Будучи на первых порах не более как упрощенным способом самосуда, поединок с течением времени становится одним из видов суда Божия или ордалией[500]. С таким характером находим его одинаково у Германцев в эпоху редактирования варварских сводов; у западных и восточных Славян, как это следует, напр., из Ряда земского права Чехов, и из русских Судебников; наконец, у Кельтов, Уэльского герцогства, судя по законам Гоэля Доброго[501]. С этого времени судьбы поединка сливаются с судьбами прочих ордалий. Как наиболее опасное средство, могущее повлечь за собою смерть не одного, но сразу обоих тяжущихся, поединок всего быстрее выходит из употребления. Некоторые законодательства принимают даже решительные меры к его замене, обыкновенно под влиянием духовенства. Саксон Грамматик передает нам сказание о том, как, послушные голосу священника Поппо, Датчане в 965 г. не только принимают крещение, но и обязываются не обращаться более к поединку и заменять его впредь испытанием посредством огня[502]. В свою очередь, Салическая Правда, как это доказывает Дан, стремится к тому, чтобы на место единоборства поставить испытание кипящею водою[503] – средство, правда, довольно опасное, но все же неспособное причинить такого вреда, какой для обеих сторон может последовать от поединка. В большинстве варварских сводов поединок допускается уже как крайняя мера, и потому только в самых серьезных уголовных случаях, каждый раз, когда законодатель требует от обвиняемого свидетельства 12 соприсяжников и обвиняемый не в состоянии поставить их в таком числе[504].
Причина, по которой поединок постепенно исчезает из судебной практики лежит не в одной лишь замене его другими, более легкими испытаниями, но также и в том, что законодательство, по крайней мере, у некоторых народов, дозволяет со временем откупаться от него деньгами. В этом случае спорящие стороны в виду опасности самого средства, идут, строго говоря, на мировую: истец отказывается от мысли получить полное удовлетворение, ответчик от дальнейшего отрицания притязаний истца во всем их составе.
Если Салическая Правда, утверждает тот же Дан, и допускает право выкупа от водной ордалии, то только потому, что право выкупа, возможное по отношению к поединку, как испытанию, в котором обе стороны подвергаются равной опасности, перенесено было с течением времени и на испытания кипящею водою, В основе всех последующих выкупов от прежних ордалий лежит, таким образом право сторон откупаться от поединка. С течением времени поединок не только теряет характер обычного способа установления судебной достоверности, не только подлежит замене и выкупу, но и прямо запрещается законом. Такое воспрещение воспоследовало в Исландии уже в 1011 г.[505], в герцогстве Уэльском во времена полу мифического Гоэля Доброго[506], в Кроации и Далматии в течении 13 ст.[507], в Богемии в 14 в.[508], в Англии во времена Генриха III, в России, по крайней мере в применении к церковным судам, в средине 16 ст.[509] Во Франции всего позже, в середине XVII в., не смотря на раннее запрещения Людовиком Благочестивым[510].
Все эти обстоятельства, вместе взятые, объясняют нам, почему в более или менее развитом законодательстве, каково, напр., законодательство Индусских сводов или римское право времен Гая[511], поединок более не упоминается. Если мы и встречаем его, то только в форме символического действия, каким следует признать то выставление копья в центульвиральном суде, какого требует одна из римских 1еgis actiones,именно legis actio sacramenti. Это выставление копья не доказывает, чтобы тяжущиеся имели в виду вступить между, собою в единоборство. Оно напоминает только о том времени, когда судебные дела решались поединком; оно не более, как один из остатков этой эпохи или, выражаясь словами Тейлора, – одно из переживаний[512].
Вымирание других видов суда Божия совершается одновременно и тем же путем. С развитием института соприсяжников постепенно входит в употребление замена ордалий этим новым видом доказательств. Пример тому представляет нам древнее чешское право, которое освобождает от испытания железом под условием представления обвиняемым 6 очистников, а от испытания водою под условием представления трех[513].
С другой стороны право выкупа, первоначально дозволенное только по отношению к поединку, как показывает Салическая Правда, распространяется затем и на другие судебные испытания, в частности на испытания кипящею водою.
Параллельно с этими явлениями мы встречаем постепенное ограничение сферы действия той или другой ордалии известным сословием или классом общества. Варварские законы, напр., дозволяют обращение к поединку только свободным людям, для рабов и крепостных существует испытание огнем и водою. Яджнавалькия, Вишну, Нарада и др. индусские своды в свою очередь говорят об употреблении опасных средств только в применении к лицам низших каст. Брамины не подвергаются иному испытанию, кроме испытания весами.
С другой стороны, обращение к огню, железу, яду или кипящей воде, допускается с течением времени только в случаях тяжких уголовных преступлений, когда закон угрожает виновному казнью и когда, следовательно, искалечение или смерть, причиненные ему испытанием, только предваряют кровавую развязку.
Общеупотребительными видами судебных испытаний становятся, таким образом, с течением времени только те, в которых Божество призвано к обнаружению своей чудодейственной силы через посредство безразличного по своим последствиям действия. Это в свою очередь ведет, как мы видели, к постепенной замене ордалий присягою, которая по существу своему ничем не отличается от испытания безвредными средствами. Присяга с самого начала, если не говорить о маловажных делах[514], служит доказательством лишь под условием принесения ее большим или меньшим числом родственников, являющихся на первых порах свидетелями самого деяния и со временем только поручителями в доброй славе обвиняемого.
Спрашивается теперь, какие причины ведут к тому, что присяга и присяжники мало-помалу выходят из употребления и заменяются другими способами установления судебной достоверности.
Институт присяги и соприсяги, как мы уже имели случай заметить, тесно связан с самими основами родового общежития. Вот почему уже в древних сводах упоминаются случаи, в которых обвиняемый может и не найти соприсяжников или, как выражается Русская Правда «будет искать послуха и не налезет», – это очевидно те, в которых лицо не имеет родственников в пределах судебного округа. А такой случай всего легче может повторяться с лицами несвободного состояния и иноплеменниками. По этой-то причине Рипуарская Правда и предоставляет как рабу, так и Франку, Бургунду или Аллеману, не находящему себе поручителей «infra pagum ripuarium» или «infra provincia ripuaria» (т. е. в пределах рипуарского округа или области, заселенной рипуарскими Франками) очистить себя на суде через испытание огнем или жребием[515]. В то же положения попадают лица, самовольно вы-тесненные или вышедшия из родового общения. Первое может быть последствием отказа нести обязанности родства и в частности платить свою долю виры[516]. Второе является каждый раз результатом преступлены, совершенного над родственником. При невозможности в этом случае кровного возмездия и выкупа, единственным наказанием для виновного является прекращение всякого дальнейшего общения с ним его родственников. В свою очередь, известные деяния, и в частности обман мужа женою, как видно, между прочим из законов Англов и Веринов[517], может поставить виновную в такие условия, при которых немыслимо приискания ею родственников-присяжников: своим поступком она разорвала связь с родом мужа, и так как в то же время прежняя принадлежность ее к роду отца прекращена самим фактом ее брака; – то, по неимению родственников, она не в состоянии найти присяжников и принуждена или поставить за себя бойца или подвергнуться испытанию железом.
Из всех этих примеров наглядно выступает тот факт, что присяга и присяжники – учреждение, возникшее на почве родовых отношений и возможное поэтому только до тех пор, пока продолжают держаться эти последние. Раз прежнее сожительство родственников перестает существовать, раз на место прежней солидарности лиц одной крови выступает начало индивидуальной обособленности, присяжники необходимо сходят со сцены, а с ними вместе и присяга теряет характер самостоятельного вида доказательства. Не дожидаясь такого, так сказать, естественного исхода, само законодательство ускоряет процесс вымирания кровного присяжничества теми мерами, какие принимаются им против родовой исключительности в интересах обеспечения общего мира.
Присяжничество выросло, как мы заметили, из обычая родственников сопровождать подсудимого родича на суд. Этот обычай являлся ежечасною угрозой тишине и спокойствию судебных заседаний. Неудивительно поэтому, если некоторые законодательства считают нужным не только запретить родственникам-провожатым ношение в этом случае оружия, но и ограничить само их, число. Так поступает, напр., Швабское Зерцало, когда постановляет, что число являющихся на суд родственников не должно быть более тридцати[518]. Теми же побуждениями объясняется, как мы полагаем, запрещение нашей Псковской Судной Грамоты «ходить на суд помощью» т. е. с присяжниками[519]. Исключение делается для случая, когда сторона имеет всего на всего одного «послуха» (в смысле лица, готового принять за нее присягу). Требуя в свою очередь, чтобы присяжниками впредь были только лица посторонние, а не родственники, члены одной с ответчиком большой или малой семьи (задруги), сербское, чешское и далматинское право (Полицкий статут) руководствуются, по всей вероятности, теми же соображениями[520].
И так, присяга и присяжники исчезают из судебной практики не только по мере, но даже ранее разложения родового начала – в виду того, что развивающаяся политическая власть относится к ним с тою же враждебностью, с какою преследуется ею начало кровной мести и другие проявления родовой солидарности, опасные для общего мира и спокойствия.
С постепенным исчезновением из судебной практики доказательств поединком, ордалиями, присягой и присяжниками, является потребность в обращении к новым способам установления судебной достоверности. Этими новыми способами следует признать свидетельские показания и письменные документы.
И те и другие встречаются поэтому далеко не у всех народов, живущих родовыми сообществами; так напр. до последнего времени они не были известны Осетинам. Это обстоятельство не может считаться исключительною особенностью их судопроизводства, так как названные два вида доказательств отсутствуют также и в древнем процессе некоторых германских и славянских народностей. Агобар, юрист IX века, прямо утверждает это по отношению к Бургундам, говоря, что у них правонарушитель, даже в том случае, если местом его деяния был рынок, «non coarguatur testibus, sed sinatur periurare», т. е. не может быть уличен свидетельскими показаниями, но получает возможность обелить себя ложною присягою. В свою очередь Полицкий Статут, памятник довольно поздней редакции (она принадлежит 13 ст.), ни словом не упоминает о свидетелях в современном нам смысле слова, т. е. как о частных сторонниках истца или ответчика, а знает их только в роли каких-то судебных органов, оповещаемых о преступлении и призываемых для «разгледи и оценки ошкоды, ран» и проч.[521]
С современной точки зрения кажется непонятным, как мог древний процесс обойтись без содействия свидетелей, как мог он отдавать предпочтение собственному показанию обвиняемого или его родственников пред нелицеприятными заявлениями посторонних лиц, непричастных судимому случаю, не заинтересованных в том или другом его исходе. Но дело в том, что эту современную точку зрения именно и следует оставить, когда приходится иметь дело с особенностями древнего права и делать попытку объяснения причины и порядка их возникновения. При современном сознании древний процесс является нам цепью ни чем необъяснимых нелепостей: сила в нем служит доказательством права (поединок), случайность – ручательством невинности (ордалии), совестливость – условием обвинения. Но посмотрим на тот же процесс с единственно возможной на него точки зрения – с точки зрения его времени, и необходимо придем к совершенно обратному заключению. Мы увидим в нем самый строгий и последовательный вывод из всего миросозерцания древнего человека, из его веры в ежечасное вмешательство Божества в судьбы мира и из материалистического воззрения на загробную жизнь и связь живущих поколений с прошедшими и грядущими. Мы поймем, что древний процесс потому считает победителя в единоборстве правым, а побежденного виновным, что в исходе поединка видит Суд Божий. Мы признаем основательность делаемых им заключений о невинности лица, избежавшего обжогов, ранений или отравления, раз мы допустим, что тоже Божество в народном представлении раскрывает людям в чуде свое личное суждение об обвиняемом. Мы согласимся, наконец, что присяга могла быть весьма действительным способом раскрытая истины для людей, ожидавших от ложной клятвы проклятия всему роду, личных бедствий и нескончаемых лишений для предков. Становясь на ту же точку зрения, не трудно будет объяснить и причину, по которой древний процесс не придает никакого значения свидетельским показаниям, раз эти показания не даются лицами, связанными с обвиняемым кровным родством.
При господстве родового быта и обусловленной им солидарности лиц единокровных, показания посторонних лиц на суде потому являются немыслимыми, что ответственность за них падала бы каждый раз на весь род свидетеля. Род обвиненного стал бы мстить роду свидетеля, показавшего против, его, и в результате получилось бы не замирение, – прямая цель процессуального разбирательства, а осложнение прежней родовой розни и вражды новою. Древний суд должен был отказаться поэтому от мысли искать в показаниях сторонних лиц фактических данных для своих приговоров и этот отказ был для него тем легче, что при родовом сожительстве обыкновенными свидетелями деяний были лица одной крови с обвиняемым или ответчиком. Их вмешательство не влекло к осложнению родовой розни и потому свободно могло быть допущено на суде. Их заявления, каждый раз подкрепляемые присягою, имели то же значение, какое в наши дни придается свидетельским показаниям. Присяжники, всегда из родственников, удостоверяли не добрую славу ответчика, а само совершение или не совершение им известного действия, которого они, смотря по обстоятельствам, являлись или очевидцами или свидетелями по слуху.
И так, свидетельские показания допускаются на суде с самого начала, но только в том случае, когда они даются родственниками сторон. Чего древний процесс не знает, так это свидетельства посторонних лиц, не связанных с обвиняемым или обвинителем узами крови. Этому состоянию процесса вполне отвечает и характер народных воззрений на лиц, принимающих на себя добровольный почин в деле раскрытия судебной истины. «Тот, кто по собственному выбору является свидетельствовать что-либо на суде, как видно из Нарады, слывет в индусских сводах за шпиона». Его показаниям не должно быть даваемо веры[522]. Свидетельское показание, делаемое против духовного лица, признается индусскими сводами более тяжким грехом, нежели лжесвидетельство, и столь же нежелательным признают его законы Карла Великого, запрещающие верить такому показанию на том основании, quia corrumpant mores bonos colloquia mala[523]. Недоброжелательно смотрит на добровольное свидетельство и Винодольский статут. Кто не призван приставом к свидетельству и тем не менее вздумает показывать что-либо на суде, платит князю 40 сольдинов пени. Если же последствием его свидетельства было причинение вреда тому, против которого оно сделано, сверх пени в пользу князя взыскивается еще вознаграждение за убыток, причиненный им частному интересу[524]. Если не так строго, то с тем же пренебрежением относятся старики-Осетины к заявлениям, делаемым суду посторонними лицами в пользу или во вред ответчика. Суд дает им то же значение, говорит Пфаф[525], какое мы придаем светским сплетням. Уважающий себя Осетин не приминет уклониться от дачи таких показаний. Предвидя, что его привлекут к свидетельству в горском суде, Осетин и доселе спешит уехать из своего аула и провести некоторое время в гостях, пока само дело не будет окончено. Правда, ему грозит штраф за неявку, но он предпочитает его явному позору, какой в его глазах связан с фактом свидетельствования на суде[526]. Такое воззрение на нравственный характер свидетельства продолжает держаться и после того, как изменятся породившие его условия. Родственники присяжники, очевидно, сохраняют характер свидетелей лишь дотоле, пока продолжается родовое сожительство. За родовыми и семейными разделами наступает обыкновенно территориальная разобщенность между лицами одной крови: семьи рассеиваются, дяди и племянники, отцы и дети, расходятся в разные стороны. Где уж тут думать о возможности узнать что-либо о содеянном от лиц единокровных с обвиняемым, когда их отделяют от него нередко десятки и сотни верст, и место, занимаемое ими прежде в его ежедневном быту, в настоящее время занято новыми лицами, связанными с ним не узами родства, а местожительством: соседями, членами одной общины, одного административного деления или искусственного союза (гильдии, артели)[527]. У кого другого, как не у этих новых лиц, узнать теперь правду на счет того: как, где, когда и по чьей вине произошло правонарушение. Кто лучше их в состоянии раскрыть глаза судьям, сделать возможным для них отвечающий справедливости приговор. А между тем укоренившийся взгляд на свидетелей все еще мешает соседям прийти добровольно на помощь правосудия, а страх кровного возмездия – этого долее других уцелевшего следа родового общения, – заставляет их соглашаться на него лишь из собственной выгоды, удерживая притом, насколько это возможно, свое инкогнито, как гарантию безопасности. Обычное право Осетин наглядно рисует нам такое состояние общественного сознания. Не полагаясь па решение дела присягою ответчика и его родственников, истец у Осетин нередко вступает с очевидцем события в соглашение, сущность которого состоит в том, что за известное вознаграждение свидетель берет на себя доказать на суде совершение обвиняемым правонарушения. Но, соглашаясь на такое действие, которое все еще продолжают считать унизительным, свидетель принимает меры к тому, чтобы по возможности скрыть свое имя и тем избежать возмездия со стороны обвиняемого или его рода. Такой свидетель носит у Осетин наименование «комдзога», в переводе на русский язык «доносчика». Вот какими чертами характеризует его положение г. Шанаев: «Комдзог – свидетель (дзог или дзуог – слово однокоренное с немецким Zeuge, как думает г. Пфаф[528], принявший обязательство доказать на суде совершение правонарушения обвиняемым. Его задача раскрыть личность виновного, указать последовательно на все обстоятельства, при которых совершено было правонарушение – задача, очевидно, опасная притом самоуправстве, какое еще недавно характеризовало собою быт Осетин. Поэтому, народное право, продолжает тот же г. Шанаев, обеспечило комдзога известною страховою премиею, в виде материального вознаграждения, взимаемого в его пользу с потерпевшего. Размер этой премии определяется каждый раз путем частного уговора. С другой стороны, комдзог несет своего рода ответственность: в случае, если ему не удастся открыть виновного, он сам становится на место ответчика и удовлетворяет потерпевшего, как виновная сторона[529].
Само по себе свидетельство комдзога еще не имеет никакого значения. Оно приобретает его лишь в том случае, когда подкреплено присягою. Присягу эту приносит как сам он, так и назначенное судом число присяжников, обыкновенно из его родственников.
В той роли, какую комдзог-докащик, играет в осетинском процессе, следует, по-нашему мнению, видеть первый зародыш свидетельского показания, как особого вида судебных доказательств. Оно не имеет еще значения само по себе и нуждается в посторонней поддержке. Суд признает его на столько, на сколько оно принимает форму освященных обычаем способов установления судебной достоверности: присяги и соприсяжничества. Понятно после этого, почему в древних памятниках народного права и, в частности, в варварских Правдах, институт свидетелей выступает с теми же характерными особенностями, что и институт присяжников. Тогда как современный процесс не знает никаких ограничений по отношению к состоянию и числу свидетелей, древний процесс, распространяя на посторонних свидетелей те же требования, какие некогда выставляемы были им по отношению к соприсяжникам, точно определяет и то и другое. Свидетелем, по древнегерманскому праву, может быть только свободный. Некоторые памятники хотят еще, чтобы свидетелями были недвижимые собственники, так напр. законы Баварцев[530] и Ряд Земского права Чехов[531]. В варварских сводах и древних юридических формулах свидетельские показания имеют силу лишь в том случае, когда даются в известном числе. Число это то самое, какое требуется по отношению к присяжникам[532]. Для обвинения Франка, на основании показаний свидетелей, необходимо, чтобы число последних было не менее семи, читаем мы в одном юридическом фрагменте, по всей вероятности, 9 века[533]. То же число требуется и Чешским Рядом в тяжбах о недвижимом имуществе, причем характерно совпадение его с числом присяжников, поставляемых ответчиком при обвинениях в убийстве[534]. Наконец, и в этом нельзя не видеть решительного подтверждения высказываемого здесь взгляда: свидетельское показание каждый раз сопровождается присягою, подобно тем показаниям, какие приносят присяжники. Этого требуют одинаково, как карловингские капитулярии, так и древнейшие памятники славянского права[535].
Осетинский процесс в своем самопроизвольном развитии не достиг той ступени, при которой свидетельское показание становится равноправным с другим видом судебных доказательств. Если в наши дни в аульных судах и обращаются к содействию свидетелей, так только с неохотой и то под влиянием русской судебной практики. В журналах осетинских судов г. Пфаф нашел многочисленные доказательства тому, что призываемые к свидетельству старики всего чаще уклоняются от этой обязанности, особенно, если последствием их показаний должно быть осуждение подсудимого[536], по всей вероятности потому, что в среде Осетин живо еще сознание той ответственности, какую в этом случае принимает на себя свидетель перед всем родом обвиняемого, – ответственности, которую разделяет с ним также и весь его род. Члены горских судов, еще недавно ведавших осетинские дела, в одно слово указывали мне на то, что свидетельские показания всех вообще туземцев Кавказа, заслуживают слабого доверия. Лучшие граждане стараются уклониться от дачи показаний, и свидетелями обыкновенно являются поэтому люди, купленные одною из сторон.
От свидетельских показаний перейдем к письменным документам. Из всех видов доказательств, эти последние появляются всего позже по той причине, что потребность в них чувствуется не ранее, как после возникновения более или менее оживленного денежного оборота. Вот почему Осетинам до установления в их среде русского владычества, этот вид доказательств вовсе не был известен и только в последнее время мы начинаем встречать в аульных решениях упоминание о так наз. «джинниг» – слово, испорченное из русского «книга» и служащее для обозначения письменных актов[537]. Вот почему также ни Русская Правда, ни Салическая, не говорят о них ни слова. Вот почему, с другой стороны, в Винодольском статуте из письменных актов упоминаются одни, «квадрьни» т. е. торговые книги, допускаемые как доказательства в спорах между торговцами[538].
Однохарактерность письменных документов со свидетельскими показаниями выступает не только из факта обозначения их в германских источниках тем же термином, какой употребляется ими по отношению к свидетелям – «urchundo»[539], но и из того, что немецкие юридические пословицы называют их «мертвыми свидетелями»[540]. Те же пословицы указывают и на причину, по которой со временем признали полезным заносить свидетельства на бумагу, давать им письменную запись. «Всякое свидетельство погибает со смертью», говорит одна из них; «Забывчивость – причина всех ошибок», гласит другая[541]. И так, опасение, чтобы время не изгладило памяти об известных фактах, имеющих юридическое значение – такова причина восполнения со временем системы доказательств новым видом их – письменными документами.
Подобно тому, как свидетельские показания, чтобы быть признанными на суде, долгое время нуждаются в подкреплении их присягою, так точно письменные документы на первых порах считаются доказательствами лишь тогда, когда занесенный в них акт может быть подтвержден тою же присягою или свидетельскими показаниями. В Винодольском Статуте, например, не дается ни какой доказательной силы торговым книгам: при них требуются еще свидетели а по долговым обязательствам до 50 либр обязательно подкреплять книги присягой[542]. Однохарактерные постановления содержит в себе также Полицкий статут, требующий обращения к роте или присяге лишь с целью подкрепления письменной записи[543]. – В России 16 в., как это видно из Судебников, письменные документы еще не имели безусловного значения. Для удостоверения в их действительности, говорит г. Дмитриев, вызывали свидетелей и дьяка, писавшего акт[544]. Свидетели и дьяк должны были дать единогласное показание или решить спор между собою судом Божиим.
Чешский Ряд и статуты как города Сполато, так и острова Кырка, а также позднейшие по времени немецкие юридические пословицы уже не знают подобного рода ограничений по отношению к доказательной силе письменных актов. Против «досок» – значится в Ряде, ст. 74, – свидетели не имеют никакого значения, за исключением случая, когда кто захочет доказывать подложность записи[545]. Постановляется, что все письменные документы, совершенные публичным порядком, рукою доброго и законом установленного нотариуса, не могут быть опровергнуты свидетелями, – значится в свою очередь в statuta civitatis Spalati[546], памятнике 14 в; почти то же повторяют и законы острова Кырка[547]. «Где имеются письменные документы, там нет нужды в свидетелях», гласит одна из немецких юридических пословиц. «Письменные акты лучше свидетелей» – замечает другая. – «Против городской книги бессильно всякое свидетельство» – еще определеннее выражается третья[548].
Процессуальные действия.
Изучение древностей уголовного права привело нас к тому заключению, что различие между гражданскою и уголовною ответственностью, различия, подобного тому, какое проводится современными законодательствами, древнее право не знает. Преследуя в преступлении причиненный им вред, мстя за него на первых порах всеми имеющимися в руках обиженного средствами, оно в конечном результате приходит к тому выводу, что последствием преступного деяния должно быть то же возмещение вреда и убытков, какое сопровождает собою совершение гражданского правонарушения. А отсюда само собою следует, что древнему процессу неизвестно существование рядом двух процессуальных систем: гражданской и уголовной. Порядок ведения дел в судах не зависит от того, послужило ли поводом ко вчинанию иска гражданское правонарушение или преступление. И в том и в другом случае, последствием для виновной стороны является возмещение материальной утраты. При одинаковости целей понятна и одинаковость средств к их достижению; другими словами, – отсутствие в древнем праве различий между гражданским и уголовным судопроизводством.
Мы видели в предшествующем отделе, какого рода доказательства допускаются на суде древним правом. Из сказанного следует, что эти доказательства служат одинаково средством к установлению судебной достоверности, как в уголовных, так и в гражданских делах.
Посмотрим теперь, каков самый ход установления этой достоверности; другими словами, изучим одно за другим те действия, из которых слагается процессуальный акт…
I. Порядок вчинания иска.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: