В Historia Francorum Григория Турского родственники жены или ее муж, смотря по обстоятельствам, являются мстителями прелюбодею и осуществляют его нередко даже в том случае, когда обнаружение преступления не сопровождало непосредственно факт его совершения. Рипуарская Правда устанавливает на этот счет уже некоторые ограничения: право мужа убить прелюбодея признается только в том случае, если он заденет его in flagrante, и прелюбодей не позволяет себя связать. Si quis hominem super uxorem nprehenderиt, значится в тексте, et non preиerиt ligare[41]. Те же приблизительно постановления заключают в себе на этот счет законодательства Баварцев, Бургундов и Лонгобардов, что же касается до законодательства Фризов, то оно ближе других стоит к Салической Правде в том смысле, что не требует, по-видимому, безнаказанности убийства обнаружения прелюбодеяния в момент его совершения[42]. Тоже право прелюбодея одинаково признает за мужем как греческое, так и римское право[43].
От выбора оскорбленного супруга зависело прелюбодея, изувечить его, избить или обесчестить, и какие бы меры в этом отношении принимал муж, суды одинаково признавали, выражаясь словами Горация и Валерия Максима, что он Jure fecit; ei fraudi non fuitu. Это право мужа распространяется и на отца при так называемом stuprum. Случаи такой мести, упоминаемые Григорием Турским, дают право думать, что Салические Франки допускали ее без всяких ограничений. Что касается до Рипуарской Правды, то она в этом отношении выставляет то же требование, что и в применении к прелюбодеянию: виновник должен быть застигнут на месте, а попытка связать его оказаться неудачной[44]. Что тоже права отца убить виновника stuprum признаваемо было и древнеславянским правом, можно заключить из тех постановлений, какие на этот счет содержит «Ряд земского права Чехов». Не отменяя мести, этот памятник, как общее правило, требует совершения ее на суде доказавшей свое обвинение стороною. Одним из видов такой осуществляемой всенародно мести является и та, которая ждет «похитителя дочери-девицы». Если на суде дочь скажет, что она согласна была на похищение, то оба виновника отдаются отцу, который им обоим своей рукой должен отрубить голову. А если девица скажет, что она похищена была против воли, то должна своей рукой отрубить голову похитителю. При неявке похитителя в суд, за отцом признается тоже право личного осуществления мести, какое принадлежит близкому родственнику по отношению к убийце[45].
Наконец, что касается до имущественных обид, то римское право, наравне с германским, признает за собственником свободу убить похитителя, правда, при известных только условиях, когда похищение сделано на дому и ночью (fur cturnus), когда, выражаясь языком Рипуарской Правды, преступник застигнут на месте совершения воровства и не дает себя связать. Но все это, очевидно, позднейшие ограничения, за которыми наглядно выступает право применения мести в случаях имущественных обид в той же мере, как и в случаях обид личных. Итак, законодательство арийских народностей исключает в себе несомненные данные на счет применимости кровной мести на первых порах к разнообразнейшим видам обид: личных и общественных. Неудивительно поэтому, если у осетин—народа, доселе живущего родовыми сообществами, кровная месть применяется далеко не одним лишь случаям убийства, и если, по словам Клапрота и Рейнекса, случаи выкупа мести в разнообразнейших видах обид были еще не редки в Осетии в конце прошлого и нашего текущего столетия[46].
Даже в позднейшую эпоху замены кровной мести, как общее правило, выкупами, платимыми родом обидчика роду обиженного, некоторые виды преступных действий все же продолжали вызывать одно только возмездие. Считается постыдным, говорит капитан Норденстренгом в своих сведениях об осетинском адате, принять плату за кровь своего родственника, и почти всегда требуют кровь за кровь[47]. Это свидетельство приобретает особый интерес при сопоставлении его с однохарактерными данными из быта Скандинавских народностей. В их сагах один из героев Торштейн дает следующий ответ убийце его сына на предложение уплатить ему выкуп: «Я не желаю носить в кошелке моего убитого сына»[48]. Отказаться от возмездия под условием вознаграждения в случае убийства близкого родственника, очевидно, признается в древней Скандинавии действием столь же позорным, как и в среде Осетин.
Не одно убийство родственника считалось Осетинами не подлежащим выкупу: наряду с ним стояло и оскорбление чести двора. Если кто снимет с очага цепь, на которой висит фамильный котел, и выбросит ее за дверь, то за такое действие по понятиям Осетин не могло быть иного возмездия, кроме крови. Непримиримая месть постигала в этом случае виновного и только в новейшее время стали Осетины соглашаться на получение вознаграждения деньгами или скотом в размере от 60 до 100 рублей. В письменных жалобах, еще недавно подаваемых ими в горский суд, можно было встретить выражение в роде следующего: «он не только убил моего сына, но он же цепь швырнул за дверь» – так глубоко чувствовали Осетины наносимый им этим действием позор.
Зная, какую важную роль играет над-очажная цепь в быте Осетин, как тесно связана и с семейным культом и в какой степени олицетворяет собою фамильные интересы, понимаешь причину, по которой отнятие ее у двора, осуществляемое актом выбрасывания за дверь, каждому Осетину тем же, чем древнему Греку или римлянину показалось бы покушение чужеродцем из пламени, которое он обязан был поддерживать на очаге своих предков. Говоря о похищении цепи, я назвал его действием, оскорбительными чести двора; но этот эпитет далеко не точно передает все те последствия, какие Осетин связывает с его совершением. Выбрасывание фамильной цепи кажется ему чем-то задевающим самые насущные потребности семьи, посягательством на связь ее с предками, без чего немыслимо благосостояние ее в настоящем и будущем, и в то же время насильственным презрением того семейного культа, без которого невозможно блаженство в загробной жизни прошлых уже поколений. Оно связано таким образом в его глазах не с простым оскорблением чести, но с явным ущербом для всей его семьи, нередко даже для всего рода. А если так, то понятно, почему для такого действия не может быть по его понятиям имущественного эквивалента, почему за него нельзя взять выкупа, и почему виновнику его нет возможности избежать кровавой мести. Невозмещаемость обиды, причиняемой таким действием, в такой же мере объясняется домашним культом Осетин, в какое суровое отношение древнего права к оскорблению могил – действию, дающему, по воззрению древних Франков, например, полный простор для родовой мести. И в позднейшую эпоху Салический и Рипуарский закон не знают еще для виновного иного последствия, кроме объявления его стоящим вне закона (wargus). Последний термин, впрочем, несовершенно передает содержание того понятия, какое Франки связывали с объявлением виновного wargus. Уподобляемый волку (wargr), он, подобно ему, не должен был иметь пристанища и безнаказанно мог быть убит родственниками обиженного. Признавая оскорбление могил поводом к кровомщению, законы Франков, впрочем, допускают уже возможность откупиться от него. Виновный остается wargus, hoc est expulsus, прибавляет Рипуарская Правда, usquedum parentibus satisfaciat; и то же постановление заключает в себе и Правда Салическая[49].
Теоретики уголовного права, говоря о кровной мести, обыкновенно имеют в виду только позднейшую эпоху ее осуществления. Они говорят о ней, как о явлении, введенном обычаем в жесткие рамки. Для большинства кровная месть совпадает с jus talionis, т. е. с началом иного возмездия, при котором отмщение обиды обиженным или его родом устраняет возможность дальнейшей мести. Но не таков был древний характер ее, насколько последний выступает из обычаев тех народностей, которые доселе практикуют в своей среде начало кровного возмездия. Всюду, где правила Шариата, т. е. писаного закона мусульман, не повлияли существенно видоизменение народного права; всюду, где нет равного возмездия, проводимое Магометом образцу Моисея, не вошло в жизнь, не усвоено обычаем, родовые междоусобия переходят из поколения в поколение. Объясняется это тем, всякая позднейшая по времени обида, хотя бы совершенная в отмщение, сама становится основанием к новой мести. Обиженный или его родственники становятся обидчиками и так из одного поколения в другое, нередко до совершенного истребления одного из враждующих родов.
Факты из недавнего прошлого Осетин иллюстрируют как нельзя лучше высказанную нами мысль. Как германские путешественники, так и составители древнейших сборников Адатов, в одно слово говорят о наследственности кровомщения. В подтверждение своей мысли о том, что отмщение обиды не прекращает междоусобия, Рейнекс приводит следующий любопытный пример. В 1759 г- Осетин, именем Бауто, убил соплеменника Мамбеда. Мстя за убийство отца, старший сын Мамбеда на расстоянии 9 лет в 1708 г. в свою очередь убил Бауто, после чего им был взят на воспитание единственный сын убитого, Кайтуго. В течении всей своей жизни Кайтуго, хотя и привязанный к своему усыновителю, приискивал случай отмстить ему за убийство отца. Убитый Черкесами в 1784 г., он, таким образом, не имел возможности лично исполнить священный долг мести. Со смертью его, мстителем по праву может быть его ближайший родственник, племянник Тево. Во время посещения Осетии Рейнексом убийца Бауто не смел показаться в ауле Тево иначе, как в сопровождении конвоя, так как ежечасно ожидал кровной расплаты[50]. В свою очередь г. Пфаф, говоря о кровной мести у Осетин, делает следующее замечание. К мести прибегают нередко по подозрению; потерпевший от нее ищет своей стороны удовлетворения, и таким образом убийства продолжаются между родами несколько десятков и даже сотни лет; с массою павших жертв вражда усиливается все более и более пока конец ей не положит выселению одного из враждующих родов или совершенное его истребление[51]. Такая же наследственность мести характеризует собою и другие народности, живущие или еще недавно жившие родовыми союзами, останавливаясь на примере Арабов, приведенном уже в нашей литературе г. Тобиным[52]. Право утверждать это дает мне в частности из славянских законодательств – чешское. Я приведу in extenso тот текст «Ряда», в котором я вижу указание на существование некогда у Чехов преемственности кровомщения из поколения в поколение. Ст. 29-ая, говоря о мести обиженного рода обидчику и об убийстве последнего, прибавляет: и никто не должен мстить за его убийство. Такое запрещение было бы излишним, если бы подобные случаи мести не встречались в прежнее время. Та же черта выступает с еще большей наглядностью в том факте, что поразивший ответчика на поединке и отрубивший ему вслед за тем голову, должен, как говорить 26-я ст. «Ряда», положить 2 талера на убитого и тем принести ему жертву; обо всем этом, говорится в ней далее, следует внести в таблицы, дабы победителю не мстил никто из родственников убитого. Упоминаемый статьею платеж, очевидно, не иное что, как выкуп, устраняющий необходимость дальнейшей мести. Возможность такого унаследования мести из поколения в поколение не только в случаях убийства, но и в случаях ранения и ударов, предвидится ст. 44-й. Если низший по состоянию ударит в щеку высшего, говорится в ней, и будет схвачен на месте, виновному следует отрубить руку, после чего обе стороны должны представить поручительство, что одна другой мстить не будет[53].
Переходя от Славян к Немцам, мы и у их открываем следы безграничности кровомщения на первых порах. Только в нем можно найти ключ к пониманию причин тех нескончаемых кровопролитий, которые дают содержание рассказам Эдды и Нибелунгов. Тацит и этом вопросе является вполне надежным руководителем. Упоминая о кровной мести у Германцев, он не говорит о том, чтобы последняя запрещаема была актом отмщения. Молодое поколение, согласно ему, обязано поддерживать междоусобия, начатые отцом или родственником: – nicitias seu patris seu propinqui suscipere necesse[54], говорит он, а такое свидетельство, очевидно, ни мало не идет в разрез с признанием безграничности мести. Такие из поколения в поколение переходящие междоусобия носили в мании даже особое название – fauda. Давая объяснение этому термину, один писатель IX в. говорит о нем, как о синониме vindicta parentum, мести за родителей, независимо от того, есть ли вина на их стороне или нет[55]. Оставаясь верным своему первоначальному значению, термин faida в его позднейшей форме fehde продолжает обозначать собою не простой акт отмщения, а непрекращающееся междоусобие.
Признавая безграничность кровной мести на первых порах, мы необходимо приходим к заключению, что результатом последовательного ее применения могло быть только совершенное истребление одного из враждующих родов. Не удивительно поэтому, если стремление избежать такого исхода вызвало со стороны обычая, а также со стороны древнейшего закона попытку ограничения мести путем применения к ней начала равного возмездия. Писатели, говорящие об узаконении Моисеем или Магометом кровной мести, утверждают как раз обратное тому, что имело место на самом деле. Удерживая в писаном законе признаваемое обычаем право мести, великие законодатели Семитов впервые подвергли ее тому существенному ограничению, что признали дозволенным только единичный акт отмщения и открыто восстали против безграничности мести.
Что сделано было писаным законом в Иудее и Аравии, то, не без влияния, быть может, магометанского права, устанавливает в Осетии обычай. Давая выражение изменившимся в народе воззрениям, позднейшего по времени юридическая поговорка Осетин высказывает следующее положение: «кровь кровью не моют», т. е. осуществление мести не дает права к новому кровопролитию. Приведенная поговорка стоит, очевидно, в явном противоречии с другою, более древнею, гласящей: «должник крови и ищущий кровомщения равны при встрече, т. е. обидчик вправе, защищаясь, усилить свою обиду новым преступлением, что в свою очередь может сделаться поводом к новому акту мщения и т. д. Эти две поговорки в моих глазах выражают те две различные стадии в истории развития кровного возмездия, из которых одна характеризуется безграничностью его, а другая началом равного возмездия, устраняющим возможность мести со стороны понесшего заслуженную кару обидчика[56].
Идея равного возмездия, первым проявлением которой является требование, чтобы месть была направлена исключительно на виновника обиды, вызывает собою со временем нормирование самого характера мести, определение того насильственного акта, какой обиженный вправе причинить обидчику в возмещение его обиды. Вместо того, чтобы быть созданием одного Моисеева законодательства[57], jus talionis с вышеуказанным характером встречается в большинстве древних сводов: и в Коране[58], заимствованием его из Моисеева закона, и в древнейших индусских сводах, очевидно, чуждых всякой идеи заимствования, и в древнем афинском законодательстве, связанного с именем Дракона, и в несравненно более близких к нам памятниках юридического творчества Славян, и в частности Чехов. Не во всех названных источниках jus talionis является с характером частного возмездия; во многих, и в частности в индусском и греческом праве, оно проявляется лишь в форме применяемых государством публичных кар. Но что идея равного возмездия в грубой форме лишения обидчика того члена, который является ближайшим виновником обиды, проявлялось уже в эпоху родового самоуправства и была только заимствована впоследствии развивающейся государственной властью, в этом легко убеждают нас примеры ее существования в переходной форме – санкционируемой государством, но применяемой самим обидчиком, кары. В этом отношении весьма любопытны те немногие указания, какие на этот счет сохранил для нас «Ряд земского права Чехов». «Если кто перед королем или перед полным судом ранит другого до крови мечем или ножом, то преступнику тотчас же должно отрубить руку». Что эту руку должен отрубить никто другой, как потерпевший, видно из ближайшей статьи, в которой говорится, что при нанесении равным равному пощечины перед королем, тот, кого ударили, должен отомстить, ударив два раза в щеку и один раз в нос. Приведенный текст, как нельзя лучше, передает присущий jus talionis на первых порах характер личной мести; обиженный сам является мстителем, но к этой мести уже применяется характер кары, почему она по своим размерам превосходит размер обиды и совершается публично; Что имело место в том случае, когда обида наносима была не в присутствии короля или не перед полным судом «Ряд» не говорит[59]. Но мы не впадем, очевидно, в противоречие с ним, если допустим, что и в этом случае имело место личное осуществление мести, смотря по обстоятельствам: или действием однохарактерным с тем, в каком выражалась обида, или действием, направленным против того органа, который является ближайшим ее виновником.
Что jus talionis возникает впервые в эпоху господства родового самосуда, доказательство этому можно найти в частности и в осетинских обычаях. Главным правилом кровомщения по осетинскому праву, говорит г. Пфаф, ошибочно видящий в этом доказательство этнографического родства Осетин с Евреями, – отплачивать равное равным: Так, напр., если кровомщение было объявлено за поранение, то противник или кто-либо из его семьи вправе был произвести только поранение и притом тем же числом ударов, которое было нанесено обидчиком[60]. Jus talionis применяется далеко не ко всем видам обид. Наиболее тяжкие уподобляются убийству и не могут поэтому иметь иного последствия, кроме лишения жизни. Вот почему прелюбодеяние, в частности, карается у Осетин не кастрацией, а убийством; почему оскорбление чести двора имеет своим последствием не однохарактерное оскорбление, а также убийство. В осетинской судебной практике можно привести примеры строгого соблюдения посредниками правила: око за око, зуб за зуб. Принимается в расчет число нанесенных обеими сторонами ударов; при равенстве его не полагается вознаграждения, за каждый же лишний удар виновная в нанесении его сторона присуждается к платежу[61].
В обществах, устроенных на государственном начале, правительство, как ближайший охранитель мира, заботясь об ограничении кровомщения, обыкновенно изъемлет из действия его известные места, лица и времена года. На них распространяется действие так называемого королевского мира, нарушители которого, хотя бы ими и были мстители, считаются виновными перед королем. Едва ли какое законодательство более разносторонне развило идею королевского мира, чем англосаксонское. Изучая его в процессе его развития, я показал в другом месте[62], последовательное сообщения англо-саксонскими правителями своей специальной охраны вдовам, сиротам, монахиням, странникам, иностранцам, и рядом с этим королевской резиденции, позднее и резиденциям архиепископов, епископов и высших чиновников королевства (ольдерменов), замку и крепости, местам собрания военных и народных судов, а также политических сходок (витенагемотов), позднее гульбищам и питейным домам, наконец всему королевству в неделю Рождества, Пасхи и Пятидесятницы, в день коронации и следующую за ним неделю, а также во все время продолжения военных действий. Если не с такой полнотою, то в тех же приблизительно интересах предотвращения междоусобий – законодательство континентальных Немцев знает, как показал это Вильда, не только специальную охрану королем лиц, не имеющих родственников-мстителей, но и всех тех мест и времен года, в которых предвидится особенное стечение народа, при чем акт частного возмездия легко бы мог повесть к нескончаемому кровопролитию[63]. Ошибочно было бы думать, однако, что родовое самоуправство сразу готово было помириться с теми ограничениями, какие ставило ему учреждение специального королевского мира. В «Ряде земского права Чехов» мы еще встречаемся с тем воззрением, что король не вправе укрыть преступника от справедливого возмездия родственников обиженного. «Если бы король Чешский, – говорит ст. 50-я, захотел скрыть преступника, то все дворяне должны просить его не нарушать права, и король исполняет их просьбу, а если бы не исполнил, то жители того замка или города, где скрыт преступник, силою добывают его, а когда добудут, то должны совершить над ним месть и забрать его движимое имущество, а все недвижимое принадлежит королевской милости».
Что касается до Осетин, то отсутствие у них государственной власти, разумеется, мало содействовало развитию той системы ограничений, какую по отношению к мести устанавливал в западноевропейских государствах королевский мир, этот провозвестник мира земского. Тем не менее мы встречаемся в их быту с зарождением той самой идей, которая вызвала установление королевского мира и, в частности, той формы его, которая варварским Правдам известна под наименованием Thing или Ding-friede, другими словами мира судебного места. Так как кровопролитие становилось неизбежным при встрече между мстителем и убийцею, то посредники всячески старались о том, чтобы явившиеся на их суд роды не попадались взаимно на глаза друг другу. Выбирая местом заседаний обыкновенно незначительную по размерам площадку, расположенную на возвышенности среди двух ущелий, они предоставляли спорящим родам скрыться взаимно от глаз противника в одном из этих ущелий[64]. Сведения о Кавказских горцах, собранные в 1844 г., не вполне точно передают смысл тех предписаний, которые требуют, чтобы ищущие примирения роды располагались на суде поодаль один от другого. Источником их составитель сборника считает желания избежать того, чтобы разговор между родственниками был слышен противной стороне. На самом же деле обычай озабочен тем, чтобы между враждебными родами не последовало встречи, почему и ставить им следующее требование: переговоры ведутся ими не непосредственно, а через избранных примирителей, так наз. минавар-лахте; такими примирителями отнюдь не могут быть родственники одной из сторон, а посторонние лица из числа наиболее почетных жителей. Стоило бы только обычаю возложить на этих примирителей ответственность за сохранение сторонами мира на суде или определить известную меру за его нарушение, и мир судебного места – германский Ding-friede – явился бы вполне обеспеченным. Но обычай не делает на этот счет никаких предписаний, и если стороны и несут перед избранными ими минавар-лахте обязательство не прерывать начавшегося суда вооруженным столкновением, то обязательство это чисто нравственное, иначе говоря, не знающее юридической санкции[65].
Но если Осетинам неизвестно существование специального «мира» определенных мест, лиц и времен года, то, с другой стороны, мы встречаем у них то же право убежища и рядом с ним то же господство охраняемого религией, или церковного мира, какие представляет нам история Евреев, Греков и Римлян, а также всех и каждого из народов средневековой Европы[66].
«Развалины многих древних христианских церквей и их ограды, читаем мы, в записках об Осетии, помещенных в газете Кавказ за 1850 г. № 94, почитаются неприкосновенными убежищами для преступников». Кровная месть, дозволенная Осетинам в течение всех 12-ти месяцев в году, запрещается только в первые две недели Великого Поста, которые у них называются тутураба[67].
Рядом с этим мы встречаем в Осетии один обычай, не повторяющийся у других народов Европы и также проникнутый своего рода религиозным характером. Я разумею обычай так называемого «Самопосвящения» Кифаельдисун», о котором уже было упомянуто мною. Совершавший его преступник (так называемый фалдист) на всегда избавлялся от мести родственников, но за то принимал по отношению к ним и покойнику известные обязательства, в числе которых, между прочим, было совершение поминок, отправление своего рода фамильного культа.
Характер религиозной обязанности носит также укрывательство хозяином его гостя от всякого рода угрожающих ему опасностей и в частности от руки мстителя. Осетины в этом отношении придерживаются практики общей всем вообще народностям Кавказа, часто встречаемой, впрочем, и за его пределами. Убийца, принятый в дом даже убитого им лица, не подлежит выдаче ни в каком случае; честь хозяина и его двора связана неразрывно с его целостью[68]. Мало этого, хозяин обязан даже мстить за смерть гостя, как за смерть любого из членов собственной семьи. Но подобная защита приобретается гостем не иначе, как путем совершения им известного формального обряда, – обряда, выражающего готовность его быть приобщенным к приютившей его семье. Если Осетин в минуту преследования, читаем мы в записках об Осетии, напечатанных в газ. Кавказ, пробежит в дом сильного человека, и обовьет кругом шеи цепь, которая обыкновенно висит для котла над очагом, наденет на себя шапку хозяина или прикроет себя полой его платья, он находит покровительство и заступничество[69]. Но раз гость оставил свой приют, и не стоит более под его охраной; обязанность кровомщения снова наступает для родственников и может быть осуществлена даже недавним хозяином убийцы[70].
В. Система выкупов.
При всех последовательных ее ограничениях кровная месть далеко не исчезает так быстро, как предполагает это большинство историков уголовного права, всегда склонных относить ее вглубь времен. Лучшим доказательством сказанному служит тот факт, что, не смотря на широкое распространение христианства и христианской морали, месть сплошь и рядом продолжает встречаться не только в средние века, но и в XVI и XVII столетиях. Не фактическим отношением, а регулируемым обычаем правом является она в памятниках позднейшего по времени средневекового законодательства Фризов и Швейцарцев. Писатель XIII в. Томас Кантипрантанус[71] говорит еще о мести у Фризов, как о чем-то не только терпимом, но вынуждаемом обычаем. Фризы, говорит он, in consuetudinem immanissimam habebant, другими словами считали для себя обычаем, чтобы, при убийстве человека, труп его не был подвергаем погребению до тех пор, пока в отмщение за его смерть не будет убито несколько или, по крайней мере, один человек из рода убийцы. Мы находим обычай кровной мести и в городских поселениях даже в такую сравнительно близкую к нам эпоху, как XVI стол., и в сельских округах, в среде крестьян, и, как ходячее правило, в среде дворянства. В Швейцарии Озенбрюген[72] приводит пример ее осуществления в XVI и XVII столетиях, и к тому же времени приблизительно могут быть отнесены и последние упоминания о ней городских летописей Любека и Ульма.
При таких условиях неудивительно, если до последнего времени она удержана была Осетинами, но только в случаях наиболее тяжких обид. Что же касается до остальных, то за долго до русского владычества выработалась в применении к ним система взимания частных выкупов, однохарактерных с головничеством русской Правды и с теми платежами натурой и деньгами, какие в одинаковой мере известны были Кельтам Ирландии и древним Германцам.
Историки уголовного права не говорят обыкновенно ни слова о том процессе, благодаря которому отдельные народности, самопроизвольно и независимо друг от друга, перешли к установлению композиций или выкупов за разнообразнейшие виды преступных деяний. Признается за факт, что сознание неудобства кровной мести ведет к установлению системы выкупов. Но почему этой, а не какой-либо другой системы, положим, системы публичных кар, системы насильственного лишения свободы на более или менее продолжительные сроки?
Возразить на этот вопрос замечанием, что применение системы композиций вызвано было желанием потерпевшего рода вознаградить себя за вред, причиненный ему обидчиком, чего, разумеется, нельзя было достигнуть при системе публичных кар, временных или постоянных лишений свободы, – мне кажется, потому уже невозможным, что осуществление кровомщения очевидно не ведет за собою для обращающегося к нему рода никаких материальных выгод, и что поэтому стремление к материальному вознаграждению вовсе не входит в задачу древнейшего правосудия.
Ключ к выяснению поставленного мною вопроса лежит, как мне кажется, в той же идее мести, какою вызывается как первоначальное кровное возмездие, так и самоуправство сторон в гражданских спорах. Эта месть неразборчива в выборе средств к нанесению вреда. Она грозит одновременно и личности и имуществу. Убийство, закабаления и грабеж в одинаковой мере могут быть признаны древнейшими способами ее проявления. Но не все эти способы в равной степени лежать в сфере возможности: виновник преступления может скрыться и даже, как общее правило, обязан по обычаю скрыться, чтобы своим присутствием не раздражать родственников обиженного, а ограничение мести им одним не позволяете более мстителю пролить кровь кого-либо из родственников обидчика. Не имея возможности направить своей мести против личности преступника, мститель довольствуется захватом всего оставленного им имущества.
Такой порядок вещей выступает перед нами в Осетии конца XVIII и начала нынешнего столетия. Если, говорят, составители сборника Адатов 1836 г., убийца бежит, мститель, буде пожелает, может забрать себе его имущество[73]. И что такой порядок вещей не составлял особенности одних Осетин, указания на это можно найти не только в договоре Олега с Греками, в знаменитом тексте: «аще ли убежит сотворивый убийство, да еще будет домовить, да часть его, сиречь, иже его будет по закону, да возьмет[74] ближний убиенного», но и в некоторых выражениях славянских народных Правд, и в частности в «Ряде земского права Чехов». Названный памятник предвидит тот случай, когда ответчик уклонится от явки в суд, не смотря на троекратный вызов в него – каждый раз на расстоянии шести недель. В этом случае дозволялось истцу требовать ввода его во владение всем имуществом ответчика; такой ввод сопровождается для истца так наз. «панованием», которое, как замечает г. Иванишев, в эпоху редактирования «Ряда» было уже двоякого рода: полным и неполным, т. е. связанным и несвязанным с правом пользования. В «Ряде» такой ввод во владение служит только обеспечением тому, что истец рано или поздно получить с ответчика ту сумму, в какую он оценил голову убитого, почему из поступившего в «панование» имущества ему предписывается отделить себе часть, равную следуемой ему «головщине». Но из этого нельзя заключить, чтобы целью захвата издревле было одно удовлетворение себя истцом из имущества ответчика, так как при таком предположении необходимо было бы допустить, что с момента производства выдела прекращалось право мести истца. Но этого именно мы и не видим в «Ряде»: и после захвата имущества, истец, нашедши убийцу, вправе был сделать его своим рабом или убить, т. е. приступить к личному отмщению обиды. А если так, то захват имущества, о котором упоминает «Ряд», очевидно, не имел на первых порах иного значения, кроме того, какое принадлежало ему и у Осетин, т.е. характера дозволяемой обстоятельствами мести – мести, не устранявшей возможности позднейшего кровопролития, раз обидчик попадется в руки мстителя[75]. Тоже последствие, я разумею захват принадлежащего преступнику имущества, знает и древнее право Кельтов, как следует из буквального текста одного из трактатов Брэгонов, озаглавленного: «О суде над всяким преступлением». Если, значится в нем, преступник бежит, совершенное им деяния падает на его имущество, на живой или мертвый капитал, т. е. на скот или другие объекты собственности[76].
Отсутствие точного обозначения размера головничества, предоставление сторонам права условиться на счет его – черты, характеризующие собою, по верному замечанию Иванишева, древнеславянские своды, стоят, как мне кажется, в прямой причинной связи с архаическим правом мстителя захватить все имущество бежавшего обидчика. Не было, очевидно, необходимости в определении такого размера, раз все имущество отвечало за обиду. В свою очередь, тот факт, что размер головничества в обществах, только что переходящих от кровомщения к системе композиций, обыкновенно на столько высок, что на практике редко когда может быть удовлетворен вполне за недостатком нужных к тому у ответчика средств, как мне кажется, говорит в пользу той мысли, что взимание головничества на первых порах совпадает с полной конфискацией имущества обидчика. У Осетин, в частности, плата за кровь выражается высшей цифрой, далее которой не шло у них первоначально исчисление. Гакстгаузен в своем путешествии в Закавказье сообщает, что далее 18 не идет счет у Осетин; поэтому 324 коровы или что тоже 18 раз 18, очевидно, представляли собою на первых порах максимальный размер богатства и, как следует из всего, что говорят нам на этот счет путешественники и русские администраторы на Кавказе, выплачиваемы были далеко не сполна.
Обиженный обыкновенно прощал обидчику часть следуемого платежа. Такому факту предшествовало устроенное по желанию посредников угощение. При этом угощении, издержки которого нес обидчик, посредники объявляли сколько еще остается заплатить для окончательного расчета, после чего обыкновенно обиженный дарил обидчику этот остаток[77]. В германских правдах, в которых, как сказано, размер виры строго определяется, последняя настолько превосходит имущественные средства среднего плательщика, что невозможность единовременной ее уплаты заставляет рассрочивать на продолжительный период времени выполнение постановленного на ее счет приговора. В законодательстве Саксов для этой цели назначается 3 срока; в законодательстве Англосаксов сперва 4, а позднее, как видно из законов Генриха 1 – 7. Что же касается до Рипуарской правды, то она разрешает платеж ее per tres successiones liberorum, т. е. отсрочивает окончательную расплату на 3 поколения, не считая самого обидчика[78].
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: