У Славян, как показывает само слово «присяга» у Русских, prisaha – у Чехов, клятвенное обещание говорить истину сопровождалось каждый раз совершением символического акта, в котором прикосновение рукою (откуда и самая приставка «при» в слове присяга) играет главную роль[421]. Из славянских прибавлений к переводу X слова Григория Богослова видно, что Славяне имели обыкновение приносить присягу на могилах предков[422]. Договоры Олега с Греками упоминают еще о другом виде присяги, бывшем в употреблении между Славянами восточными. Сняв с себя предварительно щит и все вооружение, они призывали Перуна и Болоса в свидетели верности делаемых ими показаний[423]. В позднейшее время русским Славянам известны следующие виды присяги: 1) крестное целование – форма, употребительная во всякого рода делах, и 2) хождение с землею на голове или с образом в руках – форма, встречающаяся в земельных спорах; жребий в этих случаях решал, какая из двух сторон должна обойти таким образом спорную межу, утверждая тем самым факт принадлежности ей земли, ограниченной тою межою[424].
Обыкновенным видом присяги у Кельтов Уэльса, Шотландии и Ирландии, как это следует из показаний Геральда-дю-Бари[425] писателя 13 в. была присяга на мощах и мощами.
Все только что описанные действия при принесении присяги имеют между собою то общее, что являются молчаливым призванием божества принять на себя суд над присягающим. Если его показания ложны, Божество, для которого все возможно, в силах обратить на лжеприсяжника и тот меч, к которому он прикасается и ту землю, которую он несет на голове; в воле Божества явить свою чудодейственную силу и с помощью креста, к которому он прилагает свои губы, и чрез посредство мощей, к которым он прикасается рукою. Рассказы о несчастиях, болезни и смерти, постигавших клятвопреступников в сам момент принесения присяги, а также месяцы и годы спустя, сплошь и рядом встречаются в народных сказаниях, подтверждая тем самым то положение, что действие, совершаемые лицом, принимающим присягу, имеют не одно символическое, а вполне реальное значение, так как основою им является вера в ежечасное чудодейственное вмешательство Божества.
Если от исторических народов мы перейдем к тем, изучение которых составляет задачу этнографии, то и у них мы найдем тот же порядок совершения присягающими известных сакраментальных действий и поэтому ту же трудность выделить присягу из общей категории ордалий. Так, напр., у Кунама присягоприимец или всходит на могилу кого-нибудь из своих предков или берет своего сына за руку. У Бареа с присягою связано обязательно ломание сучка от священной ограды, именуемой Тербо-Водег. У Галло присягоприимец копает себе яму и произносит заклинание: «да буду я ею поглощен, если присяга моя ложна». Рядом с этим видом присяги у Галло встречается и другой: приносящий ее, льет молоко на огонь, произнося при этом: «если я сделал ложное заявление, то пусть Бака (название одного из их Божеств) поглотит меня так же, как поглощает огонь молоко». Принесение присяги на священном камне встречается у Гарро в Индии: прикосновение к подобному камню предписывается всякому присягающему на острове Саву, в уверенности, что клятвопреступник падет на месте мертвым. Остяки, произнося присягу, обыкновенно отрезывают нос у того из своих деревянных идолов, пред которым клянутся, и желают себе того же лишения в случае несоблюдения клятвы. Калмык прикладывает ко рту дуло огнестрельного оружия в уверенности, что из него последует выстрел, буде его показание ложно[426].
Итак, присяга – не одно клятвенное обещание говорить истину, но и своего рода испытание, которому обязательно подвергается присягающий и значение которого обусловливается верою в непосредственное вмешательство сверхъестественной, неземной силы.
С этим именно характером, не дозволяющим обособления присяги, от ордалий мы встречаем ее и у кавказских горцев и, в частности, у Осетин. Обыкновенный порядок принесения присяги Осетинами Алагирского ущелья состоял в следующем. Присягавший приходил к дзуару (святилищу), именуемому Мыкалэ Габыртэ и бросал в капище свою шапку, произнося при этом следующие слова: «если тот, за кого я принимаю присягу не прав, а совершил то, в чем его обвиняют, то гнев твой пусть будет на мне». По прошествии некоторого времени он возвращался за шапкою брал ее обратно и приносил к судебным посредникам. По верованиям Осетин, дзуар, как мы видели, есть жилище известного духа, который или постоянно пребывает в нем, или посещает его в известное время. Дзуар на осетинском языке означает одинаково и духа и место ему посвященное[427]. Входя в дзуар, Осетин думает, что становится лицом к лицу с самим духом, в дзуаре пребывающим. Безнаказанно являться к духу не может человек неправедный. Отсюда представления о том, что дзуар – дух карает смертью похитителей даров, ему принесенных. Отсюда же убеждение в том, что показавшего неправду дзуар не отпустит безнаказанно от себя и, в частности, не дает ему унести обратно шапку, как видимый знак того, что он был у дзуара. В Алагирском ущелье доселе ходит ряд сказаний о том, что смерть неоднократно постигала на небольшом расстоянии от дзуара тех лиц, которые унесли от него свои шапки, и это потому, что сделанные ими показания были ложны. Вот одно из таких сказаний. Бепизару Бутаеву однажды назначена была присяга у дзуара Мыкалэ Габыртэ. Всем было хорошо известно, что он идет принять ложную присягу. И что же? Дорогою к святилищу Бутаев был наказан дзуаром. Это случилось вот каким образом. Идя к дзуару, Бутаев повздорил с тем, за кого должен был присягать. Началась драка. Дело было над обрывом и тропинка, на которой стояли борцы, была так узка, что среди борьбы оба они свалились в бездну. А драка то произошла у них неспроста, а потому, что так угодно было дзуару, который разгневался на обоих за ту дерзость, с какой они шли осквернить его святилище своими ложными показаниями.
У южных Осетин, по свидетельству одного из жителей Заромага, в доказательство своей правоты ответчик прибегал к следующему действию. Истец брал палку, очищал ее от коры, и затем передавал своему противнику. Последний вносил эту палку в святилище и всаживал ее в землю. По совершении этого действия он считался оправданным по суду.
В обоих приведенных нами обыкновениях наглядно выступают все признаки судебного испытания, каким, как мы утверждаем, и является на первых порах присяга. Что предписываемые обычаем действия сами по себе не представляют ни малейшей опасности, ничего не говорит против нашей мысли. Иначе невозможно было бы считать ордалией одно из наиболее распространенных у Индусов испытаний – испытания посредством взвешивания. Только чудом можно объяснить, что одни и те же весы на небольшом промежутке времени разно показывают вес одного и того же человека. Одно Божество может проявить, таким образом, свою волю над преступником. Таков, очевидно, ход мысли, которым Индусы приходят к убеждению, что преступления прибавляет человеку веса и что надежнейший способ раскрыть его, состоит во взвешивании заподозренного.
Возьмем с другой стороны не менее распространенное испытание жребием, о котором, как мы видели, одинаково идет речь в русских, кельтических и немецких памятниках права. Что может быть опасного в вынутии, например, черного булыжника вместо белого? а между тем по народным воззрениям это вернейший признак виновности и по той причине, что Божество, для которого все возможно, может избрать и безразличное по своей природе действие для раскрытия виновности.
К тому же виду ордалий может быть отнесено еще недавно практиковавшееся в Германии прохождение заподозренного под двумя поднятыми вверх палками. Обращение к этому виду испытаний опиралось на том убеждении, что виновный, опасаясь кары Божией, никогда не решится подвергнуть себя ему.
Тот же способ мышления приводит и Осетин к убеждению в том, что виновный не согласится понести шапки или палки из опасения, что дзуар обнаружит на ней свою чудодейственную силу и накажет его за осквернения его жилища своим присутствием.
Однохарактерные черты могут быть отмечены и в порядке принесения присяги Ингушами. В Терских ведомостях за 1871 г. мы находим относительно этого следующие подробности. «Дававши присягу являлся к указанному истцом святилищу и там, в присутствии истца и его родственников, сняв с себя шапку и подняв глаза к небу, произносил следующее заклинание: если я повинен в том, в чем подозревает меня такой-то (произносится имя истца), то пусть накажет меня и моих родственников обитающий в святилище дух, а равно и все святые, да лишусь я потомства, если я говорю неправду и т. д.»[428] Сходство в этом отношении ингушевских порядков с осетинскими легко может быть объяснено первоначальным распространением и в их среде христианства. Если принять во внимание, что осетинские дзуары ничто иное, как места погребения их богатырей – нартов, переименованных со временем в христианских святых[429], что эти усыпальницы не потеряли своей святости, и в глазах тех Осетин, которые перешли в мусульманство, – то, ничто, очевидно, не мешает дать тоже объяснение и обычаю ингушей приносить присягу у входа в христианские некогда часовни.
По своему происхождению и первоначальному характеру, присяга у дзуара является, таким образом, однохарактерною со средневековой присягой в церквах и на мощах святителей.
Другие стороны религиозных верований Осетин также наложили свою печать на порядок принесения ими присяги на суде.
В частности, культ предков, культ, являющийся как бы продолжением в нисходящей линии культа народных героев – святителей, вызвал к жизни и особые виды присяги, следующим образом описываемые знатоками осетинского быта. Во главе домашних божеств, как мы видели, следует поставить у Осетин дух Сафа. Осетины считают его покровителем цепи домашнего очага, так называемой «рахис». Имя Сафы поминается при присяге, когда Осетин становится перед очагом и держась за цепь произносит: «клянусь этим пречистым золотом Сафы». Присяга золотом и серебром, о которой упоминает г. Шанаев, по всей вероятности, не более, как упрощенный вид только что приведенной нами присяги. Г. Шанаев называет Сафу не только покровителем домашнего очага, но и богом меча и всякого оружия. Оружие является, таким образом, одним из атрибутов его божественности, в такой же степени, как и цепь, спускающаяся к очагу. Вместо того, чтобы прикасаться к цепи, присягающий Сафою может взять поэтому в свои руки меч или другое оружие, оправленное в золото или серебро. «Клянусь присягою вот этого золота» (или «этого серебра») так гласит произносимая при этом формула, «я ничего не знаю по-настоящему делу»; или: «да обратится на меня присяга этого золота (или «этого серебра»), если только я знаю что-либо по-настоящему делу. Имя Сафы не встречается в самих словах присяги, что объясняется в свою очередь, все более и более быстрым исчезновением у Осетин их языческих верований[430]. Сафа есть дух покровитель всякого вообще домашнего очага. Наряду с ним мы встречаем в осетинском народном культе духов покровителей отдельных родов. Такими покровителями считаются обыкновенно славнейшие из предков, лица, оставившие по себе наилучшую память. Этих-то лиц Осетины и призывают нередко в своих присягах. Совершаемый при этом обряд, по словам Шанаева, состоит в том, что потерпевший подходит публично к лицу, заподозренному им в преступлении, и требует, чтобы тот протянул ему руку правдивую такого-то из его покойных предков (обыкновенно самого почтенного, имя которого произносит при этом потерпевший). Если заподозренный ответит на такое требование словами: «вот тебе правдивая рука покойного (произносится имя)» и протянет обвинителю руку, то присяга считается принятою и заподозренный освобождается от дальнейшей ответственности. Описанная присяга признается Осетинами за одну из наиболее страшных. По сведениям, сообщенным г. Шанаеву из Нарского ущелья, воры сплошь и рядом сознаются в своей вине, не решаясь на принесение требуемой от них присяги их предком[431]. Призывание предков в свидетели истинности показаний и заклинания присягающего тем, что в случае ложного показания, его предки лишатся тех выгод в будущей жизни, какие доставляют им совершаемые в честь их поминки, встречалось в прежнее время весьма часто и в среде ингушевских обществ. «Если ты примешь ложную присягу», говорил обыкновенно обвинитель заподозренному им лицу, «то да перенесутся на моих родственников все те поминки, какие ты и твои праотцы сделали для своих покойников; да будешь ты сам вечным прислужником моим покойникам».
Мы выше сказали, что санкцией присяги является вера в ниспослание Божеством кары на лжесвидетеля. Осетины не ограничивают времени наступления такой кары одною земною жизнью. Кара постигает неминуемо и покойника, лишая его тех удобств, без которых для него немыслимо блаженство на том свете. Рисуя себе будущую жизнь на подобие настоящей, Осетины полагают, что величайшею карою должно считать служебное состояние за гробом. Вот почему одной из самых страшных присяг Осетины признают ту, которая известна у них под названием «кифаельдисин».
Лицо, подозреваемое в убийстве, говорит, описывая ее, г. Шанаев, при многочисленном стечении народа отправляется на могилу убитого. Взявшись рукою за его памятник, он произносит следующие слова: «покойник, если я причастен к твоему убийству каким-либо способом, то да буду тебе конем на том свете», после чего он 3 раза обходит кругом могилы. Присяга в этом случае считалась еще более страшною, если лицо присягавшее надевало на шею себе животную кишку с кровью, называвшуюся «красной кишкой», а обвинитель во время троекратного обхождения могилы не переставал колоть ее кинжалом, чтобы дать возможность крови течь в изобилии на землю.
У народа, доселе сохраняющего чуть не в первоначальной чистоте и силе культ предков, присягающий ложно в одинаковой мере может опасаться кары, как за себя самого, так и за своих предков. Подобно тому, как благочестивые действия (то, что Римляне называли opera sacra et рia) и в числе их поминки («хист») считаются Осетинами полезными для их покойников; так точно дурной поступок потомка и в частности лжесвидетельство, может повлечь за собой в их глазах несомненный вред для предка; – а этого вреда всякий Осетин боится не менее того который может постигнуть его лично. Отсюда возможность развития в осетинском быту и, как показывает пример Ингушей, в быту соседних с Осетинами горцев, особого вида присяги, ложным произнесением которой горец призывает на своих предков разного рода бедствия. Так как будущая жизнь в глазах Осетин мало чем отличается от настоящей, то и несчастия, которые Божество может ниспослать в ней, состоят по преимуществу в лишении их тех или других жизненных удобств, в частности, хорошей пищи. Неудивительно, если при таких воззрениях у Осетин мог выработаться следующий оригинальный вид присяги, известный под именем «фингкаенд». Производится эта присяга следующим образом. Потерпевший отправляясь на публичное место, при стечении народа, вешает на вколоченной в землю вехе кошек или собак и расстреливает их затем, произнося следующие слова: «Эти кошки и собаки да будут посвящены покойникам того, кто украл положим, у меня лошадь» или, «кто, зная вора, скрывает его». Нередко присяга приносится и следующим порядком. Присягающий с большой палкой в руке становится около навоза или падали, произнося при этом громким голосом: «да съедят все это покойники того, кто украл у меня лошадь, или кто укрывает вора». Такие заклинания наводили такой ужас на виновного, что побуждали его к раскрытию истины. Иносказательно Осетины называют такие заклинания «вытаскиванием покойников на солнце»[432].
Та же присяга встречается и у Ингушей в следующей еще более грубой форме. Присягающий отправляет свою мать или жену в сопровождении собаки к истцу, который, узнав об этом, выходит на встречу посланной и начинает рубить шашкою собаку, приговаривая при каждом ударе: «если твой сын (или муж) виновен в том, в чем я его подозреваю, то пусть будет эта собака кормом вашим покойникам». Убив, таким образом, собаку на глазах женщины, истец считает себя удовлетворенным[433].
Религиозными верованиями Осетин объясняется также существование у них особого вида присяги – землею. В народе держится поверье, что дурной человек умирая потому испытывает агонию, что не может найти места для успокоения в лоне земли, так как земля не хочет принять его, отказывает ему в вечном покое. Это верование, отголосок которого встречается и у нас в обычае лишать известных лиц погребения и расточать их прах по земле[434], заставляет в свою очередь Осетин смотреть на заклинание землею, как на одно из самых страшных заклинаний. Обращающийся к этому заклинанию, сам произносит над собою приговор лишения вечного успокоения. Вот почему в осетинских судах постепенно установился следующий вид присяги, к которому прибегают обыкновенно в поземельных спорах. Присягатель, набравши земли в полу черкески или бешмета, обходит границы спорного участка, обсыпает их набранною землею и при этом произносит: – «да обратится на меня присяга вот этой земли, если только по эти границы не принадлежит мне этот участок»[435]. Это тот самый вид присяги, какой по описанию Гримма долгое время держался в среде целого ряда германских народов, и следы которого можно найти как в скандинавском, так и в немецком эпосе[436].
Подобно тем же Германцам, Осетины[437] перенесли со временем на присягу хлебом и скотом те представления, какие первоначально они связывали с присягою землею. Это могло случиться не ранее, как после того, когда был утрачен ими действительный смысл вышеприведенного заклинания и присягающий, набирая в полу своей черкески землю, перестал давать себе отчет в том, почему он производит именно этот обрядовый акт, а не какой-либо иной. Мысль заменить землю скотом или хлебным злаком, могла возникнуть с тем большею легкостью, что тот и другой предмет одинаково могут считаться продуктами земли, а потому и в одинаковой мере служат ее символическою заменой. Желающий присягнуть скотом обыкновенно подходит к животному, и взяв его за ухо, произносит при этом «да постигнет меня присяга вот этим скотом (указывается при этом на животное), если только я виновен в этом деле». Точно также, желая присягнуть хлебом, человек или берет в свою руку колос, или, указывая только на хлеб в скирдах, произносит: «да обратится на меня присяга хлебом, если я в чем виновен»[438].
Наряду с общеупотребительными в народе формами присяги, мы встречаем в Осетии и такие, сферою распространения которых является та или другая семья, самое большее – тот или другой род или община. В некоторых селениях, говорит г. Дункель-Велинг[439], истину обнаруживает ружье, в других – ветка, сорванная с дерева, в-третьих – какая-нибудь часть одежды. Всякое семейство владеет каким-нибудь предметом, особенно уважаемым им и священным. Ежели противнику он станет известным, истина обнаружится в туже минуту. В подкрепление сказанного Дункель приводит следующий характерный случай, которого сам он был очевидцем. Жители одной деревни Рачинского уезда завели тяжбу с Осетинами о довольно большом клочке земли в несколько дней паханья. Долго длился спор. Наконец старики Рачинского селения решились на последнее средство: собрали всех жителей, пригласили Осетин и, вколотив на спорной земле кол, надели на него папах, предлагая противникам, если земля действительно принадлежит им, снять с кола шапку, и тогда они признают их право, и не будут иметь на спорную землю никаких притязаний. Не смотря на то, что спорный кусок был необходим Осетинам, они молча разошлись. Назначен был срок в три дня, Осетины пропустили его, решившись не препятствовать более владению своих противников. Другой, не менее характерный пример приводится тем же писателем из быта тех же южных Осетин или Туальтцев. На этот раз спорящими сторонами явились семьи одного и того же аула – односельчане. Обвинение состояло в краже барана; обвиняемый долго запирался. Чтобы заставить его признаться, истец снял с плеча мешок, вытащил из него кошку со связанными лапками и, подав противнику палку, сказал ему: ежели ты не украл у меня барана, то убей эту кошку. Обвиняемый отказался, и виновность его была признана. Истец требовал вознаграждения не только за мясо барана, но и за мех. Сознавшись в первой краже, обвиняемый продолжал утверждать, что во второй он не виновен, так как мех убитого им барана взял истец. Повторив снова свое оправдание, обвиняемый побежал на пригорок, на котором расположены развалины древней башни, и принес оттуда большой камень. «Переступи через этот камень, если ты не взял меха своего барана», сказал он истцу. «Не хочу я твоих баранов, и пусть мясо моего пропадает», отвечал ему последний[440].
Со времени установления русского владычества в Осетии все описанные виды присяги постепенно отходят на задний план, и в горских судах допускаются, смотря по вероисповеданию присягающего, клятвы только на евангелии или на Коране, причем Осетины каждый раз призывают имя высшего существа – «хыцау». Если старинные виды присяги и продолжают держаться, то только в медиаторских, или посреднических судах. Народ так крепко держится за свои, освященные вековою давностью обряды, что из нежелания приносить иную присягу, кроме присяги пред дзуарами, предками или землею и т. д. отказывается от обращения к русским судам и довольствуется в большинстве случаев третейским разбирательством.
Недопущение русским правительством в мировых и окружных судах иного вида присяги, кроме присяги на евангелии или на Коране, имеет еще одно последствие и притом крайне невыгодное. Только та присяга ненарушима в глазах Осетина, которой держались его предки. «Что это за присяга», отзываются, по свидетельству Шанаева, Осетины о магометанской и христианской присяге. «Вот наша присяга, так это присяга настоящая – ее принять трудно»[441]. Лица, хорошо знакомые с делом, в одно слово указывали мне на тот факт, что присяга только тогда кажется страшной горцу, когда принесена в освященной обычаем форме. Этим объясняется частое принесение горцами ложной присяги, по крайней мере, в русских судах, требующих равно от всех и каждого клятвы на евангелии или Коране.
В наше время присяга не считается судебным доказательством. Она предлагается свидетелям и присяжным, как ручательство тому, что в своих показаниях и решениях они будут придерживаться одной только истины. Иное дело присяга у Осетин. Присяга у них является обыкновенным видом доказательств и суды предлагают ответчику, чтобы он очистился ею от взводимого на него обвинения. Присяга, говорит Шанаев, имеет у Осетин решающее значение, подобно тому, как и у других горцев: Кабардинцев, Чеченцев и Кумык. Такое же значение имела она и в грузинском праве, как это следует из уложения царя Вахтанга. Стоило только ответчику заявить под присягой, что приписываемое ему действие не было им содеяно и всякое дальнейшее преследование само собою прекращалось и сам он признавался оправданным по суду. Этот решающий характер удержан за присягою и в настоящее время, если не мировыми, то аульными судами. Для примера, мы приведем одно решение, состоявшееся не далее, как 29 октября 1882 года. Обстоятельства дела вкратце были следующие. Истец обвинял соседку в краже у него некоторых вещей. Ответчица заявила, что она получила их от жены истца. Какое решение принимает сельский суд в виду этого заявления? Он предлагает ответчице принести очистительную присягу и вследствие этого предложения, обвиняемая клянется в том, что вещи не были ею украдены; после чего она признается оправданной по суду[442].
С современной точки зрения странным покажется то обстоятельство, что обвиняемый, очищая себя присягою, является как бы судьею в собственном деле; тем не менее, мы должны сказать, что такой порядок решения процесса далеко не составляет бытовой особенности одних Осетин. Мы встречаем его также у Германцев в эпоху составления варварских сводов и даже несколько столетий спустя, как видно из следующего свидетельства Агобара, писателя 9 века. Направляя свою критику против некоторых законов Бургундов (Lex Gundobada или loi Gom bette), Агобар замечает: «какая польза из того, если согласно закону Гундобальда, автор которого был еретиком (арианином) и решительным противником католической веры, добрый христианин лишен права свидетельства на суде. Последствием этого является крайне нелепый порядок, состоящий в том, что даже в случае совершения кем-либо преступления перед толпою или на рынке, не допускается уличение виновного свидетелями и ему дается полная возможность принести ложную присягу (sed sinatur periurare), как будто нельзя найти никого, кто бы мог раскрыть истину»[443]. Очистительная присяга ответчика известна также кельтическому праву, как это следует из древних законов Уэльса[444]. Известна она и праву славянскому, в частности Русской Правде, которая в 46 ст. (Карамзинского списка) дает ее ответчику, в случае недостатка в других доказательствах и обвинение в растрате имущества, данного ему на сохранение[445].
IV. Соприсяжничество. Осетинам известна не только очистительная присяга ответчика, но и, так сказать, подкрепительная большого или меньшего числа его родственников. Эти присягающие на суде родственники носят по-осетински название «артоемонгое» (арт = присяга) что в переводе значит «присяжники». Спрашивается, какие причины вызвали к жизни институт присяжников, общий, как мы вскоре увидим, целому ряду арийских и неарийских народов? На это мы дадим следующий ответ. При устройстве общества на кровном начале, отдельное лицо постоянно регулируется в своих поступках постановлениями родовой старшины, родовых и семейных советов. Это обстоятельство делает из родственников обвиняемого ежечасных свидетелей его деяний и заставляет поэтому суд обращаться ни к кому другому, как к ним, за раскрытием судебной истины. Прибавим к этому, что при тесном сожительстве между собою, члены родовых и семейных союзов редко когда действуют обособленно друг от друга поэтому и большинство совершаемых ими преступлений является актами не отдельных лиц, а целой группы, нескольких соединявшихся родственников. Очевидно, с другой стороны, что родственный отношения препятствуют членам не только одной семьи, но и одного рода, свидетельствовать друг против друга на суде, и что мотив, способный побудить их к такому свидетельствованию, должен быть достаточно сильным, чтобы заглушить в них на время голос крови. Всем этим условиям вполне отвечает присяга, как судебное доказательство. Она одинаково приложима как к лицу, непосредственно заподозренному в правонарушении, так и к родственникам, в среде которых прошла его жизнь, которые так часто являлись соучастниками его деяний и поэтому всего лучше знакомы с его ежедневным времяпровождением и самим характером его поступков. Вместе с тем присяга, будучи связана со страшными заклинаниями, является достаточным мотивом к тому, чтобы и родственники согласились поставить истину выше интересов родства, согласились пожертвовать судьбою одного из своих сочленов в интересах спасения чести и благосостояния, личного и семейного, умерших, живущих и грядущих поколений. Не грозит ли в самом деле лжеприсяга гибелью всему роду, не связана ли она с служебным состоянием в загробной жизни, как самого присягнувшего, так и его предков, тех самых предков, благосостояние которых составляет его повседневную заботу, ради которых он нередко готов согласиться на собственное разорение, лишь бы только они на том свете не терпели ни в чем нужды.
Указанными причинами объясняется широкое распространение в древнем процессе так наз. соприсяжничества, как одного из способов установления судебной достоверности. Вместо того, чтобы требовать присяги от одного заподозренного, древний процесс требует ее одновременно и от большего или меньшего числа его родственников. Эти соприсяжники – родственники на первых порах те же свидетели, и этот характер они сохраняют за собой до тех пор, пока продолжается сожительство родственников. Только при развитии семейных разделов наступают такие условия, при которых свидетельство, по край ней мере, de visu становится для них невозможностью; и только с этого времени даваемая родичами присяга приобретает значение ручательства их в том, что обвиняемый или ответчик есть лицо, заслуживающее доверия, т. е. что это такой человек – от которого нельзя ждать совершения данного преступления.
Говоря это, я резко расхожусь с Даном, и с целым рядом писателей, которые видят в соприсяжниках с самого начала одних только пособников присягателя, призванных придать доказательную силу его присяге своим ручательством[446].
Поддерживаемый мною взгляд есть тот самый, который еще в первой половине текущего столетия был высказан некоторыми германистами и, в частности, Вайцем[447], в применении к conjuratores варварских правд, взгляд, который Кенигсвартером был точно формулирован в следующих словах: «Подобно тому, как лица одной крови обязаны были оказывать друг другу поддержку в случаях родовых несогласий и с этою целью участвовать в уплате вир или композиций, так точно они же являлись на суд свидетельствовать о невинности обвиняемого или о том, что ответчик ничего не должен истцу». Соприсяжниками были таким образом на первых порах те же родственники, какие призывались обычаем к денежной ответственности за правонарушителя, к уплате композиции или виры[448]. Первоначальным характером соприсяжииков, как свидетелей-родственников, объясняется, почему в осетинском процессе, по словам стариков, присяга нередко вовсе не требовалась от сторон, и ее приносили только родственники обвиняемого по выбору истца. Очевидно, в этом случае родственники не ручались за верность присяги, данной лицом заподозренным, так как последний вовсе не присягал; они от собственного имени клятвенно заявляли, что правонарушение не было им содеяно, и этому заявлению давалась вера потому, что при сожительстве большими семьями и родами никто лучше родственников не мог знать того, совершено ли обвиняемым то, что ему приписывают, или нет.
В законодательстве тех арийских народов, которым известен был институт соприсяжников, не говорится, чтобы соприсяжниками непременно были родственники. Большинство варварских законов не дает права утверждать, что упоминаемые ими coniuratores непременно родственники обвиняемого. Послухи Ярославовой Правды, в которых, начиная с Демченки, некоторые историки русского права видели соприсяжников, также нигде не описаны, как лица, связанные с ответчиком узами крови. То же должно быть сказано и о тех «очистниках», показаниями которых древнее чешское право дозволило заменять испытания водою и железом[449].
Вот почему теория о происхождении института соприсяжников из начала родовой солидарности, высказанная еще в первой половине текущего столетия, была и доселе остается не более, как догадкою. Эта догадка переходит в полную достоверность, раз мы имеем возможность указать на такое совпадение соприсяжничества с родством у народов, сохраняющих еще в наши дни черты родового устройства. Такими народами являются почти все горские племена Кавказа. Институт соприсяжников встречается в процессе любого из них; мы находим его и у Чеченцев, и у Ингушей, у Кумыков, Кабардинцев, Татар и Черкесов. У всех этих народцев соприсяжниками всегда бывают родственники обвиняемого. Горские суды, обязанные, как значится в их Уставе, придерживаться туземных обычаев, сплошь и рядом обращались и доселе продолжают обращаться к содействию родственников, которых призывают приносить очистительную присягу в пользу ответчика. Это содействие в наши дни оказывается, однако, далеко не столь надежным, как в былые годы и это потому, что бытовые условия, на почве которых возник первоначально институт соприсяжников, изменились. Горцы перестают жить нераздельными семьями. Самые близкие родственники селятся нередко на большом расстоянии друг от друга и потому не могут более быть свидетелями – очевидцами.
Вот что по этому поводу говорит в своем донесении г. Гросман, начальник Ичкеринского округа. «При разборе дел по воровствам, пишет он, в рапорте от 31 марта 1867 г. в Ичкеринском народном (т. е. горском) суде весьма часто случается, что к обвинению ответчика не представляется никаких положительных доказательств», а имеется одно только подозрение. В таких случаях по чеченскому обычаю полагается ответчику очистительная присяга со свидетелями, часть которых назначается из ближайших родственников ответчика, обязанных под присягою показать, что ответчик неповинен во взводимом на него обвинении в воровстве; другая же их часть назначается из посторонних людей по выбору истца, людей, обязанных присягнуть, что они не знают, виновен ли в том воровстве обвиняемый или не виновен. Если свидетель из родственников не пожелает принять присяги в том, что ответчик не виновен и согласится присягнуть только в том, что не знает, виновен или нет его родственник; то народный обычай считает ответчика не очищенным от подозрения и обвиняет его в воровстве, предоставляя ему в тоже время право ведаться с родственником, отказавшимся от подкрепления его показания присягою. В прежние времена нередко случалось, что отказ родственника принять подкрепительную присягу имел кровавые последствия, так как обвиняемый в воровстве мстил отказчику. Поэтому-то всякий Чеченец считает необходимым присягать, хотя бы и ложно, в защиту своего родственника и от того-то присяга у Чеченцев не имеет более никакого значения (выражение, как мы полагаем гиперболическое). «Обычай, обязывающий принимать очистительную присягу за родственника, верно замечает г. Гросман, состарился и имел смысл тогда, когда Чеченцы жили большими семействами, отделенными одно от другого значительными расстояниями; когда Чеченец легко мог знать каждый поступок любого члена своей семьи. В на стоящее же время они живут аулами; семьи распались; не только дальние родственники, но даже сыновья и братья живут раздельно, почему и не могут по-прежнему следить за поведением один другого[450].
У Осетин институт присяжников (артоемонгое) носит еще все следы своего происхождения из условий родового быта. Соприсяжниками являются только родственники со стороны отца, а не со стороны матери (агнаты, а не когнаты). Это вполне согласно с высказанным выше взглядом, на источник, из которого вырос сам институт соприсяжничества у Осетин. Если соприсяжничество есть не более, как одно из проявлений родовой солидарности, то обязанность клятвенного свидетельствования в пользу ответчика необходимо должна падать в суде на тех самых лиц, которые до начала судебного разбирательства поддерживали ответчика в его вражде с истцом и его родом, а такими лицами, как известно, являются агнаты. «До принесения присяги, родственники, по словам Пфафа, зная какую берут на себя ответственность за обвиняемого, в кругу семейств рода и в совете стариков тщательно и во всех подробностях исследуют дело, и, если находят своего родственника фактически или нравственно не виновным, то соглашаются взять на себя присягу за него. В противном же случае осетин ни под каким видом не согласится помочь ложною присягою обвиняемому». И так, соприсяжничество связано у Осетин с контролем всего рода за деятельностью отдельных членов, с контролем, без которого немыслимо было бы, как мы видели, свидетельствование родственников на суде и само обращение к ним за раскрытием судебной истины.
Для общей истории института соприсяжничества осетинское обычное право имеет, таким образом, большую важность, так как оно не только указывает на то обстоятельство, что присяжниками на первых порах были члены одного с обвиняемым рода, но и объясняет нам причину самого возникновения института соприсяжничества.
Переходя от обычного права Осетин к древнейшим законодательным памятникам исторических народов арийской семьи, мы находим у них следующие данные в пользу высказанного нами взгляда относительно тесной связи института соприсяги с родовым устройством.
В древнейших законах Уэльса родственники призываются к принесению подкрепительной присяги в порядке их участия в платеже виры или композиции[451].
Говоря о солидарности родственников, о рассмотрении ими поступков друг друга и готовности свидетельствовать на суде в пользу обвиняемого только в случае признания ими самими неосновательности обвинения, Салическая Правда соединяет с родством обязанность давать в пользу обвиняемого присягу на суде. Это явствует из той статьи ее[452], которая признает за членом рода право сложить с себя обязанности родства под условием отказа от наследства и от права требовать от родственников подкрепительной присяги. В салических формулах и капитуляриях также говорится о привлечении к присяге ближайших родственников с отцовской и материнской стороны.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: