Воспоминания муталима (1 выпуск ССКГ)

СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ
ВЫПУСК 1
ТИФЛИС 1868

ВОСПОМИНАНИЯ МУТАЛИМА

(Абдуллы Омар-оглы) .

У горских племен Дагестана родители считают священным долгом обучать детей своих арабской грамоте, чтобы доставить им возможность со временем читать коран. Но обучают преимущественно мальчиков, и редко – девочек. Потому-то в Дагестане грамотных женщин почти нет. Впрочем, такой обычай, по отношению к девочкам, вполне сообразен с наставлениями мусульманской религии, да к тому же, каждая девушка в горах, уже с самых малых лет, исполняет в семье обязанности помощницы матери во всех тяжелых работах, какие выпали в горах на долю женщин. У горцев в обычай вошло, что мужчина считает для себя за стыд заниматься полевыми работами, а с другой стороны, та девушка, которая много работает и носит на спине своей тяжелые вьюки бурьяну или сена, считается самою лучшею невестою. При таком обычае, без сомнения, девушкам не до грамоты.
Для обучения детей арабской грамоте в каждом ауле найдется один-другой наставник, преимущественно из стариков, и редко где из женщин; они принимают к себе в дом и обучают чужих детей за известную плату. Так, помню хорошо, что и в нашем ауле был такой же учитель-старик, наш сосед, и у него обучалось несколько мальчиков.
Отец мой был ученый мусульманин и славился святостью своей жизни. Будучи из числа мюридов Кази-Муллы – второго имама в Дагестане – он, как истинный последователь тариката, был крепок в своих религиозных убеждениях и не чужд фанатизма. Женившись на моей матери, он скоро успел переделать ее на свой лад, так что я помню их обоих одинаково монахами. Отец казался бескорыстным и чуждым каких-либо искательств земных благ; он обыкновенно говаривал: «имущество сего мира останется здесь же; оно временное; нужно стараться о приобретении сокровищ для вечной жизни; Бог же не умертвит голодом своего верного раба. Тем не менее, однако, скажу по совести, когда выпадал случай приобрести что-либо из богатств мира сего без труда, он тоже считал обязанностью не упускать такого случая и пользовался им весьма охотно. Он не любил работать и вообще строго придерживался довольно ленивого и беспечного образа жизни, присвоенного в горах подобным ему, религиозным людям. Полевыми же работами и вообще по хозяйственной части неутомимо занималась мать, причем не забывала и о собственных молитвах. Впрочем, отец мой был очень трудолюбив в особой сфере труда: так, он спал очень мало и бегал в мечеть каждую ночь до зари, и никакой мороз, никакая непогода не препятствовали проявлениям такой его религиозности.
Когда я начал говорить, то вместе с родным языком родители меня учили разным молитвам, так что, не будучи еще в состоянии перечесть на родном языке названия пальцев, я это знал уже по-арабски. За тем, с самых ранних моих лет, родители позаботились обучать меня арабской грамоте.
У соседа нашего, как сказал я прежде, была сельская школа, где обучались сельские дети тоже арабской азбуке. Эти дети, обыкновенно, читали свои уроки вслух, с криком, на разные голоса, что, сливаясь вместе, разносилось в воздухе гулом на порядочное пространство. Я стал завидовать ученикам соседа; мне сильно хотелось присоединить и свой голос к их голосам. И вот, однажды, я заплакал, а на вопрос о причине плача, сказал, что хочу пойти к соседу учиться вместе с другими мальчиками. Родители, однако, ни как не соглашались на это, – вероятно, во избежание платы за мое учение; но чем больше мне отказывали, тем все больше мне хотелось непременно присоединиться к ученикам соседской школы. Ученики эти пользовались разными завидными для меня правами. Они получали из заката по нескольку горстей зернового хлеба, за который обыкновенно покупали себе яблок или груш; кончавшие курс своего учения или же дочитавшие до известных глав корана обыкновенно приглашали к себе всех товарищей на обед или на ужин, – и у них часто устраивались своего рода пирушки; кроме всего этого, они назывались еще учениками по преимуществу, или же детьми по корану, как говорится на туземном языке. Меня же, как учившегося дома, никто не величал таким лестным титулом.
Наконец, после неоднократных моих слезных просьб, отец согласился отправить меня к соседу, и однажды вечером сказал матери: «Испеки пирог, пусть сын пойдет к соседу учиться».
– Зачем его слушать? ведь одним пирогом не отделаешься! Нужно еще сделать угощение для учителя, когда он дойдет до Кульго (глава корана), потом еще, когда дойдет до Ясина (тоже глава корана), потом еще заплатить два рубля: все это значит что-нибудь! сказала мать.
– Но что же будем делать, когда ему так хочется нанести нам такой убыток.
– Дети настоящего времени родятся с дьявольскими наклонностями, и пользы от них нечего ожидать!
– Он еще маленький… Почем знать, что из него выйдет? Может статься, что он, при его способностях, со временем сделается большим алимом (ученым), – заметил отец.
– Но с чем пирог сделать – с тыквой иди мясом? спросила мать.– С чем хочешь, только чтоб пирог был хороший…
И вот, на другой день, рано утром, отец дал мне деревянную доску, на которой была написана азбука, и отправил меня с работником и с пирогом в первую для меня школу.
Учитель, видимо, с радостью встретил как меня, так в особенности – большой пирог: он ласково взял меня за руку и указал мне место в классе.
Класс этот помещался на балконе, вдоль которого было положено длинное бревно; место за бревном было застлано соломою, которую ученики сами собирали на жительских гумнах, когда там молотили хлеб. На этой-то соломе, лицом к бревну, сидели все ученики, будущие мои товарищи, и перед каждым из них лежало по два плоских камня, поставленных один подле другого углообразно, чтобы могли на них лежать книжки или азбучные доски.
Так как у меня не было ни соломы, ни камней, то учитель одолжил их мне – только на время. Не дальше как на другой же день, рано утром, один из новых товарищей моих сказал мне, что он знает, где в ауле молотят хлеб, и я вместе с ним отправился на гумно попросить себе соломы. Получив вязанку, я принес ее в училище, уселся не нее и был счастлив при мысли, что и я мальчик по корану, что и я пользуюсь правами этого лестного титула. Окончательно же я возрадовался только тогда, как услышал с крыши одного дома голос, который взывал: «Кто имеет право получить закаат – пусть явится». Я побежал с другими учениками на этот крик, и мы получили чашки две пшеницы, за которые тотчас же купили себе яблок, а учитель поделил их между нами, причем не забыл и себя, и своего сына, которого даже и дома не было в то время…
Когда я дошел до Кульго учитель перевязал мне большой палец правой руки толстою шерстяною ниткою и затем отправил домой. Чрез три дня после этого наш работник нес учителю три хлеба, большой супник похлебки из пшеницы и бобов, кувшин бузы и ляжку копченого барана. И пока я кончил весь коран, несколько раз относились в дом учителя подобные подарки, а именно, всякий раз, как только доходил я до известных глав корана. Наконец настал для меня и торжественный день, в который я кончил весь коран. Еще накануне этого дня, учитель мне сказал, чтобы я известил об этом своих родителей, что я и исполнил. Когда же в школе, читая последнюю главу корана, дошел я до последней строчки, – все ученики встали с мест и начали приготовляться точно бежать куда-нибудь: одни снимали с себя шубы, другие – сапоги, третьи засучивали рукава своих рубашек до локтей, будто приготовлялись к кулачному бою. Когда же я произнес последнее слово корана, в тот же миг я очутился на руках товарищей, которые понесли меня в дом моих родителей и не прежде положили меня на землю, как мать моя дала им чашку орехов. Дома между тем был приготовлен обед, на который явились по приглашению влиятельнейшие люди аула и за которым учитель возсел на самом почетном месте. После ж обеда отец вручил учителю 2 р. 50 к. и поблагодарил его за труды, а старики и прочие муллы пожелали мне успеха в дальнейшем учении, чтобы я сделался, наконец, таким же ученым мужем, как мой отец, – потом все стали расходиться по домам, отирая свои сальные руки о бороды и лица.
С того дня, как происходила вся эта церемония, началась для меня новая жизнь: отец подарил мне пашню, а мать – покосное место; но самою большою наградою для меня были слышанные иногда от разных лиц похвалы, что вот я – такой маленький – а кончил уже коран, всего в 3 месяца, тогда как другие ученики учились уже по целым годам, а все еще не выходили из школы. Один родственник моей матери подарил мне свой родовой коран, писанный каким-то ученым прапрадедом, и я читал каждый день по две части из 30 частей корана, и тем воздавал должную дань умершим предкам своим. Затем, ежедневно, по окончании мною чтения обычной части корана, отец учил меня правилам религии и правилам тариката. Он заставлял меня повторять слова «Боже прости 300 раз; потом слова «Бог велик» столько же раз. Потом я заучивал и другие молитвы, читая их наизусть и нараспев и в тоже время нисколько не понимая их смысла.
После того как я заучил на память две книжечки молитв и правил религии, отец дал мне арабскую первоначальную грамматику. Было это в среду , после утреннего намаза.
Отец прочел молитву, причем я усердно и с благоговением произносил «аминь», а по окончании молитвы последовал первый мой урок из грамматики.
С этого дня во мне явилась какая-то гордость пред своим товарищами по корану. Они все превратили уже дальнейшее учение: кто пошел на плоскость с баранами, с отцом или дядею; кто в Дербент на заработки; кто дома шатался по улицам или же бегал в поле с капканом для птиц. Я один только продолжал учиться и ходить в мечеть с книжкою в руках. Тогда мне дана была отцом инструкция такого рода: вставать до зари и молиться дома, потом отправляться в мечеть и прочитывать там 1/30 часть корана; затем идти на кладбище и читать молитвы на могилах своих предков, а возвратившись оттуда, заучивать свой урок из грамматики. Наконец следовал завтрак, после которого я должен был брать новый урок.
Инструкцию эту я исполнял строго, за что и пользовался большим уважением в народе.
«Вот видите»! говорил иногда какой-нибудь старик, сидя на сходбище. «Сейчас же видно, что будет хорошим человеком! Даже взрослые не знают где мечеть, разве отыщут ее тогда, когда в мечети раздается хлеб или мясо из вакфа , а этот мальчик точно родился для мечети».

– «Что же тут удивительного! разумеется, каков корень – таков и плод», замечал другой.
– «Неправда, возражал третий: вот, примерно, Магома: какой вор был его отец, просто детей из люльки воровал; а сын его, как ангел, и хорош и добр».
– «Что ж такое! и на шиповнике роза растет», возражал старик.
– «Да! все на свете делается по воле Божьей, и у всякого своя судьба!» заметил кто-то.
Подобные похвалы для меня были весьма лестны, и потому-то я с особенным удовольствием исполнял отцовскую, инструкцию.

II.

В некоторых аулах, где нет ученых людей, общество нанимает мулл из другого аула, за известную плату, на год.
Однажды, вернувшись из мечети домой, застал я у отца 3-х старцев, мне незнакомых. Все трое сидели рядом, под-ложа под себя ноги, с четками в руках. Это были депутаты общества сел. К…, приехавшие к отцу просить его, чтобы он поехал к ним кадием.
– «Да!» не раз произносил со вздохом один из старцев, самый серьезный и все время жмуривший глаза.
– «Да!» подхватывал другой, поднимая голову с груди: теперь верно свет приближается к концу! люди сделались хитрее дьявола, даже мальчишки теперешние хитрее прежних стариков! Увы, очень мало стало людей, которые бы боялись Бога! Все идут к русским за какие-нибудь гроши… За черные деньги продают даже хлеб русским, а молодежь идет в работники к армянам! Никто Богу не молится как следует, все устремились к суетам мира сего, даже сами муллы не боятся Бога и делают то, чего бы не сделал другой неграмотный человек.
– Я слышал, наш покойный кадий говаривал в мечети: «Слушайтесь того, что вам говорят ученые, а не смотрите на то, что они сами делают», заметил на это третий старик.
– Да вот хоть бы и наш теперешний кадий Курбан, – сказал опять второй: собирает закат для учеников, а их у него никогда и не бывало! Он и табак нюхает, и бузу пьет, и с тех пор как он кадием – жители начали сильно мереть… Пожалуй, пусть делает что хочет, это бы ничего; да чрез таких людей гнев Божий падает на всех: урожаи стали совсем не то что прежде; недавно было затмение луны; прошлый год земля тряслась… все это признаки гнева Божия!
После таких разговоров началась речь об условиях: отец согласился поехать в деревню К… кадием, с тем, чтобы жители давали ему с каждого дома по одной сабе хлеба в год.
Чрез несколько дней после этого отец уехал, пообщавшись в скором времени и меня переселить в тот же аул. Я не знал, что и делать от радости; мне было и весело и лестно, что поеду учиться в чужой аул и буду учеником уж при мечети.
И вот, однажды, недели через две после отъезда отца, мать долго читала какую-то молитву, подняв руки к небу, а потом, окончив молитву, стала снаряжать меня в дорогу: снабдила меня всеми необходимыми вещами, как-то: тулупом, войлочными сапогами, башлыком, палкой, сумкой с книгами и закуской, – и, наконец, отправила меня с одним из родственников к отцу.
В К… отец поместил меня на житье вместе с другими учениками его, жившими в самой мечети, и мне очень понравилась их жизнь, хотя она не отличалась никакими удобствами. Дельно сказать, что не только ни у кого из них не было постели, но даже не было и подушки. На ночлег каждый ученик обыкновенно забирался в какой-нибудь угол и делал там себе постель из ковров, которых много было в мечети; укрывался ковром же, и вместо подушки под голову клал тоже ковер. На утро, само собою разумеется, ковры эти постилались по своим местам. С боку мечети была маленькая комната, в которую входили чрез самую мечеть, и для которой служило окном одно маленькое отверстие, выходившее на улицу. Эта комната, называемая у мусульман худжра , служила вместе и кухнею, и столовою, и кладовою. В одном из углов ее лежало топливо (из соломы и кизяка), собираемое учениками в ауле, в каждый четверг вечером; посредине, к стене, находился камин, в котором стоял разбитый чугунный котел, а возле камина стояли полуразбитые два глиняные кувшина и такой же бардак с водою; тут же лежал мешок с мукою и старый деревянный поднос, в котором приготовляли тесто для хинкала . Было тут еще сито, чашка и несколько деревянных ложек. Вот и все хозяйство муталимов.
Между учениками были уже распределены должности по хозяйству: старший назывался старшим цигором; на его обязанности лежало приготовлять тесто для хинкала и наблюдать за порядком; второй назывался комнатным цигором и на его обязанности лежало – разводить огонь, сеять муку, ставить котел в камин и держать комнату в чистоте; трети назывался водяным цигором он обязан был привозить воду из речки для омовения и для приготовления кушанья; четвертый и пятый, самые младшие, назывались деревенскими цигорами на них лежала обязанность ходить по аулу, выпрашивая у жителей соли, молока, чесноку и пр. Должности эти были разделены по жребию и каждый исполнял их строго, за неисполнение же подвергался штрафу, который назначал старший цигор, по своему усмотрению. Штрафы были такого рода: перенести большой камень с далекого места, или взойти на какую-нибудь гору и сделать там каменный склад, в свой рост вышиною; или же достать где-нибудь кувшин молока, сыворотки и т. п. Кроме того, старший цигор отбирал книгу у виновного, клал ее в известное место, и книга не возвращалась хозяину до тех пор, пока тот не исполнял назначенного наказания. Подметать мечеть все ученики были одинаково обязаны и потому подметали ее по очереди.
Так как я был еще мал и к тому же сын кадия, то ученики не обременили меня никакой обязательной работой.
Каждый день утром, после намаза, отец отправлялся в сопровождении стариков на кладбище читать молитву и, по возвращении оттуда, занимался с учениками. Он призывал к себе каждого из них по очереди и заставлял сперва прочесть вчерашний урок, потом сам читал новый урок, с переводом на туземный язык, слово в слово; наконец заставлял ученика прочесть тоже самое, и это служило уроком для следующего дня. Если же ученик не выучивал вчерашнего урока, тогда новый урок откладывался на дальше. В остальное время дня ученики занимались сами, а кадий только изредка замечал, когда кто-нибудь из нас сидел без книги, что ученик должен иметь пред собою постоянно книгу. По окончании уроков комнатный цигор отправлялся в кухню, разводил огонь и, когда все было готово, призывал старшего цигора. Этот последний клал в сито по одной горсти муки на каждого ученика и делал тесто. Потом, раздробив тесто на куски, клал его в кипящую воду. Пока хинкал варился, комнатный цигор вымывал большой деревянный поднос и очищал его от прилипшего теста и муки, потому что на этом подносе нужно было подавать хинкал. Когда же он совсем уваривался, давали знать остальным ученикам, и те бежали на зов немедленно. Усевшись вокруг подноса, каждый старался съесть больше другого; но и самому усердному скороеду не доставалось скушать больше 5 – 6 галушек. Затем комнатный цигор подавал навар, в полуразбитой чашке, поднося по старшинству, так что иногда младшим совсем не доставало и приходилось целый день быть в проголоде. Кроме преимущества получать прежде навар, старший цигор, а также комнатный, имели и другие выгоды: они имели право пробовать, сварился ли хинкал, для чего брали предварительно на пробу по одной, даже по две галушки; и когда убеждались, что они действительно сварились, тогда только давали знать другим. Они имели также право брать себе лишний кусок теста и печь его на огне. Это кушанье называется куппосом. Куппосы бывают разной величины, и за них случалось между учениками немало ссор.
Ученики вели свою полуголодную жизнь весело; ни у кого из нас не было никаких забот, кроме забот о том, чтобы поскорее окончить начатую книгу. По вечерам мы ели хинкал, а за завтраком толокно с водою, иногда с сывороткою, молоком или бузою, смотря по тому, что доставали наши деревенские цигоры. Топливо собиралось обыкновенно раз в неделю, т. е. от четверга до другого, и на сбор топлива выходили все ученики после предвечернего намаза; причем комнатный цигор, по своей обязанности, носил сапетку (корзину) на спине и медленно ходил по улице, а из остальных каждый заходил в особый двор, крича на распев обычные слова: «ученикам дайте кизяка»! и получали с каждого двора по одному, иногда по два кизяка. Кто из хозяев не имел у себя кизяка, тот предлагал соли или чесноку, на что ученики соглашались охотно. Полученный кизяк клался в сапетку комнатного цигора, а когда она совсем наполнялась, тогда он отправлялся в мечеть, оставлял там собранное и снова являлся на улицу. Так повторялось несколько раз, пока собранный запас не казался цигорам достаточным на целую неделю.
Мяса или сыру нам не случалось видеть иногда довольно продолжительное время, и ученики нередко роптали на Израила, ангела, отнимающего душу, за то что он забывал стари ков деревни К…
Но вот однажды, деревенский цигор принес нам весть о смерти какого-то аульного старика, и общей радости учеников не было конца. К полудню кто-то из родичей покойника пришел в мечеть и пригласил учеников на похороны. Мы все с радостью отправились на кладбище, куда покойника понесли четыре человека, на носилках, к которым труп был привязан веревкою, а сверху накрыт черною буркою. Покойника провожали все жители деревни и все шли быстрыми шагами. Несколько женщин, самые близкие родственницы покойного, тоже провожали его, с открытыми головами и громко рыдая; но мужчины уговорили их вернуться с полдороги.
После ужина сын умершего старика поблагодарил отца и его товарища за чтение и дал каждому по 1 руб. 50 коп.
На другой день родственница покойника принесла отцу одежду умершего – овчинный старый тулуп, рубашку, чуху, войлочные сапоги, папаху и пр. Все это разделилось между отцом и будуном.
Хотя отец имел право сначала выбрать для себя какую-нибудь вещь особо, как кадий, и только остальное затем разделить пополам с будуном, однако он не воспользовался этим правом и без всякого выбора разделил всю одежду пополам и потом свою часть подарил одному бедняку. Будун был очень доволен и удивлялся щедрости отца.
– Какой хороший человек наш кадий! говорил он другим старикам. – Прежний кадий, в прошлом году, не согласился уступить мне даже папаху умершего Абакара, хоть я и просил его об этом; так вот и провел целую зиму без папахи, уши отморозил, и наконец таки купил у него эту же самую папаху за 25 коп.! А этот кадий даже для себя ничего не выбрал, а все пополам разделил…
Да и как было не радоваться будуну и не хвалить кадия за щедрость! Он был очень бедный старик, жил у своей тоже бедной дочери, которая обращалась с ним очень грубо. Получал он за свою должность не очень-то много. Кроме освобождения от податей и повинностей, он имел одну пашню, на которой можно было засеять две сабы (1 ½, пуда) хлеба. Но так как он не имел ни быка, ни осла, то отдавал пашню другому – засевать ее с половины, да и то не, каждый год. Получал он также из заката незначительное количество хлеба разного рода; наконец в день окончания поста (рамазана) тоже получал сабы две или 1 ½, да половину одежды умершего. Вот и все его доходы. Отец же мой, как кадий, получал, согласно условия, с каждого дома по одной сабе хлеба в год, да за совершение обрядов: за венчание по 25 к., иногда и больше, но не меньше; за погребение умерших половину одежды умершего мужчины. Так как у отца не было при себе никого из женщин, то он назначил для обмывания умерших женщин одну старуху, которая и получала одежду покойницы пополам с дочерью будуна. Кроме того, если случалось отцу делить имущество умершего между наследниками, то за это получал он два процента, которые, впрочем, не превышали никогда 2-х иди 3-х рублей.

III.

Уже прошла целая неделя, с тех пор как старшина получил извещение, что хан в скором временя удостоит сел. К… своим приездом. Старшина и его родственники все это время хлопотали о приготовлении приличного угощения для хана и его свиты. Несколько раз ездили в Цудахар за разными напитками и привозили оттуда самые редкие, не виданные и не слыханные до тех пор в селе К… водки, вина и ливеры; привезли также и значительное количество чистого спирта. За хорошим чаем и стаканами послали в Шуру. Карты тоже были заняты сбором разных продуктов от жителей – баранов, кур, яиц, масла, меду, сена, ячменя и проч. Молодые девушки толковали об имеющихся в виду плясках и музыке и одолжались заимообразно друг у друга разными украшениями; старухи и вообще хозяйки прятали своих кур, запирали сено и саман; но чауши всюду заглядывали и забирали разную провизию к старшине и картам. Что до учеников, то они вполне радовались и прыгали в ожидании хана, в надежде поднести ему адрес с обычными приветствиями, цель которых единственно состоит в том, чтобы получить несколько абазов, что составляет для муталимов весьма большой капитал.
Наконец настал давно ожидаемый торжественный день. Несмотря на то, что время было весеннее, рабочее, многие жители оставались дома, и с утра начали толпиться на сходбищах. После полуденного намаза всадник прискакал из соседней деревни с известием, что хан уже выехал. Верховые поскакали к нему на встречу, а прочие жители вышли на дорогу около кладбища. Вот стали слышны отголоски песен, послышались ружейные выстрелы, наконец, стал доноситься шум, крик, лай гончих и борзых собак, топот лошадиный, – и ханский поезд медленно то приближался, то удалялся, смотря потому как дорога шла то по горе, то по ущелью. Вот показался белый значок и жители стали в ряд. Когда же хан подъехал, все сняли шапки с обычным приветствием: Карабуз хан (да благословит Бог приезд твой к нам)! а хан ответил «благодарю» и потом спросил некоторых, как они поживают. Вопросы эти были сделаны приличествующим таким лицам тоном, т. е. вполне непринужденно и беззаботно. Хан остановился у старшины, а нукера его были размещены по домам более состоятельных хозяев; у некоторых из них таким образом оказалось на постое даже по 5 – 6 человек. Кому из нукеров не нравился свой кунак по бедности или по нраву, тот самовольно отправлялся к кунаку своего товарища. Скоро пошли споры нукеров с жителями: первые требовали от последних всяких удовольствий, а не то отбирали у них силою все, что только хотели, при чем ругали и били нагайками, а вечером пошла охота на кур и петухов: по всему аулу там и сям раздавались выстрелы, летали палки, и те из хозяев, которые заблаговременно не успели припрятать свою домашнюю птицу, плакали и кричали.
Ночью везде раздались песни и началось пьянство; но главный кутеж был у старшины. Там гремели зурны, бубны, барабаны, балалайки и другие горские увеселительные инструменты. Туда же чауши собирали силою и красивых девушек.
Я ходил вместе с товарищами поглазеть на этот пир к дому старшины. Там была большая толпа мужчин, женщин и детей. Из дома слышны были звуки песен и крики нукеров, а иногда и голос самого хана. Большая часть долетавшего до нас говора состояла из самых неприличных, бранных слов…
– «Аллах! Аллах! должно быть приблизился конец света», говорила одна сидевшая с ребенком на руках старуха.
– «Да разорвутся их горла! как они не устанут»! заметила другая.
– Пусть их гуляют! За то на том свете будут они собаками ада.
– И на сем свете они хуже всяких собак, да понесут их на носилках! У меня поймали курицу и унесли; я кричу: оставьте, да лопнут ваши животы! – «Ничего», говорит один, – «на что тебе старая курица? Яиц не будет нестие. Я бросилась отнимать, а он как ударит меня плетью по руке, – вот и теперь все равно, как огонь горит. Да, я слышала, покойный кадий наш (да просит Бог ему грехи) говаривал, что очень близок конец света, и что вот этакие люди, как эти нукера, будут везде притеснять бедных людей. Пошли Аллах поскорее смерть! Не дожить бы нам до более тяжкого времени…
Так беседовали старухи, а между тем в доме старшин шум усиливался больше и больше. Несколько раз оттуда выбегали девушки на двор, желая убежать домой, но сильные руки пьяных нукеров опять таскали их в комнату.
За несколько дней до приезда хана муталимы приготовили адрес, на белой бумаге, купленной для этого на цудахарском базаре, а на другой день по приезде хана, около полудня, отправили к нему двух уполномоченных по жребию с адресом. Еще заранее, до получения на этот адрес подарка, ученики уж советовались между собой, что с деньгами сделать: один говорил, что лучше купить мяса; другой – масла; третий говорил, что полезнее купить бумаги и перьев, и никто не хотел согласиться е мнением другого. Наконец посланные возвратились и мы все выбежали к ним на встречу с вопросами: сколько? сколько? А те прыгали от радости, смеялись, не говоря, однако, сколько. Какова же была наша радость, когда один из них открыл сжатую до того руку, и на ладони показалось серебро – целых пять абазов! После многих толков относительно израсходования этих денег, наконец, решили: раздать на руки каждому по 10 коп., а за остальные 50 – купить масла коровьего и приготовить кушанье, известное между учениками под названием шайини. Это почтенное и самое любимое муталимами блюдо славится повсюду в горах, больше даже чем пилав в Закавказье. Оно приготовляется следующим образом: сначала кипятят воду в котле; потом мешают в ней пшеничную муку до тех пор, пока не получится тесто; затем выкладывают его на деревянный поднос, замешивают сухим толокном и делают круглую как жернов лепешку, с ямкой по средине, в которую наливают растопленного масла, а если достанут, то и немного меду. Когда приготовлено шайини, тогда усаживаются вокруг него, и отломав тремя пальцами кусок с края, обмакивают его в масло и едят. Это вкусное блюдо муталимы приготовляют только для дорогих своих гостей в праздничные дни, т. е. когда получат по какому-нибудь случаю деньги, так что можно купить масла; в общие же праздники они пируют на чужой счет.
Кстати, приведу здесь наш приветственный адрес, поднесенный хану, и замечу при этом, что все муталимские адресы, подносимые проезжающим почетным лицам, пишутся по такому же образцу.
«От муталимов К…ской мечети великому из великих, умнейшему, щедрейшему, храбрейшему (следует имя приветствуемой особы). Да будет с тобою мир и да не погаснет свет твоего солнца до страшного дня. Аминь.
«Когда мы услышали о счастливом событии, т. е. о твоем прибыли к нам, и блеск лучей твоего лица показался с востока на горизонте счастья, – члены наших тел сообщили друг другу об этой радости, и свет солнца счастья прогнал от нас мрак печали. Главная цель муталимов тебе известна. Чрезмерная щедрость твоя, громко славящаяся по целому свету, убеждает нас в том, что посланные наши не вернутся от твоего порога с пустыми руками».
Наконец следовали стихи:
Щедрость облака в осеннее время
Далеко уступает щедрости хана:
Облако дарует капли воды,
А хан – благородный металл!

IV.

Прошло еще несколько полугододных для муталимов недель; хан уехал и едва ли больше скоро приедет; никто не умирал, и не откуда было ожидать подачи для наших желудков. Но вот приблизился Курбан-Байрам . Жители заранее начали приготовлять для этого дня баранов: кто покупал, а кто вытребовал их из своего стада, чтобы дома подкормить лучше: мы, муталимы, смотря на все это, ободрились. Настал, наконец, ожидаемый день. Жители рано утром собрались в мечеть, и хотя там ничего не раздавалось, все-таки мечеть была битком набита. Женщины стояли толпами под окнами и слушали наставление кадия, которое заключалось в повторении заповедай: не убей, не воруй и пр., за преступление которых неизбежны самые страшные наказания. При описании адских мучений, старки плакали, молодые же, более богобоязливые, только охали, а некоторые из них даже сердились на кадия за то, что от не кончает своей проповеди. По совершении службы в мечети, жители пригласили нас поодиночке к себе для чтения молитвы при зарезании барана; кадия также приглашали со двора во двор, и это продолжалось почти до обеда. Каждый, зарезавший барана, присылал ученикам в мечеть по одной бараньей ноге, а тому из учеников, кто читал молитвы, присылал особенно еще голову. Таким образом, у нас к вечеру накопилось более 50-ти бараньих ног и более 20-ти голов. Три дня и три ночи нам не было отдыха от приглашений поесть мясо курбана, и не смотря на то, что у каждого мы могли наесться по горло, все-таки никому не отказывали. После этого трое из нас сильно заболели расстройством желудков на довольно долгое время. Присланные же в мечеть бараньи головы и ноги мы хорошо посолили и развесили под потолком нашей худжры. Муталимы вообще очень нерасчетливы в отношении съестного. Когда оно у них есть, они никогда ничего не откладывают до другого дня, а все поедают. Существует даже поговорка: «если что-нибудь съедомое останется у муталимов на другие сутки, то протухнет или сгниет, а – вследствие чего они всегда стараются, чтобы ничего не оставалось на долю гниения, и если не могут всего съесть, все там сверят и раздадут каждому свой пай. А там что хочешь, то и делай с ним. Но на этот раз, по количеству приношений, мы не могли поддержать такой свой обычай. Решили, наконец, тем, что отправили 15 штук голов на цудахарскй базар променять их там на яблоки и сухие груши. У отца моего собралось также около 100 бараньих голов, но не помню, что он с ними сделал: видел только, что он отослал домой полных два мешка…
Спустя несколько времени после Курбан-Байрама, я отпросился у отца домой, к матери. Мне было лестно показаться в родном ауле после четырехмесячной отлучки и заявить терпение свое на чужбине из-за науки: такими отлучками у нас определяется степень старания муталима в учении.
Дома я уже не вмешивался в игры мальчиков, проводил почти целый день в мечети и продолжал учиться. Ученики, бывшие тогда у кадия нашего аула, охотно меня учили, за что я выпрашивал у матушки для них молока, сыворотки, соли, кизяку и т. д., а иногда даже воровал из дома что-нибудь и относил муталимам. Жители родного аула любили меня; даже чауши позволяли мне оставаться в мечети, когда там раздавали какой-нибудь садака (богоугодное подаяние), хотя тогда мне не было и 15-ти лет от роду.
Однако мне не хотелось долго оставаться дома, не смотря на то, что домашняя жизнь была гораздо лучше муталимской. Скоро я начал упрашивать мать, чтобы она упросила отца послать меня снова куда-нибудь муталимом. Мать уклонялась сначала и говорила, что я еще слишком молод, а молодым муталимам бывает везде трудно; но потом, вспомнивши, что кадий одной деревни, Магомед, был коротко знаком с отцом моим и когда-то у него учился, наконец сказала: «вот разве послать тебя к Магонмд-кадию: он будет смотреть за тобой, как за своим сыном». Посланный к отцу просить его разрешения на это, возвратился с письмом от отца к Магомеду, – и вот чрез неделю я пошел с матерью снова в чужой аул. Магомед изъявил с своей стороны готовность принять меня к себе, и мать моя, поручив меня и другому кунаку в этом же ауле и попросив его тоже смотреть за мною, как за сыном, возвратилась домой, а я, вместе с пирогами и тремя кусками халвы , которые мы принесли из дому по принятому обычаю для кадия и учеников, отправился в мечеть в сопровождении самого кадия. Ученики посмотрели больше на сумки мои, чем на меня самого, и видно было любопытство их узнать поскорее, что так такое.
Здесь я нашел 4-х учеников взрослых и 2-х маленьких; мечеть была лучше и богаче коврами, чем та, в которой я жил с отцом. Я выбрал себе уголок в мечети, который не был занят никем; там положил свою книгу, чернильницу и все прочее свое имущество, вбил в стену несколько колышков для вешанья папахи, чохи и проч., – и пошла обычная муталимская жизнь. Кадий приказал будуну отпускать мне напаки (продовольствие) по 1 ½ сабы (около 45 фунт.) пшеницы – обыкновенное количество, полагающееся на месяц для одного муталима.
Однажды кадий уехал в соседний аул по какому-то делу, и мы не замедлили, как только кадий выехал из аула, пойти к жене его за садака. Между учениками есть обычай, который они соблюдают весьма строго: если чуть кадий уйдет из аула хоть за три версты, муталимы требуют от жены его садака, уверяя при этом, что если она не даст им что-нибудь, то непременно с кадием случится какое-либо несчастие на дороге. Жена кадия дала нам из напаки пол сабы ячменя, и мы не замедлили купить за него масла и состряпать любимое кушанье шайини.

Скоро после этого выпал еще случай, оразнообразивший наше муталимское житье. Один молодой человек был обручен с дочерью нашего соседа уже целый год, и часто ходил к нам в мечеть с просьбами – написать ему хайкал (талисман), чтобы невеста как можно больше его любила. Подобных талисманов очень много бывает в книгах, и каждый из нас выписывал ему разные из них: один – чтобы он носил его при себе, другой – чтобы он закопал около порога невесты, третий – чтобы он тайком положил в воду и потом напоил ею невесту. За такие талисманы он нам уделял часть из подарков, которые получал от невесты, как-то халвы, фруктов, пирога с мясом и пр. Считаю, что будет нелишним объяснить читателям обряд обручения у горцев, причем замечу, то хотя и бывает разница в некоторых аулах или магалах при выполнении этого обряда, но она касается главным образом мелочей, а самый обряд везде почти один и тот же.
Когда молодому человеку исполнится 15 – 16 лет, родители стараются, если состояние их позволяет, не медля женить своего сына. Сначала ищут для него соответствующую невесту и стараются ее найти между родственницами своими. Главным образом в невесте ценятся ее происхождение и способность ее к работе и хозяйству. Я помню, что в нашем ауле была молодая девушка, дочь бедных родителей, которая каждый день рано утром выходила на площадь, где в летнее время собирали скот для выгона на пастьбу, и стоя в средине стада, наблюдала кругом, и чуть было заметит, что какая-нибудь корова поднимала хвост, она тот час же бежала к ней и хватала голыми руками помет, потом клала его в кучу, и таким образом собирала в день помета на несколько десятков штук кизяка; осенью же эта девушка ежедневно ходила в поле, то с арканом – и приносила приличную ношу бурьяна, то с мешком и приносила сухой помет с летних выгонов. Жители, в особенности матери, восхищались ею и говорили: «вот невеста! счастливец тот, кто на ней женится!» И вот таких то трудолюбивых невест именно ищут родители. Молодому человеку, без сомнения, до подобных качеств невесты дела мало; он смотрит на наружную красоту девушки, на то, как она поет песни, как пляшет и т. д. Тем не менее, однако, родители делают окончательный выбор и говорят об этом сыну, который волей-неволей должен на этот выбор согласиться.
Прежде всего, родители жениха посылают к родителям невесты какого-нибудь почтенного человека или старуху – просить руки их дочери. Посланный старается первым делом описать достоинства жениха, доброту его родителей и упоминает об их происхождение. Последнее, строго наблюдается у горцев. Самый беднейший уздень ни за что не выдаст своей дочери за самого богатого кула, т. е. за того, кто происходит из крепостного сословия, хот бы десятый прадед его был когда-то чьим-нибудь рабом. Прозвище кулов оставляется за таким родом навсегда, и уздени ненавидят их, величая к тому же ослами. Невежество, измена, непостоянство, трусость, ложь, словом все возможные пороки и недостатки приписываются такому происхождению.
Заявивши о происхождении, сват или сваха объясняют, что такую-то родители просят вашу дочь для своего сына по Божьему закону.
Родители невесты стараются не уронить своего достоинства и никогда не изъявляют сразу своего согласия, а скажу» непременно, что они вовсе не считают недостойным родство с таким-то семейством, но у них дочь еще так молода, что они спросят ее, хочет ли она замуж или нет, что они наконец подумают, посоветуются и проч. Таким образом свах ходит несколько недель за ответом; наконец, получивши окончательное согласие от родителей девушки, жених посылает невесте на шальвары шелковой материи (преимущественно красного цвета), а часто с материей посылает и кольцо, серебряное или золотое.
В назначенное время в доме невесты собирается несколько человек из ближайших родственников той и другой стороны и человека два-три из посторонних почетных людей, а иногда и кадий, и не прежде как подадут хлеб на ужин, объявляется настоящая цель приглашения, причем показывают присланную от жениха материю на шальвары и кольцо. Невеста при этом не присутствует, а часто даже уходит из дома к соседке. Гости заочно благословляют обрученных и поздравляют родственников обеих сторон.
С этого дня начинается новое родство между двумя семействами; они ходят друг к другу и взаимно помогают в работах. Невеста по обычаю должна избегать всяких встреч с женихом в присутствии других; но зато всегда найдется какая-нибудь старуха, по соседству, которая легко устраивает свидание для молодых. Невеста нередко посылает жениху разные подарки, как то: кист», табак, надушенный гвоздикою, фрукты, пироги с мясом, халву, кувшин бузы и т. п. Иногда жених отправляется по вечерам прямо в дом невесты и, сидя у камина, проводит там целые ночи, если только в доме нет мужчины. А когда отправляется жених в чужой край для заработков или же по другому делу, из дома невесты посылается ему закуска на дорогу, состоящая тоже из пирогов, халвы, мяса, яиц, меду и проч. Жених в свою очередь, при возвращении домой, приносит подарки невесте, напр. жестяной поднос, сундук персидской работы, посуду стеклянную, чашки, блюдечки, тарелки, иглы, наперстки и т. д.
Возвращаюсь теперь к прерванному рассказу. Сосед наш, вероятно, был точно таким же образом обручен с своей невестой год тому назад, а теперь он собирался перевести ее к себе в дом.
За нисколько дней молодые девушки отправились в горы собирать мягкую траву, чтобы набить ею тюфяки для невесты , а жених также с своей стороны позаботился о предстоящем угощении: купил баранов, послал купить водки, а буза, вероятно, была у него дома сделана. В назначенный день, после вечернего намаза, в мечети осталось несколько человек, и просили кадия, чтобы он совершил бракосочетание.

На счет кебина вы согласились? спросил кадий.
Все уже кончено, и ничего не остается, как только венчать , сказали они.
Ну, так следует теперь послать к невесте и жениха спросить их согласия, доверяют ли вам венчать? сказал кадий и приказал отправиться к молодым. В число посланных к невесте попался и я. Мы отправились и застали дом ее битком набитым девушками.
При входе нашем в комнату невеста спряталась за девушек, которые шутили и смеялись над старым будуном; когда тот требовал, чтобы ему показали невесту, девушки говорили: «я согласна, венчайте меня! я тоже, я, я!» Наконец, когда самим им надоели эти шутки, показали невесту. Она была одета в шелковое платье, обвешена серебряными большими пуговицами, цепочками и разными другими украшениями. Будун спросил: «согласна ли она венчаться с таким-то?» Но с трудом он мог добиться от нее слова «согласна», которое она произнесла едва слышным голосом, оборотив лицо к стенке. Получив согласие, мы вышли из дома невесты, оставив там веселую компанию девушек, которые играли на бубне и пели, а когда мы вышли на улицу, я увидел, что сзади будуна и его товарища волочились длинные хвосты. Я засмеялся и не хотел сказать им об этом, пока не увидят сани; но будун, как опытный в подобных случаях, стал сам осматривать своего товарища и, увидев пришитые к тулупу его длинные тряпки, засмеялся и осмотрел свой тулуп: и на нем оказались такие же хвосты. Девушки пришили к тулупам старые тряпки, для смеху, когда спрашивалось согласие невесты на брак, что всегда делается при таких случаях.
Оторвав все пришитые тряпки, мы отправились в мечеть, где ожидали нас и прочие участники этой церемонии. По приходе нашем они поставили у дверей мечети и под ее окнами караульных, чтобы кто-нибудь не подслушал, когда будут совершать брак . Потом поверенный от жениха взял за руку отца невесты, и кадий начал совершать обряд: сначала он прочел молитву, которую повторяли слово в слово оба поверенные. Вслед за молитвою кадий говорил на туземном языке все заявленные ему поэтому делу условия и спрашивал согласия у обеих сторон . По окончании же всего этого, поверенные опустили руки и кадий стал читать молитву шепотом, а остальные говорили «аминь!» Все кончилось в несколько минут, и мы поздравили поверенных обычными словами: «Да будут благословенны!» Отсюда мы все пошли в дом жениха, где застали толпу шумящей молодежи. Комната, в которую нас ввели, была освещена несколькими нефтяными фитилями (чирахами); по краям ее разостланы были паласы и войлоки. Кадия посадили на почетном месте, подле дяди жениха; около кадия сел будун, потом старики и, наконец, посадили нас, муталимов. Жениха не было дома: он, по обычаю, еще перед вечером поселился у одного близкого своего друга и родственника и гулял там с товарищами. Скоро подали сытный ужин, состоявший из мяса, хлеба и супа с крупою. Плотно покушавши, мы ушли вместе с стариками, оставив на месте веселую компанию молодежи.
В эту ночь невеста осталась в доме своего отца, а на другой день девушки с пением начали носить имущество ее к жениху. Они носили разные подушки, тюфяки, корзины, а больше всего посуду разного рода: медные подносы, кувшины, комы, простые бутылки, чашки, стаканы и всякого рода безделушки. Вечером сама невеста должна была отправиться к мужу, я мы все пошли посмотреть на эту церемонию. Молодую вела толпа девушек, окружая ее так плотно, что едва можно было разглядеть виновницу торжества. Она была закрыта вся черным вуалям и шла медленно. Впереди несли зажженные фитили для освещения пути, и одна женщина держала на голове поднос с хлебом и халвою. Девушки пели обычную песню, на известный общеупотребительный в горах напев. Из мужчин в самой процессии только несколько человек из близких людей жениха шли вместе с женщинами. Толпа посторонних зрителей провожала эту церемонно, и везде теснился народ обоего пола и всякого возраста. Улица, по которой шли, выходила на площадь, где собралось множество молодых людей, которые остановили невесту и ее провожательниц. Они не пустили ее дальше, пока не получили халву и хлеб, которые несла – как сказал я – женщина нарочно для этого. У ворот дома молодую встретила мать жениха с чашкою, полною муки, кишмишу и сахару, и рассыпала все это на невестку и ее подруг, со словами: «Да принесешь ты к нам благополучие, счастье и богатство; да не умрешь ты, пока не увидишь у своих колен твоих правнуков и проч.». На встречу молодой вывели также ослицу и хотели тут же отрезать у ней ухо; но молодая не согласилась. По-видимому, она желала, чтобы вывели к ней на встречу лошадь или корову. Долго тянулись переговоры и молодая не сделала ни шагу с места, пока не вывели, наконец, корову и не отрезали у ней ухо . Тогда молодая вошла в приготовленную для нее комнату, угол которой был занавешен красной ситцевой занавеской, за которую она сейчас же по входе и спряталась. В эту комнату не пускали мужчин, и только девушки и женщины наполняли ее.
В то самое время жених сидел вместе со своими товарищами в доме своего близкого родственника, который назывался по этому случаю товарищем жениха. Там собралась веселая компания; звучали зурны, балалайка и барабан; там пели песни, пили водку и бузу, плясали попарно мужчины с девушками, приглашенными туда особо. Кутеж этот продолжался до полуночи, и тогда началось торжественное шествие жениха к молодой супруге. Его провожали теже самые приятели, которые находились целый день с ним вместе. Толпа состояла из одних только мужчин; они пели обычную песню на общепринятый напев, – и когда пришли к дому, в котором находилась молодая, все девушки поодиночке вышли от нее по требованию товарища жениха и встретили пришедших с песнею на дворе. Потом молодого пустили к молодой и толпа стала расходиться по домам; один только товарищ жениха остался у дверей комнаты новобрачных караулить, чтобы посторонние не подслушивали молодых, как это обыкновенно водится у горцев.
По рассказу других и по известному мне обычаю, товарищ жениха должен был разбудить молодого рано утром и отвести его в куллу , для купанья, причем молодой должен иметь с собой кусок халвы, чтобы отдать его первому встречному в подарок. Для получения этого подарка обыкновенно нарочно караулят около куллы, чтобы первому встретить молодого. После купанья и совершения утренней молитвы, молодой отправился опять к товарищу и сидел там до вечера. Пение и пляска продолжались и в этот день. Наконец, к ночи окончили свадьбу, т. е. гости разошлись и больше не являлись к молодым, а молодой поселился у себя дома. По обычаю, молодая должна была оставаться на новоселья безвыходно три дня, а на четвертый день пойти по воду. В той деревне, где была описываемая мною свадьба, было два бассейна, из которых жители брали воду. Зная заранее, к какому бассейну молодая явится за водою, его поправили и очистили. Молодая, вечером, с несколькими своими подругами, вышла по воду, закрыв лицо и не глядя никуда, кроме как на свои ноги. У бассейна ее ожидала толпа молодых людей, и как только она наполнила свой кувшин водою, тотчас же задержали кувшин и не освободили его, пока женщина, провожавшая ее, не отдала толпе хлеб с халвою; тогда молодую отпустили, а хлеб разделили между собою. С этих пор молодая могла свободно ходить по воду, на работы и в гости по всякому, кроме своих родителей: к ним она должна пойти в первый раз после замужества только по приглашению, и в доме родительском по этому случаю бывает пир и угощение. Молодая также обязана сделать подарки ближайшим родственникам своего мужа, как то: кисеты, носовые платки и т. п. Но прежде родственники эти тоже делают подарки молодой деньгами, а родственницы по большей части медною посудою.
Вот и вся свадьба лакская.

VI.

Время наступило летнее, рабочее, а для муталимов – голодное. Кадий наш начал редко посещать мечеть, и наши уроки совсем почти прекратились. Стал он, кроме того, брать нас в поле на свои работы, что очень не нравилось муталимам. Поэтому мы решили разойтись по домам.
Однако природа еще раз пожалела нас и предоставила нам случай попраздновать, т. е. вдоволь наесться. В один вечер случилось затмение луны, и этого было достаточно, чтобы муталимам не беспокоиться о своих желудках на несколько дней. К счастью нашему, затмение случилось довольно рано, когда еще не спал никто, а потому всякий мог увидеть такой явный признак гнева Божия собственными глазами и мог склониться на милосердие. Как только затмилась луна, весь народ, перепуганный, высыпал на дворы и на улицы, а муллы появились на крышах мечетей и призывали жителей на молитву. Я тоже вышел на крышу и посмотрел на луну, которая была до половины кровавого цвета. Признаться, мною овладел страх, и мысли мои были заняты все время молитвами. Я чувствовал в себе набожное волнение и взоры мои стремились туда, к затмившейся луне; я думал, что вот-вот увижу фигуры ангелов, которые схватили луну раскаленными железными щипцами… Между тем вокруг мечети собралась толпа, преимущественно старух, и почти каждая из них кричала: «Аллах! Аллах! прости нас, грешных!» Одни плакали, другие упрекали род людской за грехи и беззаконие…

Бедная, благословенная луна страдает от наших грехов!
О Боже, прости! Верно, конец мира…
Как Богу не прогневаться, когда люди так много грешат: пьют водку, не молятся, не пропускают случая украсть что-либо… Вот, косишь целый день сено и оставишь на месте, чтобы просохло, а на другой день его уж нет!
Так говорили старухи и при этом рыдали, а между тем вскоре чернота начала мало-помалу отходить от луны и каждый почувствовал у себя легче на душе, будто Бог простил кающихся рабов своих… Когда я возвратился в мечеть, народу таи было уже полно: каждый молился, а кадий, сидя на своем месте пред михрабом, перелистывал какую-то книгу. Потом он внимательно остановился на одном месте своей книги, несколько минут читал что-то про себя, как бы стараясь сначала сам понять, что там написано, и наконец начал: «Вот в книге написано: если затмение луны будет в Роджаб-месяце, то урожай будет хороший, падеж скотины в западных местах, холера, смерть одного великого человека на востоке»…– Это где? это где? не у русских ли? спрашивали многие, прерывая кадия. Дай Бог, чтобы гяуры истребились! дай Бог, чтобы они исчезли с виду правоверных мусульман!
Не знаю; в книге сказано: «на востоке»… Это там, по направлению Дербента, отвечал кадий, указывая рукою в сторону. Должно быть у русских или у других тамошних гяуров: ведь в той стороне нет мусульман.
Дай Бог – дай Бог! восклицали другие.
В этом году будет дешевизна, и торговцы понесут убытки.
Так нашим торговцам поскорей бы сбыть с рук свои товары, говорили некоторые.
Кадий окончил свои предсказания тем, что зима будет холодная и неурожай на фрукты – «Вот бедным Цудахарцам с голоду умереть придется», – заметил кто-то.
Потом начал кадий читать: «Пророк Божий Магомед (да благословит его Аллах) говорил, что когда последователи мои не будут исполнять в точности повелений Божьих и погрязнут во грехах – будут воровать, убивать своих единоверцев без причины, клеветать друг на друга, ненавидеть своего брата по вере, когда дети не будут слушать и уважать родителей, молодые будут противоречить старшим, муллы и кадии будут брать взятки за решение дел, будут вести дружбу с гяурами, будут наклонны к ложному свидетельству, лжи и проч., – тогда Бог, желая доказать грешным рабам свое могущество и отвратить их от грехов, покажет им знак своего гнева (Боже упаси! Боже упаси!), как то: затмением луны, солнца, землетрясением и проч.»
При этом кадий закрыл книгу и начал говорить речь от себя, приняв самый печальный вид:
Вот теперь, братья мои, видите сами: предсказания несомненного пророка оправдываются; мы, начиная с меня самого, забываем Бога, грешим на каждом шагу; каждый из нас старается есть чужую собственность, вы не приходите политься в мечеть, разве когда здесь раздается чашка толокна, вы заката не отдаете верно, бедным не помогаете… вот потому-то Божий гнев и падает на нас всех на сем свете, а на том свете нас ожидает страшный ад. В пятницу я дам еще наставление, а завтра же нужно, чтобы каждый из нас сделал садака чем может…
-Нужно, нужно сделать садака, нужно раздать милостыню бедным, подтвердили другие.
Один из самых набожных подошел к муталимам и секретно сказал: «Приходите ко мне завтра, я вам дам полбарана сушеного».
-Ах, какой хороший человек, говорили мы о нем после ухода всех: хотя бы нисколько таких!
Мы легли спать с сильным желанием, чтобы поскорее рассвело. Некоторые из нас тут же порешили отложить свой отъезд, говоря: – «Можно еще с неделю пожить-попировать и здесь!»
На другой день рано утром мы получили обещанного полбарана и от всех старух начали к нам приносить разные подаяния: кто принес на подносе толокно с сыром, кто тонкий хлеб , намазанный маслом, кто кувшин молока и т. п. У нас был велики праздник. «Хоть бы каждый месяц затмевалась луна: тогда бы можно было не только жить, но даже пожирнеть», говорили мы. На улицах везде стояли женщины с чем-нибудь съедобным и раздавали по кусочку каждому прохожему, в особенности муталиму, если только он проходил мимо. Раздаваемое по большей части было: толокно с насыпанным в него коровьим сыром и тонкий хлеб, разрезанный на 4 части.
Через два дня, в пятницу, в мечети людей было вдвое больше обыкновенного, и кадий приводил им слова пророка, которые заключали в себе повеление строго поддерживать веру, быть хорошими мусульманами. «Видите ли, братья, – говорил кадий: не достаточно того, чтобы называться мусульманином, – нужно быть мусульманином на деле: за одного грешного раба подвергаются гневу Божию все остальные, и безгрешные. Пророк сказал: Иман (вера в Бога) имеет 77 ветвей. Главная из них та, чтобы сказать чистосердечно: «Нет Бога, кроме единого, и Магомед его пророк», а самая низшая ветвь есть: «сдвинуть с дороги камень, чтобы было удобно для проходящего». Мы же с вами каждый стараемся положить камень каждому мусульманину, чтобы тот разбил себе ногу. Ислам быстро исчезает; каждый из нас стремится к суетам сего мира; при удобном случае готов каждый отнять от другого его собственность; молитв не исполняют; ведут дружбу с гяурами и божьими врагами, которых Бог послал к нам в наказание за наши грехи; соблазняются их серебром… Пророк сказал: Бог дает богатство гяурам на сем свете, а на том они будут вместе с дьяволом в 7-м отделение ада; правоверным же Бог посылает бедствия, и невзгоды в сей жизни, а на том свете будут они в раю окружены гуриями и молодыми слугами. Постарайтесь же сохранить должную вражду к гяурам: они нам не друзья, а враги Богу и нам. Часто стали являться знаки гнева Божия: недавно было землетрясение, а третьего дня затмение луны… Не замечаете ли, как земля наша стала плохо родить? Нет того благословенья Божьего, которое было на наших предках. Да и какие же они были добрые люди! Уделяли свое толокно бедным, не отказывали друг другу в помощи при работах; давали друг другу ослов, быков и посылали своих жен на работу без всякого возмездия; а теперь попросишь от родного брата осла доставить вьюк навоза на пашню, непременно попросить за это шаур (5 копеек)!…»
Народ слушал молча и с серьезными выражениями лиц, а некоторые старики старались даже заплакать, или же показывали вид, что плачут, особенно когда кадий начал описывать страшные мучения ада и рассказывал о тамошних змеях, величиною с большую гору, и о скорпионах, которые будут жалить грешных. Окончив свою длинную и внушительную проповедь, кадий совершил молитву – и народ разошелся.
Через недели полторы после этого происшествия, муталимы разошлись по домам. Я тоже хотел уехать в отпуск, но кунак мой упросил меня остаться, пока жена его не разрешится от бремени, чего ожидал он на днях.
Надеюсь, что читатель не сочтет лишним, если я здесь помещу несколько слов об обрядах, совершаемых у горцев при родах.
Куначка моя была добрая женщина и обходилась со мной очень ласково; потому, во-первых, что она, как набожная, любила вообще муталимов; во-вторых же, она была коротко знакома с моей матерью и принимала от нее благословенье, просила постоянно, чтобы мать молилась за нее, и была убеждена в том, что молитва матери моей спасет ее душу от адских мучений.
Уже наступил девятый месяц, как она забеременела, но до этих пор она не оставляла своих работ; ходила по воду, стряпала, пряла нитки из шерсти для тканья сукна; только в последнее время перестала носить на себе вьюки, из опасения повредить будущему младенцу.
Муж ее тоже был добрый, простой, зажиточный человек, проведший более 15-ти лет со своею верною супругою в согласии, был расположен к ней хорошо, и даже иногда позволял себе выражать ей свое довольство ею, вопреки общего характера горцев. Он говаривал: «Не будь у меня Ханум (так называлась моя куначка), дом мой разрушился бы». Он доставлял ей, чего бы она ни захотела в это время, – фруктов ли каких, масла ли свежего, и позволял ей готовить себе дома, что ей захочется. Запрещал ей смотреть на какого-либо зверя, чтобы малютка не сделался похож на этого зверя, и рассказывал, что у него был брат, который родился с разрезанною губою, потому что мать увидела зайца, когда была беременна. Она же рассказывала, что у нее была племянница, у которой на щеке было пятно красное, потому что ее матери, во время беременности же, очень хотелось, но ни как не удалось съесть бараньей печенки.
По этим-то причинам супруги избегали всяких неблагоприятных обстоятельству которые могли бы изуродовать будущего малютку.
Однажды кунак пришел в мечеть и сказал мне, что его Ханум заболела, а я пожелал ему, чтобы родился сын. Она страдала сильно, даже опасались за ее жизнь. Для облегчения больной, кадий написал талисман на бумаге и отдал, что бы бумажку смыли водою и дали выпить больной женщине; но это мало помогло и страдания моей куначки продолжались. Ночью прибежали в мечеть и просили покачать деревянную будку, на которой кадий читает молитвы. Потом просили из мечети соломы, чтобы подкуривать ею больную, но ничто не помогало.
На другой день просили одного человека, который когда-то убил другого, чтобы он стрелял из ружья около дома больной. Но и это средство оказалось недействительным. Наконец прибежала в мечеть старуха и сказала кунаку, что Хануи родила благополучно сына. Кунак возрадовался и подарил ей за весть теленка; я тоже поспешил поздравить кунака своего обычною фразою: «Да будет младенец благочестивым».
Вечером я был приглашен кунаком покушать у него «курч.» Это кушанье готовят обыкновенно для родильниц и оно называется женским блюдом. Курч приготовляется таким образом: всыпают муку в кипящую в котле воду, пока образуется густое тесто; потом снимают с очага котел и делают посредине теста углубление ложкою, куда наливают топленого масла с медом; за тем едят кушанье ложками. После ужина хозяин просил меня достать коран из мечети, чтобы положить около больной жены для отогнания от нее нечистого духа, что я и исполнял.
Я ходил часто к кунаку и всегда находил там какую-нибудь родственницу, пришедшую с курчеи или с топленым маслом и медом. Почти целую неделю больную кормили этим кушаньем. Родильница поправлялась быстро. Не смотря на претерпенные ею страданья, она встала с постели на 8-й день после родов. Ребенок был здоров и спокоен; но иногда, когда он по ночам плакал много, сейчас же прибегали в мечеть за кадием или за мною с просьбою, чтобы написать молитву усыпляющую. Я писал часто и другим подобные же молитвы, потому что у меня была такая книга, из которой я выписывал всякого рода талисманы.
За талисманами очень часто обращаются к муллам или муталимам молодые люди обоего пола, и многие муллы принимают на себя сделать так, чтобы кто-нибудь, напр., полюбил или же разлюбил. Это, разумеется, делается секретно, и муллы берут плату от просителя.
Я помню хорошо, как одна девушка обратилась ко мне с жалобою, что у нее волосы на голове сильно редеют, уверяя меня, что это произошло от дурного глаза, потому что не знает никакой другой причины, чему бы могла приписать такое несчастие; она просила меня, чтобы я написал ей молитву для отвращения такого действия дурного глаза, и я написал. Но главным образом в подобных случаях обращаются к муллам. Напр., если у кого-нибудь вечером пропадет осел или другая скотина, то к мулле прибегают с просьбою «связать пасть волкам (как выражаются на туземном языке), т. е. прочитать молитву, чтобы волк не мог повредить животному, хотя бы он и встретился с ним. Муллы это делают всегда с полною уверенностью, что их молитва подействует, а хозяин пропавшей скотины спит совершенно спокойно, с полным убеждением, что зверь лишен возможности повредить его скотине. В подобных случаях поступают так: мулла обнажает свой кинжал и потом, тихо читая молитву или одну маленькую главу из корана, медленно вкладывает обнаженный кинжал в ножны, или же при чтении молитвы берет шерстяную нитку и связывает на ней узлы. На другой день, когда отыщется пропавшая скотина, мулла развязывает свои узлы или обнажает заколдованный кинжал и освобождает зверя от невозможности раздвинуть пасть, чтобы не принять на себя греха, если зверь издохнет от голода.
Итак, родители собирали предохранительные молитвы для ребенка. Между тем через неделю кунак мой собирался устроить пир: купил барана, сделал целую кадушку бузы, приказал напечь пшеничных хлебов и проч. Bсe это готовилось к тому дню, в который нужно было дать младенцу имя. О последнем, однако, шел спор между родителями: отец хотел дать имя в честь своего отца, для сохраненья имени своего рода, так как и прадед его также назывался этим именем; а мать хотела дать младенцу имя убитого своего брата, потому что вдова брата просила ее об этом неотвязчиво . Но так как ребенок был мужского пола, то предпочли дать ему имя деда . Вечером собрались к кунаку многие родственники обоих супругов; само собой, был, как необходимое лицо, приглашен кадий, а также и я, как хороший знакомый.
После веселого ужина, кадий велел принести младенца, которого сейчас же и принесла женщина, укутавши его в кусок материи. Кадий взял младенца на руки и произнес: «во имя Бога» и начал читать молитву в правое ухо дитяти. Молитва была короткая, и прочитав ее скоро в каждое ухо по три раза, кадий воскликнул: «да будет он Ахмед! Тогда присутствовавшие воскликнули почти сразу: «Ахмед, Ахмед! да благословит его Аллах»! В этом состояла вся церемония наречения имени младенцу. А когда гости прощались с хозяином, каждый отдельно пожелал младенцу доброго здоровья и долгой жизни.

VII.

Через несколько дней после празднества в семье моего кунака, я окончил свою книгу, называемую Анамузадж.
Это была третья книга из грамматики, довольно пространная. Благодаря особой заботливости обо мне кадия, я мог тогда разбирать кое-какие письма, тем более, что письма, по общей форме, принятой у горцев, пишутся весьма коротко: кроме нескольких слов о данном деле, остальные фразы заключают в себе одни только поклоны и приветствия, которые выражаются всегда одними и теми же фразами. Муталимы собирают такие письма и заучивают их для ознакомления с методою писания писем.
Затем я отправился в отпуск домой. Идучи дорогой, я думал, как радостно встретят меня родители, потому что я уже несколько месяцев был в отлучке, и к тому же оказал хорошие успехи в учении и заслужил похвалу кадия, которую выразил он в своем письме к отцу. Мне казалось неловким войти в родной аул днем, потому что все жители будут смотреть на меня, чего мне было как-то стыдно. Поэтому я дожидался сумерек и вошел в аул тайком. Мать моя, действительно, встретила меня радостно, но отец не совсем. Сначала я и не знал, как объяснить себе это; но потом я услышал отцовский разговор с матерью.

Не надо ласкать его слишком и показывать ему зубы (т. е. смех), а то он будет лениться в учении и не захочет оставаться в чужом ауле муталимом, говорил отец.
Нельзя же выгнать из дома дитя живота ! Он одичает и после не будет почитать нас, возражала мать.
Если он испортится и не будет хорошо учиться, ты будешь виновата. Он должен отвыкнуть от дома и находить у довольстве в странствовании и учении, должен терпеть голод, холод и жизненные невзгоды, для того чтоб, когда подрастет, сумел оценить хорошее. В сытное время голова бывает пуста .
Ты хочешь, чтобы он в такие лета знал и понимал все, что ты знаешь и понимаешь.
Ты молчи; у женщины ум находится на краю платья; когда она встает с места, ум падает наземь. Пророк сказал: «Посоветуйтесь о делах с вашими женами и делайте все наперекор их совету».
Ну, делай в таком случае, как пророк сказал: не люби дитя, за то, что я его люблю, говорила мать.
Хотя отчасти я и находил, что отец говорит не в мою обиду, тем не менее убедился, что мать любила меня больше, чем отец.
Не смотря на неоднократное замечание отца о том, что я остаюсь довольно долго дома, и что хороший муталим должен иметь ревность к учению и стараться в нем опередить товарищей, я все-таки пробыл дома около месяца и затем отправился опять в сел. Кунди, с приличными пирогами и халвою, для кадия особо и для товарищей особо. Там застал я двух новых учеников. Один из них был довольно наказан судьбою: он обжегся порохом на кумухском базаре, когда там загорелся порох, продаваемый жителями, и вылечился только в русском госпитали. От этого несчастья он хромал сильно на обе ноги, а на обеих руках его действовали только три пальца; лицо его, которое и прежде пострадало от оспы, совсем обезобразилось.
Не находя в таком положении для себя никаких средств к существованию, он предался учению и выдавал себя за самого набожного человека.
Когда я пришел в Кунди, он уже преобрел себе довольно хорошую репутацию в народе. Его почитали за святого, приглашали в дома, и он везде занимал первое место; между тем он учился плохо, а из грамматики почти ничего не знал.
По окончании намазов обыкновенно в мечетях читают нараспев: «Ляиляха-Иллаллах» (нет Бога, кроме единого Бога), повторяя эту фразу несколько десятков раз: это называется зикра. Наш обезображенный муталим делал в это время разные фокусы и показывал вид, что он впадает в джазм . Вот что он делал: сначала повторял означенную фразу тихо, вместе с прочими, качал головою направо и налево; потом постепенно повышал голос больше и больше и приходил в такое исступление, что едва слышалась только последняя половина фразы, т. е. «Иллаллах»; повторяя ее с отчаянным криком, он с бешенством начинал подпрыгивать на коленях, совершенно наподобие курицы, у которой сейчас оторвали голову, испускал при этом какие-то отчаянные крики и стонал: Аллах, Аллах! наконец падал неподвижно, как мертвый. Народ смотрел на него с жалостью и завидовал его набожности. В короткое время он сделался известным по целому аулу.
Нам было досадно, что все жители начали преимущественно обращаться к нему с просьбами написать какую-нибудь молитву или читать коран за упокой души кого-нибудь умершего, а нас, остальных муталимов, почти забыли. К тому же мы очень сомневались в действительности его джазма; он подавал нам повод подозревать его в фальши: так напр., бывало, при нас, когда никого постороннего нет, он пил бузу; а народу проповедовал, чтобы не употребляли этого напитка, и рассказывал, как грешно и противно Богу пить бузу или водку и курить табак. Он даже избегал при людях есть хлеб, испеченный на дрожжах, потому что дрожжи делаются из бузы.
Однажды мы сговорились испытать нашего святого во время божественного его вдохновения.
По книге мы знали, что кто в действительности впадает в джазм, тот лишается всяких чувств. Однажды, мы командировали двух муталимов, чтобы они стали рядом с нашим святым во время намаза и, когда он впадет в джазм, чтобы они вонзили ему в ногу тайком шило. Как только святой, по своему обыкновенно, впал в обморок после сильных и частых прыжков своих, муталимы потихоньку вонзили ему в ногу шило. Святой сначала ограничился маленьким движением, не желая дать знать, что он чувствует, а когда муталимы не переставали повторять свой опыт, он вскочил вдруг и вскричал: «Ай, ай, что вы делаете»! и тут же замолчал, опустивши голову на грудь; мы разбежались, смеясь, а некоторые старики перетолковали этот случай совсем в пользу нашего святого: «Ах, бедный», говорили они: «верно к нему пришли ангелы»; другие же говорили, что должно быть нечистый дух преследует его и, вероятно, это на него он кричал.
После этого он избегал соседства муталимов при молитве, а если случалось «таковое, то ни за что не впадал в джазм.
Пробыв в сел. Кунди еще нисколько месяцев, я отправился однажды в сел. Хараши просить у тамошнего кадия напаку. Кадий этот был не из числа ученых, и я вовсе не рассчитывал учиться именно у него; но в сел. Хараши был другой ученый, человек добрый, у которого я хотел брать частные уроки. В этом селении не было ни одного муталима, потому, во-первых, что кадий почти ничего сам не знал, а, во-вторых, время было рабочее и муталииов везде осталось очень мало. Харашинский кадий охотно согласился принять меня к себе, а добряк-ученый тоже заявил свое согласие учить меня частным образом, так что я совсем перебрался из Кунди в Хараши.
Тут я поселился в мечети один, готовил сам себе кушанья; но по большей части ел одно толокно с водою, а горячего приходилось разве в неделю раз поесть. Кроме того, здесь нашлись и другие неудобства к жизни и учению кадий приказывал мне ходить к нему на полевые работы и тем отрывал меня от учения; напака (продовольствие) состояла из одних бобов, которые мне в то время до того опротивели, что я их не мог совсем есть; написать же домой обо всех этих неудобствах мне не хотелось, из опасения, чтобы отец не подумал, что я ленюсь и потому говорю неправду.
Такой жизни вытерпел я полтора месяца, в продолжение которых обратился чуть не в сухую палку, пока сами обстоятельства не вывели меня из этого бедственного положения.
Однажды отец написал ко мне, что односелец наш, известный ученый человек, едет в сел. Боркихан учителем к тамошнему беку и берет с собою несколько учеников, а потому спрашивал: не желаю ли и я поехать в Боркихан? Я, разумеется, был очень рад такому случаю и немедленно отправился домой. Здесь, чрез несколько дней, все было изготовлено к отправлению, и я, в сообществе 8-ми муталимов из разных деревень казикумухского ханства, поехал в сел. Боркихан. На третий же день вечером мы приехали в эту деревню. Никто из нас не знал порядков содержания муталимов у боркиханцев; только понаслышке каждый рассказывал о своеобычных нравах их .
Как только мы приехали в аул, чауши встретили нас и повели каждого к особому кунаку. Я попал к доброму человеку, по имени Гусейну. Я думал, что нас приютили по кунакам только на первую ночь, потом же соберемся в мечеть и будем довольствоваться напакою, а также подумывал, какая-то должность выпадет на мою долю в цигорстве, и так как я заметил, что в этой деревне чрезвычайно много было собак, то боялся, чтобы мне не пришлось сделаться деревенским цигором. Каково было мое удивление, когда мне сказали на другой день, что мы должны оставаться все время у этих самых кунаков, и они будут нас содержать, сколько бы времени мы ни оставались в Борвихане! У этих добрых людей существует обычай: когда муталим приходит к ним в деревню учиться, тотчас же его передают на попечение какому-нибудь богатому человеку, и этот должен его содержать на свой счет даром.
Ночью, когда меня привели к назначенному мне кунаку, Гусейну, он встретил меня по-видимому радостно, но пригласил в кунацкую комнату без всяких приветствий. С меня сняли сапоги, кинжал и черкеску; потом мне дали овчинный тулуп и посадили около горевшего камина, – и только вслед за этим хозяин, взяв меня за руку, поздоровался со мною; за Гусейном подошли два его брата и тоже поздоровались; до тех же пор, пока меня не успокоили, никто не здоровался, что меня нисколько смущало: не смотря на все ласки Гусейна, я все-таки думал, что он недоволен моим приездом. Через час подали ужин, состоявшей из хлеба странной формы, так как я в первый раз еще видел такой хлеб (он был вроде маленького чурека, величиной с обыкновенную тарелку и дырявый, как решето, с разными узорами); к хлебу подали масло, мед и мясо. На другой день Гусейн представил меня своему семейству: двум женам, дочерям и женам своих братьев, которые жили с ним вмести, нераздельно. Сам Гусейн был известный по своему искусству врач, младший брат его был пастух, а средний – занимался торговлею.
Около полудня мы все, муталимы, собрались в огромную старую мечеть, над которою возвышался высокий и стремившийся к разрушению от ветхости минарет, на который только один будун смело лазил кричать намаз. Сошедшись вместе, мы рассказывали друг другу о своих кунаках, и каждый из товарищей выразил те же самые недоразумения, которые и я имел относительно своего приема. Тогда мы убедились в том, что таков здесь общий обычай. В Боркихане мы пробыли целую зиму, и жили совсем не по-нуталимски. Я сделался членом семейства Гусейна, который смотрел на меня как на своего сына; всегда бывал сыт и ни о чем не заботился. Обыкновенными кушаньями нашими были: хлеб вышеозначенной формы, из ржаной муки , хинкал с мясом или с маслом, толокно из ячменя с бузою и сыром; часто готовили также пилав. Кроме того другие боркиханские жители нередко приглашали нас на обед или ужин. На званый обед каждый гость должен был нести с собою ложку. По окончании обеда, хозяин заставлял гостей еще скушать по ложке за упокой душ всех умерших своих предков, называя при этом их имена, потом по ложке за каких-нибудь святых; отказывается от этого значило бы сильно обидеть хозяина.
Укажу здесь на некоторые отличия в исполнении обрядов, замеченных мною в Боркихане и не существующие в других селениях Казикумухского округа. Так, например, новобрачная, когда едет к мужу, должна всю дорогу рыдать во всеуслышание и не переставать плакать, пока не войдет в дом молодого. Невеста должна связать чулки, как для самого жениха, так и для всего семейства его, начиная от грудного ребенка до стариков, и эти чулки несут в корзинке при поезде невесты к жениху. Невесту провожают обыкновенно верхом, с джигитовкою. В день свадьбы, собравшись у жениха, мужчины стреляют в яблоко, положенное на высокий шест, и кто попадет, тот получает награду от жениха. На второй день свадьбы жених садится, обыкновенно, на ковре и каждый друг и родственник подходит и бросает на платок, положенный перед ним, деньги, сколько кто может. Есть еще один обычай, который существует и в Казикумухе, но в Боркихане придерживаются его строже: когда кто-нибудь шьет себе новую шубу на зиму, то близкие родственники и друзья приносят к нему кашу, приготовленную из муки, с маслом и с медом. Наконец, расскажу еще про один странный обычай, который существует в этом магале: когда бывает засуха летом, то народ выходит в поле просить у Бога дождя и собирается на одну из гор Агульского ущелья, где, после совершения некоторых обыкновенных у мусульман обрядов, мужчины и женщины отправляются на покатость горы, потом женщины садятся на колени к мужчинам и таким образом все вместе ползут по земле в сидячем положении до самой подошвы этой горы. Один ученый в этом магале, по имени Али, убеждал народ в последнее время – оставить этот обычай, как богопротивный, но молодые люди стоят за него. Впрочем, засухи не было здесь уж несколько лет сряду.
Не смотря на необыкновенное радушие боркиханских жителей, мы все-таки у них соскучились, и ходя на речку для омовения, разбивали там лед, призывая скорее весну, потому что учитель наш уже сказал нам, что мы вернемся домой непременно весною. Так и случилось. Когда я приехал домой, весна уже наступила: трава начала зеленеть и некоторые цветы уже показывались из-под снега. Скоро снег остался только в тех местах, куда не проникали лучи солнца.
В деревне ходил говор о предстоящем празднике – вывозе плуга в поле. Матери приготовляли для детей барту , закупали орехи и яйца. Приготовляли лошадей на предстоявшую скачку; скороходы также упражнялись в беганье на гору, пробуя, кто кого перегонит. Кроме того, в ауле было общее весеннее движение народа: одни поправляли старые корзинки для отвоза в поле навоза, другие починяли кирки, лопатки, плуги и другие хозяйственные орудия. В день праздника старший куначу должен был сделать угощение обществу и об этом тоже говорили в народе. Также толковали о том, кого именно выбрать из жителей нахарем, чтобы он вывез в первый раз плуг в поле. Нужно было выбрать честного и доброго человека, чтобы хлеб уродился получше. Многие выбранные отказывались в виду того, что, в случае неурожая, жители будут роптать на них. Наконец настал назначенный день для вывоза плуга. Утром, на площади, около мечети собралась многочисленная толпа; по данному старшим картом знаку, вынесли из его дома несколько хлебов, два кувшина бузы и мясо. Все это разделили между всеми присутствовавшими, а потом отправились за деревню, где стояли лошади, приготовленные для скачки. От того же кунаку принесли и барту, большую, украшенную яйцами и орехами, и дали ее одному старику держать на руках.
Скачка совершалась при многочисленной толпе обоего пола, и первым прискакал один молодой человек, который и заслужил барту, поднесенного ему означенным стариком с поздравлением. В это самое время родственники и близкие друзья получившего приз бросились к нему – и лошадь его обвесили кинжалами, а женщины повязали шею ее платками, так что лошадь едва могла идти шагом от тяжести навешенных на нее кинжалов и платков. Каждый, навесивший свой кинжал, должен был идти в дом хозяина лошади за получением своего оружия обратно, но не иначе, как с чем-нибудь съедомым: одни понесли копченую баранину, другие бузу, третьи хлеб и т, д., так что в короткое время дом хозяина лошади наполнился провизиею.
На том самом месте, где была конная скачка, стояла еще нерасходившаяся толпа. Несколько молодых людей, полураздетых, с засученными рукавами и шальварами, приготовлялись бежать и принимали советы от старших, которые предлагали им держать во рту пулю или камешек, чтобы не утомиться. Принесли другую барту, поменьше прежней, тоже от старшего карта, и тот же старик держал ее на руках. Молодые люди отправились с одним посторонним человеком, который должен был распорядиться соблюдением порядка во время бега, бывающего на протяжении версты. По произнесении посторонним: раз, два, три! все сразу бросились бежать и один, прибежавший первым, схватил барту и упал. Сейчас же подняли молодого человека, и повели его под руки. По дороге его также обвешивали кинжалами и платками, как прежде обвешивали лошадь, и со всех сторон приветствовали поздравлениями.
По окончании скачек послали за пахарем, который и явился со всеми орудиями пахаря и с быками , и вместе с ним толпа направилась к ближайшему пахатному полю. Множество мальчиков провожало пахаря, бросая в него комками снега, грязью и камешками и не переставая бросать до тех пор, пока он не обошел с плугом вокруг пашни три раза. При этом кадий читал молитву, подняв руки к небу, прося у Бога хорошего урожая в этом году, а остальные говорили «аминь». По окончании всего этого обряда, народ вернулся домой, и целые два дня был затем кутеж в двух домах: у хозяина перескакавшей лошади и у победившего скорохода.
С этого дня начались полевые работы: кто унаваживал пашню, кто пахал , кто искал себе компаньона для пахоты .
Я пробыл дома еще несколько дней, а потом отправился муталимом в Кумух.
Давно мне хотелось поехать в это селение, потому что слышал много о роскошной жизни тамошних муталимов. В Кумухе восемь магалов (кварталов), и в каждом магале своя мечеть; при них находятся будуны, нанимаемые жителями. Кроне этих восьми мечетей есть еще общая, главная мечеть, которая отпирается только по пятницам и в торжественные праздничные дни для совершения намаза. Муталимы живут в одной из восьми мечетей, называемой на туземном языке «Катниль мезит» . Кумухский кадий наследственный; он может быть и неграмотный, и в таком случае нанимает ученого мудариса, который служить при Катниль-мезите. В то время, как я пришел в Кумух муталимом, при кумухском кадие мударисом был почетный и умный человек, по имени Гази; у него я застал шесть муталимов. Все они жили при мечети – маленькой, но содержавшейся в примерной чистоте. Эта чистота зависела между прочим от того, что в Катскую мечеть не приходил ночевать никто из жителей селения или из приезжих, как это обыкновенно бывает в других деревнях. В пояснение этого обстоятельства замечу, что у горцев весьма немного водится постельных принадлежностей, а потому мужчины редко спят дома: молодые люди отправляются обыкновенно на ночлег на улицу или на площадь, а кто постарше – в мечеть. Спящие на улице и на площади лежат на камнях, положенных, так как для этой цели, так и для сиденья днем, а укрываются овчинными шубами. Кроме старших, в мечети спят еще приезжие. Горцы вообще гостеприимны, и потому всякий приезжий, не имеющий в ауле кунака (знакомого), приходит на площадь, перед мечетью, где всегда найдет праздных людей; как скоро он объявит, что у него нет кунака, чауш препровождаете его к тому из жителей, на ком лежит очередь гостеприимства, и последней обязан накормить гостя как можно лучше, дать ему шубу и проводить на ночлег в мечеть. Впрочем, с недавнего времени обычай этот стал ослабевать, так как редкий из домохозяев не старается улучшить свою домашнюю обстановку, а вместе с тем не сделать лишней постели и для гостя.
Кумухский мударис принял меня к себе весьма охотно, и так как у него не было никакой роботы, которая бы отвлекала его от занятий с муталимами, то уроки наши шли успешно. С этого времени начинает совершаться переворот в моей муталимской жизни, – и я нахожу, что приключения, постигшие меня в Кумухе, должны составить особый эпизод из моих муталимских воспоминаний.

1868 года.
Тифлис.