Чего Русская Правда еще не знает, так это наказуемости покушения, а потому самому и подстрекательства. О последнем не упоминается ни в одной из ее статей; что же касается до первого, то относимая к нему нередко 20 статья Карамзинского списка говорит о чем-то совершенно другом. Обнажение меча, не сопровождаемое нанесением удара, карается[117] не потому, что в нем следует видеть покушение на убийство, а потому, что в заключающейся в нем угрозе законодательство наше наравне с германским усматривает оскорбление чужой чести[118].
Еще с большей наглядностью выступает признание не одной объективной, но и субъективной стороны преступления в древне–кельтическом праве и не в одних законах Валлийского герцогства[119], более или менее испытавших на себе влияние чужеземного права, но и в праве ирландскому по своей древности даже превосходящем, германское, «Книга Аiсill», в которой следует видет такой же свод уголовных решений, каким по отношению к процессуальным правилам, является Сенхус Мор, противополагает преднамеренное преступление случайному и, требуя от виновного в первом уплаты двойного числа так наз. им «cumhal», единицы ценности, равной стоимости рабыни или, что тоже, трем коровам. Различие между тем и другим лежит в его глазах в том, что первому предшествовал злой умысел, а второму не предшествовал[120]. Отсюда, как равно необходимое последствие, наказание подстрекателя наравне с виновником и покушения наряду с преступлением. И то, и другое одинаково известно ирландскому праву. Подстрекатель, согласно книге Айсиль, обязан в случае убийства, уплатить семь «cumhal»[121], все равно будет ли открыт физической виновник или нет. Покушение по своим последствиям для виновного приравнивается к преступлению[122], каждый раз, когда от него последовал сколько-нибудь значительный вред; если же этого не было, то виновный обязан был все-таки уплатить штраф за дурное намерение, размер же штрафа, как сказано в самом тексте, зависит от степени злой воли[123]. Та же мерка принимается в расчет и при определении размера наказания за оконченное преступление. Убийство в гневе наказывается им поэтому несравненно слабее[124] нежели убийство, совершенное без влияния этого аффекта. Позднейший по времени трактат, озаглавленный «О суде над преступлениями» еще определеннее высказывает то же начало, проводя, подобно германским правдам, различие между необходимым и случайным преступлением, т. е. таким, которое вызвано действиями пострадавшего и таким, в котором не было такого вызова; наказание в том и другом случае различно[125]. Высокое значение, придаваемое ирландским правом элементу воли – умыслу, объясняется не широким развитием на острове начал государственности, которое наоборот было очень слабо, а тем всеопределяющим влиянием, какое на юрисдикцию брегонов – посредников имело христианство и проповедуемая им нравственность. Иногда это влияние сказывается в таких выпуклых формах, что его трудно не заметить, так например, при проведении начала ответвенности подстрекателей прямо проводится аналогия между ними и Евой, соблазнившей своего мужа Адама и подвергнутой за то Богом одинаковой с ним каре[126].
Из приведенных примеров германского, славянского и кельтического прав легко усмотреть, как недостаточно изучение их для знакомства с характером древнейшего уголовного права, права зарождающегося в эпоху родового быта. Одно из двух, или преступления с древнейших времен было отличаемо от гражданского правонарушения, как действие не только вредное частным интересам, но и безнравственное по существу, в виду присущей ему злой воли, или же все те последствия родового самосуда, какие указаны были нами выше, не более как продукт нашего вымысла, логические умозаключение, которым факты действительности ни мало не отвечают? В виду такой дилеммы понятна та важность, какую имеет право народа, доселе живущего родовым бытом и представляющего все те характерные особенности древнего взгляда на преступление, происхождение которых мы объясняем отсутствием на первых порах другой санкции деяний, кроме родового возмездия. Если прибавить, что право это принадлежит народу одинаковой крови с теми, в древнейшем законодательстве которых с большим или меньшим основанием видят источник для уразумения первоначальных правовых идей, и в том числе идей преступления, если прибавить, что народ этот принадлежит к той же арийской расе, что и Германцы, Славяне или Кельты, то понятно будет то значение, какое для общей истории уголовного права представляют осетинские обычаи.
С этим небольшим предисловием, прямо перехожу к делу.
Приступая в 59 году, по инициативе русского начальства к отмене некоторых вредных обычаев, Осетины предпослали ей подробное описание последних. В этом описании не маловажное место занимают уголовные обычаи. «Если, читаем мы в нем между прочим, во время скачек, до которых Осетины, подобно Кабардинцам, большие охотники, кто по неосторожности или нечаянно, при полном разгоне лошади, задавит или сшибет кого-либо, и потерпевший умрет, то родственники его считают преступником ездока, которого при удобном случае они стараются поэтому убить, как умышленного убийцу, по народному же разбирательству (т, е. судя по адату) налагают на него полную кровную плату»[127]. Разве это не формальное признание тому, что у Осетин несчастный случай ничем не отличаем был от преступления? Столь же определенно выступает этот факт и из следующего обычая, также отменяемого общественным приговором. «Во время перестрелки с неприятелем или во время охоты, если делающий выстрел нечаянно убьет или ранит, идущего или едущего перед собою, родственники убитого преследуют выстрелившего, как умышленного убийцу[128]. Если по разбирательстве дела окажется, что ружье, которым сделан был выстрел, принадлежит стрелявшему, последний обязан заплатить полную плату за кровь». Не менее характерны следующие обычаи. «Если во время ссоры, или игры детей между собою последует нечаянно убийство, родители убитого мстят родственникам убившего и требуют с них полной платы за кровь[129]. Если при краже ружья, из него нечаянно последует выстрел, которым вор будет убит или ранен, родственники убитого преследуют хозяина ружья, как настоящего убийцу, за ранение же его требуют платы, как за обыкновенную рану». Если дитя нечаянно будет обварено горячею водою, или обожжено, от чего последует смерть, то тот, кем причинен обжог, платит родителям ребенка плату за кровь. В противном же случае против него открывается кровная месть[130]. Что указанные обыкновения не являются каким то недавно возникшим злоупотреблением, что они известны были Осетинам искони, в этом убеждают нас не только единогласные показания путешественников, но и те сведения, какие на этот счет содержит в себе первый по времени сборник осетинских адатов, сборник 36-го года. Нечаянное убийство отмщается одинаково с преднамеренным, значится в нем, с некоторою лишь разницею в количестве назначаемой медиаторами платы[131].
Очевидно, что такое полное смешение случая, неосторожности и преднамеренного деяния, объясняется ничем иным, как принятием в расчет при оценке преступления одного причиненного им вреда и совершенным упущением из виду присутствия или отсутствия в виновнике его злого намерения или умысла. Обращая внимание на одну объективную сторону преступления, на тот частный ущерб, какой причиняем был им потер певшему, Осетины до последнего времени привлекали к ответственности одних физических виновников преступления, отнюдь не подстрекателей. Об ответственности последних в Сборниках Адатов нет и помину: она явление недавнего времени, продукт косвенного влияния русской судебной практики. Столь же ненаказуемым было по коренным обычаям Осетин и покушение. Этот факт замечен был уже Пфафом и наглядно выступает из некоторых данных, помещенных в сборниках осетинских Адатов. Тогда как у Чеченцев под влиянием шариата, например, покушение на изнасилование наказуется наравне с самим преступлением[132], у Осетин речь идет об ответственности только в том случае, если цель, с которой причинено было насилие, достигалась виновником его. Точно также выстрел сопровождавшийся осечкой, или промахом, по крайней мере, в прежние годы, не считался основанием к мести или к требованию с виновного какого-либо выкупа; самое большее, если последний присуждаем был медиаторами к тому, что Осетинам известно под наименованием «мирного угощения». Преследуя один материальный вред преступления, Осетины не проводят тех различий между «необходимыми» и «ненужными» преступлениями, какое делает ирландское или немецкое право, другими словами, им недоступно понятие о том, что насильственное действие, совершенное кем-либо в самообороне, ненаказуемо или наказуется слабее; вот почему, как видно из их адатов, убийство любовника, застигнутого мужем и отцом на месте преступления, а также и вора собственником в момент производства самого похищения ведет за собою те же последствия, что и всякий другой вид убийства, т. е. месть родственников или платеж «крови» (туг) полностью.
Если муж застанет у своей жены прелюбодея и в азарте лишит его жизни, читаем мы в сборнике Адатов 49 года, то за убитого обязан сделать родственникам его платеж в 324 коровы, другими словами тот же, что и за всякое другое убийство; исключение в этом отношении представляет лишь высшее сословие – Алдары, обычай которых не наказывал сделанного в таком случае убийства[133].
Если женщина, защищаясь от соблазнителя, ранит или убьет его, читаем мы в описании вредных обычаев Осетин, то родственники, убитого или раненного получают за него полную кровную плату. Тоже имеет место в том случае, если хозяин вещи убьет застигнутого им вора, родственники последнего имеют право мести и взамен ее право на полный выкуп[134]. Этих примеров кажется вполне достаточно для установления того взгляда, что Осетины не принимают в расчет, совершено ли было преступление под влиянием аффекта или нет. Поэтому им совершенно чуждо понимание увеличивающих или уменьшающих вину обстоятельств, чем еще более укореняется наш взгляд на ненаказуемость ими умысла, а одного лишь материального вреда. Единственное возражение, какое может быть сделано против такого положения, состоит в том, что в некоторых преступлениях вовсе может не быть материального вреда по самой их природе; мы увидим впоследствии, что такие преступления и не считаются у Осетин наказуемыми; те же немногие, которые, как прелюбодеяние или кража фамильной цепи, обыкновенно относятся к числу оскорблений чести, являются у Осетин, как мы показали, нарушениями существеннейших их интересов и потому подлежат наказанию на общем основании.
Общий вывод, который сам собою вытекает из ряда представленных нами фактов, тот, что обычаи Осетин вполне подтверждают мысль о преследовании в преступниках родовыми сообществами нарушителей не охраняемого ими нравственно правового строя, а интересов всего рода или отдельных его членов.
Но, спрашивается: доказывает ли это, что и другим арийским народностям в эпоху господства родового устройства было известно такое же именно отношение к преступлению? Что ручается нам за то, что Осетины не стоят в этом отношении особняком, что говорит нам в пользу той мысли, что отмеченные особенности их уголовного права составляют общее достояния народов, стоящих на одинаковой с ними ступени развития, одним словом, какое право имеем мы утверждать, что знакомство с осетинским бытом является лучшей иллюстрацией древнейшего состояния уголовного права одинаково у Кельтов, Славян и Германцев?
Чтобы ответить на этот вопрос, нам необходимо снова вернуться к последнему, нам необходимо показать, что в нем сохранились заметные следы той самой стадии развития, какую представляют обычаи Осетин и что восстановляемый на основании этих пережитков древнейший период их уголовного права в основных чертах, ни мало не расходится с этими обычаями.
Напомню, прежде всего, уже сказанное об отсутствии в Русской Правде самих понятий подстрекательства и покушения – факт в высшей степени важный, так как им доказывается, что оценка преступлений не одним причиняемым ими вредом, но и злой волей их виновников, явления сравнительно недавнее. Переходя к германским Правдам и к древнейшим сборникам кельтического права, я считаю возможным утверждать, что ни те, ни другие, не отрешились еще от воззрения на преступление, как на материальный вред, который должен быть возмещен, независимо от того, вызван ли он злою волею преступника или нет. Наказание, определяемое как германскими Правдами, так и кельтическими законами за все виды насильственных действий – наказание двоякого рода: оно состоит из вознаграждения потерпевшему или его роду и из пени в пользу князя. Первая и составляет то, что у Германцев известно под именем foedus, а у Кельтов Валлиса под наименованием galanas[135]; вторая передается в источниках немецким термином fredus а в валлийских словом saraad. Foedus и fredus, galanas и saraad, это то же, что в Русской Правде головничество и вира с продажами, т. е. с одной стороны частный выкуп, с другой уголовная пеня[136]. Очевидно, что из этих двух видов платежей древнейшим должен быть признан первый. Взимаемые властью пени очевидно немыслимы ранее возникновения самой власти и охраняемого ею мира; но ни того, ни другого, не было и не могло быть в эпоху первоначальной независимости родов и для убеждения в этом не нужно даже таких прямых свидетельств, каково свидетельство Тацита о выборе большинством германских племен одних лишь временных вождей (duces)[137] и однохарактерных показаний Цезаря по отношению к Кельтам Галлии. Между тем, изучая внимательно постановления германских Правд и валлийских законов о наказаниях за умышленные и неумышленные деяния, мы приходим к заключению, что существующее между ними различие исключительно сводится к тому, что за первые нет публичной пени, а за вторые такая пеня взимается[138].
Но мы только что сказали, что пеня в пользу князя не более, как позднейшее нововведение, а если так, то очевидно, что на первых порах одному и тому же наказанию подвергаемы были безразлично, как умышленные преступления, так и случайный, другими словами, злая воля преступника не принимаема была в расчет и в преступлении преследовался один лишь вред, причиненный им частному лицу и через его посредство роду.
Переживанием такого архаического воззрения в варварских Правдах, по верному замечанию Рогге, следует признать, между прочим, то законодательное предписание лонгобардского короля Ротари которое, гласит, что если кто наймет работников и из них один во время работы или утонет, или будет убит молнией или падением дерева, то за убитого не полагается платы. Закон этот не имел бы никакого смысла, если бы в случаях подобного лишения жизни прежде не взыскивалось выкупа.
Непонятным было бы также происхождение и следующего предписания, попадающегося в законах Скании: собственник должен платить выкуп, если кто упадет в его колодец и лишится жизни[139]; оно приобретает смысл и значение лишь тогда, если мы откажемся от мысли, что древнейшее право германцев допускает субъективную сторону преступления и карает злую волю преступника, а не один причиненный им вред.
В Скандинавских Правдах такое безразличие законодателя к умыслу и вытекающая из него возможность наказывать непредумышленные и случайный злодеяния продолжали держаться весьма долго. Не далее, как в XVI в. непроизвольные преступления, за исключением пожаров, продолжали еще преследоваться в Дании[140].
Принимая одновременно во внимание ненаказуемость подстрекательства и покушение в Русской Правде отсутствие на первых порах различий в наказании случая неосторожности и собственно преступного деяния, в германских и кельтических источниках, мы последовательно приходим к заключению, что древнейший период в истории уголовного права упомянутых народностей не знал оценки преступлений с субъективной их стороны, иначе говоря, придавал значение не злой воле преступника, а причиненному им вреду, а это именно и есть тот вывод, который сам собою вытекает из изучения осетинских обычаев.
Чтобы не оставить ни малейшего сомнения в том, что в тот период истории, который открывается господством родового самосуда преступлением считалось всякое действие, нарушающее собою чужие интересы, кто бы ни был совершивший его, я остановлюсь еще на той любопытной стороне древнего права, что к ответственности за содеянное призываются им не только люди, но и животные, мало того – неодушевленные предметы. Очевидно, что как скоро будет доказано, что вменение возможно было не для одних свободно определяемых личностей, но и для вещей, что мести наравне с людьми подлежали животные и растения, а также такие предметы; как напр. ружье, то о злом умысле, как необходимом элементе преступления не может быть более и речи, а следовательно оправдывается наш взгляд на преступления в эпоху родового быта, как на действие, ничем не отличавшееся от гражданского проступка.
Еврейское, греческое, римское и германское право одинаково содержат в себе указания на существование в древности суда над животными. Проводя уже различие между убийством намеренным и случайным[141], «Исход» все еще удерживает на правах переживания следующее непонятное для современного криминалиста правило: если вол забодает мужчину или женщину до смерти, то вола побить камнями, а мясо его не есть, хозяин же вола невиновен[142].
В полном соответствии с только что приведенным постановлением скандинавские Правды и англосаксонские законы предписывают выдачу пострадавшему того животного, которым случайно причинен был вред. В древнем Норвежском праве мы находим следующее постановление: «если кого ударит лошадь, укусит собака или забодает бык, хозяин животного обязан представить его потерпевшему; в противном случае он сам признается виновными»[143]. – «Если вол, гласят законы Альфреда, ранит человека, он должен быть выдан пострадавшему: в противном случае ответственность падает на хозяина». – То же правило применяется и тогда, когда виновником материального вреда является предмет неодушевленный, например дерево. «Каждый раз, когда при совместной работе, постановляют законы того же короля, один человек нечаянно убьет другого, дерево должно быть предоставлено роду убитого». Я представляю себе этот случай следующим образом. Два человека занимаются вместе рубкою леса. Подрубленное в корне дерево падает на одного из работников и причиняет ему смерть. Виновником убийства признается в этом случае само дерево, которое поэтому и поступаешь в достояние рода убитого[144].
Однохарактерные предписания содержат в себе и законы XII таблиц. «При нанесении вреда четвероногим, значится в них, хозяину предоставляется на выбор, или отдать его обиженному или заплатить вознаграждение за вред»[145].
В греческом праве, насколько можно судить из некоторых мест Эсхина, сочинений Платона, и написанной Плутархом биографии Солона, поводом к постановке судебного приговора считалось нанесение материального вреда не только человеком, но и животным, мало того, даже предметами неорганической природы: камнем, древесным суком и тому под. – Павзаний, посетивший Афины во II в. до Р. Хр. с изумлением упоминает о том, что в Пританее все еще постановляют приговоры против неодушевленных предметов[146].
Такое отношение суда к материальным ущербам, причиняемым не «личностями», а «вещами», возможно только в эпоху младенчества мысли, при полном господстве так наз. анимизма, т. е. одухотворения человеком всей видимой природы[147]. По мере развития в человечестве способности к различению свойств предметов одушевленных и неодушевленных, людей и животных, изглаживается память о причинах, поведших к тому, что историкам культуры известно под наименованием суда над животными, и растениями. В нем перестают видеть возмездие ближайшему виновнику материального вреда, месть животным, растениям и неорганическим предметам, наглядною иллюстрацией которой являются так часто наносимые детьми удары всему, что только причинит им физическую боль. Предписания, какие на счет такой подсудности попадают в древнейшие правовые своды, находят в них же самих новые объяснения себе. На отдачу потерпевшему или его родственнику животного, причинившего вред, эти памятники смотрят уже как на способ вознаграждения пострадавшей стороны хозяином животного. Ответственность переходит таким образом на собственника. Такой порядок вещей рисует нам Салическая Правда, говоря об уплате хозяином четвероногого, причинившего смерть, половиной виры; взамен же другой половины, значится в ней, передается самое животное[148]. Но, что объяснение Салическою Правдою данного случая есть не более, как позднейшее толкования законодателем непонятного для него обычая, указание на это мы находим в уже цитированном нами Исходе, в котором ответственность животного удерживается наравне с ответственностью хозяина. «Если вол бодлив был и вчера и третьего дня, – читаем мы в кн. XXI, ст. 29 Исхода, – и хозяин, быв об этом извещен, не стерег его, то в случае убийства быком мужчины или женщины, вола побить камнями, а хозяина его предать смерти».
Как бы то ни было, несомненно одно, что рано или поздно, уголовная ответственность всецело переходит на владельца одушевленного или неодушевленного предмета, коим совершено было убийство. На этой ступени развития стоят не одни салические франки, но и современные Осетины, обычай которых до последнего времени не устанавливал существенных различий между смертью, последовавшею от удара кинжалом, и смертью, происшедшею вследствие того, что свалился с горы камень, задетый ногою чужого быка или коровы.
Если из стада овец и рогатого скота или из табуна лошадей, во время нахождения тех или других на пастьбе по горным покатостям, – говорит описание вредных обычаев Осетин, – одно из животных спустит с горы камень, и этот камень причинит проходящему ушиб или убьет его, то родственники ушибленного или умершего от ушиба преследуют хозяина скотины, столкнувшей камень, кровным мщением, как за умышленное убийство, или требуют с них кровную плату[149]. Если продолжает тоже описание, чья-либо лошадь ударит прохожего или ушибет его рогатая скотина или собака укусит, и от этого удара или укушения последует смерть, то родственники принимают хозяина лошади, скотины или собаки за умышленного убийцу и стараются по этому его убить; если же дело поступит на разбирательство народа, то хозяин лошади, скотины или собаки принужден будет уплатить родственникам кровную плату, как за умышленное убийство; за рану же и увечья, причиненные подобным ушибом или укушением полагается плата, как за рану, нанесенную оружием»[150]. Еще оригинальнее тот обычай, по которому ответственность за убийство наравне с убийцею несет хозяин ружья, из которого сделан выстрел. Что корень этого обычая лежит в ответственности неодушевленных предметов за содеянное ими зло и что эта ответственность только со временем была перенесена на их хозяина, можно судить из того, что доселе при уплате «крови» или «туг» считается правилом, что род убийцы должен уступить роду убитого и то оружие, которым причинена была смерть. В том виде, в каком ответственность хозяина оружия была известна в эпоху ее отмены она является не вполне аналогичной с тою, которую несет хозяин скотины, причинившей тот или другой материальный вред. Тогда как последний отвечает перед родом потерпевшего в размере полной платы за кровь, первый несет всего половинную плату; другая же половина уплачивается самим убийцей[151]. Причина, по которой этот причудливый обычай мог удержаться чуть не до последнего времени, мне кажется, лежит в том, что при безнаказанности укрывателей, привлечение к ответственности хозяина ссудившего оружие являлось единственной формой, в которой наказание могло постигать и нравственного виновника. Трудно думать, в самом деле, чтобы ссуда оружия не была связана в большинстве случаев с прямым подстрекательством к совершению злодеяния. В числе других предметов, ответственность за которые в случае причинения ими преступлений падает на хозяина, мы встречаем в Осетии до 69 года и рабов (гурзиаков). Если старшина (алдар), читаем мы в сборнике Догорских обычаев, прикажет дворовым людям убить кого, они не в праве отказаться; за убийство отвечают не они, а старшина[152]. Такой порядок не отличается, впрочем, большою архаичностью и мы сейчас увидим, что ему предшествовал по времени другой, по которому раб, наравне со скотом или оружием, причинившим убийство выдавался роду потерпевшего. Причина тому лежит ни в чем ином, как в стремлении древнего человека преследовать своею местью всегда ближайшее орудие нанесенного ему вреда.
В Скандинавских Правдах, в варварских законах, в некоторых постановлениях греческого, римского и славянского права можно встретить еще следы подобного воззрения. «Буде раб убьет свободного, господин обязан выдать его роду убитого», постановляют законы англосаксонского короля Ины[153]. В древних норвежских законах господин еще избегает ответственности за раба, полнейшим от него отказом, оставлением его беззащитным по отношению к кровнику[154]. В греческом праве, на сколько об этом можно судить по соч. Платона «О законах», убийство свободного человека или нанесение ему раны рабом имело последствием уступку раба в первом случае родственникам убитого, а во втором самому потерпевшему для личной расправы. В Римских дигестах следы того же порядка еще сохраняются в предписании на счет выдачи рабов головою в случаях нападения ими на жилище или похищения чужой собственности[155]. Русская Правда также признает обыкновенным последствием совершенного рабом злодеяния (личной обиды – удара) выдачу его обиженной стороне; только в том случае, если господин раба заявит о своем участии в содеянном отказом в его выдаче; сам он подлежит ответственности[156]. Салическая Правда, наравне с ответственностью одного раба знает и случаи ответственности за него господина. Первое имеет место тогда, когда обиженный приступит к немедленному возмездию. В этом случае выдачею раба хозяин освобождает себя от дальнейших последствий за его деяния. Иное дело, если обиженный воздержался от возмездия. Хозяин в таком случае, не ограничиваясь выдачею раба, платит еще половину виры, налагаемой за убийство, точь-в-точь как при убийстве, произведенном состоящим в его владении домашним животным[157].
Из приведенных нами фактов видно до какой глубокой древности приходится восходить при объяснении осетинских обычаев; но из них же следует и то, что первообраз того или другого обычая не всегда удержан Осетинами, а это все вместе взятое указывает на невозможность изучения их быта без широкого обращения к сравнительному методу, а следовательно оправдывает и те многочисленные экскурсы в область чуждых Осетинам законодательств, которые мы позволили себе сделать в этой главе. В результате всего нашего исследования оказалось, что в эпоху господства родовых отношений, т. е. в ту, в которой застало Осетин русское владычество, в преступлении преследуется один материальный вред. Причинение его вызывает месть. Целью мести является нанесение вреда по возможности однохарактерного с полученным. Желая избежать ее, род виновного не предлагает вознаграждения вреда и убытков, а просто напросто откупается от мести уплатой определенных обычаем композиций. Если бы дело шло не о выкупе, а о вознаграждении убытков, трудно было бы объяснить, почему плата за кровь малолетнего, взрослого и старика одна и таже: ведь каждый из них представляет далеко не одинокую экономическую величину. Все объясняется, раз мы станем на ту точку зрения, что в производимом платеже следует видеть выкуп от мести, которая, как вызываемая однохарактерным чувством во всех указанных случаях остается неизменной. Но если так, то не вправе ли мы утверждать, что при господстве родовых отношений нет различие между преступлением и гражданским проступком. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно сказать предварительно, какой характер носит в это время гражданский проступок. В отделе о договорах мы подробно остановились на тех средствах, какими Осетины располагают для того, чтобы понудить к их выполнению. Мы видели, что этим средством является барантование, вполне однохарактерное с малорусским грабежом, ирландским захватом и римской pignoris сарiо. В осетинском барантовании очевидно трудно видеть какое-то возмещение вреда и убытков. Гораздо важнее сопоставление его с местью, однохарактерной с той, в силу которой родственники убитого набрасываются сперва на самого убийцу, а, буде он бежал, на его дом, и разоряют в нем все, уводя с собою скотину. Здесь сходство доходит до тождества и не позволяет сомневаться в том, что источник того и другого обычая один и тот же, что им является вызываемая правонарушением месть. Из сказанного видно, что отношение древнего права к гражданскому правонарушению несколько отлично от того, какого придерживается современное нам. В современном праве последствием его является, как известно, возмещение убытков. Месть за вред причиненный неисполнением договора или несоблюдением чужого права – вот что лежит в основе всех постановлений древних кодексов о гражданской неисправности. А если так, то между ним и уголовным преступлением со стороны вызываемых ими последствий, не существует никакого различия.
Заключение, какое мы вправе вывести на основании всего сказанного выше, состоит в признании во 1-х того, что право в эпоху господства родового быта не видит в преступлении ничего, кроме причиняемого им вреда, за которое оно разрешает мстить виновнику до тех пор, пока последний не откупится платежом положенной обычаем частной пени.
Во 2-х, что гражданское правонарушение также ведет к мести, как и уголовное. Месть эта принимает форму дозволяемого обычаем захвата имущества и нередко личности виновного в нем лица.
3) Из всего этого само собою следует, что пока самоуправство родов не будет подавлено в большей или меньшей степени развивающейся политической властью, между преступлением и гражданским правонарушением не имеется никаких различий, а это в свою очередь ведет к тому, 4) что процессуальные порядки народа, живущего родовым устройством не различаются между собой по характеру тяжбы. Отдельный устав гражданского и отдельный уголовного судопроизводства в это время были бы немыслимы.
5) Этими общими положениями объясняется в частности причина, по которой Осетинам, как живущим доселе родовыми сообществами, недоступно различие умысла и неосторожности, случайного и преднамеренного убийства, почему подстрекательство и покушение остаются у них без возмездия и уголовная ответственность ничем существенно не отличается от гражданской. Важность этого последнего вывода вполне может быть оценена при изучении их процессуальных обычаев, которым по сказанной причине неизвестно противоположение гражданского и уголовного суда.
Пока указаны были нами только две особенности осетинского уголовного права: 1) присущее ему начало родового возмездия, прекращаемого платежом выкупа и 2) признание им одной материальной стороны преступления или так называемого corpus delicti.
В настоящее время нам предстоит остановить наше внимание еще на одной характерной черте осетинского права, которая, как и предыдущие две, окажется общей ему со всем вообще древним правом. Из того положения, что в эпоху господства родового быта преступление рассматривается как вред, причиненный одним родом другому, само собою вытекает то последствие, что обиды, нанесенные родственником родственнику не подлежат родовому возмездию. Но значит ли это, что они совершенно не наказуемы. Ни мало. Родовой строй держится господствующим в его среде миром; все, что нарушает такой мир, грозит самому сообществу и поэтому должно быть искоренено. Но какой путь представляется к этому? Очевидно, не личное возмездие, применение которого явилось бы только поводом к дальнейшему нарушению родового мира, а одно удаление из рода виновного члена, изгнание. Такое удаление падает на обязанность родовой и семейной старшины, которая нередко побуждает к нему виновного разрушением его жилища и истреблением его собственности. Удаление из своей среды виновного сочлена встречается на первых порах, как неизбежное последствие всякого вида нарушения мира в родственной среде. Мы увидим впоследствии, что некоторые из арийских законодательств еще удержали следы этого древнейшего порядка даже в случаях воровства, произведенного родственником по отношению к родственнику, тем более в случаях несоблюдения супружеской верности, ранений или убийств, совершенных в родственной среде. Только имея в виду возможность быть удаленным из нее за всякое наималейшее нарушение семейного и родового мира, понимаешь причину, по которой в родовых сообществах, как показывает пример наших кавказских горцев, так многочисленен класс абреков; понимаешь, почему последние нередко составляли из себя, как напр. у Осетин, целые поселения. Если изгнанию подвергаемы были только убийцы нам едва ли пришлось встретиться с таким широким развитием абречества.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: