Максим Ковалевский

СОВРЕМЕННЫЙ ОБЫЧАЙ

и

ДРЕВНИЙ ЗАКОН.

МОСКВА.

Типография В. Гатцук, Никитский бульвар, собствен, д.

1886.

МАКСИМ КОВАЛЕВСКИИ.

СОВРЕМЕННЫЙ ОБЫЧАЙ

и

ДРЕВНИЙ ЗАКОН.

ОБЫЧНОЕ ПРАВО ОСЕТИН В ИСТОРИКО-СРАВНИТЕЛЬНОМ ОСВЕЩЕНИИ.

In order to understand the most ancient condition of human society all distances must be reduced, and we must look at mankind, so to speak, through the wrong end of the historical telescope.

„Maine. Early law and Custom”.

МОСКВА.

Типография В. Гатцук, Никитский бульвар, собствен, д.

1886.

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВТОРОГО ТОМА.

I. Уголовное право Осетин

А) Кровная месть

B) Система выкупов

C) Понятие преступления

D) Отдельные виды преступных действий

E) Система наказаний

II. Судоустройство

III. Судебные доказательства

IV. Процессуальные действия

1. Порядок вчинания иска
2. Судебное следствие
3. Постановка приговора

IV       Исполнение приговора

УГОЛОВНОЕ ПРАВО ОСЕТИН.

а) Кровная месть.

Едва ли какая сторона в быте Осетин заслуживает большого внимания, как их уголовные обычаи. Всякий, кто занимается археологией права, кто старается по возможности поднять ту завесу, которая отделяет нас от эпохи первоначального зарождения основных юридических понятий, найдет в праве Осетин обильный материал для характеристики древнейших воззрений на цели наказания и характер преступных действий.

Никакие описания родовых междоусобий в песнях Эдды и Нибелунгах не в состоянии дать такого верного представления о самосуде родов и кровной мести, как сухой нередко перечень фактов, делаемый протоколами медиаторского суда в Дигории или Аллагире, – и это потому, что в нем вполне отсутствует элемент фантазии и вымысла и то несомненное преувеличение, какого требует подчас поэтическое описание. С другой стороны, точные, правда, но крайне отрывочные и не всегда понятные постановления народных Правд о головничествах и вирах, о порядке уплаты их не одним кровником, но и его роднёю, о безнаказанности действий, совершенных над людьми безродными и об особом способе преследования тех, жертвою которых являются родственники, – получают надлежащее освещение в осетинской действительности, так как являются здесь в той бытовой обстановке, которая породила их на свет и которая поэтому одна в состоянии дать ключ к их пониманию.

Но если осетинское уголовное право способно служить иллюстрацией к любому из арийских законодательств в древнейший период его истории, то в свою очередь надлежащим образом оно может быть понято лишь при сравнении с ними. Воззрение на обычай, как на нечто неизменное и постоянное, далеко не отвечает действительности. И он, подобно всему земному, подлежит влиянию времени и отражает на себе изменившиеся обстоятельства. Перемена, в нем происшедшая, может быть при этом нередко так велика, что сам обычай покажется неузнаваемым и потому необъяснимым без восхождения к его прототипу. Последний же встречается уже не в праве данного народа, а, в одном из древнейших прав, сравнительное изучение которых является поэтому необходимым для определения самого источника его происхождения. Вот почему при изложении уголовных обычаев Осетин мы постоянно будем обращаться к примерам из других законодательств, устанавливать аналогии и параллели и представим таким образом не простое их описание, а историко-сравнительное объяснение.

В предшествующих отделах мы видели, что общественная жизнь Осетин доселе представляет существеннейшие стороны того порядка, который привыкли называть родовым. Общность владения в пределах кровного союза, жизнь сообща, по крайней мере, ближайших родственников, при совместном производстве и потреблении – явления, доселе обычные в Осетии. Последствием их надо считать отсутствие в ней того индивидуализма, каким характеризуется современный нам общественный быт. Ни одно действие, могущее иметь юридические последствия, не производится в Осетии без ведома и участия родственников. Хозяйственные занятия, как и охота на людей и животных, предпринимаются здесь не особняком, а при участии и поддержке единокровных, жителей одной и той же семейной общины. Вступает ли частный человек в какие-либо договоры и обязательства, родственники являются то в роли участников заключаемой им сделки, то в роли свидетелей и поручителей. Делает ли он какое заявления на суде, он подтверждает свою клятву клятвой родственников. Брачное право, опека и попечительство, наконец, право наследственное – одинаково отражают на себе влияние, какое в осетинском обществе доселе играет начало кровного родства. При уплате калыма жених ждет имущественной поддержки от своих родственников; при заключении же брака увозом, – теже родственники являются ближайшими помощниками похитителя. Родственникам, и в частности старшему из них, принадлежит обыкновенно роль второго отца по отношению к малолетним сиротам и все родство во всей его совокупности призывается к наследованию, при отсутствии прямых нисходящих.

Итак, влияние родства сказывается на каждом шагу, и родственники являются ежечасными свидетелями поступков каждого, почему и призываются к даче о них показаний на суде в качестве соприсяжников.

При таких условиях понятно, если и содеянное кем-либо злодеяние не носит характера какого-то скрытого действия, неизвестного его родне, а является актом явного насилия, причем виновником не принимается никаких мер против возможности огласки его, по крайней мере, в родственной среде. Эта последняя черта может быть названа общей между всеми горцами нашего Кавказа. У Кабардинцев, как и Горских Татар или Сванетов, – нам приходилось не раз слышать жалобы на то, что тайные убийства и ранения возникли лишь со времени русского владычества, с тех пор, как введенные нами суды перестали признавать право кровного возмездия; в прежние же годы нападение на врага совершалось открыто, и виновные всячески старались огласить свое деяние, видя в нем исполнение священного долга, налагаемого узами родства. Такая публичность преступления встречается во всяком обществе, построенном, подобно осетинскому, на кровном начале: в древнегерманском, например, насколько можно заключить из свидетельства летописцев и текстов варварских законов. Григорий Турский не раз упоминает о производстве мести всенародно и о выставлении трупа убитого напоказ всем[1]. Рипуарская Правда говориь о призыве свидетелей самим виновником убийства, причем труп предварительно располагается им на подмостках[2]. Салическая Правда знает еще другой способ обнародования факта убийства: – это отсечение головы жертвы и выставление ее на перекрестке дорог, на поставленной с этой целью вехе. В законодательстве Скандинавском упоминается об оповещении убийства виновником в судебном собрании (thing); в Баварских же законах об огласке его среди соседей[3]. Та же публичность преступления характеризовала собою и древнеславянские законодательства насколько можно заключить из «Ряда земского права Чехов». Если ответчик не уговорится с истцом о размере вознаграждения, то, даже по захвате его имущества, истец вправе лишить ответчика свободы или убить, и в этом последнем случае он должен, проколов голени, привязать его к конскому хвосту и повлечь к пражской виселице. Обо всем происшедшем он объявляет урядникам (ст. 24)[4].

В приведенной статье имеется в виду случай осуществления мести при неудавшемся соглашении. Но из этого, очевидно, не следует, чтобы публичность была обязательна в этом только случае, и чтобы постановления, делаемые на ее счет (ст. 29), не были выражением тех старинных обыкновений, в силу которых всякий акт личного возмездия совершаем был открыто ко всеобщему сведению.

Если жизнь сообща ближайших родственников является одной из причин публичности преступного действия, то другой и, несомненно, более важной, надо признать воззрение на месть, как на исполнение священного долга, налагаемого самой религией. Не видя в своем действии ничего позорного, считая его, наоборот, доблестным, заслуживающим всякой славы поступком, виновный спешит оповестить о своем деянии, сопровождая это оповещение нередко прямым обращением к отомщенному им родственнику, от которого он с этого момента ждет для себя особого покровительства и заступничества. Только этой религиозной стороною мести можно объяснить тот факт, что в Осетии, при выдаче родом обидчика кого-либо из своей среды в качестве искупительной жертвы, родственники убитого осуществляли право мести на самой его могиле, думая тем, как замечает упоминающий об этом обряде граф Паскевич, успокоить прах убитого[5]. Осуществивши кровомщение, Осетин, по словам Клапрота, спешит на могилу убитого родственника, чтобы громким голосом оповестить его об исполнении им своего долга. «Я убил твоего убийцу», говорит он при этом случае в своем обращении к покойнику[6]? В своих записках об Осетии г. Берзенов сообщает, между прочим, следующую интересную подробность, также свидетельствующую о религиозном характере осетинской мести. При кровомщении, говорит этот путешественник, Осетины удовлетворяются нередко тем, что отрезывают виновному ухо, которое затем с большою торжественностью зарывается в могилу убитого[7]. В сказаниях других Кавказских горцев религиозная сторона мести выступает, быть может, еще с большею очевидностью. Часто заходит в них речь о том, как отомстивший за смерть родственника спешит на могилу убитого, чтобы обрадовать его вестью: «теперь ты можешь быть спокоен, – я отомстил за твою смерть». Не редко также приходится слышать рассказы о том, как тот или другой покойник в сновидениях являлся своему потомку, то требуя от него мщения, то разрешая ему заменить месть поминками. В Сванетии мне пришлось не далее как нынешним летом услышать нечто подобное в применении к Путе Дадешкельяни, родоначальнику князей, недавно еще владевших чуть не половиною всей страны. В передаче предания жителями Вольной и Княжеской Сванетии можно отметить то существенное различие, что, тогда как в последней Пута требует мести убившим его Ушкульцам, в первой – он, наоборот, советует воздержаться от нее, в виду многочисленности и силы врагов, и не жалеть только средств на поминки.

Религиозный характер мести, воззрение на нее, как на обязательство, принятое потомком перед предком, выступает также в тех действиях, какие предпринимаются убийцей с целью избежать кровомщения. В траурной одежде, с отпущенными волосами приходит на могилу убитого им осетинский убийца, чтобы совершить обряд самопосвящения, так наз. кифаельдисин. Обряд этот состоит в том, что убийца добровольно отдает себя в руки покойника, а последний, в лице своего потомства, прощает ему его обиду.

При таком воззрении на месть, как на священный долг, как на славный поступок, которым следует гордиться и делать поэтому по возможности общеизвестным, неудивительно, если, с другой стороны, упущение такой обязанности признается позором. Узнавши об убийстве отца, народный герой Батраз, по словам осетинских преданий, идет в собрание (нихас) убивших его нартов и держит им следующую речь: «вы убили отца моего и успокоились, будто не причинили мне никакого вреда; я был тогда маленьким сиротою, теперь же я вырос и в состоянии понимать, что может служить мне позором, и что прославит меня. Я не стану более ходить с опачканным грязью лицом, но смою эту грязь. Сделавши такое вступление Батраз тут же приступает к осуществленью обязанности мести. Обязательство мщения, как чего-то вынуждаемого религией, выступает даже и в тех случаях, когда мститель соглашается на получение выкупа. Убийца не вправе предложить его немедленно, вслед за совершением своего злодеяния. Он должен предварительно бежать из прежнего места жительства, скрываться по месяцам и годам от лиц, имеющих по обычаю право мести. Он может вернуться в оставленное им пепелище только после того, когда родственники его уговорятся насчет размера платежа. В скромном одеянии, с поникшей головой, по целым часам упрашивает он родственников убитого, чтобы они приняли предлагаемый им выкуп, хотя на этот счет и состоялось уже предварительное соглашение между сторонами.

Религиозная сторона мести, так наглядно выступающая еще в быте Осетин, составляет черту общую их обычаям с древнейшими обычаями – как семитических, так и арийских народностей, Английский писатель Thrupp, сочинения которого заслуживают того, чтобы быть вызванными из того забвения, в каком оставляют их современные историки права, еще в 1843 г. собрал ряд данных для характеристик этой именно стороны мести, тем уже любопытной, что ею только объясняется терпимость, с какой древнейшие своды относятся к этому явному нарушению мира и правосудия, благодаря чему месть в более или менее ограниченной форме как бы узаконяется, получает признание самой власти. На востоке, говорит он, поэзия и религиозные предрассудки укоренили начало мести. Арабы убеждены, что кровь убитого вблизи трупа превращается в птицу, именуемую hamah; в эту птицу переселяется душа покойника. «Oscuni! Oscuni!» не перестает щебетать эта птица, что в переводе значит – «дай мне напиться, напиться кровью моего убийцы». Только по осуществлении мести, птица эта исчезает[8].

Потребовать выкупа, отказаться от личного осуществления права быть мстителем (tair) своего родственника, Арабы считают актом для себя позорным. В числе высших добродетелей, особенно прославляемых их поэтами, наряду с доблестью и гостеприимством мы находим упоминания и о рвении, обнаруживаемом при воздаянии за кровь. Все средства считаются дозволенными в этом случае: измена, обман, клятвопреступление. Поэты громко восхваляют мстителя (tair), вонзающего свой кинжал и медленно вынимающего его из раны. Магомету пришлось считаться с таким прочно укоренившимся обычаем: не отменяя мести, он только ввел ее в определенные границы[9].

Чем у Арабов является tair, тем у Евреев эпохи Моисеева законодательства – гоэль. Если согласиться с Михаэлисом касательно словопроизводства этого термина, если думать, что он происходит от глагола гаал, означающего опозоривать, то придется вместе с ним признать, что ближайший родственник убитого, на которого согласно книге Чисел (гл. 35 ст. 16 – 21) падала обязанность кровомщения, считался опозоренным до тех пор, пока ему не удавалось смыть обиду кровью виновника. Следовательно и у Евреев кровь жертвы вопиет о мести, следовательно и у них источником последней являлось молчаливое обязательство, принимаемое живущими поколениями по отношению к усопшим. Нечего, конечно, и говорить о том, что кровомщение не узаконено впервые, а только признано Моисеем, и что первые упоминания о нем, как о чем-то уже существующем, встречается в Исходе, говорящем о бегстве случайного убийцы в место убежища, очевидно с целью избежать применения к нему судебного приговора, так как случайное убийство уже в это время не подлежало наказанию, а всегда готовой постигнуть его мести родственников.

Тот же религиозный характер сохраняет месть и в целом ряде арийских законодательств. Ахиллес мстит за смерть Патрокла и, захвативши 12 троянских юношей, согласно данному им обету, приносит их в искупительную жертву своему убитому другу. Отец Гарпалиона, не имея возможности совершить акта личного возмездия, проливает обильные слезы, очевидно, потому, что видит в этом упущение прямой обязанности по отношению к покойному[10].

Нигде, однако, религиозная сторона мести не выступает с такой очевидностью, как в древнейших славянских законодательствах. В Чешском, как и в Моравском праве, мы встречаемся с любопытным обрядом, совершенно однохарактерным с тем, какой доселе продолжает держаться в среде Осетин, под наименованием кифаэльдшин. Если родственник убитого решался заглушить в себе голос мести, говорит г. Иванишев, то убийца должен был подвергнуться, по крайней мере, символической смерти, и этой символической смертью была покора[11]. В Моравии этот обряд удержался до XVI в. и, по описанию Цтибора из Стовачева, практиковался следующим образом. Убийца с 50 родственниками и знакомыми шел к гробу убитого босой без пояса и падал ниц на самый гроб, а ближайший родственник убитого обнажал меч над его головою так, чтобы острие меча направлено было к самой шее его; три раза спрашивал родственник убийцу: «так ли я теперь властен над твоею жизнью, как ты был властен над жизнью моего брата (или другого родственника), совершая убийство»? Три раза подряд также давал убийца следующий ответ: «да, ты властен над моею жизнью; но прошу, ради Бога, оживить меня». После этого родственник убитого говорил: «оживляю тебя», и убийца получал прощение[12].

Иванишеву удалось открыть и в других славянских законодательствах следы однохарактерного обычая, в частности в древнем Польском праве (праве Мазовецком). Статут, данный в Закрачине 1390, г. говорит прямо о покоре и о праве ближайшего родственника отпускать виновника убийства cum suo collo, gratis[13].

Что касается до германских законодательств, то в них, при обязательности мести, при господстве того воззрения, что уклонившийся от нее покрыл себя вечным позором, – в тоже время нельзя более открыть следов ее религиозного характера, и попытка оттенить последний, сделанная Филиппсом[14], должна быть признана вполне неудачной. Призвание богов во свидетели перед совершением акта мести, в котором Филиппс видел доказательство религиозного характера мести, встречается при совершении и других серьезных актов жизни, и потому само по себе ничего не доказывает. Но если у нас нет прямых свидетельств на счет религиозного характера мести у Германцев, то несмываемый позор, каким, согласно германским источникам, покрывает себя лицо, упускающее эту обязанность, в наших глазах служит косвенным доказательством тому, что месть некогда носила в Германии и религиозный характер. У Салических Франков еще в VI в. месть считалась делом богоугодным. Св. Клотильда изображается нам автором «Historia Francorum epitomata» открыто порицающей ту медленность, с какой сыновья ее мстят за смерть отца. «Слава Богу! восклицает она, вступивши ногою во владения Клодвига, за то, что он дал мне увидеть собственными глазами, начало моей мести». В Gesta Dagoberti передается рассказ о конфискации магнатами королевства, согласно якобы римскому праву, имущества детей герцога Сандрегезиля за упущение ими обязанности кровомщения[15]. Столь же позорящим обстоятельством считают неисполнение родственником обязанности мщения и Исландские саги. В них упоминается о том, как боги, чтобы сделать возможным кровомщение, вернули слепцу Асмундру утерянное им зрение. Когда Бардр не отомстивший за смерть старшего брата вздумал занять его место за трапезой, мать его Турида ударила его по щеке и запретила ему впредь до отмщения занимать место убитого[16]. Так как он и после этого не предпринимал никаких действий к возмещению нанесенной роду обиды, то Турида, вместо пищи, поднесла ему и его меньшему брату камни, произнеся при этом следующее: «вы не заслуживаете ничего лучшего, так как оставили смерть брата без отмщения и нанесли тем роду своему позор»[17]. Хотя во всех германских правдах мы встречаемся уже с системой выкупа мести частными платежами или композициями, но в некоторых предписаниях, какими обставлено в них самое производство этих платежей, еще выступает архаическая точка зрения на обязательность мести и на бесчестие, связанное с упущением ее. Подобно тому, как на Кавказе, при вынуждении мести религией, родственник не сразу может согласиться на выкуп, а только после добровольного уничижения себя обидчиком, так точно в Готланде требовалось, чтобы убийца не сразу вступал в переговоры о выкупе, а по истечении года, проведенного им в разлуке с родными. Закон Гулатинга знает даже особую пеню с убийцы в том случае, если последний в первом же собрании народного суда (Thing), следовавшем за его деянием, громко, во всеуслышание предлагал выкуп родственникам[18].

После сказанного о религиозном характере мести понятными становятся – с одной стороны – обязательность ее, а с другой – участие в ней на первых порах всех родственников, как лиц, связанных между собою единством культа – семейного и родового. Черта эта вполне выступает еще в обычном праве Осетин, которому неизвестны те ограничения родового самоуправства, с какими знакомит нас древнейшая редакция народного права Славян или Немцев. «Каждый родственник убитого, читаем мы в Сб. Осетинских Адатов 1836 г., обязывается священным долгом мстить смертью убийце и его родственникам. Не исполнивший этого, подвергается жесточайшему бесчестию, а семейство и даже род его – возможным обидам»[19]. Символическим обрядом выражают родственники убитого свою готовность сделаться его мстителями. «В старые годы, говорит г. Дубровин, привезши в дом труп убитого, родственники его мазали себе лоб, глаза, щеки и подбородок кровью, истекавшей из его раны, заклиная в то же время друг друга отомстить за его смерть[20]. Предания о Тагаурцах сохранило нам оригинальные черты этого осуществляемого всем родом возмездия. Сана, оставшийся в живых сын Тотика, сына Тагаура, мстя Куртатинцам за убийство отца, прибегает к следующей хитрости. Он объявляет Куртатинцам о желании своем помириться с ними и приглашает их прислать ему послов. В одной из саклей устраивается пир для гостей. Тагаурцы угощают их, как нельзя лучше, а между тем дают знать Санаевцам об их прибытии. Санаевцы становятся с оружием в уках у выхода ходзара, т. е. центральной части сакли, где происходит пир, и поджигают его. Один за одним выскакивают Куртатинцы из пылающего ходзара, Санаевцы же, стоя у выхода, поражают шашками выбегающих. Какими- то судьбами удается одному из Куртатинцев спастись бегством и укрыться под мельницей. В то самое время подбегает к Санаевцам не участвовавший в избиении родственник их. Видя перед собою трупы врагов, он горько жалуется и то, что на его долю не пришлось убить хотя бы одного из них. «Что же я вам за родственник, говорит он, когда я не убил ни одного из наших врагов». Тогда Санаевцы указывают ему порывающегося под мельницей Куртатинца; он спешит к нему, закалывает его пикой, замечая при этом, что теперь ему не обидно более называться наевым[21]. Нельзя, однако, сказать, чтобы обязанность кровомщения падала одновременно на всех членов рода, чтобы между ними не соблюдалась известная постепенность в осуществлении мести и чтобы, в частности, дети и при том только мужского пола не несли этой обязанности преимущественно пред остальными родственниками. К такому заключению приводит нас нередко ряд легендарных сказаний о сыновьях[22]. Отмщающих смерть родителей нередко на расстоянии десятков лет со времени их убийства, но и то обстоятельство, что, при определении платы за убийства, посредничеств суды в эпоху замены частной мести выкупами возлагали обязанность такого платежа, прежде всего, на детей мужского пола и, только при отсутствии их, на всех вообще родственников по мужскому колену[23]. Такая преимущественная роль сыновей в уплате виры была бы немыслима, если бы ей не предшествовало осуществление ими, предпочтительно перед другими родственниками, обязанности кровомщения. В этом отношении обычное право Осетин стоит ближе к германскому, нежели к славянскому праву. Подобно первому оно допускает возможность мщения и соответственно уплаты выкупа и со стороны отдаленнейших даже родственников; подобно ему же, оно устраняет женщин от осуществления кровомщения, от уплаты и получения выкупов. Из германских Правд Скандинавские более других отражают на себе архаическое воззрение на кровомщение, как на обязанность всего рода. «Suscipere tarn inimicitias seu patris seu prapinqui, quam amicitias necesse est», говорит Тацит о древних Германцах, и, в полном соответствии с этими стародавними обычаями, Скандинавское право требует участие в платеже виры, а следовательно и в заменяемом ею кровомщении, – наряду с ближайшими, и отдаленных родственников. Вира делилась на кольца; колец, которыми должно уплатить виру, назначено четыре. Первое кольцо из марки должен дать отец, сын или брат; второе – в 20 унций – дед по отцу и по матери, также внуки от сына и дочери; третье: кольцо в 2 марки – дяди и племянники, а четверое в 12 унций – двоюродные братья[24]. Тогда как у скандинавских народностей, а также у континентальных Саксов, родственники, наравне с ближайшим виновником[25], участвуют в платеже виры, Салические франки признают преемственное осуществление платы и заменяемой ею мести, при несостоятельности ближайшего виновника и укрывательстве его, сперва отцом, матерью братом, затем сестрою матери, т. е. теткою ее сыновьями, и тремя ближайшими родственниками со стороны отца и матери[26]. Рипуарская правда, не определяя точнее тех родственников, которые, вслед за сыновьями убитого, участвуют в кровомщении, говорит о всех, qui oximiores fuerint – одинаково со стороны отца и со стороны матери[27]. Отличие Франкских обычаев от осетинских в этом отношении сказывается разве только в факте допущения к платежу выкупа материнских родственников наравне с отцовскими – черта глубокого архаизма, уцелевший обломок некогда существовавшего у Германцев материнского рода, т. е. стадии развития, общей с ними и Осетинам. Германское право, допуская и отдаленнейших родственников к участию в кровомщении, делает исключение для женщин, как для лиц, не могущих, как выражаются лонгобардские законы faidam 1еvаrе, т. е. начать междоусобие[28]. Славянское законодательство не знает такого исключения женщин. «Ряд земского права» Чехов прямо предвидит случай, когда вдова или незамужняя девушка пожелает отомстить за смерть своего родственника. И та и другая допускается к личному осуществлению кровомщения, но при известных условиях. Когда дело дойдет до поединка, постановляет 40-я ст. Ряда, и ищущей кровомщение будет вдова или девица 18 лет, по меньшей мере, ответчик должен стать по пояс в выкопанной яме с мечом и большим щитом и в этой яме ворочаться, как может, и обороняться. Вдова или девица также должна биться с мечом или щитом из-за перил, специально поставленных с этою целью. Ни ответчик из ямы, ни она из-за перил выйти не могут, пока один не переможет другого[29].

Одной из ранних забот государственной власти одинаково у немцев и славян, как видно из предпринятых кодификаций обычного права, является ограничение мести непосредственным виновником злодеяния. Моисееву законодательству не известно такое ограничение. Наследник убитого не должен, согласно ему, преступить пределов умеренности и обязан ограничить поэтому свою месть одним виновником преступления. В свою очередь законодательство древних саксон – одинаково континентальных и островных – требует, чтобы родственники убийцы не подлежали кровомщению. В древнейших законах Уэльса также полагается за правило, что убийству может подвергнуться только убийца, а отнюдь не его родственники. Наконец, освобождение декретом Иьдеберта от 595 г. родственников убийцы от обязательства оказывать помощь ему против родни того, очевидно, говорит о том, что и Франкским королям, начиная с VI в., было не чуждо стремление устранить от кровомщения всех лиц, включая ближайшего виновника злодеяния[30].

Что касается до славянских законодательств, то им, по-видимому, свойственно было стремление устранить от кровомщения всех, кроме ближайшего виновника. Месть не простирается на весь род, но падает всецело на одного убийцу; «да держим будет сотворивый убийство, от ближних убиенного, да убиют его», читаем мы в договорах Олега и Игоря с Греками.

Ошибочно было бы думать, что такие ограничения сферы действия кровной мести известны были с самого начала, что ей не подлежали, на первых порах безразлично, все лица одного с убийцею рода, и что от мстителя не зависел выбор его жертвы. Обычаи Осетин проливают в этом отношении немало свету на характер древнейшего родового возмездия. Все, что говорят нам путешественники конца прошлого и начала нынешнего столетия об осетинских междоусобиях, в одно слово указывает на то, что, при невозможности найти ближайшего виновника злодеяния, Осетины привлекали к ответственности любого из его родственников. Этой участи не избегали даже малолетние, которых, как мы видели, Осетины безжалостно приносили в жертву душам убитых, обыкновенно на могилах последних.

Свидетельства Рейнекса и Клапрота особенно ценны в этом отношении. «Следуя старинному обыкновению, говорит первый из названных писателей, семья потерпевшего ищет возмездия себе, осуществляя его нередко на отдаленнейшем родственник убийцы»[31]. В свою очередь Клапрот упоминая о кровной мести, как о явлении общераспространенном, редко когда допускающем возможность выкупа, говорит об истреблении у Осетин целых селений, что очевидно было не мыслимо, если бы кровомщению подлежали все ближайшие виновники преступлений[32]. В одной жалобе, представленной русскому начальству жителями Ксанского аула в 1804 г., воочию выступает перед нами тот путь, каким частная месть разростается нередко в Осетии в открытое междоусобие и ведет к истреблению целых аулов. Жених, мстя родителям невесты за то, что последние допустили увоз их дочери посторонним лицом, получившим ее для помещика, нападает ночью на их двор, уводит двух дочерей и угоняет 100 голов скота. Довольствуясь этим, он похищает у тех же родителей, очевидно ни чем не повинных, сперва 30, а затем 15 баранов и доводит их тем до совершенного разорения. Тогда они решаются его убить и, опасаясь мести его родственников, не одному только ближайшему виновнику убийства, но всем им в совокупности, они покидают свой аул и переселяются на новые места. По прошествии многих лет, примиренные со своими врагами, благодаря вмешательству царя Георгия, Ксанские абреки возвращаются на старое пепелище; но вскоре следует на них новое нападение со стороны родственников убитого, которые на этот раз двух кладут на месте, одного ранят, а остальных в числе двадцати четырех с их женами и детьми, забирают с собою[33]. Этот характерный случай не нуждается в комментарии. Из него с очевидностью выступает тот факт, что кровомщение грозило в Осетии одновременно всем родственникам убитого, чем легко объясняется абречество целых семейных общин, а не одних только убийц, выселение их сообща на новые места жительства с целью избавиться от угрожающей им смерти. Как ни неограниченно было право мстителя выбирать свою жертву, но все же и он является до некоторой степени связанным обычаем, требовавшим от него милости к жене преступника. В случае побега убийцы, читаем мы в Сборнике Осетинских Адатов 1836 года, мститель имеет право забрать его и семейство, исключая однако жены[34].

При всей своей архаичности право родственников потерпевшего направлять свою месть против любого из членов враждебного им рода, по-видимому, не было вполне чуждо как древнейшему германскому, так и славянскому законодательству. Хотя то и другое, как мы видели, рано отрешились от начала безразличия в выборе мстителем своей жертвы, но приводимые г. Кистяковским многочисленные случаи отмщения убийства на женщинах и детях виновного[35] останутся необъясненными, раз мы признаем в принципе, что то или другое из упомянутых законодательств с самого начала ограничило право мести, подчинив одного только преступника. Очевидно, что в единичных случаях истребление всего или части семейства убийцы следует видеть не иное что, как переживания более старинного порядка вещей, котором ни один из родственников крова не мог считать себя вполне безопасным и ежечасно ожидал мести от любого из членов меженного рода.

Говоря о кровной мести, историки право обыкновенно допускают существование ее с самого начала только в случае совершения наиболее мелких преступлений, убийств, увечий или оскорблений семейной чести. Беспристрастный разбор древнейших законодательных памятников не оправдывает такого заключения. Обращаясь к варварским сводам, мы находим в них решительное доказательство тому, что всякого рода правонарушения, не исключая имущественных, не могут дать древнему Германцу повод к мщению. Анналы Турингов открыто разрешают убийство застигнутого с поличным, все равно будет ли воровство совершено ночью или днем[36]. Безнаказанным признает также убийство вора законодательство древних Фризов при следующих однако условиях – совершение воровства на дому или в церкви и обнаружение его в момент его совершения[37]. Рипуарская правда дозволяет убить вора только хозяину краденых вещей и в том только случае, когда ему не удастся связать его с целью представления в суд[38]. Законы других германских народностей, вестготов, баварцев, бургундов, лонгобардов и саксов, выставляют еще то требование, чтобы временем совершения воровства была ночь и чтобы убийство вора воспоследовало при желании задержать его силой[39] и по-видимому то же условие задержания вора ночью делает безнаказанным его убийство и по обычаям салических Франков[40].

Что касается до других видов обид, то дошедшие до нас свидетельства не оставляют сомнения в том, что наравне с убийствами подлежало отмщению у древних германцев и оскорбление семейной чести, а также неприкосновенности жилища.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22