С характером осетинского двора, этой составной части каждого аула – знакомит нас обстоятельная записка о быте Осетин, помещенная в I-ом выпуске Сборника материалов по этнографии, издаваемом этнографическим музеем. Автором ее является г. Кокиев, сам Осетин по происхождению. «По типу, способу постройки и древности, говорит он, осетинские дворы можно подразделить на два вида. Первый составляют так называемые галуаны. Время построения их определить с точностью чрезвычайно трудно; можно сказать с уверенностью только то, что они воспитали и похоронили не мало поколений. Не одно столетие их мочило дождем, шатало бурею и грозою; в народе не сохранилось даже преданий о времени их постройки». Только в Нартских сказаниях, другими словами, в богатырских былинах – постоянно идет упоминание о них, и это надежный признак их древности[43]. Самым видом своим, напоминающим средневековый замок, галуаны свидетельствуют о принадлежности своей к героическому периоду народной жизни, другими словами к отдаленному прошлому. Все в них приспособлено к целям обороны: довольно широкий двор обнесен высокой каменною стеной; необходимая принадлежность галуанов – башня, стоящая или в середине двора, или в каком-нибудь углу; своею формой она напоминает четырехугольную усеченную пирамиду, в несколько этажей в вышину – от 3 до 8; она сложена из громадных каменных плит, скрепленных цементом, способ приготовления которого забыт современными Осетинами. К башне примыкают прочие постройки: хадзар, иначе, – общая столовая и кухня, а также жилые помещения, устроенные для отдельных семей, входящих в состав двора; внутри двора, поодаль от других, стоит всегда открытая для приезжего кунацкая. Такие галуаны Рейнекс и Клапрот встречали еще на каждом шагу во время своего путешествия по Осетии. Вот, между прочим, то описание, какое дает им первый: Старейшины и наиболее выдающиеся представители народа окружают свои жилища высокой каменной стеной с башнями на углах. В верхнем ярусе стены встречаются каменные выступы, на которых висят лошадиные головы и другие части скелетов; за этими выступами лежат груды камней, способные служить к защите на случай нападения. За стеною встречаются новые груды камней, щебню, и лошадиных костей, нередко вышиною в 12 и более локтей. Они навалены здесь с целью затруднить доступ и прохожим и проезжим; свободной остается только небольшая тропинка, прямо ведущая к главным воротам двора[44]. Новейшие путешественники, хотя и встречают еще такие галуаны, но уже на правах исключения, одинаково на северном и южном склоне кавказского хребта. Описывая свое путешествие в Кудареное ущелье, расположенное в 25 верстах от города Они, г-н Переваленко между прочим сообщает: «каждые 3 или 4 дома защищены сверху башней. Эти башни теперь все почти разрушены, уцелели только две. Я заметил их в Часовари на двух смежных домах, стоящих под одною крышею. Это показалось мне странным и я обратился с вопросом о причине, побудившей выстроить две башни, тогда как самые дома могут считаться одним строением. Мне отвечали, что в этих домах жили два соседа, беспрерывно ссорившихся между собою. Каждый выстроил свою башню и отстреливался в ней от противника»[45].
Второй тип осетинских построек составляют те, которые сложены из мелких неотесанных камней, без всякого цемента, место которого заменяет сухая земля, насыпаемая в промежутки между камнями для защиты от внешнего воздуха. Этому типу построек неизвестны те башни, которыми украшены галуаны. В тех немногих местностях, в которых удержался лес, место каменных стен занимают деревянные; но и в том случае мы не видим сооружения каких либо башен, очевидно по недостатку потребности в них[46].
Первый тип построек обыкновенно встречается на горных возвышенностях. Осетинский галуан, подобно феодальному замку, гнездится в недоступных местах, самой природою созданных для обороны. Иное дело постройки второго вида; они лежат обыкновенно скученно, не защищенные одна от другой, и при том, как общее правило, – у подошвы гор, в долинах, по берегам протекающих через них рек. Это обстоятельство заставило некоторых ранних путешественников, Штедера в том числе, и Рейнекса высказать предположение, что Осетины жили первоначально на горных покатостях, и только со временем переселились вниз, в долины и ущелья.
Познакомимся теперь с внутренним расположением отдельных частей осетинского кау, или дворового поселения. Главную часть последнего составляет так наз. хадзар, о котором так часто упоминается в Нартских сказаниях[47]. Этот хадлар отличается от прочих построек значительностью своих размеров; так как живущие во дворе семьи проводят в нем большую часть дня, то величина его обыкновенно отвечает числу живущих во дворе лиц: чем семья больше, тем он просторнее, и наоборот. Хадзар одновременно – и кухня и столовая. Почти целый день происходит в нем стряпня, за исключением часов, отведенных для завтрака, обеда или ужина. В эти часы чередуются в хадзаре старшие из мужчин, затем холостая молодежь, старшие женщины и напоследок младшие. Семья никогда не обедает вся вместе и не ужинает и старикам всегда принадлежат лучшие куски, а потому и первая очередь в принятии пищи. Внутреннее устройство хадзара представляется нам в следующем виде. Посреди комнаты расположен очаг, т. е. имеется четырехугольное отверстие в крыше для выхода дыма; под ним с деревянной перекладины спускается железная цепь, так наз. рахис, к которой привешивается медный котел для варки пищи. По правую сторону от очага стоит длинная деревянная скамья, вышиною до колен, которую занимают всегда одни только мужчины, отнюдь не женщины – свои или чужие. Такая же скамья по левую сторону предоставляется в исключительное пользование женщин. Пища подается на невысоком трехножном столике, обыкновенно круглой формы, известном Осетинам под наименованием финг. Знакомство с этими частностями необходимо, как мы скоро увидим, для понимания той роли, какую хадзар играет в семейном культе Осетин. К хадзару или главной сакле пристраивается ряд помещений для отдельных семей, входящих в состав двора, или так называемых уат (спальни). Задумав жениться, молодой человек, говорит г. Кокиев, должен предварительно обеспечить себе помещение, иначе не найти ему невесты. В несколько дней, благодаря дружной помощи со стороны не только членов двора, но и посторонних, помещение это бывает готово. Ставится оно обыкновенно в отдаленном углу двора, так как обычай заставляет мужа входить к жене не иначе, как тайно, избегая наблюдения со стороны прочих членов двора. В каждом дворе столько отдельных помещений, расположенных по возможности вдали одно от другого, сколько имеется в нем женатых, считая в том числе и родителей, впрочем лишь в том случае, если последние продолжают еще брачное сожительство. Холостая молодежь не имеет отдельных спален; она ночует обыкновенно на работе или в дороге, на дворе или в кунацкой. Последняя, т. е. помещения для гостей – расположена обыкновенно около ворот двора, поодаль от прочих построек. Если гость не кровный родственник, ему нет места ни в хадтре, ни в специальных помещениях[48], отводимых каждой паре в отдельности; его принимают только в кунацкую, двери в которую никогда не запираются, и куда поэтому могут заходить и заезжать во всякое время дня и ночи все странники, каков бы ни был характер отношений их к тому двору, у которого они ищут гостеприимства[49].
Познакомившись с устройством Осетинского двора, мы остановимся в настоящее время на характеристике того значения, какое он имеет, во первых, как религиозный, во вторых, как имущественный союз. Известно, какую роль играл очаг в домашнем культе – одинаково Индусов, Греков и Римлян. Известно, какое место принадлежит ему в свадебном ритуале, в жертвоприношениях, совершаемых главою семьи в честь умерших предков, и вообще во всех торжественных действиях, отправляемых семьею или от ее имени, так напр., при усыновлениях, присягах или при укрывательстве избегающих правосудия преступников. С тем же культом домашнего очага встречаемся мы и в Осетии. Очаг, читаем мы II-м номере «Терских Ведомостей» за 1868 г., доселе считается у Осетин священным местом. На нем постоянно поддерживается огонь, причем забота о последнем в особенности падает на женщин. До сих пор между Осетинками считается дурным пожеланием, своего рода бранью, следующая фраза: «чтоб у тебя огонь потух». В глазах Осетина такое выражение равнозначительно следующему: «чтоб у тебя семья перевелась». Не только очаг считается предметом семейного культа, но им же следует признать и висящую над ним цепь, к которой привешен чугунный котел для варки пищи. Важнейшие акты домашней жизни происходить в Осетии у очага и связаны с прикосновением к цепи. Священный характер последней выступает из строго поддерживаемого обычаем запрещения дотрагиваться до нее без необходимости, а также из того, что прикосновение к цепи ставится в обязанность, как при произнесении присяги, так и в брачном ритуале. Желает ли Осетин сделать бесспорным данное им на суде показание, он хватается за цепь, произнося при этом: клянусь этим пречистым золотом «Саффы»; Саффа в религиозных верованиях Осетин играет, по-видимому, роль Вулкана; это небесный кузнец, кующий домашние цепи.[50] Точно также, при вступлении в замужество, разрыв с домашним культом собственной семьи и приобщение к тому, которого придерживается семья мужа, выражается невестою и ее шафером в действиях, в которых цепь опять таки играет главную роль. Кинжалом своим шафер ударяет о цепь в доме невесты, предварительно обведши ее три раза вокруг последней. То же троекратное обхождения и прикосновение невесты рукою к цепи повторяется в доме мужа, при первом посещении ею последнего, в так наз. невесткину ночь, обыкновенно следующую на третий или четвертый день после свадьбы[51]. В свою очередь, и убегающий от преследования преступник считает себя безопасным только тогда, когда ему удалось обвить вокруг шеи домашнюю цепь того двора, в котором он ищет убежища; этим действием он как бы приобщает себя к домашнему культу, как бы становится под защиту тех предков, поклонение которым связано, как мы увидим ниже, с культом над-очажной цепи[52].
Неудивительно после этого, если похищение домашней цепи или простое выбрасывание ее из дому чужеродцем считается Осетинами действием, необходимо требующим кровного возмездия. Принять выкуп в этом случае признается позором. Почитание цепи не устраняет вполне культа замененного ею домашнего очага. Доселе Осетин, совершая жертвенные приношения, бросает в огонь первый кусок или первые капли крови. Всякое жертвенное животное, по его убеждению, должно коснуться огня, чтобы быть приятным Богу[53].
Известно, что культ домашнего очага всюду, где он встречается, стоит в тесной связи с культом предков. Причина тому лежит несомненно в тех воззрениях, каких на загробную жизнь придерживается древний человек. Признавая за мертвецами те же потребности, что и за живыми, допуская необходимость для них пищи и питья, древний человек, и в частности древний Арий, видит в поднесении им этой пищи способ постоянного общения живущих поколений с теми, которые отошли уже в вечность: но наглядным доказательством принятия мертвецами предлагаемых им яств является поглощение последних их огнем[54]. Вот почему сожжение жертвенного животного или части его и возлияние на пылающий огонь опьяняющих напитков одинаково встречается, как в индусском, так и в греческом или римском ритуале. Все те более или менее отрывочные факты, на которых мы строим наше заключение о тесной связи между культом очага и культом предков, находят себе вполне аналогичные явления в современном быту Осетин. Материалистическое воззрение их на будущую жизнь наивно высказывается в той речи, какую, по обычаю, обязан держать покойнику один из родственников, присутствующих при погребении: «Выслушав твою искреннюю исповедь, всеправедный и многомилостивый Барастыр (своего рода Плутон, начальник над мертвецами), примет тебя в свое лоно, и ты будешь вечно наслаждаться благами рая: конь твой будет пастись около тебя, а яства твои и напитки, каких не имел ни один земной царь, будут день ото дня увеличиваться, возбуждая тем зависть в других умерших, не имеющих таких удовольствий или по грехам своим, или по бедности оставшихся в живых родственников, которые, будучи не в силах сделать нужного числа поминок, заставляют своих умерших питаться или милостынею, или воровскими крохами»[55]. В последних словах наглядно сказывается то воззрение, что благосостояние умерших предков зависит от количества доставляемых им потомками пищи и питья; вот почему, озабоченные тем, чтобы покойник во время путешествия своего в загробный мир не испытывал голода и жажды, родственники снабжают его бутылкой араки и чуреками или хлебными лепешками, первая разбивается о камень и льется на могилу, вторые бросают на сторону, причем произносятся следующие слова: «эта пища и это питье да останутся неистощимыми для тебя, пока ты не достигнешь рая (дзенета)[56]. Опасение, что покойнику нечего есть на том свете, преследует Осетина в течении целого года, следующего за смертью его близкого родственника. Еженедельно, по пятницам, при закате солнца вдова ходит на могилу мужа, взяв с собой яства и напитки. Спустя неделю после Нового года, совершается специальная поминка по покойнике, при чем печется исполинский хлеб таких размеров, что его хватит одному человеку на целый месяц. Скрестивши две палки, покрывают их одеждой покойника, на которую навешивают его оружие; сделанное таким образом чучело сажают на особо приготовленную для него скамейку, вокруг которой раскладываются любимые предметы покойного; перед скамьей ставят кашу и бутылку араки, специальное угощения для покойного. На несколько минут собравшаяся семья покидает саклю, чтобы дать покойнику время спокойно вкусить пищу; делается это с целью соблюсти обычай, по которому старшие должны принимать пищу отдельно от младших.[57] Чем у мусульман является поминка в неделю, следующую за Новым годом, тем у христиан – пятница 6-й недели Великого поста. Вся разница в том, что, вместо скоромных блюд, чучелу, изображающему мертвеца, предлагаются блюда постные. Один из стариков или одна из старух, провозгласив тост араком или бузою (пивом), высказывает при этом след. пожелание: «Да будет он (покойник) светел, светла да будет и его могила, да будет он славен между мертвыми; пусть никто из них не обнаружит своей воли и власти над его яствами; и как они стоят теперь перед нами, так пребудут на веки веков и перед ним; умножаясь, да умножатся они до той поры, пока с гор будет катиться камень и на степи колесо, не плеснея летом и не замерзая зимою; по своей доброй воле да делится он ими с теми из мертвых, которые не имеют пищи!»[58]
Тем же сознанием необходимости кормить мертвых объясняются и те многочисленные поминки, которые, по приблизительному вычислению, обходятся каждому двору не менее двух тысяч р. в год и ведут нередко к совершенному его разорению. У христиан число их не менее 10 в год, у магометан – 7, при чем некоторые у тех и других длятся по нескольку дней.[59] На поминки, говорит В. Миллер, смотрят, как на кормление мертвых, говоря, что пища, которую едят на поминках, не идет в пользу съевшего, но его сила переходит к мертвому, так что плотно поевший на поминальной пирушке, придя домой, имеет право спросить себе обычный обед. Нельзя более оскорбить Осетина, говорит в заключение названный писатель, как сказав ему, что его мертвые голодают.[60] Но мертвые, подобно живым, нуждаются не только в пище и питье, но и в топливе. Вот почему на Новый год, или вернее, в предпоследнюю пятницу в декабре, хозяин дома раскладывает на дворе пучки соломы, по числу умерших членов семьи и зажигает их со словами: «Будьте светлы наши мертвые, доля вашего огня да не потухнет!» При этом им руководит верование, что он таким образом снабжает мертвых новым огнем на наступающий год.[61] Из всего сказанного нельзя не вывести того заключения, что, подобно древним Индусам, Грекам и Римлянам, Осетины уподобляют загробную жизнь земной. Это уподобление выступает у них не в одном лишь факте кормления мертвецов их потомками, но и в той заботливости, с которой Осетин снабжает покойника при опущении тела его в могилу всем необходимым ему в будущей жизни. Отсюда обряд – одевания мертвеца в лучшие его платья. На вопрос о том, зачем одеваете вы мертвого пышно, Осетины обыкновенно отвечают, что, если в этом мире покойник по бедности не мог одеваться прилично, то пусть хоть теперь оденется, чтобы не было стыдно на том свете показаться умершим людям. В настоящее время Осетины, очевидно под влиянием мусульманства и христианства, не кладут более с мертвецом ничего, кроме упомянутой уже мною пищи. Не так было в прежние годы, насколько можно судить из раскопок, сделанных мною и Всеволодом Миллером в местностях, некогда занятых Осетинами. Оружие и украшения, уздечки для лошади, домашняя утварь, и в частности трех-ножный столик (финг), – все это и многое другое приходилось нам встретить и при раскопках чегемского кладбища и в тех пещерах, которые нынешним летом были исследованы мною в окрестностях аула Хассаут. Известно, что опасения оставить мертвеца без жены в будущей жизни было причиной возникновения в Индии чудовищного обычая сожигания вдов. Огонь, служащий средством передачи покойнику пищи, и в этом отношении должен был оказать ему туже услугу. О сожигании вдов в Осетии, разумеется, нет и помину[62]. Но в ней доселе практикуется один обряд, в основе которого лежит тот же процесс мышления; я разумею обрезания косы вдовою и передачу ее покойнику. Подошедши к гробу, вдова с помощью родственниц отрезает косу и кладет ее на грудь мужа, свидетельствуя тем искреннее свое желания принадлежать мужу и на том свете. Осетины убеждены в том, что вторичный брак не помешает вдове вернуться к первому мужу в будущей жизни. В погребальном ритуале убийство коня над могилою покойника составляет, как известно, явление довольно обычное[63]. От этого обряда, общего, по-видимому, всем арийским народностям, сохранилось только участие коня в погребальной церемонии; старший родственник ведет за собою лошадь покойного; названия же, каким Осетины обозначают его «бах фальдисаг», в буквальном переводе – посвящающий лошадь, а также высказываемая в надгробной речи уверенность в том, что мертвец на своем коне проскачет невредимо через мост, отделяющий рай от ада, не оставляют сомнения в том, что на первых порах следовала в Осетии прямая передача лошади покойному, вероятно путем заклания ее на его могиле. В настоящее время дело обходится нанесением коню трех ударов косою, которую вдова берет с груди покойника и передает бах – фалдисагу или посвятителю коня, со словами: «вот и плеть для покойника». Нанося коню удары, родственник произносит: «да будете вы оба, конь и плеть, посвящены одному покойнику».[64]
Отожествление будущей жизни с настоящей приводит Осетин к убеждению, что покойники в загробной жизни продолжают печься об их нуждах и всячески заботятся о благосостоянии семьи.
В народных сказаниях часто встречаются рассказы о том, как тот или другой мертвец выпрашивает у Барастыра или начальника над мертвыми позволения повидаться с земными родственниками. Заручившись таким предварительным разрешением, он отправляется на свидание с ними, предпринимает совместно походы за добычей и при расставании отдает безвозмездно собственную долю, открывая на прощание, что он их родственник.[65] Из тех же сказаний видно, что души покойников могут оставаться на земле только до восхода солнца, почему к этому времени они и спешат вернуться в свою загробную обитель. Чтобы вступить в общение с ними, Осетины выбирают для этого вечер: все семейные торжества, на которых ожидается появление покойника, происходят при зажженных свечах. В течение целого года вдова продолжает ждать ночных посещений мужа; с этою целью она каждый вечер стелет для мужа постель, ставит под его кровать таз и медный кувшин с водою, зажигает целую свечу и сидит, ожидая прихода мужа до той поры, когда запоют петухи; вставая с постели поутру, она, взяв таз, кувшин с водою, утиральник, мыло и прочее, несет их к тому месту, где при жизни обыкновенно умывался ее муж и стоит там несколько минут в таком положении, как будто подает умываться[66].
Имея возможность входить в непосредственное общение с живущими, предки невидимо присутствуют на всех семейных торжествах, оказывают помощь и поддержку во всех семейных предприятиях. Не удивительно поэтому, если обращения к ним, призыв их к покровительству, а в некоторых случаях только к свидетельствованию однообразно встречается во всех тех торжественных актах, которые сопровождают собою рождения или женитьбу, а также дачу показаний на суде, в качестве обвиняемого или присяжника. Три дня спустя после родов, под цепь домашнего очага приносят отдельно ребенка, колыбель с пеленками и три чирита или хлебца для Сафы, бога охранителя домашней цепи, а также немного араки для него же. Старшая во дворе женщина, держа чирита в руках, произносит след. молитву: «Уаларт Сафа!, (что значит в переводе: Сафа, стоящий над пламенем) ребенок да будет твоим гостем! Домашний патрон, дай ему свою милость, пошли ему счастье»! Кроме чирит Сафе приготовляются еще особые чирита домашнему духу – домовому или так наз. Бундор. При вступлении в брак, следует не только троекратное обхождения с шафером вокруг домашнего очага и прикосновения рукою к надочажной цепи, но и произнесение старшим из присутствующих след. молитвы: «Уаларт Сафа! прими невесту под свое покровительство и так далее. За этим обращением к Сафе, следует обращения и к домовому или так наз. Бунатихидсау: «И тебе, Бунатихидсау, – говорит произносящий молитву, – усердно молимся. Не отними своей милости, защиты и покровительства от возросшей в твоем лоне молодой невесты, охраняй ее и помогай ей во всех трудных минутах ее жизни, путях и сидениях»[67]. И в другие торжественные минуты жизни, как напр. при даче показаний на суде, Осетин обращается к домашним божествам и, в частности, к не раз уже упомянутому нами Сафе, который, как видно из всего вышесказанного, стоит по воззрениям Осетин в тесной связи с домашним культом. «Клянусь этим пречистым золотом Сафы», говорит Осетин, становясь перед очагом и прикасаясь рукою к надочажной цепи – рахис. Но не одного Сафу призывают Осетины в свидетели делаемого ими показания. Каждый двор имеет своих специальных ларов; ими считаются обыкновенно славнейшие из предков, лица, оставившие по себе наилучшую память. Этих-то лиц и берут Осетины в свидетели делаемых ими заявлений.
Совершаемый при этом обряд, по словам Шанаева, состоит в том, что потерпевший подходит публично к лицу, заподозренному им в преступлении, и требует от него, чтобы он протянул ему руку правдивую такого-то из его покойников, имя которого при этом произносится потерпевшим, на что заподозренный обязан ответить: „вот тебе правдивая рука покойника», и протянуть обвинителю руку[68]. Состоя в постоянном общении с живущими, мертвецы, смотря по тому, исполняют ли потомки свои обязательства по отношению к ним производством в их пользу поминок и приношений пищею и питьем, – или нет, то покровительствуют им во всех их предприятиях, то оказывают им явное сопротивление. Если души мертвых могут покидать свои жилища по ночам, то, согласно воззрениям Осетин, и души живых во время сна не находят препятствия к оставлению ими каждой своего тела. Подобно мертвецам, они, кто на конях, кто на скамьях, уносятся на луг, посвященный мертвым и известный под наименованием курис. На этом лугу, думают они, растут семена всего произрастающего на земле, а вместе с тем семена счастья и несчастья. Луг этот ревниво охраняется мертвецами; только заслужившие перед ними души безнаказанно могут вернуться домой, захвативши с собою нужное им число зерен – залог прекрасного урожая и благоденствия в течение ближайшего года. Другие же возвращаются, покрытые ранами, похожими на черные пятна и полученными от стрел, брошенных в них мертвецами. Средств лечения против этих ран не имеется; иногда они проходят сами собой, иногда же раненый, пробудившись от сна, начинает ощущать боль в той или другой части тела и после долгих мучений умирает[69].
Такое ночное путешествие на курис Осетины приурочивают к определенному дню в году, обыкновенно к Новому году. Джантемир Шанаев передает то же сказание в несколько видоизмененной и очевидно позднейшей форме. Мертвецы по-прежнему являются в нем виновниками земных благ, урожаев и всякого рода благоденствий. Души живых ищут у них семян для посевов, но вместо того, чтобы приурочить к воле предков наступления или не наступления семейного довольства, сказание, передаваемое Шанаевым, связывает его с борьбою Осетин с Кабардинцами. Эта борьба, дающая содержания осетинской жизни на земле, продолжается и в области сновидений. За семенами души скачут ночью к Татартубу, месту одинаково священному в глазах обеих наций и расположенному немного ниже Николаевской станицы. Предводительствуемые своими божествами, оба ополчения душ: кабардинское и осетинское, начинают здесь страшную борьбу из за горсти хлебных зерен. После продолжительного сражения одна из сторон уступает другой. Та из них, которая осталась победительницей, с радостью хватает в свои руки сноп хлеба, выбивает из него горсть зерен и рассыпает последние в направлении своего края. Это значит, что та сторона, которой досталась горсть хлебных зерен, отвоевала себе у противника хороший урожай в ближайшем году[70].
В этой позднейшей редакции сказание уже теряет то значение чего-то непосредственно связанного с домашним культом, с каким оно является в первой его передаче. Сопоставление обеих, как нельзя лучше показывает тот путь, каким народные легенды чисто религиозного характера получают со временем несвойственную им на первых порах историческую окраску, и как затемняется со временем в народном представлении источник их первоначального происхождения.
Подобно другим народам, придерживающимся семейного культа, Осетины дорожат семейными и родовыми усыпальницами. Названия тем и другим запацы. В представлениях народа могилы предков считаются священными местами. И после смерти родственник желает пребывать по ближе к своему потомству, чтобы ежечасно заботиться о его нуждах. Выражение: „чтоб ты не попал в свою могилу», считается поэтому в Осетии таким видом обиды. С другой стороны, нисходящие поколения дорожат тем, чтобы покойники лежали близко к ним в семейных усыпальницах, чем объясняется тот факт, что Туальтцы, переселяясь из Грузии, уносили вместе с собою и своих мертвых[71]. Осетин недаром дорожат ежечасным присутствием мертвецов вблизи занятого им жилища. Уверенность в том, что блага мира даются покойниками, заставляет его обращаться к последним с постоянными жалобами на удручающие его несчастия. Ни одно семейное торжество, на котором мертвецы считаются незримо присутствующими, не обходится без сетований на постигшие семью бедствия и обращенной к покойникам мольбы освободить ее на будущее время от их повторения.
В некоторых местностях Осетии эти покойники выдвигают из своей среды одного, наиболее славного своими деяниями при жизни, около которого обыкновенно и сосредоточивается семейный культ. Таким является в Кани, во владениях Шанаева, так называемый Ногдзуар, что в переводе значит «новый святой», в Алагирском же ущелье, а также у всех вообще Нарцев так называемый Хетаджидзуар. В Какодуре, в горах, самым почитаемым из всех божеств считается Тбауацилла; это божество домашнее, от которого, по народным верованиям, зависит изобилие и достаток[72].
Фамильные сказания не оставляют сомнения в том, что некоторые из названных божеств были вполне историческими лицами; таким, например, был Хетаг, родоначальник семьи Хетагуровых в Нарах и виновник поклонения так называемому Хетаджидзуару. Предания считает его выходцем из-за Кубани, покинувшим свое старинное пепелище по причине ссоры с братьями. Оно рассказывает о нем много чудесного, не как о воинственном богатыре, а как о праведном богобоязненном человеке. За его прекрасные свойства божество Хидсау посылало ему не раз неожиданную защиту. Так, например, во время погони за ним братьев, когда ему не оставалось более никакой надежды на спасение, и он уже думал о том, чтобы передать себя в их руки, послышался ему голос из лесу, лежащего в окрестностях Суадага, ныне не существующего больше аула: „В лес, Хетаг, в лес»! Изнемогая от усталости, Хетаг прокричал в ответ: „Хетаг уже не поспеет в лес, а пускай лес подоспеет на помощь к Хетагу». И что же? Откуда ни возьмись, окружает Хетага лес. Легенда говорит, что и теперь еще лесок этот имеет тот самый вид, что и в момент его первоначального появления: со всех сторон окружает его непроходимая глушь, сам же он как бы остановился в росте. В глазах Осетин он считается все еще принадлежащим Хетагу; вот почему, убитая в нем дичь должна быть съедена на месте, отнюдь не унесена домой, и то же надо сказать о плодах, ягодах, меде, и т. д., встречающихся в изобилии в этом лесу. Если вспомнить сказанное выше о том, что принятая при поминках пища идет, по воззрениям Осетин, впрок покойнику, то понятным становится источник такого запрещения. Все, найденное в лесу Хетага, должно идти на устройство ему поминок, дабы душа его не оставалась без пищи и питья в будущей жизни. Как патрон жителей Нарского и Алагирского ущелий, Хетаг считается заступником последних, как перед добрыми, так и перед злыми духами. Он старается о водворении в своем крае спокойствия, здравия, богатства, урожая, и т. п.
С тем же характером – духа покровителя семьи Шанаевых и всех, кто состоял от них в той или другой зависимости, выступает перед нами и упомянутый уже выше Ногдзуар. В ходячих о нем легендах говорится о заступничестве им жителей аула Кани, при посещении последнего бурею и поражении громом его стада. Благоприятный Шанаевым, Ногдзуар, как всякий домашний бог, является неумолимым противником враждебных им родов. Осетины верят, что истребления семейства Кусовых произошло не без его участия, так как оно было предсказано им почти за год, во время чудесного его появления верхом на олене назначенному для заведывания его культом дзуари-лягу. или старосте церковному[73].
Изобилия и достатка ждут также от Тбауцилла жители Какодура, которые совершают в его честь такие же точно жертвоприношения, какие делаются в честь Хетага или Ногдзуара жителями Алагира, Нар и Кани.
Из тех сведений, какие на этот счет сообщаются в особой записке о божествах почитаемых осетинами, приложенной г. Шанаевым к его сборнику осетинских легенд и сказаний, видно, что в день празднования Тбауцилла каждый двор зарезает барана для совершения в его честь особого рода поминок. Чем Тбауциллы является в Какодуре, тем Дзири и Дзившеи – дзуар в Куртадинском ущелье, а Фарниджидауег в Ганальгоме. Упоминая об этих божествах, мы далеко не перечислили всех тех, источником почитания которых является домашний культ, культ предков. Каждая семья и основанный ею аул, имея своих предков, празднует и своих особых богов, что, однако, не мешает тому, что все одинаково чествуют еще, так сказать, генерическое представление о домашнем гении, покровителе и защитнике семьи, который под названием Бунатихидсау во многом напоминает нашего домового. Вот какие подробности передает о культе его В. Миллер в своих осетинских этюдах.
Местопребыванием осетинского домового считают кладовую – кабиц. Домовой может принимать различный вид, представляться мальчиком, уродливой женщиной с клыками, белым барашком и т. п. Но видеть его могут только знахари в ночь под Новый год. Когда празднуется свадьба, невесте испрашивается покровительство домового, так как имеется в виду, что покидая двор родителей, он переходит под защиту нового домового, – домового семьи своего мужа, чем легко может разгневать патрона родного двора. Бунатихидсау ближе других духов к женщинам, как видно из того, что им не запрещено произносить его имени; прочих же духов они могут называть только условными, описательными наименованиями. Во второй день рождественской недели устраивают Осетины празднество в честь домового: пекут хлеб из лучшей пшеницы, варят лучшее мясо и вместе с пивом и водкой ставят для него в пустую комнату или чулан, считая за особенное счастье для дома, если что-нибудь из поставленного будет съедено или выпито, разумеется, кем-либо из людей украдкой[74].
Наряду с Бунатихицау, в связи с домашним культом, культом предков, стоит, по-видимому, у Осетин и поклонения Сафе, чудесному кузнецу, давшему образец для существующих на земле цепей, и продолжающему творить их на небе и по настоящее время. Связь домашней цепи с семейным очагом, а последнего с культом предков, по всей вероятности, причина тому, что и этот, так сказать, осетинский Вулкан, сделался своего рода домашним богом, покровительство которого Осетин призывает на голову своих детей, а также на голову невесты во время троекратного обхождения ею с шафером домашнего очага[75].
Общий, как мы сказали, всем индоевропейским народностям, домашний культ Осетин представляет ближайшее сходство с тем, каким иранские народности, и в числе их Персы, окружали души покойников, или так называемые фраваши. Вторая часть Зенд-Авесты представляет, быт может, лучший комментарий к тому, что сказано было нами о почитании мертвых Осетинами. Взаимные отношения живущих поколений и усопших, поддерживаемые со стороны первых постоянными жертвоприношениями, а со стороны вторых непрекращающимся заступничеством и попечительством, выступают в отдельных статьях Зенд-Авесты с тою наивностью и внешней пластичностью, какая характеризует собой вообще произведения подобного рода. Священная книга Персов изображает перед нами души покойников постоянно озабоченными одной мыслью: «Кто будет почитать нас и прославлять нас? Кто принесет нам жертвы? Кто заготовит для нас достаточно пищи, дабы мы никогда не чувствовали в ней нужды»! Совершающего жертвоприношения фраваши благословляют в следующих словах: «Да будут всегда в его жилище стада животных и людей! да обладает он кроткой лошадью и крепкой колесницей! да будет в его семье человек, знающий почитать Бога и управлять в собрании народа, опытный в жертвоприношениях» и т. д.! Довольные потомством, не оставляющим их без пищи, фраваши спешат ему на помощь: в сражениях они борются за одно с ним, защищая каждый свое прежнее жилище; они же ближайшие виновники урожаев, посылающие обилие вод каждый своему роду, местечку, городу или стране, с пожеланием им расти и богатеть. Здоровье и болезни точно также лежат в их власти. Их злоба страшна тем, говорит Зенд-Авеста, которые оскорбляют их. Составитель Зенд-Авесты уподобляет фравашей снабженным хорошими крыльями птицам, которые спешат на помощь к тому, кто не только не причинил им никакой обиды, а, напротив, обрадовал их обильными жертвоприношениями. В эпитетах, которыми Зенд-Авеста[76] сопровождает термин фраваши, выступают все те свойства, какими персы наделяли в своем воображении души умерших предков. Они щедры, они мужественны, они милосердны, могущественны, сильны и вместе с тем легки, как воздух. Не те же ли это свойства, какими обладают в глазах Осетин души усопших предков, нередко уподобляемые ими, по словам священника Гатиева, падучим звездам, точь-в-точь, как это имеет еще место в Малороссии, где, смотря на полет звезды, доселе говорят: человек умер, душа его улетела. В Осетинской фразеологии место души занимает дзуар, этот дух покровитель, и Осетины говорят: – «дзуар пролетел», обозначая тем падение звезды[77].
Рубрики: