У мусульман кроме ирада, платимого отцу невесты, жених обязан еще выговорить последней особое имущественное обеспечение на случай развода, совершаемого по его вине. Это обеспечение каждый раз включается в брачный договор, от которого и получило свое наименования «накях». Как у христиан, так равно и у магометан калым, платимый за вдову, по всей Осетии значительно ниже обыкновенного; жених, или точнее его – двор обязаны сверх калыма сделать еще примерно следующие подарки невестиной родне, при самом начале сватовства, тотчас же по получении благоприятного ответа: хорошего коня отцу невесты. Этот подарок известен был под наименованием фатибах, что в буквальном переводе значит «конь стрелы». Г-н Шанаев объясняет происхождение этого названия приведением следующей осетинской поговорки: «дело наше сделалось прямым, подобно стреле» (на кутаг фараст, Фати хузан); отдавая фатибах невестиному отцу, жених тем самым выражает свою благодарность за то, что, в виду его согласия, дело его становилось и «прямым, как стрела» и благополучно направляемо было к цели[240].
Наряду с отцом невесты, и мать ее получала известный подарок. Так как предметом его всего чаще был конь, то и название ему у Осетин мады-бах (буквально «конь матери»). Не обходили подарком и невестиной кормилицы или вернее ее мужа (аталыка), который обыкновенно наделялся конем, почему и сам подарок слывет у Осетин под наименованием амцеджи-бах (конь кормильца). Из всех, делаемых женихом приношений, одно заслуживает особенного внимания, это так называемый мады-арвады-бах или мады-арвдаы-кал т. е., конь, или вол, даримый женихом ближайшему родственнику невестиной матери, обыкновенно ее брату[241]. Этот подарок, в ряду других фактов, которые будут указаны мною впоследствии, может быть рассматриваем, как пережиток той отдаленной эпохи, когда брат жены стоял в ряду ближайших родственников, когда связь детей с их отцом, следуя показаниям Тацита, считалась менее священной, чем связь их с дядею по матери, когда последний считался главным кормильцем живущей при нем сестры (что определенно высказывается и самим наименованием их по санскритски: первого – bhratar (кормилец) и второй svasor – живущей при ком-то (очевидно при брате)[242].
Перенося нас таким образом в эпоху материнства и основанного на нем родства, осетинский обычай делать при сватании подарок не только агнатам, но и ближайшему когнату невесты, в полном смысле слова может быть назван архаичным. Удивительно ли, если в последнее время он все более и более выходит из употребления, если практикующие его до сих пор семьи не в состоянии в то же время дать ему надлежащего объяснения.
Заключение брака не обходится без значительных издержек для невестиной родни, обязанной заготовить угощение для жениховой свиты, или так называемый сиахсыцыд. Отменяя калым, общественный приговор 1879 года поэтому также решительно высказывается и против этого обычая, состоящего, по его описанию, в том, что нареченный жених до совершения венчания, вместе со сверстниками, числом не менее двадцати, чаще всего от 60 до 120, отправляется в дом невесты, и пирует здесь, по меньшей мере, два дня, разоряя тем самым невестину родню[243].
У Осетин-мусульман не обходится без угощения само сватанье, заканчивающееся подписанием брачного договора или так называемого накяха. Семья невесты кормит и отпаивает не одного свата, но и тех из стариков собственного аула, в присутствии которых составлен был накях, а также местного эфенди и муллов.
Из всего сказанного не трудно заключить, какого рода характер носил еще недавно осетинский брак. Трудно назвать его делом свободного выбора, трудно говорить о нем, как о гражданском договоре, добровольно заключаемом брачующимися. Он, прежде всего, имущественная сделка, в силу которой родня невесты уступает последнюю двору жениха, под условием вознаграждения. Смотря даже на ирад или плату за невесту, как на своего рода виру, как на выкуп, взносимый родней жениха за уводимую последним девушку, все же приходится сказать, что брак Осетин построен на начале купли, носит характер торговой сделки, в выгоде от которой оказывается родня невесты.
Сравнительная история арийских законодательств показывает нам, что процесс постепенного вымирания калыма или платы за невесту состоял в переходе его в приданое. Вместо того, чтобы оставлять за собою полученное им от жениха имущество, отец невесты обращал его в пользу последней. Приданое германских Правд есть именно такой, поступивший в пользу невесты, калым. Его первообраз – тот платеж, который, по словам Тацита, жених делал семейству невесты по случаю вступления с нею в брак. В древнем ирландском праве также легко проследить зарождение приданого из калыма в факте дележа производимого женихом взноса между невестою и ее отцом[244].
В инородческом населении России легко проследить в настоящее время действие этого процесса; в частности у казанских татар принято «делать дочери приданое на деньги, полученные родителем ее с жениха[245]. Когда в 66-м году Осетины по инициативе своего ближайшего начальства приступили к отмене вредных в их глазах обычаев, они положили уделять на будущее время одну треть «ирада», на покупку приданого. Этим путем открыт был путь постепенному исчезновению самого обычая покупать невест, так как можно было рассчитывать, что, применяясь к изменившимся воззрениям, Осетины со временем согласятся обращать в приданое и весь получаемый ими «ирад». Не ожидая этого, можно сказать, естественного исхода, общественный приговор 1879 года совершенно отменил обычай платежа калыма, оставив в тоже время за мусульманами право заключать по-прежнему брачные договоры и вносить в них статьи об имущественном обеспечении жен на случай развода.
Из сказанного не трудно вывести то заключение, что купля невест – явление, не вполне еще исчезнувшее из осетинского быта, формальная отмена ее воспоследовала не далее пяти лет назад, а на практике она продолжает держаться и поныне.
Спрашивается, можно ли сказать то же и о другом не менее архаическом порядке заключения брака – путем похищения или умычки. В официальных сборниках осетинских адатов нередко можно встретить заявление о том, что кража невест или никогда не была известна, или совершенно вышла из употребления[246].
Насколько достоверны все эти показания, отобранные у подчиненных их прямым начальством, можно судить из того, что к умычке осетины обращаются сплошь и рядом и в настоящее время, но лишь как к крайнему средству, в случае отказа родственников выполнить заключенный ими же самими брачный договор; настаивая на своем праве, обиженный жених, заручившись всего чаще согласием невесты, крадет ее у родителей и спешит затем закрепить свои права на нее вступлением с нею в сожительство[247]. Родителям в этом случае не остается иного исхода, как получить с жениха определяемый обычаем ирад. Только в последнее время для борьбы с этим злом придумано было Осетинами новое средство: штрафование виновных в пользу общины. Размер штрафа в этом случае не падает ниже 25 р. и не подымается выше восьмидесяти или ста[248].
Следы широкого господства в старые годы обычая похищать жен сохранились и доселе в осетинском свадебном ритуале, который по своей архаичности заслуживает более внимательного изучения со стороны историков права, нежели то, которое пока выпало ему в удел. Так как осетинская свадьба подробно описана уже г. Шанаевым, то я остановлюсь лишь на тех сторонах ее, в которых можно видеть пережитки так называемой умычки. Я вижу их, прежде всего, в том, что окружающие невесту родные, в особенности младшее поколение их, всячески обижают дружек жениха, отымая у них все, что только попадется им под руку. «Аульные мальчики, по словам Осетина Шанаева, всячески стараются наказать дружков лишением шапки или чего-либо другого. Для этого они выжидаю удобную минуту, когда тот, против кого направлены замыслы, занят пляской; резвейший и быстрейший из всех мгновенно бросается на его шапку и, дав волю своим прытким ногам, убегает с нею из опасения преследований… Такими нападками аульные мальчики преследуют дружков в продолжение всего пребывания их в доме невесты… На следующий день, когда дружки соберутся в обратный путь, оказывается недостаток у кого в шапке, а у кого в уздечке или подпруге для лошади. На все просьбы вернуть похищенное молодежь отвечает одними насмешками. Волей, неволей приходится поезжанам занять у знакомых шапки, обвернуть седла мочалой, заменить уздечки веревками и в этом виде отправиться в обратный путь, при дружном смехе собравшейся толпы». Не менее наглядно выступают следы старинной умычки в том симулированном нападении, какое женская свита невесты делает на приехавшего за нею шафера[249], а также и в том, что во все время свадьбы и даже в ближайшие за нею дни жених не смеет показаться на глаза, проводя время в доме друга (так называемого фсима), и только по ночам крадется к своей жене[250]. В свою очередь жена в течение двух и более лет после свадьбы, а тем более ее муж не вправе показаться по обычаю в доме тещи, что, разумеется, может быть объяснено лишь тою враждебностью, какую в прежние годы вызывало в матери невесты похищение ее женихом.
Ошибочно было бы думать, однако, что брак у осетин лишен совершенно того характера не только физического, но и нравственного союза, какой признавали за браком уже греческие и римские юристы. Если женитьба детей и происходит у них, как общее правило, не по привязанности, а по расчету, если решающим обстоятельством является в этом случае воля родителей, нередко принимающих обязательства даже за малолетних детей, если невеста по обычаю не смеет открыто высказать своего выбора и нередко идет в замужество, не зная даже своего жениха или, что хуже, любя другого, то из этого не следует, чтобы народу было совершенно чуждо представление о браке, как о духовном союзе мужа и жены, как об основании к дальнейшему общению в семейном культе. Почитания покойников на правах домашних божеств, следы которого еще так явственны в осетинском быту, необходимо должно было вызвать в народе убеждение, что, с переходом в чужую семью, невеста разрывает свою связь с культом своей семьи и вступает в новую, с предками мужа, и это убеждение выразилось в свою очередь в свадебном ритуале в ряде действий, отдаленно напоминающих собою тот религиозный обряд, который доселе совершается в Индии и некоторые черты которого выступают и в римской «confarreatio». Как в гимнах Риг Веды новобрачная рисуется нам торжественно обходящей очаг в жилище своего мужа, так точно и в осетинском свадебном ритуале. Жертвоприношение, совершаемое в Индии в доме мужа, не отсутствует вполне и в Осетии: оно заменяется только символическим действием, выражающим с ее стороны готовность приобщиться к домашнему культу ее новой семьи. При оставлении родительского жилища, невеста, обошедши три раза очаг, слегка отталкивает рукою спускающуюся над ним цепь. Это выражает разрыв ее к культом своих отцов, культом, все проявление которого неразрывно связаны с фамильной цепью, Входя впервые в дом мужа, обыкновенно месяц спустя после свадьбы, невеста снова проделывает тот же обряд тройного обхождения очага и, подошедши к цепи, на этот раз прикладывает к ней свою руку, как бы ухватываясь за нее. Хорошо известна та нетерпимость, с которой фамильный культ заставляет смотреть на домашние божества чужого двора; милостивые боги для одной семьи, они злые гении для другой; малейшее соприкасательство с ними грозит поэтому гибелью и должно быть тщательно избегаемо; но с молодой женой легко могут проникнуть в семью и те домашние гении, которым она молилась до брака, а раз проникнувши, они могут сделаться для нее злыми духами. Чтобы парализовать их действие, горцы нижнего склона кавказского хребта и в числе их Сванеты, быт которых также богат пережитками домашнего культа, возлагают на шафера обязанность держать над головою невесты обнаженный кинжал, размахивая им во все концы и поражая таким образом невидимых демонов, старающихся проникнуть вместе с нею в семью, ее мужа. Почти неузнаваемым остатком однохарактерного обряда является у осетин помахивание шафером острой палочкой над голо вой новобрачной. Палочка эта, которая у Осетин носит название сарьцад, т. е. «ангела головы», прикрыта сверху куском белой кисеи или коленкора. Описывая ею последовательно три круга по воздуху, шафер в то же время открыто высказывает молодым желание полного благоденствия. «Благоденствие, благоденствие, благоденствие!», восклицает он три раза подряд и вслед за тем указывает на то, в чем именно должно состоять это последнее: «девять мальчиков и одну голубоглазую девушку» – пожелание, совершенно понятное в устах людей, которые видят в рождении сыновей величайшее для себя счастье, гарантию тому, что и в будущей жизни им и их предкам не будет недостатка, ни в пище, ни в питье, так как на земле найдутся лица, готовые совершать в честь их поминальные жертвы.
Вступая в дом мужа, молодая Осетинка не рассчитывает сразу сделаться в нем хозяйкой; эта роль принадлежит, как мы видели, в каждом дворе обыкновенно старшей по возрасту, всего чаще свекрови, под начало которой и поступает принятая в дом жена. Судьба ее в значительной степени зависит поэтому от того, как отнесется к ней мать ее мужа. Этим объясняется то значение, какое играет в свадебном ритуале сванетов символическое изображение мира и согласия между новобрачной и ее свекровью. Вводя молодую в дом мужа, шафер, прежде всего, подводит ее к свекрови. Приподняв завесу над ее лицом, так, однако, чтобы последнее все же оставалось полузакрытым, он приглашает ее опустить указательный палец в чашу, наполненную смесью меда и масла и предлагаемую ей свекровью. Захватив пальцем часть содержимой в ней смеси, молодая кладет ее в рот свекрови, которая затем в свою очередь делает то же по отношению к невесте. Этим молчаливо высказывается желание обеих сторон жить между собою в сладостном общении.
Подчинением свекрови и необходимостью терпеть ежечасное присутствие в доме мужниных любовниц и его незаконных детей вполне определялось в старые годы печальное положения осетинской жены. Хотя затворничество женщин известно одной мусульманской половине населения, но и в среде христиан девушка после замужества теряет право показываться всенародно на праздниках и плясках. Соседство магометан отразилось в этом отношении довольно невыгодно на обычаях Осетин. Подобно Кабардинцам и Татарам они стали стеснять внешнюю свободу женщин, что в свою очередь сделало возможным возложить на них большую часть работ по хозяйству: заведывание не только домашней стряпней, шитьем и пряденьем, но также уход за скотиной и производство полевых работ. По всей Осетии мужчина работает меньше женщины, и производимая им работа сравнительно легче. Не мужчина, а женщина носит воду из колодца и дрова из лесу, полет, жнет и вяжет снопы. Только в высшем сословии Тагаурии женщина пользовалась некоторым досугом, так как единственным ее занятием было шитье золотом, до которого местные алдары большие охотники. Заведывание же кухней и вообще домашним хозяйством всецело возложено было на номулусов или именных жен. Работница в доме, жена в то же время всецело подчинена мужу, который, не давая в том никому отчета, вправе ее исправлять словами и побоями, даже до увечья, как значится в сборнике осетинских адатов от 1844 г.[251] Права мужа на жену знают только одно ограничение: он не может ни продать своей жены, ни подарить ее другому[252]. Убийство жены, даже виновной в неверности, обычаем не разрешается, но плата за кровь, требуемая в этом случае, ниже обыкновенной, всего чаще половина ее[253]. В имущественном отношение, жена, как не получавшая до последнего времени приданного, а одну только одежду и украшения, являлась вполне бесправной; у одних мусульман выговаривалось в ее пользу известное обеспечение на случай развода. Если муж прогонял жену по собственному желанию, он должен был заплатить ей наперед выговоренный в ее пользу накях. С 66 года и у христиан жена получает известное имущество: одна треть ирада уступается родителями в ее пользу, и этою частью муж вправе распоряжаться только с ее согласия; на случай же развода, она всецело поступает в руки жены. Осетинский обычай признает за мужем неограниченную свободу во всякое время прогнать жену (ауахта – развод по воле мужа), но не иначе, как под условием потери им всего калыма. Только в том случае, когда может быть указана достаточная причина к разводу, муж вправе требовать возвращения в пользу его той трети ирада, которая иначе поступила бы к его жене[254]. Обыкновенным мотивом к разводу является неверность жены, но им может быть также бесплодие или физические недостатки (болезнь)[255].
Прогнанная мужем жена, так называемая уагдус, обыкновенно возвращается в свою семью или же вступает в новой брак, что, впрочем, для нее не так-то легко, в виду дурной репутации, которой вообще пользуется разведенная жена в среде Осетин. Оставить мужа жена в прежнее время была не вправе, да и в наши дни развод по обоюдному согласно возможен только в среде мусульман, у которых он дозволен шариатом,(имя ему надзарон), отнюдь не между православными, у которых вообще развод запрещен по религиозным мотивам. Дети при разводе, как общее правило, остаются при отце.
По смерти мужа, вдова обыкновенно остается в его доме не менее года и в это время производит в память его поминки, покрывая издержки, на них из годового дохода семейного имущества. Сожительство ее в одном дворе с родственниками покойного может продолжиться и более года, но только в том случае, если она не пожелает вступить в новый брак, а останется жить при детях. Наследники покойного обязаны удержать за вдовою в доме то самое положение, какое она занимала при муже, другими словами, если до его кончины она считалась главной хозяйкой во дворе, или авсин, она остается ею и после его смерти. Пока вдова проживает в одном с ними дворе, наследники обязаны давать ей содержание и не отказывать ни в платье, ни в обуви. В свою очередь она вправе требовать, чтобы все, заработанное ею, поступало в общую казну и затрачиваемо было на покрытие общих издержек семьи. Жена по муже не наследница и потому в случае оставления ею семьи, она не вправе требовать себе выдела[256], но родственники, в том случае, когда она покидает двор с их согласия, обыкновенно дают ей некоторое вознаграждение деньгами, скотом и редко когда землею. Мы знаем случаи, в которых это вознаграждение было присуждаемо ей и судом посредников[257].
В заключение всего сказанного мною о брачном праве Осетин и о положении, занимаемом в их семье законною женою, я считаю нужным остановить внимания всех тех, кто интересуется юридическими древностями, на том обстоятельстве, что в осетинских обычаях сохранилось не мало следов пережитых уже арийскими народами стадий семейно-правового развития, что в них можно найти указания и на принадлежность некогда девушек всей совокупности их родственников и потому нередко всему аулу, как всецело занятому одной фамилией, и на позднейшее сравнительно ограничение прав на жену со стороны мужской родни, прав, последним остатком которых является еще доселе практикуемый Осетинами левиратный брак или рекомендуемый обычаем выход вдовы за мужниного брата – ее деверя.
Следы первого из указанных мною явлений я вижу в факте производства женихом еще в наши дни известного платежа тому аулу, из которого берется им невеста. Этот платеж, в настоящее время весьма незначительный, (размер его редко когда превышает девять рублей) известен под наименованием каувендаг, что в переводе значит «путь из деревни» – название весьма характерное, так как им указывается цель, с которой он делается. Жених вносит аулу известную сумму для того, чтобы получить от него право увести с собою невесту, а если так, то, очевидно, за аулом признаваемы были некогда известные права на нее. Последнее легко объяснимо, если принять во внимания родовой характер древнейших поселений, и только доказывает признание обычаем в прежнее время и за отдаленной роднёю тех прав на девушек, которые в наши дни признаются лишь за лицами, живущими с ними в одном дворе.
Более широким участием всех родственников без различие линий и степеней во всем, что касается интересов каждого из них, объясняется и тот контроль, который по обычаю дозволяет себе молодежь по отношению к новобрачной с целью проверить факт сохранения ею девственности до брака. Так как потеря невинности считается позором не для одного мужа, но и для всей его родни, то и неудивителен факт предоставления последней своего рода цензуры нравов. В этом отношении Осетины далеко не стоят особняком. Быт русских крестьян, и в частности Малороссов, представляет явление аналогичные. Контроль женщин-старух за первою ночью молодых, право пирующих на свадьбе гостей быть оповещенными о ее результатах, наконец, различные виды опорочивания так называемых «покрыток», все это факты хорошо известные крестьянству Киевской, Полтавской и Черниговской губерний[258]. Мы находим их в более или менее измененном виде и на протяжении всей Осетии, одинаково у мусульман и православных. Вот как описывает связанные с ними обряды г. Шанаев[259]. Ночью, когда молодой муж крадучись войдет в дом, в котором остановилась новобрачная, аульная молодежь обыкновенно окружает последний. С какою-то непонятною страстью прислушивается она к малейшему шелесту или тихому говору, какой слышите из дому. Некоторые даже просверливают стены, чтобы предоставить себе более удобств к слушанью; другие заходят по пути скандала еще дальше: не довольствуясь одним подслушиванием, и непременно желая рассмотреть что-нибудь из сокровенных сцен, они раскрывают слуховое окошечко, стараясь в то же время осветить как-нибудь комнату. С этою целью один из молодежи, взлезши на крышу, зажигает пук соломы и спускает его затем по трубе, чем и дает возможность своим товарищам видеть сквозь щели все, происходящее в доме. Утром жениху передается все виденное и слышанное.
Если бы подвергнутая такому непрошенному контролю молодая оказалась нецеломудренной, то в утро, следующее за первой брачной ночью, соседи оповестились бы о том следующим образом: палочка, которую шафер держит над головой невесты, вместо того, чтобы стоять в углу или быть привешенной к потолку над дверью, ведущею в кладовую, оказалась бы выброшенной на двор – признак, не менее верный, чем тот, какой в Малороссии представляют вымазанные дегтем ворота.
Для суждения о характере древнего обычая мы нередко не имеем других источников, кроме запрещении его на будущее время. Одним из таких запрещений является недопущение молодой жены на глаза старших родственников ее мужа, разумеется, одних только мужчин. Обычай, говорит г. Тхостов, дозволяет только младшему брату входить в женскую половину во всякое время, чтобы передавать приказания главы семейства или старших братьев[260]. Какой смысл должен быть придан такому запрету? – Я полагаю, тот, что жена, избегая присутствия сожительствующих с ее мужем родственников – мужчин, становится в невозможность иметь с ними то физическое общение, какое в эпоху отсутствия индивидуального брака разрешено было всем членам одного и того же двора. Уцелевшим следом такого «семейного» брака является, с одной стороны, снохачество, доселе еще держащееся в нравах, хотя и преследуемое уже обычаем, а с другой левират или деверство. По собранным мною данным, условием, благоприятным сохранению снохачества в осетинском быту являлся долгое время державшийся у них обычай заключать брачные договоры между малолетним сыном и женским подростком, благодаря чему молодая по вступлении в брак становилась наложницей своего свекра и нередко приживала с ним детей, слывших впоследствии за детей ее мужа[261]. Что касается до левирата, или деверства, то Осетины принадлежат к числу тех народностей, у которых этот древний институт сохранился еще во всей его силе, почему изучение его представляется задачей особенно благодарной для каждого, кто занимается историей арийских законодательств.
Известно, что левират выступает с особенною резкостью в законодательстве Семитов и в частности в еврейском. Но было бы ошибкой думать, что он не был известен арийским народам и что присутствие его в среде Осетин может быть объясняемо только единством их крови с жителями Иудеи. Из арийских законодательств мы встречаем деверство и в древнем афинском праве[262] и в индусском, на разных только ступенях развития или, точнее говоря, вымирания. Ближе к этому исходу он стоит в греческом праве, дальше – в индусском. Вот что постановляет это последнее: «Если человек не имеет детей, потомство ему может быть прижито союзом между его супругою и братом или другим близким родственником (Sapinda). Помазанный священным маслом в глубоком молчании да приблизится родственник, на которого возложена эта обязанность, в течении ночи, к женщине, не имеющей детей, и да родит он ей сына». Вопрос о том – вправе ли брать мужа и по рождении первого ребенка продолжать начатую им связь, вызывает разногласия, говорит Ману; одни полагают, что рождением одного ребенка цель, ради которой допускается такое сожительство, может быть еще не вполне достигнута. Говоря это, Ману очевидно разумеет случай преждевременной кончины рожденного ребенка, последствием чего была бы потеря семьею наследника и жертвоприносителя. Большинство лиц, близко знакомых с делом, говорит Ману, однако согласны между собою в том, что сожительство должно прекратиться с момента рождения ребенка. Брат, нарушающий это правило, подлежит наказанию. – Таков один из видов деверства, известных индусскому праву. Рядом с ним мы встречаем и другой, возникающий лишь в случае бездетной кончины мужа. Желание индусов поддержать семейный культ побуждает их к установлению следующего предписания. Буде муж молодой девушки умрет вскоре после свадьбы, вдова поступает к его брату при соблюдении следующих предписаний: заключивши с нею предварительно брак по церковному обряду, брат покойника вступает со вдовою в сожительство ежегодно не более одного раза; такое сожительство продолжается до тех пор, пока вдова не забеременеет. Только что описанный обычай не является чем-то вполне уже вышедшим из употребления; мы встречаем его, по словам Мейна, доселе между Джатами Пенджаба и Раджпутами Центральной Индии[263].
Обращаясь к Осетинам, мы находим у них, правда, не в наше время, а на расстоянии немногих лишь десятков лет от него, оба вида левирата. Не далее, как в 1844 г., князь Голицын и ближайшие его помощники – Давидовский и Шарданов, составляя по поручению правительства сборник древних обрядов Кабардинцев и прилегающих к ним племен[264], доносили, что у Дигорцев существует следующий общераспространенный обряд: «если кто имеет хорошую жену, которая не родит, то он берет другую с уплатою калыма, а бездетную отдает чужому холостому мужчине, от которого дети принадлежат однако первому мужу потому, что он заплатил калым; холостой жене вправе называть этих детей своими; такая жена называется «дуккагоса»[265].
Составители не говорят нам, кто был этот другой мужчина; по всему вероятию, он брался из среды ближайших родственников, и только при недостатке последних из лиц посторонних, чему, как мы увидим, легко найти аналогию в индусском праве. Заявление, делаемое на этот счет составителями названного сборника осетинских адатов, заслуживает тем большего доверия, что те обычаи, которые регулировали отношения бездетного мужа к его законной жене и прижитому ею сыну, продолжают доселе регулировать отношения Осетин к их именным женам, или номулус и рожденным от них детям, кавдасардам. Кавдасардами, как мы покажем это ниже, считаются не только дети, прижитые старшинами от неравных браков, но и все те, которые рождены будут номулус или именной женой в сожительстве с посторонним лицом, в сожительстве, дозволенном ее господином.
Наряду с только что описанным видом левирата Осетины знали и другой, во всем тождественный с тем, какой доселе продолжает держаться в среде арийских народностей северной и средней Индии. По смерти мужа, читаем мы в сборнике осетинских адатов, составленном г. Яновским в 1836 г., родной его брат должен жениться на вдове, хотя бы он и был женат[266]. То же на расстоянии немногих лет повторяют составители Описания вредных народных обычаев, существовавших в среде туземных племен военно-осетинского округа до 1866 г., когда по инициативе местного начальника округа, полковника Кундукова, на общем народном сборе постановлена была их отмена[267].
«Если после смерти мужа, читаем мы в этом описании, останется жена в доме родителей или братьев его с детьми или бездетная, то родные и братья мужа, не освобождая ее, насильственно принуждают выйти за одного из них замуж, хотя бы этого она и не желала[268]. Сожительству вдовы с братом мужа не предшествовало совершение какого-либо обряда, церковного или светского, еще менее уплата калыма, в доказательство чему можно сослаться на примеры из недавней практики мировых судов в Осетии. Не далее, как в 37, году некто по имени Тежаруко Кулиев, житель Даргкохского селения, ссылаясь на то, что он жил не венчавшись со вдовою брата, требовал уплаты ему ирада за отдачу в замужество прижитой в таком сожительстве дочери[269]. Первоначальный источник тех отношений, которые обнимаются понятием левирата, лежит по всей вероятности, в факте существования некогда в среде арийских народов того порядка сожительства всех взрослых мужчин со всеми взрослыми женщинами семьи[270], какой этнографы наблюдают в быте современных диких или отсталых народностей, а историки и филологи – в буквальном толковании свидетельств древних писателей на этот счет. Характер обязательности, какой носит сожительство брата с бездетною вдовой, одинаково встречающийся у Евреев[271], Индусов и Осетин, как я полагаю, едва ли может быть объяснен, раз мы согласимся с Мейном, что женщина потому лишь достается по смерти мужа его брату, что переходит к нему по наследству вместе с прочею собственностью. Не говоря уже о том, что подобное объяснение оставляет без ответа вопрос о причине, дозволяющей сожительство бездетной жены с братом мужа и при жизни последнего, оно потому уже не удовлетворительно, что не принимает в расчет возможности добровольного отказа наследников от наследства и невозможности отказа от вдовы со стороны родственника. Но если на первых порах левират не более, как позднейшая форма, так сказать, «братского брака», то удержание его правом сравнительно цивилизованных народностей объясняется возможностью достижения с его помощью новых целей, которые вовсе не имелись в виду при его первоначальном установлении.
Та стадия общественного развития, которая допускает факт совместного обладания братьями одной и той же женщиной, по всей вероятности была пройдена арийскими пародами до их расселения по юго-западной Азии и Европе. Левират или, вернее сказать, обломки этого института, тем не менее, были удержаны их правом, по новым, сперва религиозным, позднее экономическим мотивам. Замечательно, что, как в индусском, так и в греческом праве, левират тесно связан с культом предков. Сожительство жены с братом мужа допускается лишь с целью рождения сына, который мог бы со временем сделаться продолжателем семейного культа. Вот почему с достижением этой цели, – другими словами, каждый раз, когда от такого сожительства родится ребенок мужского пола, дальнейшие сношения деверя с невесткой должны прекратиться.
С исчезновением культа предков, левират, по крайней мере, в смысле сожительства вдовы с братом мужа, все же может быть удержан, так как мирится с воззрением на женщину, как на объект наследования. По смерти старшего брата, вдова его с прочим имуществом поступает в раздел между оставшимися членами семьи и достается старшему, или, при отказе его, следующему за ним[272].
У Осетин левират, притом в одной лишь позднейшей его форме – форм сожительства вдовы с деверем, удержался частью благодаря той связи, в которой он стоит к культу предков, частью благодаря господствующему воззрению на женщину, как на имущество, воззрению, поддерживаемому обычаем приобретать жен покупкою. Участвуя в платеже калыма, семья не соглашается потерять во вдове рабочую силу, приобретенную на ее собственные средства. Вместо того, чтобы тратиться на покупку невесты для холостого члена, она предпочитает обвенчать его на вдове и тем самым достигнуть сразу обеих целей: рождение потомка, способного продолжить семейный культ, и сохранение полезной для семьи работницы.
Действительные причины, вызвавшие и поддерживающие в жизни институт левирата, до такой степени забыты современными Осетинами, что обычное право их не придерживается более той фикции, на которой построен самый институт, – фикции, что родившийся от деверя ребенок – сын старшего брата. Указывая на существование в их среде вышеописанного обычая, Осетины в то же время не в состоянии от себя дать ему никакого объяснения. Они считают его стародавним, настаивают поэтому на признании его христианским духовенством и в то же время, по требованию последнего, все более и более отступают от строгого его соблюдения. Пройдет несколько десятков лет, и исчезнут последние следы этого оригинального института, так наглядно указывающего на связь современного обычного права с архаическими порядками.
Та же судьба несомненно постигнет в ближайшем будущем и другой не менее странный обычай, в силу которого вдова, женивши малолетнего сына своего на взрослой девушке, сама вступает в сожительство со взятым ею в дом мужчиною, при чем рожденные ею дети считаются детьми ее малолетнего сына и носят наименование «дзагалзат». Объяснение этого обычая несколько более затруднительно. Ни одно арийское законодательство, за исключением индусского, не представляет нам ничего аналогичного. Источник таких порядков следует искать, как мне кажется в праве бездетной жены на сожительство с посторонним лицом с целью рождения от него сына мужу[273].
Рубрики: