Осетинский двор, или, что то же, семейная община, является не одним только религиозным союзом: это вместе с тем и союз имущественный, община совладельцев, тем существенно отличающаяся от обыкновенных видов совладения, что участники в ней – родственники[78], что совместное владение их связано с эксплуатацией общего имущества общими средствами, и что потребления доставляемого им дохода производится также сообща. Осетинский двор в разных местностях Осетии представляет собою группу лиц в 20, 40, 60, и даже 100 человек, или около того. Лица эти имеют во главе себя обыкновенно старшего по возрасту; при болезни же или неспособности последнего заведовать общим достоянием, – обыкновенно то лицо, на которого укажет старший, или же то, которое следует за ним в порядке старшинства. Об избрании старейшины, однохарактерном с тем, какое мы встречаем, например, в среде южных славян, редко когда приходится слышать. Название, которым Осетины обыкновенно обозначают старшого – хицау, что значит – начальник, хозяин, или унафаганаг – в переводе – управитель. Лицо, стоящее во главе двора, считается его представителем во всех сношениях с семейной общиной, с ее соседями и властями; вместе с тем он заведыватель всеми интересами семьи, не только экономическими, но и религиозно-нравственными: блаженство предков в будущей жизни, честь семьи в смысле отомщения наносимых ей обид, и преступлений, совершенных над кем-либо из ее членов, снабжение ее всем необходимым, увеличение семейного достояния путем покупки или обмена, накопление запасов и приращение капитала, а также отчуждение, в случае нужды, семейного достояния – одинаково вверяются его попечению. Хицау или старейшина далеко не стоит, однако, вне всякого контроля со стороны отдельных членов семьи. Последняя ежечасно наблюдает за его действиями; производимые им акты отчуждения и совершаемые им займы приобретают обязательную силу не иначе и не раньше, как под условием молчаливого одобрения их всеми и каждым из совершеннолетних мужчин. Раз последует открытый протест и виновником его будет кто-либо из родственников, сделка считается недействительной, и договаривающаяся стороны ставятся друг к другу в то самое положение, какое они занимали до момента ее совершения.
Подобно тому, как в сербской и вообще южнославянской семье, а также в семье великорусской, на ряду, с домачином, или главарем и наибольшим встречается и так наз. домачиха или старешиха, в русской семье – большуха, так точно в Осетии наряду с хицау мы находим и, так наз., авсин, – в буквальном переводе – тетку. Женщина эта стоит во главе всей женской половины двора; в ее руках сосредоточивается заведывания кладовой и кухней, заготовления припасов для всей семьи, хранения ключей. Обыкновенно место авсин занимает старшая во дворе: мать или жена хицау, а, по смерти последнего, нередко и его вдова. Преимущественное положение, занимаемое обоими, имеет своим последствием освобождения их от полевых и домашних работ. Мытье белья, починка одежды, как и приготовление пищи падает на младших женщин двора, который и распределяют эти занятия между собою и при выполнении их соблюдают известную очередь.
В состав семейного имущества входит одинаково – как недвижимость, так и движимость. В отличие от тех порядков, каких придерживается в этом отношении великорусский или югославянский обычай, осетинское право признает за каждым из членов двора обязанность делиться с другими всеми своими заработками; оно не различает еще того, приобретены ли эти заработки с помощью или без помощи семейного капитала. Тогда как в Индии напр. этот вопрос, прежде всего, ставится судами, которые соответственно признают военную добычу или продукты охоты личным достоянием каждого, а по отношению к таким заработкам, напр., как жалованье, получаемое танцовщицей, принимают в расчет получения ею воспитания на собственный счет или на счет семьи, – осетинские обычаи равно признают обязанность передачи в семейную казну всех видов личных приобретений. Если священник, напр., или офицер русской службы, не делятся со своими родственниками получаемым ими жалованьем, то потому лишь, что не живут с ними в одном дворе. Имей место такое сожительство, и участвующие в нем обязательно были бы призваны к производству соответственных платежей, что и встречается в тех немногих случаях, когда поступившие в местные гарнизоны Осетины не разрывают связи с прежним двором. Эта черта осетинских обычаев указывает на архаический характер последних, на крепость, еще недавно отличавшую их кровную организацию. Чем устойчивее последнее, тем сильнее чувство солидарности и тем слабее проявление имущественного индивидуализма[79]. Тем не менее и ранее серьезного воздействия русских порядков на осетинские, и в этом, на кровном начале построенном обществе, стало проявляться стремление к семейным разделам. Язык, этот верный выразитель самопроизвольно развивающихся в обществе движений, отметил наступление в Осетии эры индивидуализма в следующей пословице: «Кто не подходит друг к другу, для того лучше разделиться». В другой, стол же общеупотребительной поговорке указываются и ближайшие поводы к семейным разделам, поводы, однохарактерные с теми, какие могут быть отмечены в великорусской крестьянской семье: я разумею ссоры между золовками, о которых Осетины говорят: «золовки по природе своей сварливы». Разумеется, не в сварливости золовок причина разделов, она в свою очередь порождение вполне понятного стремления каждой малой семьи удержать в личном обладании продукты собственного труда. Недаром же пряжа является повсюду, а в том числе и в Осетии, одним из первых объектов индивидуального присвоения, и получаемый от продажи или обмена ее доход поступает, как общее правило, в личное распоряжение не старшей в семье женщины, а самой пряхи и ее мужа.
Имущественные отношения Осетин.
Сравнительная история права считает в числе своих основных выводов то положение, что эпохе развития частной собственности предшествовал период широкого господства совместного владения в руках лиц, связанных между собою единством крови. Эта общая собственность принимала одновременно двоякого рода Форму: родового и семейного владения. Существование того и другого не препятствовало возникновению с древнейших времен первых зачатков частной собственности, сперва на одну лишь движимость, ранее всего на оружие и одежду, позднее и на недвижимость, приобретенную путем применения личного труда в форме заимки, или первоначальная обращения земли под обработку. Эти различные стороны древнейшего права собственности могут быть отмечены и в современном нам быту Осетин: со времени русского владычества – в более или менее вымирающей форме, до этой же эпохи, насколько можно судить из отзывов путешественников, – как вполне жизненное начало.
В предшествующей главе мы имели уже случай заметить, что семейная община в Осетии является одним из субъектов имущественных прав. В настоящее время остановимся подробнее на рассмотрении ее имущественного положения.
Нераздельным достоянием семьи признается в Осетии одинаково движимая и недвижимая собственность: пахатные земли, защищенные оградою сенокосы, редко когда леса, как состояние в общем владении односельчан, подчас даже жителей нескольких соседних аулов, наконец, пастбищ. Из общего правила о принадлежности способной к обработке земли совокупности составляющих двор семей встречаются исключения двоякого рода: некоторые участки состоят в частной собственности, на другие предъявляет свои права целый род. Я знаю дворы, говорит г. Пфаф, в которых примерно один участок земли – частная собственность, другой состоит во владении какой-либо семьи, третий – во владении всего двора, а над четвертым двор признает верховное владения целого рода, не говоря уже о пастбищах, которые, как сказано, всегда носят характер общинносельского имущества[80]. Из движимой собственности: продукты сельского хозяйства, рабочий скот и лошади, домашняя и в частности кухонная утварь, надочажная цепь, медные котлы для варки пищи и т. п., а также предметы роскоши, как напр., сделанные семье ценные подарки, положим, серебряные или позолоченные вазы, и рядом с ними накопленные ею капиталы, обыкновенно хранимые в форме непроизводительно лежащих в сундуках серебряных монет. Хозяйственные сооружения, как напр., мельницы или сыроварни, амбары, конюшни, загоны для скота, и отдельные составные части усадьбы, в числе их – хадзар т. е. общая столовая и кухня, а также кунацкая, считаются по обычаю общим достоянием семьи. Что же касается до помещений, занимаемых малыми семьями, живущими совместно в одном дворе, то они состоят в частном пользовании последних. Семейную собственность, наконец, составляют проведенные для орошения полей канавы, устраиваемые двором пасеки и т. п.
Далеко не все из перечисленных нами предметов одновременно вошли в состав отличной от родовой – дворовой собственности. Земля и право пользования ею и поныне носит еще отпечаток своего первоначального родового характера. Мы сказали уже, что на некоторые ее участки доселе предъявляют притязания все дворы одного и того же рода. Но это далеко не единственное указание на то, что субъектом права собственности на нее на первых порах является целый род, и что отдельным дворам принадлежало лишь право временного пользования ею. Всюду, где дворовая собственность образовалась путем выделения известных участков родовой земли в пользу отдельных дворов, род в полном своем составе сохранил право на наследования так называемого выморочного имущества, т. е. того, которое осталось без собственника за совершенным вымиранием того или другого рода. Отсюда наследование „Гентилей» в древнем римском праве, упоминаемое еще Гаем, отсюда права аллеманской «Vrund», т. е. всей совокупности родственников вступить одновременно в обладание собственностью вымершей семьи; отсюда же возвращения у Ирландцев дворовой собственности, или так называемая «orba», в случае отсутствия наследника, к тому первоначальному источнику, из которого она вышла, т. е. к роду, и занесение ее на этом основании в число участков, остающихся в нераздельном обладании всех, даже отдаленнейших родственников или так называемой «coibhne». То же наследование всего рода в выморочной земле отдельного двора встречаем мы и у Осетин – обстоятельство, которое не оставляет сомнения в том, что у них источником дворовой собственности была собственность родовая, и что первая, прежде, чем сделаться бесповоротной, была не более, как временным владением. К тому же заключению приводит нас и та любопытная черта современных осетинских порядков, которая всего лучше может быть передана немецким термином Flurzwang, и которая, хотя и известна быту нашего крестьянства, тем не менее, не носит у нас особого обозначения. Под Flurzwang, как известно, следует понимать не только обязательное сохранение раз навсегда установившегося севооборота, но и точное соблюдение правила о сроках производства сельскохозяйственных работ, делающее возможным одновременное поступление частных участков под общинный выгон, по снятии с них годовых урожаев. Работами Гансена и Маурера вполне установлен тот факт, что источником происхождения Flurzwang’a является начало общинного владения и только временного поэтому пользования отдельными дворами принадлежащей им сообща землей. Пример наших сельскохозяйственных порядков, при которых общинное пользования связано с строгой регламентацией севооборота и сроков производства сельскохозяйственных работ, времени и способа пользования общинными угодьями, – только подтверждает эту догадку, давая тем самым ключ к объяснению многих, частью исчезнувших, частью уцелевших доселе черт средневекового хозяйства, как напр. существование в Англии особой категории земель так наз. «Lamas-lands», получивших свое названия от того, что к пользованию ими, как общим пастбищем, односельчане допускаются лишь с того дня в году, который в народном календаре известен под наименованием lamas-day[81], а также обязательный выход в средние века всех крестьян одного и того же поместья на так наз. lovebones для производства сельскохозяйственных работ в раз навсегда установленные обычаем сроки. Указывая на принадлежность частных владений в прежнее время к числу общинных, Flurzwang своим происхождением обязан, на мой взгляд, факту производства на первых порах сельскохозяйственных работ совместно и на общий счет всею совокупностью родовых сочленов, пример чему представляют упоминаемые Цезарем Свевы, в среде которых половина населения ежегодно посвящала себя общинной запашке и уборке хлеба сообща с тем, чтобы в ближайший затем год перейти в ряды ратников и дать этим последним в свою очередь возможность стать временными земледельцами. В позднейшей своей Форме Flurzwang налагает равные обязательства на все и каждый из дворов, входящих в составе одного селения, независимо от того, существует ли какая-либо родственная связь между этими дворами, или нет. Очевидно, в этом случае мы имеем дело с фактом перенесения на сельскую общину той экономической регламентации, которая впервые возникла в среде родовых сообществ. Такой перенос совершенно согласен с тем, что нам известно об унаследовании сельской общиной многих сторон юридического быта рода: о переходе, например, права предпочтительной покупки родственников в право предпочтительной покупки соседей, родового выкупа – в сельский выкуп, родового наследования – в наследования соседей или vicin’ов и т. п.
Осетинское обычное право представляет нам существование бок о бок обоих видов Flurzwang: родового и сельского. Говоря это, я хочу сказать, что обязательное соблюдение сроков в севообороте, сельскохозяйственных работах и правах пользования, встречается в Осетии как в тех общинах, которые по одинаковому праву могут быть названы родовыми, так и в тех, которые утратили уже первоначальную чистоту своего состава, благодаря позднейшему поселению в их среде большого или меньшого числа чужеродцев. Об осетинском Flurzwang мы находим следующие любопытные подробности в записках об Осетии, появившихся в газете «Кавказ» в 1850 г. «Никто из Осетин, говорит автор этих записок, не смеет произвольно начать покоса, пока не настанет июль месяц, и все жители деревни и околодка не соберутся на праздник, называемый атенек, на котором, после долгого совещания, старики решают, пришла ли пора косить, или нет»[82]. Определенные сроки существуют и для пахоты. В южной Осетии, как видно из описания г. Фларовского, обработка земли плугом происходит ежегодно в четыре различных периода: весною – в течение 15 дней – период, известный под названием шзан-хули; летом – в два различные срока – один – в 40 дней, другой – в 13, наименование первому – анеули, второму – угеля наконец осенью – в течении 17 дней или, так наз., шемод-гомо.[83] Приведенные сроки встречаются, впрочем, не у одних только Осетин, но вообще у всех жителей Горийского и Душетского уездов, а это обстоятельство заставляет нас думать, что та определенность и неизменность раз навсегда установленных сроков и числа дней, которая характеризует собою всякую более или менее искусственную регламентацию, обязана своим происхождением более развитому, грузинскому праву. Она выработалась, вероятно, независимо от общего хода законодательства в отдельных поместьях Грузии, расположенных в Горийском и Душетском уездах, и удержана была входившим в состав их населением, в том числе и Осетинами. Что касается до нагорной Осетии, то по климатическим и ореографическим условиям, занятие земледелием является здесь подспорным занятием, производимым лишь на протяжении небольших участков, освобожденных от камней и искусственно орошаемых. Не будучи общим явлением, земледелие не подлежит здесь по этой причине той строгой регламентации, какой оно подчинено на южных склонах Кавказского хребта. Что же касается до тех аулов, которые расположены на северной плоскости, то устроенные по образцу казацких станиц, на начале общинного владения – они унаследовали от последних и связанную с аграрным коммунизмом сельскохозяйственную регламентацию.
Мы находим в Осетии не только следы совместного производства некогда сельскохозяйственных работ, но и живые образцы такого порядка в обычае соседних дворов складываться между собою и восполнять недостаток каждого в инвентаре или в рабочих путем взаимной ссуды того и другого. Мы еще будем иметь случай вернуться к этому любопытному явлению, связанному в южной Осетии с фактом производства оранки тяжелыми плугами с многоголовою упряжью. В настоящее же время укажем на то последствие осетинского Flurzvang’a, что с ним связана возможность одновременного пользования нивами и сенокосами, как пастбищем, по окончании на них сельскохозяйственных работ. Эта черта, с которой мы встречаемся на протяжении всей средневековой Европы, и которая доселе удержалась далеко не в одной Франции, где она известна под наименованием vaine-pature, в свою очередь может служить верным указателем тому, что подлежащие ей земли некогда составляли общинную собственность[84]. Не даром же обычное право английских поместий преследует частных лиц за возведение загородей, как явного нарушения всем безразлично принадлежащего права свободного выпаса. Тесная связь последнего с общинным характером собственности наглядно выступает в таких странах, в которых, как в России, общинное землевладение является еще вполне жизненным фактом. Указывая на то, что общинный выпас встречается и на землях частных владельцев, исследователи наших сельскохозяйственных порядков упускают из виду, что в таком факте следует видеть не более, как пережиток, как уцелевшую черту некогда присущего этим землям характера общинной собственности. В Осетии только небольшое число расположенных в горах пахатных участков, каждый раз тщательно огораживаемых камнями или заборами впервые обращающим их под обработку двором, не подлежат общинному выпасу, – далеко, впрочем, не всегда, а только в случае пользования ими, как пастбищем для домашнего скота, что, разумеется, возможно только под условием близости их к усадьбе. Все же остальные, после уборки хлеба и сена, поступают в общинное пользование и остаются в нем до тех пор, пока не настанет время весенней пахоты, и собственники не вступят снова в исключительное обладания принадлежащими им участками.
Общественный характер, каким наряду с землевладением, отличалось и сельскохозяйственное производство, проникал и в область потребления. Не далее, как в 50-м году автор записок об Осетии считал возможным внести в свои любопытные заметки и следующую интересную подробность. Каждый Осетин, нуждающийся в сене, волен брать его из любого стога. Такое пользование возможно было, однако, лишь под условием установления известных правил, целью которых было введение его в известные границы и устранение возможности злоупотреблять им со стороны наиболее зажиточных лиц, т. е. владельцев больших стад. Правила эти явились как бы дополнением к тем, которые определяли порядок общинного пользования угодьями. Последнее наступает, как мы видели, не ранее уборки хлеба и сена и продолжается до наступления весны. С весною, благодаря поступлению земель под обработку, скот остается без корма; необходимо доставить ему последний, но средством к тому, пока не подрастет трава на пастбищах, может быть только прокорм его сеном. Вот почему с этого только времени допускается общественное пользование стогами, причем каждому предоставляется брать то количество сена, в каком он нуждается. «Когда голос кукушки начнет оглушать леса, оповещая о наступлении весны, говорит автор записок об Осетии, каждый осетин, нуждающийся в сене, волен брать его из любого стога; но, если он, не дожидаясь крика кукушки, стянет у соседа клок сена, то платит за него в три дорога[85].
Аграрный коммунизм, отличавший собою некогда родовые сообщества Осетин, доселе присущ их семейным общинам. В некоторых дворах, говорит г. Пфаф, ведется общественное хозяйство, жатва принадлежит всему обществу. Пользование запасами происходит в форме заготовления пищи для всех жителей двора и раздачи каждому из его членов продуктов общей пряжи и тканья. В других дворах общинное пользование успело уже уступить место частному. Принадлежащая им земля ежегодно делится между составляющими их семьями; каждая возделывает свою часть и берет себе всецело получаемый с нее урожай[86].
Тогда как земельная собственность все еще носит в Осетии, как видно из сказанного, черты родовой, – собственность на усадьбу и ее составные части распределяется уже между двором, как целым, и входящими в состав его малыми семьями.
Сравнительная история права указываете на то, что усадьба в древнейший период истории не считалась недвижимой, а наоборот движимой собственностью, и что поэтому процесс индивидуализации, начавшейся с последней, коснулся и усадьбы задолго до момента апроприации земли в частную собственность. Чтобы не умножать примеров, я укажу только на факт господства такого именно воззрения на усадьбу во многих памятниках древнегерманского права[87]. Не далее как в XVII в. такое воззрения защищается еще тем соображением, что все подлежащее уничтожению огнем по этой именно причине и должно быть признано движимой собственностью[88]. Этим воззрением на дом, как на движимую собственность, только и можно объяснить причину, по которой, не разрешая захвата недвижимости, как состоящей в общей собственности, древнеирландское право в то же время допускает захват всего того, что может быть унесено из составных частей усадьбы[89]. Если хадзар или общая кухня и столовая, а также кунацкая, неизменно считаются общей собственностью всего двора, то те отдельные пристройки, которые делаются к общей сакле на случай вступления в брак отдельных членов двора, считаются собственностью занимающей их семьи и даже могут сделаться со стороны ее предметом отчуждения. Этим объясняется возможность таких фактов, как указываемый Пфафом пример принадлежности каждого из трех этажей одного и того же дома различным владельцам. Однохарактерное явление представляет нам средневековое германское право, которое, в отличие от римского, не требовало в этом случае разделения отдельных частей дома вертикальной стеной и допускало право частной собственности на отдельный этаж и даже на отдельную комнату[90]. Эта возможность отчуждения отдельных частей дома, в феодальную эпоху, с момента соединения с собственностью политических прав повела к тому, что лица занимавшие различные этажи и одного того же дома тянули к разным подсудностям, так как являлись, в силу занятия ими каждым своего этажа, вассалами различных феодальных сеньоров, собственников этих этажей[91].
Хозяйственные постройки, как общее правило, считаются достоянием всего двора; но ничто не мешает, конечно, сооружению частным лицом, входящим в его состав, частной клуни или амбара на собственной его земле, или на земле, принадлежащей всему двору; в последнем случае, не иначе, как с его согласия последнего.
Переходя от недвижимой собственности к движимой, мы и по отношению к ней должны установить известные различия: Не все виды ее одновременно перестали быть предметами общей собственности, если не целого рода, то той ветви его, члены которой жили совместно в одном дворе. Мнение, что движимая собственность искони составляла предмет частного присвоения, не выдерживает критики. Как этнография, так и сравнительная история права не оставляют ни малейшего сомнения в том, что такие даже предметы, как пища или одежда – могли быть объектом общего обладания сожительствующих между собою малых семей. Я имел уже случай обратить внимания на этот предмет в одном из прежних моих сочинений, и те факты, какие были приведены мною в обоснование такого взгляда, в последнее время значительно восполнены целым рядом новых примеров, трудолюбиво подысканных г. Зибером. В тех главах его сочинения, которые посвящены вопросу об общей охоте, собран обильный материал для всестороннего обоснования той мысли, что применение общего труда вело в такой же мере к установлению общей собственности на движимость, как и на недвижимость, и что поэтому мясо и мех убитого сообща зверя принадлежали всей совокупности охотившихся на него семей. К таким же заключениям приводит и изучение тех порядков, каких придерживаются народы-рыболовы при улове кита и большой морской рыбы. Результаты улова поступают в общую собственность всех принимавших в нем участие[92].
Война, т. е. охота на людей, очевидно, ранее всех других начинает требовать затраты общего труда, а потому и результаты ее, т. е. добыча, будет ли ею скот, рабы или рабыни, становится предметом общего присвоения. Из сказанного следует, что если можно говорить о таких предметах, которые на первых же ступенях общественности являются исключительно объектами частной собственности, то разве только об оружии, как неразрывно связанном с применением к его приобретению личного труда. Но этим оружием, как хорошо известно, являются необделанные на первых порах куски камня или кости, представляющиеся в таком изобилии, что присвоения их всяким, нуждающимся в них, не может встретить препятствий или вызвать собою какие-либо столкновения. Мы вправе сказать, поэтому, что древнейшей истории имущественных отношений не чуждо начало общинной собственности в применении не только к недвижимости, но и к движимости. Но, говоря это, мы не хотим сказать, что современная этнография или история права встречается с такими народностями, у которых вовсе нельзя отметит факта существования индивидуальной собственности, а только то, что в праве этих народностей сохранились переживания того древнейшего периода, при котором предметы первой необходимости, каковы пища и одежда, как приобретенные общим трудом, составляли поэтому и общую собственность.
Так как нельзя, однако, допустить эпохи, в которой, наряду с общей охотой на крупного зверя, или совместным походом на врага, не встречалось бы применения чисто индивидуального труда при погоне за мелкой дичью, или при улове речной рыбы, а также при совершении наездов на чужеродцев, то не удивительно, если, наряду с общей собственностью, мы встречаемся с древнейших времен и с зародышами частной, в форме присвоения каждым охотником, рыболовом или воином продуктов его личного труда. Последнее правило далеко не является, впрочем, столь неограниченным, каким оно казалось мне прежде, и каким продолжает считать его г. Зибер. Живя общею жизнью со своими единокровными, все ровно, будут ли ими материнские родственники, или родственники со стороны отца, получая от них жилище, одежду, пищу, частный охотник, рыболов или воин, тем самым призван делиться с ними всеми продуктами своего личного труда. Этой зависимостью каждого от того кровного союза, в среде которого он проводит свою жизнь, объясняется причина, по которой непотребленные на месте продукты личной охоты поступают в общее обладания всего двора, и малейшее уклонение от такого обязательного дележа считается обычаем нарушением имущественных прав семейной общины, своего рода воровством, понимая этот термин в том широком смысле, какой связывали с furtum древние Римляне.
Решительное подтверждение всем высказанным взглядам, и в частности последнему, дает нам и осетинское обычное право. Доставшиеся от предков ружья и старые клинки, доселе считаются в Осетии общим достоянием всей семьи и предоставляются только в частное пользования отдельным ее сочленам. Сама одежда доставляется каждому его двором. Следующее описание обычаев, каких в этом отношении придерживаются наши казацкие общины, вполне приложимо и к осетинам. Материал для пряжи и тканья, говорит г. Харузин, раздает женщинам старшая сноха или свекровь «паюшками» со словами: «на вот тебе с мужем». Дают не по равной части, но той женщине больше, у которой больше детей[93]. Если материал для одежды доставляется двором, то изготовление белья, верхней одежды, шапки и других принадлежностей туалета – падает на обязанность жены, одинаково в Осетии и на Дону.
Приготовления пищи на общей кухни обыкновенно по очереди замужними женщинами одного и того же двора, имеет своим последствием потребления сообща мяса убиваемого охотниками зверя. Так как увод чужого скота является не более, как одним из видов охоты, то и получаемая от него добыча считается собственностью всего двора, в более же отдаленную эпоху – и всего рода. В последнем убеждают нас народные сказания Осетин, их богатырские или нартские былины. Выводимые в них герои: Хамиц, Созруко, Урызмаг и другие – сплошь и рядом делятся со всем своим родом загнанными ими стадами. Для примера приведу следующее сказания о старейшем из них, Урызмаге. Возвращается он из годового балца, т. е. богатырского наезда на соседние племена, и приказывает тотчас же поделить загнанные им стада по числу дворов. Когда дележ был окончен, Урызмаг, продолжает сказание, роздал нартам всю свою добычу, оставивши себе равную с прочими долю и сверх того лучшего быка[94]. Такой же равный дележ, согласно преданию, имел место и в том случае, когда добычею являлся не скот, а женщины. В сказании о Кауербеке мы находим на этот счет следующие любопытные данные. Пока продолжается балц или отлучка Кауербека с целью добычи у неприятеля, во дворе отца, его подымаются нескончаемые ссоры и несогласия. Старейшина во дворе и его брат, а также оба оставшиеся в доме сына – каждый день спорят между собою из-за того, кому достанутся забранные в плен девушки. Но вот Кауербек, дивным образом исцеленный от ран, нанесенных ему братьями, возвращается в родное пепелище, и первым делом по возвращении, раздает невест дядьям и братьям, согласно желанию каждого. Недоставало невесты для отца, и нарт отправляется в новый поход и привозит из него ненаглядную красавицу, которую и отдает в жены своему родителю[95]. То же начало личной принадлежности каждого отдельного индивида к известной семье и роду имеет своим последствием применения ко всем личным заработкам того же требования о передаче их в общую казну, какое мы встречаем на первых порах по отношению к продуктам охоты и военной добычи. В памятниках древнеарийского права, и в частности в индусских и кельтических, как и в обычаях современных нам южных Славян и Великороссов, – встречаются уже многочисленные исключения из этого правила. Англо-индусские суды различают, напр., сделаны ли личные приобретения, благодаря содействию личного капитала, или нет, и в последнем случае освобождают приобретателя от необходимости дележа с семьею. Согласно этому, индусские своды признают личной собственностью браминов те платежи, какие делают в их пользу ученики, а также все получаемые ими подарки, так как видят в них личный заработок, сделанный независимо от семейного капитала, путем занятия педагогической или религиозной деятельностью. На том же основании те же своды включают в число предметов частной собственности захваченную у неприятеля кшатрием добычу и освобождают воина от обязательства делиться ею со своими родственниками и однодворцами. В свою очередь, англо-индусские суды, применяя туже точку зрения к вызываемым жизнью новым: непредвиденным законом случаям, освобождают, например, танцовщицу от необходимости отдавать семье получаемое ею жалованье, раз ей удастся доказать, что своему искусству она обучилась без помощи семейного капитала[96].
В югославянском праве захваченное воином оружие, как и получаемые священником подарки, считаются уже личной собственностью, которой он не обязан делиться ни с кем[97]; но такие порядки далеко не могут быть признаны древнейшими. В старые годы, говорит недавний исследователь югославянского права, Фридрих Крауз, отдельные члены двора не имели частной собственности: все, приобретаемое частным лицом, становилось общим имуществом. Термин «особина», которым в настоящее время обозначается частная собственность, в прежние годы обозначал лишь личные качества или особенности того или другого лица[98].
На место старых порядков, по которым все заработки поступали в общую казну, явились новые, довольно однохарактерные с теми, какие мы встречаем в среде древних Индусов. Сделанный на стороне заработок, будет ли им платеж за требы или торговый барыш, поступает в пользу частного лица в том случае, если предпринятый труд – результат его личного выбора. Вот почему, оставивший семью, по приказанию домачина или главы семейной общины ради имущественных приобретений, передает последней все свои заработки; напротив того, тот, кто ушел на отхожий промысел по собственной воле, ничего не обязан передать двору. На том же основании, подарки, делаемые священнику по случаю свадьбы, крестин или похорон, поступают исключительно в его пользу. Но та сумма, которую он взимает с жителей, как жалованье, принадлежит всему двору. Очевидно, имеется в виду, что семейная община вправе регулировать занятия каждого из ее членов, и что тот из них, который поступит в священники, может сделать это лишь с ее согласия, на пользу не одному себе, но и всему двору.
В великорусской семье споры из за дележа приносимых коробейниками и прасолами заработков, и частое желание их удержать последние всецело в своих руках – являются, как хорошо известно, одной из причин семейных разделов; предпочитают отделиться, чтобы удержать за собою неограниченное право на личные заработки. В казацких общинах, как видно из данных, собранных на этот счет г. Харузиным, при полном господстве еще начала семейного коммунизма, уже встречается факт присвоения женщинами в свою пользу денег, получаемых ими от продажи собственной пряжи. Во время зимы, говорит г, Тимошенков, шерсть прядут, ткут сукно и продают затем все это где-нибудь на ярмарке. Деньги вырученные таким образом, – «суконные деньги», женщины затрачивают по собственному выбору[99].
Исключений, однохарактерных с перечисленными нами, осетинское право до эпохи чужеземных воздействий совершенно не знало. Военнопленный становился рабом всего двора; продукты его труда, как и труда женщин – единственных работников в семье, – поступали в общую казну[100]. Г. Пфаф ошибается, говоря о военной добыче, как о предмете, искони поступавшем в частную собственность. Я показал уже выше, что в народных сказаниях еще сохранилась память о совершенно иных порядках. Справедливо только одно, что некоторые виды этой добычи, наряду с некоторыми из продуктов охоты, ранее всего сделались предметами индивидуального присвоения. Такими надо считать найденное на враге оружие – шашку, кинжал, ружье, рога оленей и туров, пожалуй, также, их шкуры. Указание на последнее дают нам уцелевшие доселе обычаи общей охоты. При производстве последней, каждый охотник берет себе только рога и шкуры убитых им животных; остальное же составляет общую собственность всех охотников, которые поэтому имеют в ней равные доли. Возможность утилизации перечисленных мною вещей одновременно только одним человеком и сделалось, несомненно, причиной тому, что с них начался процесс индивидуализации. Если в настоящее время учитель и священник обыкновенно удерживают за собою результаты своих личных заработков, то объясняется это тем, что, как общее правило, тот и другой не живут сообща с родственниками, не ведут с ними одного хозяйства, и, как отделенные от двора, пользуются тою свободою распоряжения, какую обычай гарантирует всем выделившимся из семьи членам.
Мы рассмотрели пока лишь ту сторону имущественных отношений, которая обнимается понятием общей или нераздельной семейной собственности. Нам остается перейти в настоящее время к изучению отдельных проявлений частноправового начала, указать источник и самый процесс зарождения индивидуальной собственности. По отношению к движимой собственности нам остается прибавить лишь несколько частностей к тому, что уже сказано было нами выше. Имея своим исходным началом принцип родового и семейного общения, собственность на движимость развивается не благодаря одному лишь процессу разделения труда в пределах кровных сообществ, как ошибочно думает г. Зибер, а по мере падения в среде родственников сознания их кровного единства. Делая мне упрек в том, что я лишь на низших ступенях развития признаю источником частной собственности применения личного труда и не слежу за постепенной индивидуализацией имущественных прав, по мере дифференцирования занятий, г. Зибер по-моему совершенно упускает из виду тот несомненный факт, что продукты личного труда поступали в общую собственность, а следовательно влияние указываемого им фактора могло сказаться не раньше, как после упадка кровного начала, т. е. не ранее того момента, когда в отдельных членах семейной общины проявилось стремление к выделению из нее, к обособлению. Только те виды приобретаемых личным трудом ценностей, которые по самой своей природе не допускают утилизации их иначе, как на индивидуальном начале, являются, как мы видели, предметами частной собственности. Моя ошибка состоит не в том, что я недостаточно выяснил соотношение между процессом разделения труда и процессом индивидуализации имуществ, а, наоборот, в том, что я придал слишком большое значение началу личного труда, как фактору частной собственности. Иллюстрируя мою мысль примером посаженных кем-либо деревьев, на которые с самого начала возникала исключительно частная собственность посадившего их лица, я, к сожалению, сделал неверный вывод из того положения, по которому посаженное дерево в древнем праве не считалось принадлежностью земли и поэтому собственностью того, кто владеет ею, а приравниваемо было к движимости. Но если это положение неоспоримо, если в доказательство ему, сверх приведенных мною фактов, можно сослаться еще на пример древнегерманского права[101], и, наряду с деревьями, поставить также хлебные злаки, то из этого еще не следует, чтобы деревья и вообще растения, как движимость, не могли бы сделаться собственностью всей семейной общины, а не одного посадившего или посеявшего их лица. Семейное пользование деревьями и урожаями – явления общераспространенное, и, если бы не ошибочное отождествление движимости с частной собственностью, я бы избежал этой, несомненно, весьма грубой ошибки, повторяемой за мною и г. Зибером.
Трудовое начало, в котором со времен Локка привыкли видеть источник происхождения частной собственности, таким образом, даже в сфере движимых имуществ является способом установления собственности только под условием освящения частной апроприации согласием заинтересованных лиц – членов семейной общины или однодворцев.
Из всех приверженцев трудовой теории, один основатель ее, по-видимому, недалек был от той мысли, что одного труда недостаточно для установления частной собственности. Индивидуальную апроприацию он допускает только под одним условием, чтобы присваяемых предметов в наличности было бы не более того, сколько необходимо для удовлетворения личных потребностей того лица, которое обратилось к их завладению. Это ограничение, совершенно упускаемое из виду популяризаторами Локкова учения, и в числе их Тьером, – то самое, какое делается древним правом. В эпоху, предшествующую развитию обмена, при невозможности сохранения произвольного числа накопленных запасов, в виду их истребляемости от времени, обращения в частную собственность всего засеянного кем либо хлеба, или всех собранных кем-либо плодов – является бесполезным, так как они не поступают на рынок и подлежат порче. Иное дело оружие ограбленного врага, или шкуры убитых животных, насколько те и другие служат личным потребностям. Отсюда первоначальное присвоение их человеком задолго до индивидуализации других видов движимостей.
Рубрики: