При сходстве в целях и самом способе его производства, осетинское барантование, малороссийский «грабеж» ирландский захват и римское pignoris сарiо – представляют существенные черты различия, отмечая собою каждое последовательные стадии вымирания архаического самоуправства. Тот вид захвата, который доселе удержался в среде кавказских горцев, несомненно должен быть признан древнейшим, так как им молчаливо признается солидарность всех членов одного кровного союза, откуда возможность наложить руку на имущество не одного только ближайшего виновника неисполнения договора, но и любого из его родственников односельчан. Во всех остальных видах захвата, с которыми знакомят нас и современные обычаи малороссов и древние памятники арийского законодательства, – самоуправство носит уже характер индивидуального действия, совершаемого непосредственно заинтересованным лицом. Другое дело в Осетии и вообще на Кавказе. Практикуемое здесь барантование осуществляется при подмоге родственников односельчан, т. е. носит еще все признаки родового самоуправства.
Чем далее стоит допускаемая законодательством самопомощь сторон в исполнении договоров от ее первоначального типа, тем более и более захват принимает форму самоуправного установления залога, возвращаемого вслед за выполнением договора. Этот характер с наглядностью выступает в римской pignoris сарiо, но он чужд еще ирландскому захвату, так как последний предполагает возможность возмещение себя кредитором из захваченного имущества.
Задаваясь вопросом о том, удовлетворяет ли описанная нами система захвата той цели, какую современное законодательство преследует в требовании возместить стороне, устоявшей в договоре, понесенные ею вред и убытки, мы должны сказать, что несоответствие между размерами произведенного захвата и величиною понесенного вреда одно уже заставляет сомневаться в том, чтобы самопомощь сторон при выполнении договоров преследовала вышеуказанную цель. Вернее будет сказать, что в захвате, производимом устоявшей в договоре стороною, надо видеть не более, как месть, и такое заключение следует не только из приведенных уже нами данных, но и из тех, какие по вопросу о неисправном платеже долга содержат в себе юридические памятники любого из арийских народов. Вспоминая, напр., то, что говорят на этот счет законы XII таблиц, невольно приходишь к заключению, что дело идет не о возмещении вреда, а о мести виновному. Какая материальная польза, в самом деле, могла быть получена от рассечения должника между его кредиторами[169]. Дело шло, очевидно, об удовлетворении чувства мести, подобного тому, какое в драме Шекспира побуждает Шейлока заключить свой известный договор с Антонио, отнюдь не о возмещении убытков, причиненных неуплатою долга.
Причина, по которой самопомощь сторон признается способом исполнения договора, лежит, несомненно, в отсутствии в древнейшем правовом строе поддерживаемых государством судов. Как тесна связь между последними и принудительным выполнением договоров, показывает, между прочим, тот факт, что в Швеции вытекающие из договоров обязательства получили государственную защиту тем и с тех только пор, когда обиженной стороне дозволено было обжаловать факт неисполнения договора в королевском суде[170]. Сказанным объясняется причина, по которой в Осетии, при господстве начала родового самосуда, не допускающего другого разбирательства, кроме посреднического, не было и не могло быть вынуждения сторон к исполнению договоров. Нарушение их, как действий, причиняющих материальный вред, давало только право обиженному преследовать обидчика силой, точь-в-точь, как в случаях нанесения ему вреда ранами, побоями и воровским похищением его имущества. Жертвою такого насилия, прежде всего, становилось имущество; но, при недостаточности его, мог последовать захват и самой личности не устоявшего в соглашении контрагента. В этом смысле, заодно с осетинскими обычаями, высказываются не только упомянутые уже нами законы XII таблиц, но и народные правды Германцев и Славян. Все они предвидят возможность одного и того же исхода: насильственного обращения в неволю неисправного контрагента, неволю постоянную или временную, в последнем случае до момента исполнения договора[171]. «Насилити и продати» – вот те два последствия, которые Русская Правда также связывает с неуплатою должником сделанного им займа (ст. 68. Карамзинского списка), и это те самые, какие грозили ему одинаково и в древнем Риме и в лесах первобытной Германии, и в несравненно более позднюю эпоху редактирования скандинавских правд. Осетинам до самого момента уничтожения в их среде зависимых сословий было известно закабаление за долги, по-видимому, одно лишь пожизненное, так как попавших в кабалу обыкновенно продавали на чужбину в Грузию и Кабарду. С уничтожением рабства и установлением постоянных судов в Осетии, оба указанные мною вида удовлетворения по договорам вышли, разумеется, из употребления. Ответственность падает теперь всецело на имущество должника и с его смертью переходит на наследников. Но, что это последнее правило далеко не может быть признано архаическим, следует из того, что при той личной ответственности, какую на первых порах обязан был нести неисправный контрагент, не могло быть и речи о переходе обязательства по наследству, почему некоторые законодательства, остающиеся верными этому принципу, и в числе их валлийское, провозглашают открыто следующее правило: «договор действителен лишь до тех пор, пока сторона остается в живых»[172].
Осетинским обычаям известны только три способа обеспечения договоров – это заклад движимости (цинди), отличие которого от нашего состоит в праве кредитора пользоваться заложенною ему вещью, назначение поручителя или так называемая фидара и задаток. В современном его значении осетинское поручительство ничем не отличается от нашего, но не таков был его характер в старые годы. Поручитель вполне заменял собою должника и подобно ему нес не только имущественную, но и личную ответственность пред кредитором. При таких условиях поручительство являлось самостоятельным видом договоров; а потому и будет описано нами впоследствии в ряду других. О неустойке Осетины не имеют никакого понятия; задаток, обозначаемый ими почему-то русским словом «заклад», а иногда и просто – задаток, как видно из одного этого факта, – не более, как нововведенье; об уплате его речь заходит только при сговоре. Отец жениха обыкновенно дает отцу невесты вола или его стоимость. Но такой платеж не обязателен и, по-видимому, недавнего происхождения. В старые же годы дружка жениха по получении согласия довольствовался передачей родителям невесты какого-нибудь подарка от, имени жениха, всего чаще пистолета. Передача его как мы уже имели случай заметить, удостоверяла собою факт заключения самого соглашения.
Что касается до залога, то с тем характером, с каким этот институт является в нашем законодательстве, он осетинам неизвестен. Встречается у них только так называемый «баветау», нечто довольно близкое, ноне тождественное с nantissement старинного французского права. Лицо, в интересах которого он учреждается, имеет право пользоваться заложенным ему имуществом, как своим, до момента выполнения договора и под условием отказа от процентов. Эта последняя черта буквально повторяющаяся и в индусском праве[173] указывает на то, что пользование кредитора является своего рода ростом и что, следовательно, перед нами не иное что, как особый вид возмездной ссуды.
Переходя к рассмотрению отдельных видов договоров, я остановлюсь лишь на тех из них, юридическая конструкция которых не успела еще обрисоваться в сказанном мною выше. Вот почему я не стану более упоминать ни о дарении, ни о мене и купле, и ограничусь только замечанием, что Осетины вполне различают эти три вида сделок, называя каждую особым термином[174]. Мне предстоит таким образом перейти прямо к ссуде – займу, или выражаясь более общо, к долговому соглашению, а последнее, как я сейчас покажу, носит в Осетии много черт, совершенно несходных, одни с ссудою, другие с займом, – черт, объяснения которых возможно не иначе, как путем приведения исторических параллелей. Прежде, чем говорить об осетинском долговом соглашении, а также о других видах договоров, известных их обычному праву, я считаю нужным предпослать моему изложению следующую общую оговорку. Явление слабо развитого юридического строя, каков осетинский, строя, в котором отдельные виды сделок не успели еще вполне обособиться, с трудом могут быть переданы терминами, заимствованными из римской юриспруденции. Как будет видно из последующего изложения, осетинское долговое соглашение, напр. обнимает собою и ссуду в тесном смысле, и заем. Как применяемое к недвижимому имуществу, оно подчас всего более подходит под понятие найма, а так как объектом его может быть и скот, причем вознаграждением хозяина является приплод от последнего, то в некоторых случаях оно всего более отвечает представлению о римском usus, который, как известно был видом не договорного, а вещного права. Пришлось бы таким образом применить к нему в разных случаях целых четыре различных термина, что разумеется повело бы к тому, что то отсутствие дифференцирования, которое отличает собою осетинское, как и всякое вообще слабо развитое, договорное право, совершенно изгладилось бы в представлении читателя. В прежние годы не только у нас, но и на западе, историки правда не прочь были подводить под римские дефиниции нередко вполне своеобразные юридические институты, открываемые в изучаемом ими праве. Все неудобства такого приема сами собою бросятся в глаза, раз я скажу, что, благодаря такой игре терминами, германисты до Виса и Гейслера считали возможным подводить права общинного пользования под римские сервитуты и применять последовательно к первым все те ограничения, которым подлежали последние. Чтобы не впасть в однохарактерные ошибки, я предпочитаю ограничиться простым описанием встреченных мною у осетин видов договоров, не придавая употребляемым мною терминам: ссуда, заем, поклажа, другого значения, кроме того, каким они пользуются на разговорном языке и позволяя себе поэтому говорить о ссуде с процентами или о займе – res non fungibiles.
Историки права согласны между собою в том, что одним из древнейших, если не самым древним видом юридических сделок, является ссуда, как безвозмездная, так и возмездная (заем). Даже в тех памятниках, в которых, как например, в Салической Правде, нет еще упоминания о продаже, по крайней мере недвижимой собственности, говорится уже о случаях, «когда кто кому ссудит что-либо из своих вещей» (si aliquis alteri aliquid prestiterit de rebus suis[175]. Заем, как известно, почти не является на первых порах в форме денежной ссуды, что объясняется самой редкостью находящихся в обращении меновых ценностей: объектом его всего чаще бывает рабочий скот и семена для посевов, а также все вообще предметы первой необходимости. В индусских сводах, например, говорится об отдаче в ссуду не только денег (золота), но и хлебных зерен, напитков, платья, шерсти, кожи, оружия, кирпича для построек, рабынь и рабочего скота[176].
Вот почему в ирландских источниках говорится о праве заемщика платить кредитору теми видами ценностей, какие будут у него в руках в момент исполнения обязательства, как о нововведении[177].
Древне-шведское законодательство в свою очередь говорит о займе хлеба, лошади, вола, несвободного человека, построек и в числе их бань[178]. Получения в ссуду наравне с деньгами (куны) скота и меду прямо упоминается также Русскою Правдою[179].
В современном его виде заем является ссудою движимости и в этом лежит одна из черт различие его с имущественным наймом. Такое исключение недвижимости из числа ссужаемых предметов неизвестно древнему праву. Древняя римская ссуда является одновременно и ссудой движимости, и ссудой недвижимости[180]. Кроме упомянутой уже ссуды домов и бань, шведское право говорит еще о ссуде земли, которую обозначает особым термином lof, отличая ее тем от ссуды движимости – lan[181]. Русская Правда по-видимому также знала ссуду недвижимости. Ее ролейные закупы никто другой как заемщики, получавшие от недвижимого собственника вместе с рабочим инвентарем, вероятно и нужную для обработки с землю обязательством, взамен процентов, служит ему безвозмездно[182].
В понятие договора займа необходимо входит в наше время понятие о более или менее определенном сроке[183]. Того же нельзя сказать о древнем займе. Ни в одном из кодексов древней Индии не встречаю я каких-либо предписаний на счет обязательности срока. Пожизненным долгом, по-видимому, является также тот, какой заключает шведский крестьянин, вступая в договор lana или ссуды недвижимости. Из Русской Правды также не следует, чтобы закупы не были пожизненными заемщиками. Отсутствие того, что позднейшему праву известно под названием исковой давности, вероятная причина того безразличия, с каким древнее право относится к включению или не включению сторонами в их договор условия о сроке. Получивший ссуду отвечал за целость данного ему предмета, что фигурально выражают старинные шведские законы, говоря: «занятое не может погибнуть ни от огня, ни от воды»[184]. Из этих слов, а также из тех жалоб, какие некоторые позднейшие сборники ирландских судебных решений подымают против тех, кто требует от должника возвращения долга тем самым видом ценностей, в каком он был сделан, можно заключить, что на первых порах такой порядок был освящаем обычаем.[185]
К тому же убеждению приводит нас сам текст тех титулов Салической и Рипуарской Правды, которые говорят о займе. Должник подвергается известным последствиям, si rem prestitam retinere praesumpserit (буквально: если осмелится удержать ссуженную ему вещь.)
Всего же нагляднее эта обязанность возвращения не иного другого, как занятого предмета, выступает в римском праве. Не исполнивший ее приравнивается вору[186] и подлежит по этому уплате duplum[187]. В свою очередь, индусские своды настаивают на возвращении предмета «в том самом виде, в каком он получен был должником» (Vishnu VII)[188].
Чтобы гарантировать возможность выполнения этого правила, древнеримское право, в применении к ссуде, требовало, чтобы должник не давал взятой им вещи иного употребления, кроме того, какое было выговорено при заключении договора. По мнению Сцеволы, говорить г. Муромцев, тот поступал воровски, кто, получив вещь в ссуду, изменял произвольно способ пользования ею. То же самое начало проводится и законодательством Уэльского герцогства[189], а также в Русской Правде, как следует из употребляемого многими текстами ее выражения: «аже где холоп вылжет куны»[190].
Но как быть, если данная в заем вещь погибала от несчастного случая? Ирландское право совершенно освобождает должника при таких условиях от обязанности вернуть не только ссуженное, но и ценность его[191]. Законодательство же Уэльса, придерживаясь того же начала, требует только одного, чтобы должник доказал в этом случае, что он обращался с занятой им вещью, как с собственной и не давал ей другого употребления, кроме выговоренного[192]. Не далее, как еще во времена Сцеволы, получавший ссуду не отвечал в Риме за неосторожное повреждения вещи, а только в случае злонамеренной ее порчи. При займе предметами, а не деньгами, всегда является возможность порчи данного в ссуду. Эта порча очевидно не должна падать на кредитора, который поэтому вправе требовать возмещения за нее со стороны должника. О таком возмещении одинаково идет речь, как в древнегерманском праве, так и в кельтическом. Возьмет ли кто что-нибудь в ссуду, говорят шведские законы, он должен вернуть кредитору занятое им. Порче заем не подлежит. Если она окажется, должник обязан вознаградить за нее сполна, в том размере, какой будет определен соседями, которые присутствовали при ссуде предмета кредитором[193]. Если в полученной в ссуду лошади окажется какой-либо недостаток в момент возвращения ссуды, кредитор вправе требовать себе вознаграждение, читаем мы в законах Уэльского герцогства, и то же правило применяется им и к случаям повреждения других поступивших в ссуду предметов[194]. По всей вероятности, эта обязанность возмещения в случае повреждения полученной в ссуду вещи и сделалась источником того правила, по которому в позднейшем праве заем обязывал только к возвращению ценности занятого, а не самого полученного заемщиком предмета.
Ссуда может быть безвозмездной или же наоборот возмездною. В индусском праве мы находим любопытное правило, что когда ссуда производится скотом или рабынями, процентов не полагается, так как прирост идет в пользу кредитора[195] и то же, вероятно, имеет в виду и Русская Правда, сопровождая постановление о росте, (резе) подробным расчетом того, сколько приросту может быть от овец, коз, свиней, кобыл, коров (ланьской телицы), пчел и т. д. в 10 и 12-летний срок. Предвидя возможность неуплаты должником в назначенные сроки следуемых процентов и постепенное возрастание капитала путем процента на процент, законодатель кое-где, как, например, в Индии, определяет, далее чего не должно идти это увеличение. Заемщик ни в каком случае не должен вернуть кредитору более двойной суммы занятого им золота, тройной при ссуде хлебом, в четыре раза большей, когда речь идет о платье. При займе же напитков, сумма долга может возрасти до требования в восемь раз большего против займа.
Другие законодательства, как например наше, определяют размер процента, повышают или понижают его, смотря по тому, сделан ли заем на год, на треть года или всего на всего на месяц, и совершенно запрещают в известных случаях взимания процентов по месячному расчету.
Нередко также кредитор обеспечивает себе рост с капитала тем, что берет у должника в пользование известный земельный участок, который и остается за ним до времени платежа долга. Такой порядок вещей, при котором заем соединяется с залогом в его древнейшей форме «mortgage» или nantissement, между прочим считался нормальным в Швеции, как видно из ее древнего законодательства, превосходно истолкованного в этом отношении Амирой[196]. Нередко та же цель, т. е. своевременное получение дохода с капитала, достигалась еще и тем путем, что во все время, пока долг не был уплачен, должник обязывался производить безвозмездно какие-либо работы в пользу кредитора. В этом случае имело место соединение в одном лице должника и наймита – факт, с существованием которого знакомит нас наше древнее закупничество, при котором ссуда могла быть одновременно не только деньгами и скотом, но, как в шведском праве, по всей вероятности и землею и должник, удерживая вполне личную свободу, становился на время работником своего кредитора[197].
Таковы в главных чертах характерные особенности древнего долгового соглашения, понимая под ним одинаково заем и ссуду, если не говорить о тех, которые общи ему с другими договорами, как то заключение его в присутствии уполномоченных от семейной общины, если должником являлась последняя, или простых свидетелей во всех остальных случаях. Этот экскурс в область истории древнего займа всего лучше объясняет многие особенности осетинского долгового права. Чтобы познакомить с ними читателя я выбираю одно из бывших у меня под рукою судебных дел. Назад тому шестьдесят четыре года и четыре месяца, доносит 9-го октября 76 г. в терское областное управление заромагский житель Амзора Кайтмазов, покойный отец мой Гани, по существовавшему в то время между осетинами обычаю, взял у Нарского жителя Дзанаспи Хетагурова одного быка с обычным условием платить упомянутому Хетагурову до возвращения ему быка ежегодно по 3 р. 20 копеек. По крайней бедности свой отец мой не мог возвратить Хетагурову быка, так как отдал его в калым, когда сватал мою мать, а также не мог уплатить ему и стоимости быка. В течения 46 лет, он продолжал поэтому вносить Хетагурову ежегодно по 3 р. 20 к. и таким образом уплатил ему 147 р. 20 к. По смерти отца, я, как прямой его наследник, не был избавлен от такой несправедливой дани и, не смотря на то, что отец оставил мне всего четверть десятины, цена которой не больше тридцати рублей, мне пришлось платить Хетагурову сказанную дань 18 лет, так что всего мною и отцом уплачено ему 204 р. 80 копеек. Когда же я отказал Хетагурову в платеже ему такой несправедливой дани, он 19-го мая 74-го года предъявил на меня жалобу в заромагский сельский суд. Из дальнейшего хода дела видно, что суд приговорил Кайтмазова к уплате Хетагурову двойной стоимости быка в количестве 20 р. на том основании, во 1-х что вол не был возвращен его отцом, как требует этого обычай, и во 2-х потому, что сын, с принятием наследства вступает и во все обязательства отца. В этой жалобе, как нельзя лучше выступают следующие особенности осетинского займа: 1) заем производится предметами, а не деньгами 2) должник обязан вернуть кредитору тот самый предмет, какой был взят им у него. Если требование это не будет исполнено, получивший ссуду отвечает, как за воровство, – возвращением двойной цены взятого им в ссуду, 3) заем может быть бессрочным, 4) размер процента составляет не менее трети занятого[198], 5) обычай не определяет того максимума, далее которого не должно идти накопление процентов. В данном случае сумма процентов, приблизительно, в 10 раз больше стоимости занятого. Остановимся на более детальном рассмотрении некоторых из этих правил: во 1-х, ссуда производится в Осетии не деньгами только, но и предметами. Какие предметы, спрашивается, идут в ссуду? Из бывших в моем рассмотрении дел видно, что всего чаще таким предметом является скот ссужаемый обыкновенно на весьма тяжких для заемщика условиях. Впрочем, в том случае, если кредитором является близкий родственник, ссуда скота бывает и безвозмездной. Когда ссуда скота производится безвозмездно и на долгий срок, прирост поступает в пользу заемщика, в противном же случае – в пользу кредитора. Любопытный вид безвозмездной ссуды скота представляет так называемый «ангуст» или «ангосина», состоящий в том, что во время производства пахоты, соседние дворы взаимно ссужают друг друга скотом. Такая ссуда скота соединяется обыкновенно с столь же безвозмездной ссудой рабочих и притом таким образом, что тот двор, который поставил меньше волов, должен поставить больше рабочих и наоборот. Нельзя назвать такую ссуду даровой, так как всякий произведший ее двор вправе ждать такой же услуги от одолженного им соседа. Ходячие дефиниции, целиком заимствованные из римского права, довольно плохо выражают сущность этого любопытного обычая. Всего удобнее передать его содержания термином, доселе употребительным в нашем крестьянском быту, назвав его «общественною помочью».
Эти общественные помочи не следует смешивать с теми, которые при уборке хлеба и сена производятся взаимно соседними друг другу дворами, каждый раз по приглашению нуждающаяся в них и за одно только угощение. Помочи эти известны в Осетии под наименованием «Зиу»[199]. Те помочи, которые мы имеем в настоящее время в виду, встречаются, как общее правило, в одной лишь плоскостной части южной Осетии. Происхождения их объясняется обычаем пахать землю большими плугами, обыкновенно с семи-головою упряжью. Тогда как в горах пашут сохою в одну пару волов, говорить г. Фларовский в своем описании Горийского и Душетского уездов[200], в низких местах употребляют 6, 7 и 8 пар; не имеющие достаточного числа голов, пашут общими силами, составляя полные плуги следующим образом. Один ставит сам плуг, другой – работников, третий – большее или меньшее число быков и т. д. Обычаем установился раз и навсегда следующий порядок оценки всего, поступающего в общее пользование. Поставка плуга или, точнее говоря, входящего в его состав железа – приравнивается 3-х дневному паханию; тот, кто доставит деревянную часть его, считается пахавшим один день; тот же, кому принадлежат нужные для упряжи ремни, вправе считаться пахавшим в течение двух дней; каждый из погонщиков, всех числом четыре, признается работавшим 2 дня, идущий же за плугом в один день считается поработавшим столько, сколько обыкновенный рабочий в 4 дня; наконец, тот, кто караулит скот ночью, во все время продолжения пахаты, в праве требовать, чтобы его труд приравниваем был к двухдневному паханию. Применительно к указанному масштабу происходит доселе расчет между сложившимися для пахоты дворами.
Описанная система заслуживает тем большего внимания, что в ней можно найти решительное подтверждение той догадке, которая высказана была Зебомом на счет порядка общей оранки не только во всей средневековой Европе, но и на востоке всюду, была распространена занесенная с запада феодальная система. Зебому удалось подтвердить свою догадку только ссылкой на те порядки, какие господствовали в этом отношении в пределах основанного крестоносцами государства. Приведенные нами факты доказывают существование их в столь же феодальном по характеру грузинском государстве. Но доказывая вполне мысль Зебома о производстве пахоты общими силами сложившихся дворов, приведенные факты в то же время указывают на то, что эта система ни мало не связана с господством начала общинного владения, о котором в данных местностях нет и помину. Таким образом, подкрепляя одну из догадок Зебома, они в то же время ничего не дают для фактического обоснования его основного взгляда о том, что общинное владение землею обязано своим происхождением системе общей оранки.
Наравне со скотом, в ссуду поступает также в Осетии оружие, обыкновенно безвозмездно, и хлебное зерно для посевов, с обязанностью вернуть его с присыпом, употребляя выражения Русской Правды, а до 69 года была не безызвестна и ссуда женщин-рабынь. По образцу Кабардинцев[201], Осетины по преимуществу из мусульман не отдавали своих рабынь в замужество, а устраивали им только временные связи. Всякий старейшина имел право ссудить свою рабыню по выбору тому или другому фарсаглагу или кавдасарду, который во все время сожительства с нею мог безвозмездно пользоваться ее трудом; прижитые же от такого сожительства дети составляли собственность ссудившего их господина и заменяли ему тот рост, который кредитор по обычаю призван получать от должника. Из этого видно, что слова индусских сводов о том, что за ссуду рабынь не полагается процента, так как взамен их служат рождаемые ими дети-рабы, находили себе буквальное применение среди осетинского общества.
2) Мы видели, что древнее право требует возвращения кредитору занятого у него предмета, а не его имущественного эквивалента, иначе говоря, согласно ему, собственность на ссужаемую вещь не переходит к должнику, а остается за кредитором. Все, что должник получает – это право пользоваться ею до наступления срока уплаты. Эта черта древнего права доселе встречается в осетинском займе. Очевидно, что там, где объектом его являются деньги или хлеб, она неуловима, так как оба предмета удобозаменимы, другое дело, если в ссуду идет скот или оружие. В этом случае, право кредитора требовать возвращения ему того самого ружья или той самой лошади, какие даны были в ссуду и преследовать должника, не исполнившего этого требование, как вора, взысканием с него двойной цены займа, – не оставляет сомнения в том, что осетинский заем – договор совершенно отличный от того, какой известен под этим именем римскому праву позднейшей эпохи или нашему десятому тому[202].
3) Из приведенного примера видно, что условие о сроке вовсе не признается Осетинами необходимой принадлежностью займа. Шесть десять четыре года не возвращается занятый предмет и договор остается в силе, очевидно в виду отсутствия исковой давности. Но этого мало. При самом заключении его, ничего не выговаривается на счет времени возвращения ссуженного. Сделавший заем выполнит обязательство, когда будет в состоянии это сделать. Дотоле с него требуется только уплата положенных процентов.
Перехожу теперь к рассмотрению этих последних. Совершенно независимо от посторонних влияний, осетины и соседние с ними горские татары пришли к выработке довольно сложной системы процентов, изучение которой, быть может, призвано пролить свет на сам источник происхождения древнейшего расчета процентов… Развитие долгового права началось у осетин в эпоху совершенного незнакомства их с денежными знаками. Меновою единицею явилась корова. Так как от последней можно ждать ежегодного приплода, то осетинский обычай признал возможным установить правило о том, что взявший корову в ссуду обязан вернуть ее в конце года вместе с теленком, а в конце двух лет вместе с коровой, так как двухгодовалая телушка способна уже сделаться коровой, что дает нам увеличение капитала вдвое в течение двух лет, или что то же 50%; отсюда понятно, что осетины, прилагая тот же расчет и к денежным ссудам, могли прийти к выводу, что и с них следует в конце года взыскивать в пользу собственника половину отданной в заем суммы. Вот каким образом получился у них тот высокий сбор, каким они облагали еще недавно своих должников и который и ныне доходит до 30%. В Дигории «присып» доселе равняется нередко половине занятой суммы (с мерки полмерки в конце года). Умственный процесс, каким осетины пришли к существующему у них расчету процентов не был чужд, по-видимому, и другим арийским народностям. Что индусы в частности знали его некогда, можно заключить из приведенного уже мною постановления Виазы. Со скота, говорит она, кредитор получает приплод[203]. То обстоятельство, что Русская Правда, говоря о займе, не упоминает о том, какой процент идет кредитору за ссуженный им скот (нельзя же думать в самом деле, что таких ссуд не было в древней России), а в ближайших статьях переходит к вычислению приплода, какой можно получить от скота в 20 и 12 лет, по-моему также говорит о том, что процентом за ссужаемый скот являлся у нас его приплод. А если так, то весьма вероятно, что те высокие проценты, о каких упоминает Русская Правда, объясняются позднейшим переводом на деньги того их размера, какой был установлен ссудою скота и получением за него приплода.
Но что более всего убеждает меня в том, что система процентов возникла у арийских народностей путем подведения факта ссуды под систему естественного приплода скота, это то, что во всех древних законодательствах, которые только упоминают о процентах, есть намек на взимание не простых, а сложных процентов. В самом деле, едва ли было бы мыслимо чуть не поголовное закабаление за долги простого народа Афин и Рима у евпатридов и патрициев, если бы вознаграждение кредитора ограничивалось одними простыми процентами. Непонятно было бы также в этом случае предвидимое индусскими сводами еще при жизни должника возрастание занятой им суммы и процентов на нее до размеров в восемь раз, больших, против первоначальной ссуды[204]. Но вычисление сложных процентов на столько тонкая операция, что производство ее чуть не в младенческий период истории довольно трудно было бы допустить, если бы и в этом отношении древние Арии не нашли прямого указания для себя в порядке приплода стад. Карачаевцы, сидевшие долгое время в тех самых местностях, в которых некогда жили осетины, до сих пор вычисляют сложные проценты применительно к естественному размножению коровы. Карачаевский окружной начальник, г. Петрусевич, сообщает на этот счет следующие любопытные данные. «После признания коровы за единицу мены, образовался целый ряд правил для вычисления процентов, основанных на приплоде, какой дает корова. При этом положено было за основное начало при вычислении процентов, что корова телится всегда не теленком, а телушкой, так как, в случае долгих просрочек, телушка тоже обратится в корову и в свою очередь дает приплод и так до бесконечности. Таким образом, возникла следующая система. Корова к осени уж непременно стельная и весною отелится. В два года эта дает нам две телушки. Но через год телушка первого года сделается уже коровой и к концу его, т. е. к осени следующего года, в свою очередь должна быть стельною. Таким образом, в два года из одной коровы образуется две коровы и одна телушка. Имея в виду эти факты, кредитор через год взыскивает с должника сверх коровы телушку, а через два года уже корову и телушку и т. д. Расчет прироста у Карачаевцев осложняется еще тем, что и за молоко, которое дает корова, полагается ими известный прирост[205].
Давнишнее сравнительно введение денег в Осетии несколько затемнило для нас первоначальный характер практиковавшейся здесь системы вычисления процентов, но из того факта, что и Осетинам известно взимания процента на процент (так называемого ими цауати цауат), можно полагать, что в том виде, в каком расчет процентов производится Карачаевцами, он искони известен был и осетинам.
5) Разрешая взимания процента на процент, цауати цауат, обычай в то же время не определял в Осетии того максимума, далее которого не должно было идти возрастание занятой суммы. Это обстоятельство вероятно не мало содействовало увеличению числа случаев закабаления и объясняет нам многочисленность класса рабов или гурзиаков в период времени, непосредственно предшествовавший освобождению зависимых сословий.
Одну из архаических черт осетинского долгового права составляет нередко встречающаяся в нем замена процентов доходом с определенного участка земли, отдаваемого должником в личное пользование кредитора. С характером такой сделки всего легче познакомиться из следующего дела, записанного мною в канцелярии начальника Терской области. В 74 году вдова Кодзоева, не имея возможности выплатить следуемые ею Аврауму Цохоеву 90 р. в калым за взятую сыном ее невесту, дает на девять лет участок земли в Кургхуме. Участком этим Цохоев вправе пользоваться, как заблагорассудит. Если через девять лет калым будет выплачен, земля снова вернется в руки Кодзоева. Видеть в таком договоре залог нельзя потому, что кредитору предоставлено право пользования. К тому же, если бы пользование участком служило только обеспечением долга, то ссуда была бы безвозмездной. Но этого вовсе не имеется в виду и сторона, в пользу которой сделан бавстау, извлекает из произведенной ею ссуды ежегодную прибыль в форме получаемого ею с имущества дохода. Договор этот, таким образом, совершенно однохарактерен с тем, к какому, с одинаковою целью обеспечения роста, обращалось, как мы видели, древнее шведское право. Но если бавстау не есть залог, то это, несомненно, его первообраз и, что это так, в этом убеждает нас история французского и английского залогового права, в которых nantissement и mortgage отличаются теми же характерными признаками, что и осетинский бавстау, а оба названные договора предшественники современной гипотеки.
Рубрики: