Представленные нами факты не терпят иного толкования, кроме следующего. Из начала независимости родов вытекает у Осетин, как и у других разноплеменных с ними народностей, одновременное существование только двух видов судебного разбирательства: суда родственников для всех споров между сородичами и суда посреднического. Отвечая демократическому характеру осетинского общества, отсутствию в его среде организованного на кастовом начале, замкнутого религиозно-ученого сословия, посреднический суд в Осетии, не в пример древне-кельтическому, индусскому или римскому, является с характером суда всесословного и в этом отношении ближе стоит к тем образцам последнего, какие на правах переживаний представляет древнейшее законодательство Славян и Германцев. Так как применяемым в третейских решениях правом является в Осетии право обычное, хранителем которого служит предание, то преклонный возраст, предполагающий наибольшее знакомство с последним, в связи с тем уважением, каким вообще окружают его устроенные на кровном начале народности, является в Осетии главным условием для того, чтобы быть выбранным в число посредников. Как и по всюду, где посредничество удержало еще свой архаический характер – у Чеченцев, Черкесов и других кавказских горцев[346], посредники в Осетии выбираются самими сторонами, при чем одной из сторон, как и у салических Франков, – стороне ответчика, дозволяется выбрать одним человеком больше против другой. Делается это с тою целью, чтобы сделать возможным решения большинством, даже при упорной защите посредниками каждой стороны интересов выбравшей их семьи. Так как таже цель может быть достигнута и иным путем – путем последующего выбора самими посредниками, при разделении голосов поровну, одного из их среды для окончательного решения дела, то такой порядок, доселе практикуемый Сванетами и горскими Татарами, соблюдается нередко и Осетинами. Принимаемая посредниками присяга связывает их совесть сопровождающей ее угрозой всевозможных бедствий – как для живущих поколений, так и для грядущих и усопших, и не позволяет им сделаться исключительными защитниками интересов выбравшей их стороны. Как и повсюду, где суд посредников является вполне жизненным учреждением, о пересмотре или утверждении его решений народным сходом в Осетии нет и помину. В этом отношении осетинские обычаи рисуют нам порядок вещей более архаический, нежели тот, какой выступает из изучения текстов Салической Правды. Будучи окончательными, приговоры посредников все же носят в Осетии факультативный характер, и этот же характер выступает всюду, где государственная власть не принимает на себя миссии принудительного выполнения приговоров. По своей силе третейское решение является не более, как соглашением, своего рода договором, к которому поэтому применимы те самые требования обычая, какие выставляются им по отношению к порядку заключения договоров вообще. Отсюда в частности требование, чтобы частичная реализация осужденной стороной постановленного против нее приговора была бы произведена на месте, даже ранее объявления его содержания. Отсюда же правило о том, чтобы приговор, как представляющий собою простое соглашение, был скреплен присягой или поручительством, т. е. тем способом обеспечения, какое обычное право Осетин выставляет по отношению ко всякого рода договорам.
Общее заключение, к которому приводит нас ряд вышеизложенных данных, состоит в признании посредничества древнейшим и общераспространенным видом судебного разбирательства.
У народов, представляющих лишь слабые зачатки сословной организации, как, напр., у древних германцев или славян, а в наше время у Осетин, посредничество носит вполне демократический характер. Третейские решения постановляются лицами, выбранными сторонами, из всего взрослого населения мужеского пола.
Другое дело у народов, уже успевших выделить из своей среды класс жрецов–юристов. Посредничество перестает быть в этом случае всесословною повинностью и становится исключительною обязанностью и правом того сословия, которое монополизирует в своих руках, наравне с религиозным, и светское знание. Пример тому, как мы видели, представляют одинаково Индусы, Кельты и Римляне.
Как общераспространенный институт, как исходный момент в развитии судебного устройства, посредничество наравне с родовым бытом и вытекающим из него самосудом должно было наложить свою печать, как на характере древнейших доказательств, так и на характере тех действий, из которых слагался древний процесс. Доказательство этому будет представлено нами в ближайших главах.
Судебные доказательства.
Из расспросов местных жителей осетинских аулов: Новохристианского, Ардонского и Алагирского я вынес убеждение, что из известных в наши дни видов судебных доказательств Осетинам в эпоху первоначального подчинения русским одинаково были чужды как письменные документы, так и свидетельские показания, так, наконец, и собственное признание подсудимого. При таких условиях присяга сторон и их родственников, выступающих в защиту им в роли соприсяжников, являлись почти исключительными средствами установления судебной достоверности; я говорю «почти», так как невозможно предположить такого момента в истории процесса, в который не только прямые, но и косвенный улики не принимались бы в расчет судьею[347].
В таком вопросе, каков настоящий, не мудрено сделать ошибку в самом констатировании фактов. Дело в том, что установление русским правительством особых словесных судов для горцев, хотя и рассчитанное на сохранение в их среде обычного права, несомненно, привнесло в него много новых и чуждых ему элементов. Сами аульные суды – подобие наших волостных судов, не всегда придерживаются в своих решениях чисто народных начал права и процесса. Главную роль в них играет писарь, ведущей на русском языке протокол решениям и конечно сам поэтому обыкновенно русский; а это обстоятельство, разумеется, не могло пройти бесследно. Осетины жаловались мне, что все могущий на суде писарь, обыкновенно невеждав местных обычаях, вносит в порядок разбирательства процессов правила, далеко не отвечающие туземному праву. Современная система судебных доказательств у Осетин поэтому несравненно шире той, какую застали у них русские. Старики одни еще помнят то время, когда суд был очагом исключительно народного права. К ним одним и приходится поэтому обращаться с вопросами на этот счет, тщательно обозначая каждый раз, что имеются в виду порядки, не современные, а стародавние. Так как эти порядки тем не менее все более и более изглаживаются из памяти, то не мудрено поэтому услышать по временам и противоречивые отзывы. Вот почему я считаю весьма счастливым для себя обстоятельством то, что г. Пфаф, предпринявший исследования юридического быта Осетин в 70-х годах, пришел к однохарактерным со мною выводам на счет того, какого рода судебные доказательства допускаются осетинскими обычаями. «Показания свидетелей в осетинском судопроизводстве имеют весьма маловажное значение», говорить он. «Формального допроса свидетелей я никогда не замечал в осетинских народных судах и, если он и бывает, то только в силу заимствования из русского судопроизводства. В коренном осетинском процессе письменные доказательства вовсе не встречаются, даже в спорах о праве собственности на землю. Собственное признание подсудимого не считается безусловным доказательством его вины»[348].
Существование у Осетин такой ограниченной в видовом отношении системы судебных доказательств легко может быть объяснено их бытовыми условиями: отсутствие письменности, очевидно, устраняет мысль о возможности предъявления в осетинских судах письменных доказательств. То обстоятельство, что к суду Осетины обращаются лишь по взаимному согласию, делает немыслимым включение собственного признания в число средств к установлению судебной достоверности. Если обидчик признает свою вину, то никто не мешает ему уговориться с обиженным относительно размера вознаграждения и помимо всякого обращения к суду. Наконец, родовой быт Осетин, сожительство их большими семьями, в 50 и более человек каждая, и господство в их среде начала родового возмездия, являются непреодолимыми препятствиями к развитию того вида доказательств, который мы разумеем под наименованием свидетельских показаний. Предвидя, что последствием делаемых им на суде заявлений будет неизбежно месть всего рода, человек, хорошо знающий о преступлении, проступке или частном правонарушении, не решится объявить о том суду. Если же в редких случаях такое оповещение и воспоследует, то суд, принимая во внимание опасность, которой в этом случае добровольно подвергал себя свидетель, едва ли будет, неправ, приписавши его поступок скорее посторонним соображениям и, в частности, чувству мести, нежели бескорыстному служению истине.
История процесса указывает нам на существование у народов в древнейший период их истории целого ряда действий, которым современное судопроизводство отказывает во всякой доказательной силе. К числу их относятся судебный поединок и разные виды ордалий или судебных испытаний. Спрашивается: известны ли они осетинскому процессу или нет?
I) Судебный поединок, т. е. единоборство сторон на суде, единоборство, с которым связывается каждый раз представление о том, что виновный в силу вмешательства божества, непременно будет поражен невинным, не встречается в осетинском процессе. Но в то же время Осетинам, в период посещения их аулов бароном Гакстгаузеном, было известно одно в высшей степени странное обыкновение, бросающее новый свет на само происхождение судебного поединка и заставляющее нас отчислить его от прочих видов судебных испытаний. Вот в чем состояло это обыкновение: «родственники обиженного требуют, чтобы убийца стал под их выстрел. Третейский суд в этом случае кидает жребий, кто из рода обиженного должен будет выстрелить в обидчика. От вынимания жребия не устраняются и мальчики, и это делается для того, чтобы выбор не был ограничен одними хорошими стрелками. Суд определяет также время и место встречи, равно как расстояние, на котором должны стоять стороны. Дело решается одним выстрелом – все равно будет ли виновный убит, ранен или останется невредимым[349]. Очевидно, что с этим действием впоследствии начинают связывать понятие о каком-то непосредственном вмешательстве Бога, управляющего одинаково и порядком вынутия жребия и рукою вынувшего жребий стрелка. Но в то же время, очевидно, что на первых порах такой способ решения кровного дела не только не является видом судебного доказательства, но даже и не имеет в себе ничего судебного. Это не более, как продолжающееся возмездие, отличающееся только тем, что стороны условливаются покончить спор сразу одним насильственным действием. Строгое применение теории кровной мести требует последовательного убиения родом обиженного кого-нибудь из рода обидчика; после чего положение сторон изменяется: род обидчика становится обиженным и любой член его вправе убить кого-либо из рода своего противника. Так как с каждым новым убийством открывается новый повод к возмездию, то месть могла бы продолжиться до тех пор, пока не будет истреблен окончательно один из спорящих родов. Такой исход всего более угрожает роду менее численному в своем составе. Поэтому в его интересах отказаться от дальнейшего применения пословицы: «должник крови и ищущий кровомщения равны при встрече»[350], т. е. имеют равное право убить друг друга, и согласиться на то, чтобы сразу покончить весь спор, предоставив той стороне, которая понесла последнюю жертву, отомстить за нее обидчику. Осетинская пословица «кровь кровью не моют»[351], прекрасно выражает то рано или поздно возникающее сознание, что последовательным применением начала возмездия кровное дело не может быть покончено и что в интересах мира одной из сторон придется в конце концов отказаться от осуществления его на деле. Такой именно отказ и предполагает описанное Гакстгаузеном обыкновение.
Но, скажут нам, если даже допустить верность всего предшествующего рассуждения, все же останется непонятным, какое значение имеет это осетинское обыкновение для истории судебного поединка; ведь оба действия существенно различаются одно от другого. В поединке обе стороны являются одинаково вооруженными, одинаково нападают и обороняются; ничего этого мы не встречаем однако у Осетин. Но, ответим мы на это, и так называемая американская дуэль[352] в таком случае не есть поединок и всякое определение относительно порядка, в котором должны следовать выстрелы, лишает единоборство этого характера. Стоит только обиженному предоставить право первого выстрела и обидчик, очевидно, во все время, предшествующее этому выстрелу, будет находиться далеко не в равном с ним положении. Если равенство сторон есть необходимое условие поединка, то как же объяснить то, что в средние века, по господствовавшим в то время воззрениям, на поединок выходили лица двух разных сословий с двумя разными оружиями, смотря по состоянию – -кто с палкой, кто с мечем. Все это приводит к тому убеждению, что существенным признаком поединка является не равное положение сторон, а решение дела силою между двумя лицами, все равно, будут ли оба они вооружены, или нет. А если так, то описываемое Гакстгаузеном обыкновение не иное что, как поединок и мы имеем в его описании весьма ценное указание на источник первоначального происхождения поединка – как средства прекращения сразу дальнейшего возмездия между двумя спорящими сторонами.
Характер самосуда поединок сохраняет также в греческой легенде о сыновьях Эдипа, решающих покончить единоборством свои многолетние препирательства. Он выступает также и в древнем чешском праве, насколько оно известно нам из так наз. «Ряда земского права» – законодательной компиляции времен императора Карла IV, т. е. середины ХIѴ столетия (1360 г.). В этом последнем источнике поединок является, правда, уже с характером судебного доказательства, но в тоже время он представляет еще немало черт старинного самосуда, который только регулируется в своем действии вмешательством правительственных властей. Начать с того, что любая из сторон еще вправе уклониться от поединка, и притом тем самым способом, какой всегда был во власти обидчика в эпоху полного господства родового возмездия, то есть бегством. «Если кто-нибудь из тяжущихся, постановляет 24 ст. Ряда, не дерзнет выйти на поединок, то он должен просить панов (судей), чтобы ему позволили иметь совещание с бургграфом пражским и бургграф должен безопасно проводить его за три мили от пражского замка так, чтобы он мог уйти от преследования своих врагов»[353].
Происхождение только что приведенного постановления сделается понятным, если мы допустим правильность выставленной выше теории, т. е. если мы признаем, что поединок на первых порах есть не более как результат соглашения враждующих родов, соглашение покончить дело сразу, единоборством. При полной независимости родов всякое соглашение между ними необходимо предполагает в обеих сторонах одинаковую готовность к его поддержанию. Раз этой готовности нет на лицо, соглашение падает само собою и оживает снова то междоусобие, к прекращению которого оно было направлено. В частности, по отношению к поединку, это общее правило означало то, что, при нежелании одной из сторон подвергнуть себя случайностям единоборства, обе стороны снова вступали в прежние отношения. Но для этого необходимо было вывести обидчика из под власти обиженного, так как само соглашение на счет единоборства, очевидно, заключено было сторонами при полной свободе самоопределения. Обиженный, который бы имел в своей власти обидчика, несомненно, воспользовался бы своим положением, чтобы отомстить ему сразу за преступление и не счел бы нужным искать поединка с ним. Требуя, чтобы бургграф проводил всякого, кто уклонится от единоборства, на 3 мили от замка и тем самым дал бы ему возможность уйти от противника, «Ряд земли чешской» именно и высказывается в пользу восстановления прежних отношений, временно прерванных условием о единоборстве. Черта самосуда, присущая на первых порах поединку, выступает в свою очередь из той статьи Чешского Ряда, которая требует от победителя в единоборстве, чтобы он «положил 2 талера на убитого, т. е. 2 серебряные монеты весом каждая в одну девяносто шестую фунта». Победитель, значится далее в приводимой нами статье, должен внести об этом в доски, другими словами, должен сделать письменную о том запись, и это с тою целью, чтобы ему не мстил никто из родственников убитого (26 ст.). Делая такое постановление, чешский законодатель, очевидно, имел в виду то старинное правило родового самосуда, по которому всякое новое убийство ведет к новому возмездию и с этой целью установил как бы выкуп от него. Этим выкупом и являются вышеупомянутые 2 талера. Если бы поединок с древнейших времен был не более, как одним из видов судебных доказательству то невозможно было бы говорить ни о возмездии родственников убитого в единоборстве, ни о праве убившего откупиться от такого возмездия. И то, и другое вполне понятно, если допустить, как делаем это мы, что поединок первоначально был не иное что, как упрощенный вид самосуда.
История права указывает нам на поединок, как на довольно распространенный способ решения судебных препирательств. Пост[354] приводит ряд свидетельств, из которых следует существование судебного поединка у народов далеко не арийской крови, как напр. у Малайцев Ост-Индского Архипелага, в том числе у жителей острова Суматры, и у Грузин нашего Закавказья, как следует из законодательного свода их царя Вахтанга, 1723 г. (ст. 7) Ко всем этим свидетельствам прибавим еще свидетельство Тита Ливия о Кельтиберах, у которых споры о собственности нередко решались поединком. – Во всех названных примерах мы имеем уже дело с поединком, как с одним из видов судебных доказательств Они не раскрывают перед нами его первоначального источника. Не большую цену имеют в этом отношении и те факты, которыми по вопросу о поединке так богаты законодательные памятники народов арийской семьи. Варварские законы, одно образно упоминающие о «pugna duorurn» или «сampus», как об обычном процессуальном действии, памятники англо-норманнского права, в которых впервые идет речь об этом виде судебных доказательств в Англии, Сенхус Мор, законы Гоэля Доброго и Давида I, доказывающие факт установления судебной достоверности тем же способом кельтическим населением Ирландии, Уэльса и Шотландии, русские договорные грамоты 13 в. и царские Судебники, польские и мазовецкие акты 13, 14 и 15 вв.[355], говорящие о судебном поединке, как об обыкновенном способе решения дел уголовных и гражданских, хорватские юридические памятники того же времени, запрещающие дальнейшее обращение к нему в судах, все эти и ряд других не перечисленных здесь источников одинаково оставляют нас в неизвестности относительно порядка его происхождения[356].
Из сказанного само собою выступает то значение, какое имеет для историка вышеприведенное обыкновение Осетин. Оно дает материал для выяснения одного из наиболее темных вопросов в истории развития процесса, раскрывая перед нами тот, скрытый в других источниках, факт, что поединок, прежде чем сделаться судебным доказательством, являлся не более, как упрощенным видом кровного возмездия.
II. Судебные испытания или ордалии[357]. В отличие от современного процесса, который даже в большей степени, нежели другие стороны действующего права, проникнут рационалистическими началами, древний процесс на каждом шагу предполагает вмешательство Божества. Порядок установления судебной достоверности в наши дни является чем-то вроде решения уравнения с одним неизвестным с помощью ряда величин известных, представляемых свидетельскими показаниями, письменными актами, прямыми и косвенными уликами. Если тот же порядок в древности может быть чему-нибудь уподоблен, так только таким действиям, как гадание или вопрошания божества чрез посредство оракула: действиям, постоянно предполагающим, что неведомая и независящая от человеческой воли сила придет на помощь нашей слабости и духовной слепоте и раскроет нам истину, которую тщетно стали бы искать мы с помощью тех средств, какие имеются в нашей власти. В немецком простонародье доселе еще встречаются поговорки, отчетливо высказывающие такое именно воззрение. «Никто, кроме Бога, не знает вины; пусть поэтому он и судит о ней», или «Бог судит когда и все молчат» и т. п. – Та же мысль проглядывает в любом из заклинаний, делаемых пред обращением к ордалии. Для примера приведем следующие слова, произносимые в Индии лицом, применяющим к подсудимому испытание огнем: «О огонь, ты живешь внутри каждого творения, подобно свидетелю. Ты один знаешь то, чего смертные и понять не могут. Перед тобой обвиняемый. Он ищет оправдания. Доставь же ему возможность выйти из беды законным порядком».
Такие же точно заклинания встречаем мы при испытании железом и в германских и в славянских судах, между прочим в польском, при чем священник молит Бога, чтобы он свою Justissima Veritas declarare dignetur тем, ut si quis inocens de crimine sibi objecto in hoc fcrrum manum miserit et ipsam portaverit sanam et illesam earn educat. В том заклинании, какое священник делает при испытании водою, еще более выступает сходство с индусской формулой. Оно обращается непосредственно не к Богу, а к самой воде, adiuro te aqua in nomine Dei ut nullo modo suscipias hunc hominem, si in aliquo ex hoc est culpabilis, sed fee eum natare superte[358].
Таким основным воззрением определяется характер действующей в древнем процессе системы доказательств и объясняется то преобладающее значение, какое играют в ней всякого рода судебные испытания или так наз. ордалии. При всем разнообразии последних, во всех и каждой из них может быть раскрыта одна общая черта: обращение к ордалиям определяется всякий раз уверенностью в том, что для раскрытия истины Божество совершит чудо над испытуемым. Этим чудом может быть одно из двух: или то, что вредное при обыкновенных условиях средство в применении к испытуемому окажется безвредным, или наоборот, самое безразличное но своим последствиям действие именно для него окажется гибельным.
Как судебное доказательство, ордалия встречается у самых разноплеменных народов. Гриммом собран ряд свидетельств касательно существования различных видов ордалий у жителей Караибских островов, на западном берегу Африки, в Японии, Тибете, Перу и Аравии. Ордалии известны также туземцам островов Цейлона и Суматры, Грузинам, Венгерцам и Калмыкам[359].
К этим данным, далеко еще неполным, благодаря недостаточности сделанных доселе этнографических наблюдений, история права дает возможность прибавить целый ряд других. У Евреев женщине, заподозренной в прелюбодеянии, подносился горький напиток. Если ей раздувало живот, то виновность ее считалась доказанною[360]. Персы, как видно из Зендавесты, знали следующие виды ордалий: испытуемый в доказательство своей правоты должен был вынуть из кипятка, не обжегшись, золотое кольцо[361]. Грекам, как это следует из некоторых стихов Софокловой Антигоны, одинаково были известны испытания раскаленным железом и зажженным костром, через который испытуемый в доказательство своей невинности должен был перепрыгнуть невредимым. Испытание раскаленным железом встречается в средневековой Византии, как это можно видеть из следующих слов, влагаемых Георгием Акрополитом в уста Михаила Комнена: «если нет у тебя свидетелей, то ты должен доказать истину горячим железом»[362]. О том, что ордалии были известны народам Кельтического происхождения, говорят одинаково: Сенхус Мор, законы Гоэля Доброго и древнейшие протоколы церковных судов в Шотландии. В этих памятниках упоминаются следующие виды испытаний: кипящею водою и раскаленным металлом, холодною водою и жребием. Первое, как показывает само название, «fir саirе» («котел с кипящею водою»), состояло в том, что испытуемый погружал руку в кипяток, в надежде, с Божией помощью, вынуть ее неповрежденною[363]. Второе требовало прикосновения языком к раскаленному медному топору или расплавленному свинцу. К этим двум видам ордалий, общим Ирландцам с Кимврами Уэльса, «надо еще прибавить погружение в холодную воду» в уверенности, что невинный не утонет. Это погружение было в употреблении в Шотландии; в Ирландии же к названным видам ордалий присоединяется еще испытание жребием, состоявшее в том, что спорящие стороны вынимали каждая по камешку; белый камешек доказывал невинность, а черный виновность.
Переходим к рассмотрению тех видов судебных испытаний, какие встречаются в древнеславянском быту. Южным Славянам и в частности Сербам, известно было испытание кипятком. Желавший оправдать себя должен был вынуть из котла наполненного кипятком, какую-нибудь вещь. При обжоге он признавался виновным. Законы Стефана Душана называют этот вид ордалий «котлом» (котлене). У Чехов мы встречаем два вида ордалий: испытание железом и холодною водою. Указания на них содержат в себе еще Decreta Brecislai I. 1039 г., упоминающие об «ехаminаtiо ignito ferro sive adiurata aquau» (испытание раскаленным железом, или водою, над которой совершено заклинание), не говоря уже о менее достоверном источнике «песни о суде Любуши», в которой мы встречаем следующий стих: «пред ними пламень правдовестный, позади же их вода святочистительная»[364]. Испытание железом, которое статуты Отгона (второй четверти 13 в.) обозначают наименованием «iudicium ferri, scilicet vomeris»[365] производилось в Чехии следующим порядком: испытуемый кладет два пальца на раскаленное железо по форме напоминающее ту часть плуга или сохи, которою собственно взрезывается земля, то есть сошник, или плужник, и в то же время приносит присягу в своей невинности. Если он отнимет пальцы от железа прежде, чем кончит присяжную формулу, то признается виновным (53 ст. Ряда земского права). – Водная ордалия, в свою очередь, состояла в следующем. В исках о недвижимой собственности, буде обе стороны – истец и ответчик одинаково принесут присягу в принадлежности им земельного участка, то суд для раскрытия истины обращается к испытанию обоих водою. Оба – и истец, и ответчик – входят в воду (в реку или пруд). «Истец, постановляет 68 ст. Чешского Ряда, должен брести в воде, а ответчик следовать за ним на расстоянии 3 шагов. Если истец станет тонуть, обогнавши ответчика на 3 шага, то последний признается невинным. Наоборот, если истец не пойдет ко дну, то ответчик продолжает брести за ним, и если таким образом он доберется до противоположного берега, то считается оправданным по суду, в противном же случае теряет имущество и жизнь.»[366] – Что касается до польского права, то ему одинаково известно, как испытание железом, так и испытание водою. Первое в двух формах: хождения о босу ногу по трем кускам раскаленного железа, величиною каждый с человеческую пяту, и передачи ему в руки раскаленного железного прута, с которым он обязан сделать также три шага. Из известных истории права видов испытания водою мы встречаем у Поляков в XIII в. одно испытание холодной водою, причем пошедший ко дну со связанными руками и ногами считается невинным, а всплывающий на поверхность виновным[367]. У русских Славян существование ордалии доказывается древнейшим памятником их права Русскою Правдою. В статьях 17, 81 и 82[368] говорится об испытаниях железом и водою. «В чем состояло испытание водою, говорит проф. Сергеевич, не видно. У других народов мы встречаем рядом с опущением руки в кипящую воду еще погружение человека в реку, причем в одних местностях держится представление, что виновный не пойдет ко дну, а в других наоборот. К одному из этих трех необходимо относится и упоминаемое Русскою Правдою испытание водою». – Что же касается до испытания железом, то известен только способ обращения к раскаленному железу, в уверенности, что над невинным Божество совершит чудо: не допустит обжога его руки. В этом, несомненно, смысле говорит об испытании железом и Русская Правда. – К этим двум видам ордалий (железо и вода) Русская Правда в поздней сравнительно редакции прибавляет еще третий – жребий. К такому испытанию, известному, как мы видели кельтическому праву, и, как мы увидим ниже, и древнегерманскому, Русская Правда предписывает обращаться наравне с присягою, по выбору заинтересованных сторон, каждый раз, когда нет свидетеля очевидца.[369]
Из народов арийской семьи ни у кого система ордалий не получила такого широкого развития, как у Индусов и Германцев. Отрывочные указания, какими по вопросу о судебных испытаниях располагает исследователь в применении к другим ветвям обще-арийского ствола, заменяются, раз он переходит к этим двум народностям, весьма полными и обстоятельными описаниями видов и способов их применения, лиц, по отношению к которым может и по отношению к которым не может быть употребляемо то или другое испытание, наконец, времен года, в которые следует давать предпочтение одному виду ордалий перед другими.
Свидетельства о существовании ордалий у Индусов принадлежат к глубочайшей древности. В одном из стихов Риг Веды, мы, между прочим, читаем следующие слова: «Я кладу твою ногу в пылающий огонь; пламя должно пожрать твое тело или вернуть твою душу к жизни».[370] Очевидно, мы имеем здесь не иное что, как указание на испытание костром. В тех же гимнах говорится и о другом виде ордалий, состоявшем в прикосновении к раскаленному топору – действии однохарактерном с тем, какое предписывается ирландскими обычаями. – Перепрыгивание через огонь упоминается также Атарва-Ведою[371], а Рамайяна описывает нам даже случай обращения к этому испытанию добродетельной Ситой в надежде опровергнуть этим ревнивые подозрения Рамы[372]. Раскаленный метал в свою очередь является орудием судебного испытания в одном из гимнов Сама Веды[373]; при чем для этой цели одинаково употребляются топор и плуг. – Законодательные памятники Индусов знают до девяти видов ордалий. Правда, в дошедшей до нас редакции Ману речь идет только об испытании огнем и водою, за то крайне разнообразны виды пользования этими двумя элементами в интересах раскрытия судебной истины. Мы встречаем в Ману обращение с этою целью и к раскаленному железу и к пылающему костру; вода, в свою очередь, употребляется при испытаниях в обоих видах: и в горячем, и в холодном; в последнем случае требуется, чтобы опущенный в нее пошел ко дну, так как вода, чистейший из элементов, может принять в себя только невинного.[374] Другие своды, каковы Митакшара и Яджнавалькия, а также Нарада и Вишну[375], к перечисленным видам ордалии присоединяют еще: 1) испытания ядом, 2) кипящим маслом, из которого требовалось вынуть кольцо; 3) водою, в которую предварительно погружался идол; 4) сухим рисом, который испытуемый должен был жевать, наконец 5) весами. Если человек не заболевал от яду, не обжигал себе руки от кипящего масла, не впадал в какое-нибудь несчастие в течении недели по выпитии освященной воды, не раздирал себе десен сухим рисом и не перевешивал сам себя на весах после предварительного заклинания их жрецом, он признавался невинным и наоборот[376].
Поразительное сходство с перечисленными видами ордалий у Индусов представляют находимые нами в памятниках древнегерманского права и в частности в варварских законах. Испытание раскаленным железом даже в мелочах одно и тоже у восточных и западных представителей арийской семьи.
Вот что говорят о порядке производства его индусские своды, и вот что потому же вопросу я нахожу в немецких источниках.
На земле проводятся девять концентрических кругов[377], на расстоянии 16 вершков друг от друга. На руки испытуемого прикрепляются семь листьев растения, известного в Индии под именем aevattha, после чего приказывают ему взять прут или шар раскаленного железа с раз навсегда определенным весом. С этим шаром или прутом он должен немедленно переступить чрез все 9 кругов. Если руки его будут обожжены – вина его доказана; в противном случае он признается невинным. Таков индийский способ испытания железом.
А вот немецкий способ. Железо, определенного размера и веса кладется в руки испытуемого, который вместе с ним должен сделать девять шагов – это то, что в скандинавских источниках называется arnburdhr, gestatio ferrи, а в англосаксонском senordal (суд железом)[378].
Весьма обстоятельные данные касательно порядка производства этого испытания, долгое время остававшегося в употреблении в Испании, дает средневековый свод обычного права Аларкона, или, употребляя испанское выражение, Fuero de Alarcon[379]. В этом памятнике значится, что железо, употребляемое при испытании, должно быть длиною в четыре фута (pies); ширина его должна быть настолько велика, чтобы испытуемый мог свободно поместить на нем свою ладонь; высотою же оно не должно превосходить сжатого кулака, т. е., досказывает Fuero, двух пальцев. Это железо освящается священником во время обедни, после чего его раскаляют в присутствии того же священника и судьи. Пока это происходит, к очагу не должен подходить никто из подозреваемых в преступлении (mal fecho). Лицо, подлежащее испытанию, предварительно подвергает свои руки осмотру судьи, который таким образом имеет возможность убедиться в том, что не принято никаких искусственных мер для избежания обжога. После этого железо поступает в руки испытуемого, который подымает его вверх, делает с ним девять медленных шагов и медленно кладет его на землю. По окончании испытания судья налагает на руки воск, а сверх его корпию и полотно. Сделавши это, он сопровождает испытуемого в его дом, где приступает к новому осмотру его рук не раньше трех дней спустя. Если руки носят на себе признаки обжога, то испытуемый признается виновным и подлежите наказанию.
Если не говорить о роли христианского священника, которому в Индостане соответствует брамин, и о предварительном освящении им самого железа, напоминающем те заклинания, какие произносятся над последним индусским жрецом, то мы будем иметь перед собой воспроизведение в испанском процессе тех самых действий, которые за целые тысячелетия ранее практиковались восточными ариями. Тоже поднятие руками вверх раскаленного железа, тоже медленное обхождение с ним и столь же медленное опускание его на землю. Само число шагов, делаемых испытуемым, у германцев и индусов одно и то же 9. Индусские своды говорят, правда, не о шагах, а о кругах, но расстояние, отделяющее круги друг от друга – ,16 вершков, т. е. то самое, какое можно сделать одним шагом; а это в конце концов дает нам в общем 9 шагов.
Тот же порядок соблюдается при испытании железом и в средневековой Англии. Кусок железа в 1 или 3 фунта весом раскаляется до жару и после торжественного освящения его и произнесения молитвы поступает в правую руку обвиняемого, который обязан сделать с ним 9 шагов[380].
Если припомнить, что испытание раскаленным металлом принадлежит к числу тех, о которых упоминают Веды, древнейшие памятники арийской культуры, и что тоже испытание мы находим и у других ветвей арийской семьи: у Эллинов, Кельтов и Славян, то едва ли покажется смелым предположение, что этот вид ордалий принадлежит к числу тех, которые известны были арийцам еще до расселения их по Европе и Азии[381].
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: