Чем ссуда является в Осетии по отношению к движимости, тем наем для недвижимости. Говоря это, я хочу сказать, что ему в гораздо большей степени, чем современному нам, присущ характер займа, делаемого нанимателем у наемщика, займа, объектом которого является недвижимость. Место употребительных при займе процентов занимает исполнение наемщиком известных работ в пользу лица, от которого он получил землю. С таким характером наем имущества встречается в средневековом праве в эпоху начавшейся уже феодализации недвижимой собственности. Мы встречаем его не только во Франции, Германии или Англии в форме так наз. liberum tenementum, но и в Скандинавии. Определяя его характерные особенности, Амира не затрудняется приравнять его к ссуде недвижимости. Те виды имущественного найма, которые мы обнимаем понятием аренды, еще недавно были совершенно неизвестны осетинам. В настоящее время они зарождаются в их среде под несомненным влиянием русских порядков. Как не представляющие в себе ничего характерного, они могут быть обойдены молчанием. Гораздо большего внимания заслуживает та довольно распространенная форма найма, которую осетины называют «амдзарин», что в буквальном переводе значит сожительство. Договор этот состоит в следующем: человек безземельный получает в пользование, более или менее продолжительное, нередко даже пожизненное, определенный участок земли от собственника, под условием, что, пока продлится пользование, он будет, взамен процентов, исполнять на землях наемщика все работы по хозяйству, пахать, боронить, сеять, жать и все это безвозмездно. Такой договор, очевидно, представляет полное сходство с тем, в силу которого наши крестьяне серебряники приобретали временно пользование землею и хозяйственным инвентарем, под столь же временным условием бесплатной работы (изделия) в пользу землевладельца[206]. В осетинском договоре для нас любопытны две стороны: во-первых, ссуда земли и, во-вторых, замена процента личным трудом. С современной точки зрения договор, о котором идет речь, может быть рассматриваем или как имущественный наем, под условием отработки, или как личный, вознаграждаемый правом земельного пользования. Но не таков источник его происхождения. Земля ссужалась и ссужается в Осетии точь-в-точь, как всякий иной вид ценностей. Так как по несостоятельности своей должник обещает быть плохим плательщиком, то хозяин обеспечивает себе наперед ежегодное получение процентов тем, что требует от должника службы себе. Служба эта должна продолжаться до тех пор, пока не будет возвращена кредитору ссуда, т. е. данный им участок земли. Иногда дело принимает и такой оборот, что, вместо неопределенной службы в пользу кредитора, требуется уплата ему ежегодно половины урожая. Распространенное на протяжении целого мира половничество известно и в Осетии, в особенности в горах. Название, которым местные жители обозначают этот вид сделок – хайцон (от слов хай – часть и цон – идти). Если какой-нибудь род вздумает выселиться, – говорит г. Пфаф, – принадлежащая ему земля обыкновенно сдается им в наем на столь продолжительные и неопределенные сроки, что временное пользование землею нередко становится потомственной арендой[207]. Обыкновенными условиями сдачи земли в половничество является получения собственником земли половины урожаев с пашен и одной трети с сенокосов. Различие это объясняется тою затратою семян, какую принимает на себя земельный собственник, снабжающий ими своего арендатора. Вместе с семенами для посева, половник получает от собственника и весь хозяйственный инвентарь. Нечего и говорить, что он вполне сохраняет свою личную свободу, почему цоговор этот продолжает держаться и после отмены крепостных отношений. Договор, заключаемый половником с собственником земли, обыкновенно долгосрочный, что также не составляет особенности этого договора, так как та же долгосрочность характеризует его всюду, где он существует[208].
Древнее право, как показывает пример германского, не устанавливает строгого различия между поклажей и ссудой. Depositum и commodatum в варварских сводах составляют один и тот же вид договоров, говорит Гримм, и этот взгляд высказывают вслед за ним одинаково Бетман Гольвег и Зом[209].
Нельзя сказать, чтобы и обычное право осетин обособляло договор поклажи от долгового соглашения. Причина тому двоякого рода. Во 1-х, осетинский заем, как мы видели, требует передачи должником той самой вещи, какая была дана ему кредитором. Таким образом, в этом отношении оба договора совпадают. Во 2-х, принявший поклажу, по осетинскому обычаю, освобождается от ответственности за пропажу данной ему на сохранения вещи, даже в том случае, если бы причиной ее была не «vis majo»», а простая неосторожность. В ряде дел, просмотренных мною по книге решений Христианского сельского суда, мне нередко попадались такие, в которых всякая ответственность снималась с поклаже принимателя за потерянную им вещь на том простом основании, что он соглашался принести присягу, что вещь действительно им потеряна. В третьих осетинская поклажа или «караул», «гауай-ганаг», как ее называют, еще тем не отвечает нашим представлениям об этом договоре, что при ней нет ответственности за повреждения вещи, раз можно доказать, что последнее произведено не самим поклаже-принимателем. В одном деле я читаю, что по жалобе за порчу данной на хранение коровы, причиненную ей будто бы ударами, «от которых она перестала доиться», суд приговорил ответчика побожиться отцом в том, что не он бил корову. Раз он принесет клятву, всякая ответственность будет снята с него. 4) В одном только отношении осетинская поклажа приближается к нашей, – именно в том, что пользование данным на хранение предметом в такой же степени не допускается ею, как и римской или русской. В некоторых из рассмотренных мною дел я нахожу например штрафование табунщика за то, что он ездил на данной ему на хранение лошади или позволил другому ездить на ней[210].
Я сейчас упомянул о табунщике, как о поклаже-принимателе. Такое заявления может показаться странным и я спешу его оправдать.
Дело в том, что табунщики, как и пастухи, стоят в Осетии в совершенно других условиях, чем у нас. Собственники лошадей и скота обязуются уплатить им в конце года или столько-то от каждой головы или известную часть приплода. Табунщики и пастухи входят в такие соглашения с неопределенным числом лиц. Перед всеми ими они одинаково отвечают за пропавшую скотину, если только пропажа произошла по их вине. Кроме ухода за лошадьми и скотом, они не несут других обязанностей и являются полными хозяевами остающегося им досуга. Табунщик получает вознаграждение обыкновенно деньгами в следующем размере: от буйвола – двадцать копеек, от коровы десять или пятнадцать и столько же от лошади. Что же касается до баранщиков, то с ними расплата всего чаще происходит следующим образом: бараны сдаются пастуху сроком на 3 года. По истечении этого срока собственник скота выбирает из числа лучших баранов столько голов, сколько сдано было им три года назад. После этого приплод делится пополам между ним и баранщиком. Если у последнего, сверх взятых им, было еще такое – же или приблизительно такое число собственных баранов, то по истечении трех лет все бараны безразличия делятся пополам между ним и собственником. Отношение обоих осложняются еще тем, что со второго года баранщик принимает обязательство удовлетворить хозяина за вымерших баранов уступкой ему собственных, в числе, равном тому, какое было дано ему хозяином[211]. Во все время, пока продолжается сделка, шерсть, получаемая от баранов, делится собственником пополам с баранщиком, молоком же овец и сыром, из него приготовляемым, пользуется исключительно сам баранщик. Однохарактерные условия заключаемы были еще недавно и с хранителями пчельников.
Я не берусь подвести ни под один из известных нам видов договоров соглашения, в какие вступают целые общества Осетии с так называемыми караульными, взамен получаемого ими годового жалованья, эти последние принимают обязанность оберегать имущество всех жителей селения и в случае неотыскания вора вознаграждают за украденное двумя третями его цены[212]. Столь же своеобразной является та бесформенная сделка, в какую осетин вступает с лицом, берущимся отыскать вора и пользующимся в стране незавидным прозвищем донощика. (комдзуог) Лицо это обязывается за известное вознаграждение вернуть собственнику похищенное у него и указать ему вора. В случае неисполнения обещания, оно само берется вознаградить собственника за убытки, причиненные ему кражей. Источник происхождения того и другого договора один и тот же – это производство в Осетии воровства вполне организованными шайками. Вращаясь в их кругу, комдзуог приобретает возможность так близко познакомиться с теми приемами, какие пускаются в ход отдельными ворами, что указание виновника покражи для него дело сравнительно легкое. Если он боится чего, так это мести родственников, а нередко и самого выданного им лица. Поэтому он всячески старается скрыть свое имя и назначает себе сравнительно высокое вознаграждения за тот риск, которому он подвергается. Ведя борьбу с воровством, русское правительство обратилось к установлению в среде Осетин чего-то близкого к той системе круговой поруки десятен и сотен, введение которой в Англии обыкновенно приписывается Эдуарду Исповеднику и которая, как я показал это в другом месте[213], должна быть признана норманским нововведением. Эта архаическая затея, ничего разумеется не имеющая общего со старинной круговой порукой родов, отлилась в конечном своем виде в следующую форму: отдельные сельские общества обязаны избирать из своей среды благонадежных людей, которым поручается бдительный надзор каждому за десятью дворами. Лица эти принимают присягу в том, что обо всех преступлениях будут своевременно доводить до сведения старшины или участкового пристава[214]. Вот с этими-то караульными местные общества и заключают иногда частные соглашения, обязываясь отказаться в их пользу от третьей части похищенного, в случае открытия ими вора. В прежнее время эта же треть обыкновенно шла донощику.
Возможность отнести к видам поклажи тот договор, в какой осетины обыкновенно вступают со своими баранщиками и пастухами, избавляет нас от необходимости говорить о личном найме у осетин. До 69 года, т. е. до уничтожения зависимых сословий, необходимости в нем не было, и потому обычай не мог сложиться. С 69 же года личный наем становится явлением обыденным, особым видом договора, настолько близким к русскому и так сильно отражающим на себе влияние чужого права, что упоминать о нем при изложении осетинской системы договоров я не вижу основания.
Остается сказать еще о договоре товарищества в первобытной форме молчаливого соглашения, в силу которого охотящиеся сообща лица оставляют себе каждый только головы убитых ими животных, и делят все остальное поровну. Договор этот заслуживает быть отмеченным потому лишь, что в нем сохранилась, вероятно, древнейшая практика раздела военной добычи поровну между всеми участниками предприятия.
Нартские сказания нередко упоминают о таких производимых сообща набегах, для которых в Осетии существует даже особый термин, так наз. балц[215]. Целью таких наездов является частью увод пленных, частью угон чужого скота. Продолжаются они несколько недель, месяцев, иногда год, встречаются, однако, и 12-ти и 20-ти годичные баллы. В осетинских сказаниях упоминается о производстве таких набегов не только на соседние аулы, но и на Кабарду, Чечню и татарские общества. С отдаленными набегами народные сказания обыкновенно связывают представления о походе на Турок. По возвращении из набегов, следует дележ добычи на равные доли, причем, однако, в полном соответствии с законами наследования, выделяется одинаково в пользу старшего и младшего известный прибавок. Урызмаг отправился в поход к туркам, говорит сказание, в сообществе витязя, не пожелавшего открыть ему своего имени. По возвращении из похода, сотоварищ Урызмага делить загнанное у турок стадо на три части: «бери Урызмаг из 3 частей ту, какую захочешь, сказал он знаменитому Нарту». Урызмаг выбрал себе часть. «Доля эта твоя, сказал ему витязь; а вот эта, вторая доля также принадлежит тебе за твою старость»[216].
Необходимость выделения старшему особого прибавка наглядно выступает в следующей легенде: Обошедши хитростью одноглазого великана, которому он предварительно выжег глаз раскаленным вертелом, Урызмаг с помощью Нартов угоняет его стадо прямо на площадь, где собирается сход (нихас.) Стали делить добычу поровну между всеми. «Не так, не так, господа, сказал один из Нартов, Урызмагу следует еще доля старшего»… Никто не стал возражать; каждый отделил известную часть своей доли для Урызмага, который, таким образом, получил долю старшего или так наз. хестаг[217].
Наряду с долей старшего в нартских сказаниях упоминается и доля младшего в добыче. Говоря о том, как Сосрыко, Урызмаг, Хамиц и Сослан отправились однажды совместно в балц, пригласивши с собою, на правах младшего, Нарта Сырдона, обязанного поэтому служить им во все время набега, сказания вносить в свой рассказ о дележе добычи следующие характерные подробности. Витязи забрали все добро великанов и разделили его поровну между собою. «Но, господа мои Нарты, воскликнул Сырдон, мне бы следовала еще доля младшего»! «Твоя правда», отвечал Урызмаг, и тотчас же отделил Сырдону некоторую часть своей доли. Примеру Урызмага, как старшего, последовали и все другие[218].
В заключение нам надо сказать еще об одном виде договоров, в настоящее время, не имеющим более самостоятельного значения и употребительном только, как средство обеспечения других. Я разумею поручительство. Источник происхождения его лежит несомненно в самых условиях родового быта и той солидарности, какая существовала при нем между лицами одной крови. Связанные друг с другом единством происхождения и культа, родственники помогали друг другу не при одном осуществлении кровомщения, но и во всех обстоятельствах жизни. Свидетели совершаемых частным лицом сделок, они вместе с тем являлись живым ручательством тому, что договор, им заключенный, будет исполнен во всей его силе. Принося клятвенное заявление в том, что их родственники заслуживают полного доверия, они вместе с тем как бы сами входили с противной стороною в договор, сущность которого сводилась к тому, что при не выполнении ею принятого на себя обязательства последнее во всей его силе переходит на них самих. По типу этого поручительства родственников сложился и изучаемый нами институт – поручительства посторонних. Характеризующие родовое поручительство черты сказываются еще вполне в той юридической квалификации, какую дает этому институту древняя книга законов Эрина – Сенхус Мор. Ирландский «Gиall» или поручитель, то лицо, к которому неполучившая удовлетворения сторона обращается за расплатой, каждый раз, когда должник успел скрыться. Если поручитель не вознаградит его за понесенный им вред, кредитор вправе применить к нему и его имуществу ту же систему легализированного захвата, что и к самому должнику[219]. Мало того, от кредитора зависит обратиться со своим требованием к тому или другому. Долга нельзя искать с должника, говорит позднейший комментатор, если требование о расплате уже предъявлено к поручителю-родственнику[220]. – Возможность такого непосредственного обращения к поручителю, хотя бы и не родственнику, была гарантирована кредитору и индусскими сводами, как видно из следующих слов «Вишну». Поручитель, уплативший долг в виду настояний кредитора, вправе требовать с должника в два раза больше против сделанного им платежа[221].
В германских источниках также сохранились некоторые следы этого старинного взгляда на характер поручительства. Поручитель древнего права, – говорит американец Гольмс[222]. – был тем же, что и заложник. В старинной песне о «Huon de Bordeau», рассказывается, как за убийство его сына Карл присуждает Гюона выслужить себе прощения всякими, по-видимому, неудобоисполнимыми подвигами. Гюон предпринимает их совершение и покидает двор, оставив Карлу двенадцать заложников. По прошествии многих месяцев он возвращается победоносным домой; но Карла уверили, что Гюон обманывает его и что ни одно из данных ему повелений не было исполнено. Разгневанный Император приказывает привести к нему поручителей. «Да явятся ко мне поручители Гюона, – кричит он. – Я перевешаю их всех и не позволю им дать за себя выкупа». С этим свидетельством Гольмс сопоставляет некоторые тексты англо-саксонских законов и позднейшей по времени частной компиляции, известной под именем Зерцала Правосудия, Mirror of justice. В первых говорится об освобождении обвиняемого от заключения под стражей лишь в случае представления им поручителя, а во втором о наказании Канутом поручителей за преступников, как самих преступников. Не далее, как при Эдуарде III один судья, по имени Шард, подвергая поручителя той имущественной ответственности, какая ждет его и теперь, вместе с тем прибавлял: «существует мнение, что поручителя следовало бы повесить». Из всех этих фактов Гольмс совершенно правильно делает тот вывод, что древний германский поручитель, подобно заложнику, во всем заступал личность должника, а потому, в случае неисполнения договора, подвергаем был одинаковой с ним участи. Но договор, заключаемый между кредитором и поручителем, необходимо предполагает существование рядом с ним другого, обеспечивающего поручителя в возмещении ему всех понесенных им имущественных затрат. Как ирландское, так и индусское право вполне оправдывают такое утверждение. Мы видели уже, что Вишну предоставляет поручителю право требовать с должника двойную сумму сделанного им платежа; но это же право, выговаривает ему и ирландский Сенхус Мор: «пусть поручитель взыщет с должника все уплаченное им за него в двойном размере»[223].И так, древнее поручительство в отличие, от настоящего, представляет собою одновременно два договора: в силу первого поручитель обязуется сделать по отношению к кредитору все то, что последний вправе требовать от должника; в силу второго должник берет на себя вознаградить поручителя за все убытки, какие могут быть понесены последним. Спрашивается, известно ли осетинам поручительство[224] с тем характером, какой отличал его в древности, или в их среде оно не более, как один из видов обеспечения кредитора. В настоящее время, благодаря практике русских судов, поручительство в Осетии сделалось ни чем иным, как добавочной статьей ко всякого рода соглашениям. Но не таков был первоначальный его характер. Поручитель всецело сливался с личностью должника и, подобно ему, мог подвергнуться со стороны кредитора тому барантованию, какое, как известно, было единственным способом добиться выполнения договора. Разумеется, в свою очередь поручитель имел право требовать себе вознаграждение от должника, но простого кажется, а не двойного, как в Индии и Ирландии. Если не следовал платеж, то оставалось прибегнуть к тому же средству, какое всегда было во власти кредитора, то есть к насильственному захвату. Впрочем, до этого редко когда доходило, так как права поручителя охранялись более крепкою санкцией, нежели та, какой пользовались права кредитора, правда не юридическою, а этическою и религиозною. Обычай разрешал ему безнаказанно нанести неисправному плательщику и его двору следующее оскорбление, которое в Осетии считается высшей обидой: в сопровождении большего или меньшего числа свидетелей он убивал собаку, произнося при этом, что посвящает ее покойнику (т.е. предку) должника, принадлежность которого к тому или другому роду каждый раз формально указывалась[225]. Вынести такое оскорбление без возмездия при обыкновенных условиях осетин считает невозможным, так как по народным представлениям большего и быть не может, но против поручителя, им же обиженного, он бессилен; обычай решительно стоит на стороне последнего, что и высказывается наглядно в том, что убийство поручителя не считается им простым актом возмездия, а основанием к уплате крови родственникам убитого.
Все это, впрочем, выходит уже из употребления, и поручительство начинает приобретать, благодаря практике наших судов в Осетии, тот характер, какой дает ему десятый том.
Семейное право Осетин.
а) Брачное право.
Осетинская семья – семья моногамическая, в которой сохранились, однако, следы сравнительно недавней полигамии. Говоря это, я хочу сказать, что не только у магометан, но и у христиан одинаково северной и южной Осетии, было в обычае держать несколько жен, из которых одна считалась главной, а остальные – второстепенными, «женами по имени» «номулус», как доселе зовет их народ всюду, за исключением Дигории, где названия им «кумячки». Пример соседних с осетинами горцев мусульманского вероисповедания: Кабардинцев, Татар и Кумыков, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что и при господстве полигамии, первая жена, как принадлежащая обыкновенно к высшему сословию и старшая по возрасту, пользуется наибольшими правами в доме мужа и окружена соответственно большим почетом. Удивительно ли поэтому, если и в среде осетин, как одной с ними веры, так и разноверцев, наряду с прочими женами одна, именно первая, со временем стала считаться главной. Такое постепенное обособление старшей по возрасту и состоянию жены от остальных – явление на столько распространенное в истории права, что некоторые ученые, в том числе Унгер, видят в нем даже источник самопроизвольного развития моногамии в среде полигамических обществ. И в самом деле, едва ли не этим путем выработалось различие между женою и наложницею, как у древних Индусов, практиковавших некогда многоженство, так и у Греков, Славян, Кельтов и Германцев, которым также только со временем стало доступно различие между законной женой, всегда единой и безраздельной хозяйкой в доме, и наложницами, число которых неограниченно. Смотря на обычаи осетин с этой точки зрения, мы можем сказать, что они сохранили для нас некоторые промежуточные стадии в процессе постепенного развития моногамии и принижения прежних жен до положения наложниц. Тогда как у осетин-магометан, номулус пользуется еще на столько правами жены, что сам порядок ее приобретения регулируется обычаем, требующим такой же уплаты за нее, как и за законную жену, но только в уменьшенном размере (250 р.)[226], тогда как в Нарском обществе допускается даже наследование ее детей мужского пола, так называемых кавдасардов, в оставленном отцом имуществе, каждый раз, когда главная жена бездетна или имеет, только дочерей[227], в большинстве христианских аулов северной Осетии, номулус и ее дети являются уже существами, более или менее бесправными. Свою «именную» жену муж может ссужать кому угодно, причем его детьми считаются дети, прижитые ею с посторонним лицом. Мусульманский обычай не знает ничего подобного[228]. Ссуда номулус прямо запрещается им. В магометанских аулах народ так далек еще от мысли видеть в ней свободно уступаемое ее владельцем имущество, что при разделе семейного достояния между братьями, не допускается того, чтобы номулус одного лица перешла в дом другого. Подобно законному мужу, владелец номулус, при желании, может только отпустить ее от себя, после чего она приобретает право свободно распоряжаться своею судьбою[229].
И так, в юридическом положении номулус легко подметить существенные различия, смотря по тому, будем ли мы иметь в виду мусульманское население Тагаурии. Куртатии и Дигории, а также Осетин – христиан южного склона Кавказского хребта, или наоборот Аллагирцев и выселенных из гор жителей плоскосных аулов. У первых оно ближе к тому, какое принадлежит второстепенным женам в полигамической семье. У вторых – к тому, какое занимает конкубина в современном нам обществе. Нельзя, впрочем, сказать, что понятие конкубины и номулус взаимно покрывают друг друга. В наложничестве, как оно практикуется в Европе, юридическая сторона вполне отсутствует. Свободною сделкой определяется личное и имущественное положения любовницы, сделкою, не защищаемою при том ни законом, ни обычаем, другими словами лишенною всякой юридической санкции. Другое дело в Осетии. Номулус и по смерти ее любовника, а тем более при его жизни, имеет известные права или, вернее сказать, одно право – на содержание. Ее не выгоняют из дома унаследовавшие его дети. Если она не получает доли в наследстве, то в этом отношении ее положение ничем не отличается от положения законной жены. Обе имеют право только на содержание, не более. В юридическом положении номулус у христиан северной Осетии одна черта заслуживает особого внимания. Это та, что от владельца номулус зависит допустить и даже устроить ее сожительство с тем или другим лицом по его выбору, и что дети, рожденные от таких сожительств, считаются детьми не родившего их мужчины, а того, кто ссудил номулус, кто является ее владельцем. Эта черта так старинна, что сразу переносит нас в эпоху, когда мужья вправе были снабжать своими женами посторонних лиц и нередко делали это, желая иметь потомков, когда родительская власть признаваема была не за действительным виновником рождения, а за тем, в чьей власти была родильница. Ее одной вполне достаточно для того, чтобы навсегда отказаться от мысли искать каких-либо параллелей между осетинскими порядками и теми, какие определяли собою юридическое положение княжеских наложниц в древней России[230]. Если в данном случае возможны какие-либо аналогии, то только с такими архаическими по своему характеру нормами, каковы нормы древнего индусского или ирландского права. Дело в том, что в числе других видов брачного сожительства, индусское право знает так называемый брак «ниога», состоящий в том, что с дозволения мужа жена его вступает в сожительство с посторонним лицом. Дети, рожденные от такого брака, носят в Индии особое наименование «кшетраджа» и считаются потомством того липа, чьей женой по закону признается родившая их мать[231]. О сожительстве жены с посторонним лицом, при том с соизволения ее мужа, упоминается также в древней книге законов ирландцев (Сенхус Мор): принимающая в нем участие женщина обозначается в толковании брегонов термином indlis[232]. Таким образом, две отдаленнейшие, одна от другой ветви арийской семьи, крайняя восточная и крайняя западная, одинаково допускают указанный нами вид сожительства – лучшее доказательство тому, что последнее известно было Арийцам еще до эпохи их миграций. Вчитываясь в те постановления, которыми индусское право точнее определяет вытекающие из него юридические отношения, мы находим в них данные утверждать, что такого рода сожительство считалось обязательным для женщины и что виновная в ослушании мужу, в этом отношении, признавалась совершившей тяжкий грех[233]. Индусские своды, за исключением Апастамбы, говорят о сожительстве жены не с родственником мужа, а с посторонним человеком. Один лишь названный свод требует, чтобы муж передавал свою жену только родственнику[234]. Целью передачи жены мужем постороннему лицу указывается приобретение им потомства, обстоятельство, в силу которого индусские своды говорят о прижитом в таком сожительстве сыне, как о рожденном на поле мужа – буквальная передача термина kshetraja – и допускают его к наследованию в имуществе последнего в размере одной шестой части[235]. Одни лишь позднейшие по времени своды, Бодаяна в том числе, перестают видеть в kshetraja исключительно потомка того лица, в чьей власти была мать. Kshetraja, утверждают они, имеет двух отцов и принадлежит двум семьям. Он вправе совершать жертвоприношение обоим отцам и одинаково наследует в имуществе, оставленном каждым из них[236]. Такое отношения к kshetraja объясняется постепенным исчезновением из памяти ближайшего мотива, которым обусловливалась на первых порах ссуда жены ее мужем.
Изучение индусского законодательства раскрывает нам, таким образом, тот источник, из которого возник осетинский обычай ссужать именных жен или номулус посторонним лицам. Обычай этот обусловлен в своем существовании религиозными причинами: он стоит, подобно индусскому, в прямом отношении к культу предков, еще доселе упорно держащемуся в среде осетин. С течением времени к прежнему мотиву присоединяется новый, чисто экономически: желание увеличить число рабочих рук в семье, усилить ее хозяйственное значение. Ссужая номулус постороннему лицу, осетин знает, что рожденный от нее ребенок – кавдасард – будет его работником и, наряду с другими ценностями, перейдет по смерти его в совместное обладание оставшейся после него семьи.
Неудивительно поэтому, если осетины, не смотря на убеждения своих духовников, никак не хотят отказаться от укоренившегося обычая держать наряду с законной женой еще несколько незаконных. Особенно в таких обществах, как Нарское или Мамиссонское, которые со всех сторон теснимы горами, не оставляющими места не только для нив, но и для пашен, право иметь произвольное число номулус является в глазах осетин одним и может быть главнейшим способом к обогащению; удивительно ли, если они никак не хотят отказаться от него и если, по словам местных священников, строгость, с которой преследуется этот обычай, является одним из препятствий к переходу в христианство сравнительно недавно омусульманившихся Дигорцев, которые, в экономическом отношении, стоят в условиях, довольно близких к тем, в каких живут осетины южного склона или так называемые Туальтцы.
Чем более приближается к конкубинату юридическое положения номулус, тем выше становится разумеется то, которое занимает в обществе законная жена. Вот почему последняя особенно выгодно поставлена в северной Осетии, в которой за исключением немногих аулов, жители христиане, около ста лет признают над собою русское владычество и ежечасно подчиняются влиянию русского права, проникающего к ним чрез посредство мировых и окружных судов, а также нередко встречающихся в аулах писарей из русских. Не столь благоприятны условия, в которых проходит жизнь южноосетинской жены, не успевшей еще вытеснить вполне еврей соперницы и принужденной не только делить с нею брачное ложе, но и оспаривать то влияние, какое ее красота и молодость способны оказать на ее супруга. Еще ниже положение законной жены в магометанской полигамической семье, которая, впрочем, далеко не всегда оправдывает это название, так как отсутствие экономической обеспеченности нередко заставляет довольствоваться одной женой. Эта вынужденная обстоятельствами моногамия не составляет особенности одних осетин; мы находим ее в среде крестьянского населения всего почти мусульманского мира, начиная от Индии и оканчивая африканским побережьем Средиземного моря. Многоженство в Осетии составляет завидный удел одних зажиточных высших сословий и слова Тацита о германцах «pluribus nuptiis ambiuntur non libidine, sed propter nobiltatem»», находят себе здесь, как и повсюду решительное подтверждение.
Прежде чем говорить о юридическом положении женщины-супруги, необходимо остановиться на вопросе о том, как заключается сам брак.
Известно, что древнейшими способами установления брачного сожития всюду является похищение невесты и купля ее. Спрашивается, встречается ли тот и другой одинаково в быте Осетин и, при утвердительном ответе, с каким характером – действующего ли доселе или выходившегося уже в обряд обычая, первоначальный смысл которого утерян, обычая уцелевшего лишь потому, что он оказался способным применимые к новым требованиям жизни. По настоянию полковника Кундухова, начальника военноосетинского округа, плата за невесту или так называемый «гирад» был отменен самими Осетинами в конце семидесятых годов и эта отмена подтверждена вновь общественным приговором не далее, как в 1879 году. При всем том он продолжает взиматься по прежнему и вся перемена состоит в том, что ныне суды откажут истцу в требовании о доплате ему калыма, тогда как прежде просьба его, как согласная с обычаем, необходимо была бы уважена. – Любопытно познакомиться с теми мотивами, которые повели осетинские общества к совершенной отмене калыма. Они изложены в мотивах к составленному ими приговору: «В Осетии, читаем мы в нем, издавна укоренился вредный обычай платить за невесту «ирад», выкуп принявший в последнее время небывалые размеры, истощающий материальные средства, доводящий до крайней нищеты и противный духу христианской религии и вообще европейской цивилизации»[237]. Чтобы сделаться ощутительным для самих туземцев злом, чтобы подать повод начальству хлопотать о его отмене, ирад должен был достигнуть такой цифры, при которой женитьба сына становилась каждый раз поводом к разорению целого семейства и поэтому нередко была откладываема последним бесконечно из года в год. Таких именно размеров и достиг в Осетии выкуп за невесту. Из собранных мною данных, а также из тех фактов, которые рассеяны в сборниках осетинских адатов, можно придти к тому выводу, что редкая семья в Осетии могла приискать для своего сына жену, не обращаясь к отчуждению части своего имущества. В самом деле, в стране живущей еще исключительно натуральным хозяйством, в которой деньги редки и скот составляет главную ценность, платеж в 60 – 100 и более волов, а таков именно был размер калымов в Дигории, Тагаурии и Куртатии, дело далеко не легкое; особенно, если принять во внимание, что к этой затрате прибавлялись еще подарки родне и значительные издержки на празднования самой свадьбы. Вот приблизительные вычисление всех имущественных утрат, какие несла в 50-х годах осетинская семья, решившая женить своего сына. Высшее сословие одинаково в Тагаурии и Куртатии платило за девушку ирад 100 быков ценностью 1000 р. В счет ирада отдавался также малолетний раб или взамен его 120р. деньгами и панцирь, цену которого трудно определить. В Куртатии волов заменяли коровы, а мальчика девушка, на место которой часто отдавали 12 быков.
Среднее сословие – фарсаглаги платили всего 60 коров или 30 быков, не считая тех 12, которые шли взамен девушки-невольницы. При женитьбе кавдасарда ирад был еще меньше, от 30 до 38 коров, а в последнее время всего 25. В Аллагирском обществе, не знающем сословий, высший размер калыма был 38 быков[238]. Если во дворе жениха не хватало быков, то взамен их могли поступить коровы и бараны последующей оценке. Корова с двумя баранами шла взамен быка, если у последнего не доставало хвоста, то надо было доплатить к нему еще двух баранов. Оружие и домашняя утварь также могли поступать взамен скота, причем ружье (крымское) оцениваемо было в шесть быков; шашка в два, три быка; большой пивоваренный котел (цачинаг) – в шесть быков, домашняя цепь, спускающаяся над очагом, на которой обыкновенно висит котел (рахис) всего на всего в три коровы[239].
Рубрики: