Заметка о качествах чеченцев

СЕМЕНОВ Н. ТУЗЕМЦЫ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОГО КАВКАЗА
ЧЕЧЕНЦЫ
ЗАМЕТКА
о нравственных и умственных качествах чеченцев.
I.
«И дики тех ущелий племена,
Их Бог – свобода, их закон – война;
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных ».
Так восклицает наш Лермонтов, вдохновенно проникая в духовный мир Кавказских горцев, разумея в числе их, конечно, и чеченцев.
А вот что он говорит о чеченцах и их действиях в качестве наших противников на бранном поле.
«Уже в Чечню на бранный зов
Толпы стекались удальцов;
Над допотопными лесами
Мелькали маяки кругом,–
И дым их то вился столбом,
То расстилался облаками;
И оживилися леса:
Скликались дико голоса
Под их зелеными шатрами .
………………………………..
И вот из леса, из опушки
Вдруг с гиком кинулись на пушки, –
И градом пуль с вершин дерев
Отряд осыпан… Впереди же
Все тихо… Там между кустов
Бежал поток ; подходим ближе.
Пустили несколько гранат;
Еще подвинулись, – молчат…
Но вот над бревнами завала
Ружье как будто заблистало,
Потом мелькнуло шапки две, –
И вновь все спряталось в траве…
То было грозное молчанье:
Не долго длилося оно,
Но в этом страшном ожиданьи
Забилось сердце не одно…
Вдруг залп… глядим: лежат рядами…
…………………………………..
«В приклады!» и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился; резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь…
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть, –
И зной, и битва утомили
Меня, – но мутная волна
Была тепла, была красна…

Но это говорить поэт, остановившийся на одном только второстепенном эпизоде нашей борьбы с горцами. При всей яркости нарисованной им картины, она все-таки не дает нам ясного представления об общем характере действий чеченцев в течение минувшей Кавказской войны. В этом отношении мы имеем документ гораздо большей ценности – записку Кавказского героя, безвременно сраженного в Даргинских лесах, генерала Пассека, выдержки из которой помещены в прекрасном труде о Кавказе и Кавказской войне полковника Романовского.
«Наш отряд, – пишет Пассек, – двигается по Чечне: впереди авангард, потом главные силы, при них подвижной парк, подвижной транспорт, обоз и наконец арьергард. Главная колонна справа и слева прикрыта особыми колоннами с непрерывною цепью от авангарда до арьергарда; кавалерия, смотря по местности, с боку или в средине отряда».
«В открытых местах неприятель как будто не существует; но только вступаем в лес, начинается перестрелка, редко в авангарде, чаще в боковых цепях и почти всегда в арьергарде; чем пересеченнее местность, чем гуще лес, тем сильнее перестрелка. Загорается неумолкаемая канонада, а неприятеля почти нет; виден один, два, несколько десятков и все это исчезает мгновенно. Но когда ослабнет раненными цепь или какая-нибудь часть, когда расстроится арьергард или боковая колонна, вдруг являются сотни шашек и кинжалов, и враги с гиком кидаются на расстроенных солдат. Если встретят в наших стойкость, все исчезает между пнями и деревьями и снова открывается убийственный огонь. Этот маневр повторяется до тех пор, пока не окончится лес, или сами чеченцы не понесут значительного урона, или наши уже не встретят штыками, и тогда начинается ужасное бедствие. Чеченцы, как тигры, беспощадны и быстры, и только приближение свежих сил может остановить истребление. В таких делах, весьма естественно, потери чеченцев в сравнении с нашими ничтожны, особенно приняв во внимание ловкость их и искусство пользоваться каждым пнем».
«В Чечне неприятель невидим; но вы можете встретить его за каждым изгородом, кустом, в каждой балке. Только тот кусок земли наш, где стоить отряд; сзади, с боков, везде – неприятель. Наш отряд, как корабль, все разрежет, куда не идет, и нигде не оставит следа, где прошел. Ни следов опустошения, ни следов покорности».
«Чеченцы, – говорит Пассек в другом месте своих записок, – дерзки при нападении, еще дерзче в преследовании, но не имеют стойкости и хладнокровия… Чеченцы способны к наезднической войне: они делают быстро внезапные нападения в наши пределы, пользуясь всяким случаем, чтобы напасть врасплох на фуражиров, на обоз, на партии; неутомимо тревожат наши аванпосты и цепи, т. е. ведут партизанскую войну» .
Я недаром привел отрывки из Лермонтова и записок Пассека. Цель моя – сделать посильную характеристику душевных качеств чеченца, насколько я успел разглядеть их за двенадцатилетнее пребывание в Большой и Малой Чечне, в Ичкерии и Аухе, и как первою ступенью к достижению цели, я пользуюсь мастерскими характеристиками знаменитого поэта и просвещенного воина, в особенности, последнего. Вчитайтесь в слова Пассека внимательнее, и вы увидите, что чеченцы являются в них полудикими варварами, действовавшими в войне с нами со всеми приемами таких варваров. Почти никогда они не нападали на неприятеля в открытом поле и никогда не проявляли воинской стойкости в бою (кроме случаев, когда фанатическим проповедникам удавалось нафантазировать и наэлектризовать их до самозабвения, к каким относятся бой на Валерике, тотчас после принятия чеченцами учения мюридизма и впоследствии бой под аулом Шали в 1864 году), как бы неприятельский отряд ни был мал и как бы ни было велико число их самих. Никогда они не становились стеною перед своими жилищами с решимостью защищать свои семейства и свое имущество, если только их не застигали нечаянно, врасплох, а всегда, напротив, при первом известии о наступлении врага, наскоро уводили куда-нибудь свои семейства с тем имуществом, какое удалось захватить, и сами убегали в лес, чтобы поражать оттуда врага при условиях наименьшего риска собою. Когда враг ослабевал, они набрасывались на него, как коршуны, и тогда, по меткому и сильному выражению Пассека, «начиналось ужасное бедствие». В этих случаях жестокость чеченцев переходила всякие границы. Чем слабее был враг, чем более положение его было способно возбудить чувство сожаления, тем чеченец становился беспощаднее. Льющаяся кровь приводила его в бешенный восторг: глаза метали искры, движения были быстры и ловки, из гортани невольно вылетали звуки, напоминавшие рычание тигра… Такими, по рассказам очевидцев, они были во время резни в ичкеринских лесах, названной «Сухарной экспедициею», и такими являлись всегда, когда имели дело с малочисленными, иногда невооруженными командами и даже с одиночными людьми. Не удивительно, что в подобном состоянии они иногда наскакивали и на свежие войска, явившиеся на помощь ослабевшим, и бросались на штыки; но стоило им опомниться, и тогда они поворачивали назад, убегая без оглядки.
Держась варварами в войне, они те же качества варваров проявляли и в дружеских сношениях с нами. Двуличность и лживость, характерные особенности племен, стоящих на очень низкой ступени развития, были постоянными спутниками даже лучших из них. Военачальник, возлагавший на чеченца какое-нибудь поручение, щедро оплаченное золотом, никогда не мог поручиться, что он не будет жестоко обманут. И много было случаев, когда вкравшийся в доверие предводителя отряда, разыгрывая перед ним роль верного и преданного слуги, в то же время поддерживал постоянные сношения с имамом, его наибами и мазунами , сообщал им про каждый шаг отряда и проч. Кроме того, если не все время войны, то большую часть его, так называвшиеся тогда мирные чеченцы пользовались всяким случаем подраться с нами и пограбить наши станицы. Направлялась ли куда экспедиция – часть мирных секретно убегала к непокорным и вместе с ними поражала наши войска из-за пней, с деревьев, с командовавших дорогою обрывов и т. п. естественных щитов; отправлялась ли шайка непокорных пограбить станицы – мирные сбегались к ней со всех сторон, как волки, почувствовавшие близость добычи. И делалось это не из ненависти к нам и не из религиозного фанатизма, а по инстинктивным поползновениям хищника. Только к концу войны между мирными и не мирными стала преграда в виде взаимной ненависти, родившейся отчасти под влиянием проповеди мюридизма, а по преимуществу вследствие счетов по кровомщению и разного рода другим обидам, наносившимся ими друг другу иногда по требованию руководителей воюющих сторон, а часто и в надежде на безнаказанность деяний.
Таким явился перед нами чеченец, как противник наш на войне. Каков же он вообще, как личность? Каковы его душевные качества и каким образом они проявляются в его жизни?
В ответ на поставленный вопрос попробую набросать самый общий очерк нравственного облика чеченца, попросив у читателя извинения за краткость и отрывочность очерка.
Начну с того, что при внимательном изучении чеченец поражает ограниченностью и извращенностью своего духовного мира во всем, что касается сферы нравственного чувства. Не говоря о том, что он не имеет понятия о возвышенных нравственных идеалах (быть может, утратил его под влиянием своеобразного склада жизни), что такие понятия, как добродетель и порок, добро и зло, в их абстракции, ему незнакомы, но даже и непосредственные чувства, составляющие основу этих понятий, проявляются в нем весьма слабо и, с нашей точки зрения, не нормально. Чувства беззаветной дружбы, глубокой любви, искреннего сожаления и сочувствия, чувства самоотвержения и великодушия, как непосредственные и бескорыстные душевные движения ему почти что чужды. В отношении чувства любви даже семейство не составляет исключения. Привязанность родителей к детям, по крайней мере, со стороны отцов, чрезвычайно слаба, а дети к родителям относятся почти также, как к посторонним лицам своей фамилии. Чеченцы искренно смеются, когда видят отца-русского, ласкающего и целующего своего ребенка, и не редко смех этот переходит с их стороны даже в презрение. На жену чеченец смотрит, как на низшего и подчиненного члена маленькой ассоциации, называемой семьей, и, обходясь с нею снисходительно, когда она почтительно несет бремя своих обязанностей, презрительно и брезгливо отталкивает ее от себя, в случае проявления ею своих вкусов и желаний. Дочь для чеченца – рабочая сила, а, когда она вырастает – товар. Между русскими многие склонны думать, что отсутствие у некоторых горских племен Кавказа детской, родительской и супружеской любви только кажущееся и что тут все дело в своеобразном взгляде горцев на публичное проявление чувства. Не берусь судить, насколько этот взгляд верен в применении к другим горским племенам, но в отношении чеченцев он представляется мне заблуждением. То, что мы понимаем под словом любовь, в серьезном смысле, т. е. такой подъем чувства симпатии к другому липу, при котором носитель чувства с радостью приносит жертвы любимому лицу, у чеченцев в одном случае заменяется половыми инстинктами, а в других доведенным до инстинкта же чувством фамильной солидарности и привычки. Этот последний инстинкт – нечто мало понятное для нас и в тоже время весьма многое объясняющее и оправдывающее в чеченцах. Чтобы дать объяснение фамильному инстинкту, я скажу, что такое фамилия у занимающего нас племени. Фамилия или родовой союз – это орден, в котором каждый член, без клятв и договоров, беззаветно служит интересам целого, не задумываясь жертвовать для них, в случае надобности, всеми личными интересами. Чеченец, не имеющий фамилии, считает себя ничтожеством; чеченец фамильный, когда находится вне своей фамилии, чувствует себя жалким и беспомощным; но тот же чеченец, находясь внутри ее, видит себя в крепости, охраняемой многочисленным и единодушным гарнизоном, и сознание силы крепости делает его самоуверенным, гордым, своевольным и дерзким до нахальства. Это было прежде, существует и теперь, не смотря на то, что в настоящее время каждая фамилия разбита между сотнями аулов и десятком так называемых обществ . Аул в глазах чеченца – случайная ассоциация, соединившаяся для целей экономических, в которую он попал по воле судьбы и предков; общество – собрание сильных ассоциаций, имеющее или имевшее прежде, кроме экономических, пожалуй, и политические цели в отношении соседних обществ и народов, но общественный организм, с которым чеченец должен сообразовать не только поступки свои, но и побуждения – это фамилия, род, к которому он принадлежит. Чтобы читатель мог вполне понять значение указанного родового союза, достаточно сказать, что вне его, как первоначального источника, необъяснимы такие явления в жизни чеченцев, а также и вообще кавказских горцев, как обычаи кровомщения, гостеприимства, похищения невест и много других. Все эти обычаи естественно вытекли из основных догматов родового союза, которые могут быть сформулированы так: все члены одной фамилии за каждого и каждый за всех; свои всегда правы, чужие всегда виноваты; против чужих ничто не преступно, а если поступок против чужого полезен и выгоден для фамилии, то он всегда похвален; член своего рода, где бы он ни находился и кто бы он ни был по своим личным качествам – всегда брат и всегда имеет право на помощь и на жертвы. На практике, в жизни, приведенные догмы когда-то проявлялись с такой же беспощадною резкостью, с какою они выражаются теоретически, и, вероятно, они долго господствовали над умом и волею чеченца, если успели залечь в его душу, как прирожденные идеи. Ни продолжительная борьба с этими идеями так называемых народных обычаев, о которых говорится дальше, ни господство шариата, о котором тоже упоминается в конце заметки, ни двадцатилетнее давление на них, наконец, установленных нами новых и чуждых им порядков до сих пор далеко еще не ослабили их значительным образом. Умалился круг влияния этих идей, изменилась форма внешнего проявления их, но интенсивность их осталась та же и до наших дней. И теперь убийство члена бонойской, положим, фамилии, случившееся на берегах Аргуна, заставляет бонойца, живущего на берегах реки Яраксу (от Аргуна 50-60 верст), схватить ружье и бежать или скакать на коне к месту убийства, чтобы отомстить убийце. Явившись поздно, когда дело уже окончено, он ограничивается появлением в доме потерпевших и выражением им своего сожаления. Но если ко времени прибытия его убийца еще не отомщен и ему представляется возможность накинуться на него или его родственников, он ни на минуту не задумается сделать это, не справляясь о числе противников. Совершив похищение, чеченец передает похищенное своему однофамильцу, живущему на другом конце чеченской территории, и знает, что тот не изменит ему, не обманет и не выдаст его. Разъезжая по своей родной стороне, чеченец ни на минуту не задумывается о том, где ему остановиться и удовлетворить свои потребности: повсюду, где живут его однофамильцы, для него готовы и кров, и пища. А заехав к однофамильцу, он располагается, ест и пьет у него, как в собственном доме.
Этот инстинкт солидарности со всеми членами своего рода – великая нравственная сила, но она все-таки не чувство любви . Любить чеченец умеет только себя. О себе чеченец замечательно высокого мнения и, ставя свою личность в центре вселенной, тем более понижает свое мнение обо всех других, чем дальше они находятся от центра; вокруг центра стоит фамилия, за нею идет племя или народ свой, за народом же, вдали, стоит все остальное, едва достойное, а пожалуй, и вовсе недостойное внимания. В особенности это сильно бросается в глаза в представителе Малой Чечни, важном, спесивом и гордом до самообожания. Отсюда непомерное самолюбие чеченца. Этот сын гор и лесов многое перенесет с сознанием своего превосходства или с затаенною мыслию об отмщении в благоприятный момент, но не перенесет он одного – обидного или презрительного отношения к себе. В подобном случае он готов сейчас же броситься на обидчика и разорвать его на части. Приведенная черта не осталась, разумеется, не подмеченною лицами, правящими народом, и многие из них соображаются с нею в отношениях к управляемым, что делает только честь их административным способностям.
В чувстве самомнения и самообожания лежит и корень пламенной любви чеченца к свободе или, выражаясь откровеннее, к полному своеволию. Не признавая никого лучше и выше себя, он не может допустить мысли о законности господства над ним со стороны кого бы то ни было. Не к той или другой власти питает он отвращение и ненависть; не русская иноземная власть ему ненавистна, как противоположность власти туземной, одноплеменного и одноверного имама или князя, а самая идея власти в ее отвлечении. По преданиям чеченцев, когда-то между ними водворился приглашенный ими же князь из дома аварских ханов (из фамилии Турлова, жившей в Гумбете ). Пожил между ними этот князь некоторое время, и потом они взбунтовались и лишили его власти. В точности известно, что власть Шамиля была для них даже невыносимее нашей власти, потому что она глубже врезывалась в народную жизнь, хотя цели и стремления ее вполне совпадали с характером и вожделениями народа. Помню, как один чеченец восторженно рассказывал мне такой анекдот. Заходит как-то в чеченскую саклю грузинский князь, сопровождаемый большою свитою, и с изумлением видит, что сидящий в сакле оборванный старик и не думает подняться с места в знак почтения. Князь делает старику замечание и тогда между ними завязывается такой разговор. – Ты – князь, – говорит оборванец, – а ну-ка, разъясни мне, что такое князь? – Князь – большой человек, объясняет пришедший, – у которого много земли и много подчиненных ему людей, исполняющих все его приказания. – Хорошо, князь! А есть другой человек, который больше тебя и которому ты подчиняешься сам? – Есть, – говорит князь, – Царь. – Так вот видишь, объявляет старик, – между тобою и Богом стоит еще царь, а между мною и Богом никого нет, кто же из нас старше и не ты ли должен оказывать почтение мне, а не я тебе? Глубокою антипатиею чеченцев ко всякой власти, олицетворяемой живыми людьми (в противоположность власти мертвых обычаев и обрядов, которой они повинуются беспрекословно), объясняется очень многое в жизни этого народа и, прежде всего, довольно исключительный исторический факт, что за время продолжительного существования народа из его среды не выделилось ни одной фамилии, которая бы получила право господства над остальными и, вообще, в нем не установилось никакой общей власти. Здесь, пожалуй, не лишнее заметить, что благодаря такому отношению к власти, чеченцы гораздо легче мирятся, как с неотвратимым злом, с чужеземною властью, чем со своею национальною, и в этом причина крайне неудачных результатов наших попыток управлять народом при посредстве избранных из его же среды наибов или приставов .
Самолюбивый и обидчивый, как ребенок, чеченец, как ребенок же, любит похвалы и комплименты, и к нему вполне применимы слова Лермонтова:
«……………лучше гор златых
Иному ласки и слова привета» .
Не обладая, как я уже сказал, способностью проникаться глубоко чувствами добрыми и гуманными, чеченец в то же время сильно проникнут чувством личного и фамильного эгоизма, источником которого служат непосредственные инстинкты животного организма, выросшего в условиях упорной борьбы за существование. Помня только о себе и своих интересах, включая и интересы фамилии, он ко всему постороннему питает инстинктивное недоброжелательство, легко переходящее в готовность причинить обиду и вред. Этим объясняется то, что он ни в ком постороннем тоже не допускает ни приязни к себе, ни даже простого доброжелательства, а напротив того, во всех видит противников и врагов. Понятно, что при таком взгляде на людей, он, во-первых, должен быть подозрителен и осторожен и, во-вторых, двоедушен в сношениях с ними. В этом и состоят пресловутые хитрость и коварство чеченца, о которых у многих сложилось чуть не поэтическое представление. В коварстве, т. е. двоедушии не в пользу ближнего, ему, действительно, нельзя отказать, а что касается до хитрости, понимаемой в смысле способности к составлению замысловатых комбинаций, или уменья тонко рассчитать и предугадать, ловко подсмотреть чужую игру и подменить ее своею, то эта способность его, не Бог весть, какого высокого качества.
Не нужно забывать, что речь идет о человеке, весьма мало развитом. Таится, говорит не то, что думаешь, беззастенчиво заменяет факт вымыслом, хотя бы иногда искусным и правдоподобным, дело не трудное и для ограниченного ума, но хитрость требует значительных умственных сил, не говоря уже о большой житейской опытности. Будь чеченцы действительно хитры, они не вдавались бы так часто в обман, как случалось с ними раньше, случается и теперь. В 1877 году простой житель аула Зандак (Ичкеринского общества) Алибек-аджи Алдамов, решительно ничем не выдававшийся из толпы, в качестве внезапно народившегося имама сумел провести всю Ичкерию и часть Большой и Малой Чечни. Уловки, к которым он прибегал при этом, были самого невинного свойства: раз этот новоявленный имам распустил слух, что русские, за неимением на Кавказе войск, нарядили в солдатские мундиры женщин; в другой раз он объявил, что турецкие войска взяли Тифлис и под предводительством Кази-Магомы, сына Шамиля, усиленным маршем идут прямо в Ичкерию; в третий раз приближенные его нарядили одного тавлинца в какой-то красный или желтый халат и выдали его народу за турецкого пашу, присланного султаном. Наивные Ичкеринцы все признали правдоподобным, всему поверили, даже пророческим предсказаниям имама, что русские вдруг ударят сбор, соберутся и уйдут себе в Ставропольскую губернию, – и многие из них потом жестоко поплатились за свою бесхитростность.
Наклонность чеченца к посягательству на чужую собственность – факт общеизвестный. Наклонность эта органически связана со всеми другими его наклонностями и развивалась она веками жизни в обособившихся фамильных ассоциациях, из которых каждая признавала вполне естественным и законным увеличивать свои материальные средства путем хищнического присвоения средств другой, враждебной ассоциации. Многие полагают, что главным стимулом к воровству служит в чеченце тщеславное стремление слыть за молодца и храбреца, что корысть тут дело второстепенное и может даже отсутствовать. Подвигами хищничества приобретается, говорят, уважение в народе и благосклонность женского пола. Последнее, относительно уважения и благосклонности, пожалуй, верно, но первое ошибочно – по крайней мере, в том, что касается источника происхождения и дальнейшего развития страсти к воровству. В настоящее время, когда условия, породившие страсть, резко изменились, когда воровство нередко влечет за собою не обогащение, а разорение, возможны, пожалуй, подвиги этого рода в смысле, так сказать, искусства для искусства или и ради достижения цели возвышения своей репутации. В сущности же дело не в том. Начали воровать именно в видах корысти и обогащения, но с такого рода промыслом сопряжены риск и опасности, для преодоления которых нужны и сноровка, и ловкость, и отвага. В обществе, где воровство составляло единственный способ обогащения, выходившего из ряда скудных средств, приобретенных неумелым трудом, сноровка, ловкость и отвага как орудия достижения цели должны были подняться на высоту первостатейных качеств, а обладатели их стать в положение выдающихся личностей, пользующихся уважением и почетом. Цель воровства была корысть, последствиями уменья красть являлись слава молодца и благосклонность женщин. Не тоже ли мы видим в разного рода воровских шайках, однако никто не думает, чтобы подвиги этих шаек совершались единственно для славы и женщин.
Чтобы в целом народе воровство пользовалось таким значением, необходимо отсутствие в этом народе ясного представления о святости труда и о неприкосновенности собственности; но в чеченцах оно и отсутствует. Труд в сознании Мало-чеченца, самого типического представителя своего племени, – занятие, если не унизительное и бесчестное, то во всяком случае жалкое и неприятное. Пускай трудятся женщины, калеки и все те, кто так или иначе обижен природой; а он – сильный, отважный и ловкий, умеющий рубить не топором, а шашкой, умеющий стрелять и скакать на лошади сквозь непроходимую чащу своих девственных лесов и прятать в этих лесах награбленную добычу, – он не хочет убивать свои силы и время над кропотливой обработкой полей, над рубкою на продажу вековых деревьев и проч. Конечно, трудиться приходится, но это дело тяжелой необходимости…
Понятие чеченца о собственности, не в шутку, а вполне серьезно может быть сформулировано так: что мое, то мое, а что твое – то могло бы быть моим. Исходя отсюда, чеченец чувствует поползновение воспользоваться чужим, и уверенный в существовании таких же поползновений у ближнего, очень крепко охраняет все, что попадает в его обладание, в тоже время любовно заглядываясь на собственность другого. Кому неизвестна легенда о чеченских кувшинах с серебряными деньгами, в темную ночь зарытых глубоко в землю в каком-нибудь углу сакли или двора? Зарывший деньги никогда не делился своей тайной даже с самыми близкими людьми, и бывали случаи, что наследники так и не находили оставленной им казны. Прежде таких кувшинов было, говорят, много, теперь они тоже существуют, хотя уже в гораздо меньшем количестве. Подобно этому охраняется и всякое другое имущество и совершенно основательно: наткнувшись, напр., в поле на чужую лошадь, чеченец (речь идет только о среднем, типичном чеченце) невольно влечется к ней всем своим существом и, поймавши, угоняет ее куда-нибудь подальше, в другой аул, к однофамильцу, а там она угоняется еще дальше, пока не удастся сбыть ее где-нибудь за тридевять земель. Угнавший лошадь рассуждает обыкновенно так: не я, так другой, так лучше я.
И так инстинкты и воззрения чеченского народа почти исключают возможность существования в нем элементов гражданственности и благоустройства. Является вопрос, каким же образом этот народ существовал до поры подчинения его нашей власти, существовал, несомненно, долго, рос, размножался и даже совершал народно-общественные дела, к которым естественно относится и его минувшая борьба с нами? Не признавая возможным давать обстоятельный ответ на этот сложный вопрос в настоящей заметке, коснусь только некоторых сторон его. Продолжительная и упорная борьба чеченцев с нами, пожалуй, не нуждается в объяснении ее присутствием в народе сознания общенародных интересов. Эта борьба не противоречила основным чертам характера чеченца, а напротив, вполне гармонировала с ними и сама как бы питала и развивала их. Набеги, преследования, убийства, грабежи – трудно придумать лучшую арену деятельности для человека тех качеств, какими наделила природа нашего чеченца. Ничего нет поэтому странного, что на такую арену одновременно и всех увлекали прямо их личные вкусы и инстинкты, не руководимые никакими всенародными стремлениями; тем не менее, однако, в общем выходила грандиозная борьба целого народа, как бы проникнутого одною идеей. Затем в жизни чеченского народа существует в высшей степени важный элемент, который, может быть, и заключает в себе ответ на вопрос о причинах жизненности рассматриваемого нами общественного организма. Элемент этот – так называемые народные обычаи чеченцев. Откуда они взялись? Занесены ли эти обычаи в чеченские леса в давно прошедшее время какими-нибудь пришельцами, стоявшими на неизмеримо высшей ступени цивилизации, чем коренные жители? Заимствованы ли они чеченцами уже позже от соседних с ними народов, как народы Лезгистана, Кабардинцы, Кумыки? Или же они родились из недр народного духа как необходимая реакция антиобщественного принципа родового союза? Решать этого не берусь. Во всяком случае, обычаи или устные законы жизни чеченцев (им присвоено название адата) зиждутся на других основаниях, чем основания родового союза, и действуют в противовес последнему. Обычай стоит на почве народности, а не фамилии; не будучи в силах изменить фамильные традиции, он в одних случаях (как в деле гостеприимства) расширяет их до значения традиций общественных, в других (как, например, в делах кровомщения, похищения женщин и в делах хищничества) дополняет их актами примирения и соглашения, стараясь держаться на высоте беспристрастия. Такие обычаи, водворяясь среди людей, проникнутых антиобщественными инстинктами и стремлениями, невольно суживают область проявления этих инстинктов и стремлений – и в этом и заключается их значение для жизненности целого племени. Не останавливаясь на подробном рассмотрении чеченских народных обычаев, ограничусь приведением здесь некоторых из них, чтобы читатель по этим образцам мог судить о характере целого.
Обычай, безусловно, требует уважения всех младших ко всем старшим и регламентирует свое требование таким образом. Старший, где только возможно, сидит, а младший стоит до тех пор, пока не получит приглашения садиться; когда в комнате несколько человек пожилых и несколько человек молодежи, пожилые сидят в порядке старшинства, а молодежь стоит у порога. Едят сначала старшие, а младшим передаются остатки кушанья в том виде, как они брошены первыми. В дороге старший едет справа, младший слева; если едут трое – старший в средине. Когда в дороге находится целая компания, младшие составляют как бы охранную стражу старших: часть их располагается впереди, часть сзади, остальные по бокам центра, составленного из старших. Всякий старик без церемонии требует услуг от всякого молодого человека и последний беспрекословно исполняет их.
Обычай гостеприимства регламентируется так: гость хозяина – всякий, кто заехал в его двор, будь это даже кровный враг гостеприимца; гость – старший в доме, а хозяева – его слуги; не покормить гостя или обидеть его чем-нибудь – значит показать себя недостойным имени чеченца. В случае надобности, гостя обязательно защищать, жертвуя своею жизнью; если гостя убили, то хозяин становится мстителем убийце; если гостя обокрали, хозяин вознаграждает его за причиненный ему вред.
По обычаю, случайно съехавшиеся на одном пути и продолжающие путь вместе считаются братьями и, как братья, должны беззаветно помогать и защищать друг друга в случае опасности. По обычаю, преступно прикоснуться даже к платью чужой женщины; по обычаю, мужчина не должен кричать и плакать от боли, хотя бы с него кожу сдирали; обычай требует через селение ехать тихо, если бы даже за вами следовала погоня, и т. д.
На случай совершения убийства обычай, заботясь об устранении акта кровомщения, вытекающего из принципа родового союза, устанавливает сложный обряд примирения фамилии обиженного с фамилиею обидчика; обряд, в котором каждый шаг, каждый жест всех действующих лиц строго регламентированы. Такие же обряды установлены обычаем и на случай примирения в деле поранения, в деле похищения и оскорбления женщин.
По делам воровства обычай в заботах об устранении кровавого мщения за кражу опять устанавливает чрезвычайно сложные обряды, с помощью которых достигается устранение вражды между вором и жертвою его деяния.
II.
Ум у чеченца бойкий, но низменный и легкий. Чеченец любит пошутить, посмеяться, поострить, поиграть словами. Мысль его постоянно вращается около простых обыденных предметов , но и эти предметы она охватывает поверхностно, так сказать пластически, не проникая в глубину их. Точность и определенность, свойственные уму наблюдательному, идейность и отвлеченность, характеризующая собою ум рассудочный, уму чеченца не свойственны. Чеченец не столько мыслит, сколько представляет себе виденное и испытанное; не столько мыслит, сколько воспроизводит в уме свои непосредственные ощущения. Воображение, если хотите, у него сильное, но оно не творческое, т.е. легко и ярко представляя в уме реальные картины, он способен еще изменять размеры их (преувеличивать или уменьшать), но ему чужда способность создавать по аналогии другие фантастические образы и картины, вообще фантазия у него очень ограниченна. Может быть поэтому уму чеченца почти недоступны представления о предметах и идеях возвышенных, относимых к так называемому духовному миру. Идея о миросоздании почти не возбуждает его внимания; идея о рае и аде воплощается для него в картинах богатства, молодости, здоровья и широкого удовлетворения своих страстей и потребностей, с одной стороны, и бедности с физическими страданиями, с другой. Идею обязанностей своих перед Богом чеченец не понимает иначе, как в смысле формального исполнения установленных требований и обрядов. Даже чертовщина не особенно занимает его, и чеченский черт, как и горец, ходит тоже в черкеске и чувяках, только он непомерно большого роста и проделки его крупнее проделок обыкновенного человека.
Способность рассуждать и комбинировать развита у чеченца главным образом в сфере двух категорий предметов; первая категория относится к делам по всякого рода покушениям на личность и имущество ближнего и по уничтожению следов исполненного деяния; вторая категория – это дела общественно-политического характера. На второй категории стоит остановиться. Дело в том, что прошлая продолжительная борьба с нами не прошла бесследно для умственного развития чеченца. Необходимость быть осторожным и чутким, необходимость каждую минуту знать, что делается и в стане врагов, и в стане своих, и сообразовывать свои действия не только с действиями своих одноаульцев, но и всего своего общества и народа; далее, важность знания расположения и численности неприятельских отрядов, талантов и уменья неприятельских военачальников, их планов и предначертаний и т. п.; затем личное или посредственное участие каждого не в нападении и защите только, но также в обсуждении разного рода условий и договоров, в составлении планов набегов и проч., – все это, естественно, развило в чеченце и внимание к общественно-политическим вопросам, и сметливость, и догадливость в этом отношении; словом чеченец в деле разумения общественных и политических вопросов вырос из самого себя . Конечно, он не Бог весть какой политик; его соображения и догадки по этой части в большинстве случаев бывают переполнены множеством самых грубых ошибок и заблуждений, но все-таки, разговаривая с чеченцем, чувствуешь, что имеешь дело с человеком, чутким к таким явлениям общественной жизни, которые почти недоступны, напр., нашему крестьянину средних губерний.
В отношении других сфер мышления ум чеченца спит еще. Чеченец, напр., до сих пор не составил себе сколько-нибудь ясного понятия о течении времени: ни один чеченец не знает, сколько ему лет, когда родились его дети или когда случилось в его жизни то или другое событие. Невежество в данном случае доходит до курьезов: событие, случившееся в только что минувшем году, относится ко времени событий, бывших три-четыре года назад и обратно; вернувшийся из ссылки, в которой пробыл четыре-пять лет, часто на вопрос о сроке ссылки отвечает «не знаю» или делает ошибку на два-три года. Занимаясь земледелием, чеченец ни о временах года, ни о свойственных этим временам атмосферических явлениях не имеет и сотой доли познаний крестьянина внутренних губерний. Память чеченца короче памяти женщин. Даже те из них, кто принимал наиболее активное участие в выдающихся событиях минувшей войны, теперь не помнят ни имен действующих лиц, которые были тогда у всех на устах, ни обстоятельств выдающихся эпизодов войны. Этим отсутствием памяти у чеченцев, быть может, и объясняется бедность и ординарность их народных преданий. Еще о происхождении народа существуют различные сказания, но о том, как народ рос и развивался, какова была его дальнейшая судьба до прихода на Кавказ русских, на этот счет вместо дельных преданий, как у других народов, чеченцы дают какие-то жалкие обрывки истории, без имен и без характеристических особенностей места и времени. Любознательность чеченцев не идет дальше сплетен с политическо-общественной окраской, а в отдельных случаях дальше ознакомления с наилегчайшими способами приобретения… Подражательность их ограничивается заимствованием кое-каких предметов внешней обстановки, но вообще они склонны к косности и невниманию ко всему чужому. Малоразвитость чеченцев, между прочим, характеризуется и положением в народе мусульманской грамотности. Как в Дагестане и в других местах Кавказа, населенных горцами-мусульманами, в Чечне при всех значительных мечетях существуют школы, в которых обучаются арабскому языку и мусульманскому закону. Как и везде, ученики этих школ мучаются в них по десятку лет, чтобы приобрести познания, необходимые для сельского муллы, однако в Чечне решительно отсутствуют достаточно грамотные и развитые муллы, тогда как Дагестан переполнен ими.
Вообще, надо сказать, что если чеченец нередко и производит впечатление человека неглупого и даже тонкого, то тут главную роль играют сноровка, осмотрительность и такт. Идя к лицу влиятельному, чеченец редко упускает случай осведомиться предварительно, кто это лицо, каковы его вкусы и как следует держаться с ним, чтобы понравиться ему. В нужных случаях чеченец ловко прикидывается знающим, но не желающим высказаться, глубокомысленным, но таящим свои думы про себя. В этой страсти играть в политику, если хотите, много и не чеченского, а общевосточного, но чеченец по свойству своей натуры как-то глубже других проникся ею.
Набросанная мною характеристика чеченца была бы не полна, в особенности относительно современных нам поколений, если бы я не упомянул здесь о таком важном элементе, как мусульманская религия, исповедуемая всем чеченским народом. Коснусь этого элемента лишь в немногих словах. Есть много оснований полагать, что современная религия чеченцев стала оказывать влияние на жизнь народа очень недавно. До сороковых годов нынешнего столетия действиями чеченцев личного и общественного характера, очевидно, руководили народные традиции, покоящиеся на двух основных принципах: на принципе родового союза, предполагающем существование недоброжелательных отношений между отдельными родами, и на принципе общественных обычаев, ослабляющем разрушительное действие первого принципа и в известной мере гарантирующем солидарность родовых и общественных групп. Присутствия религиозного элемента еще не заметно. Факт этот констатируется многими писателями, занимавшимися историею Кавказской войны. Между прочим, г. Романовский в цитированном мною сочинении его, г. Фадеев в книге «Шестьдесят лет Кавказской войны» и г. Берже, в книге «Чечня и чеченцы», все трое утверждают, что среди чеченцев влияние религии проявлялось в весьма ничтожной степени. Но вот в 1840 году среди чеченцев появляется Шамиль с шариатом в одной руке, с планом решительного внедрения его в стране в другой и с пламенною проповедью газавата на устах . Газават сразу дает всем природным вожделениям чеченца законную санкцию, намечает для них единую и всеми видимую цель и притом возводит их в степень религиозного подвижничества. Понятно, что чеченец отдался новому учению со всем увлечением слепого богатыря, долго не знавшего, куда идти и на что истратить свои силы, но вдруг прозревшего и увидевшего перед собою яркую и заманчивую цель… Шамиль воспользовался первою минутою увлечения и наложил руку на господствовавшие в стране народные обычаи, заменив их постановлениями шариата и на некоторое время обеспечив строгое исполнение их. Это удалось ему не более, как на один момент, но и момента оказалось вполне достаточно, чтобы идея, какова бы она ни была сама по себе, восторжествовала над хаосом, обременявшим голову чеченца: в намеченный момент мусульмане по имени превратились в мусульман настоящих. После того произошло много перемен: Шамиля мы сняли со сцены, на место шариата снова водворились народные обычаи, но идея мусульманства, притом еще в той резкой и извращенной форме, в какой она была занесена в чеченские горы, не умерла; она, напротив, чем дальше, тем больше укореняется в умах чеченцев, чему можно было бы привести массу доказательств. Отсюда видно, что говоря о современном чеченце, следует твердо помнить, что кроме других элементов на образование его характера и воззрений сильно влияет теперь и мусульманская религия.