Андреев А.П. В плоскостной Осетии

АНДРЕЕВ А.П. В ПЛОСКОСТНОЙ ОСЕТИИ
(Очерки)
I.
АШИНОВЦЫ
I.
Когда я и мой товарищ, поручик В., один из чинов администрации Терской области, въехали в большую и грязную казачью станицу Ардон, наш возница обернулся и спросил:
– Где начальник хочет остановиться?
– У полковника X., – ответил ему мой товарищ: – знаешь, где он живет?
– Знаю, знаю, – закивал головою возница и, подщелкивая увязавшую чуть не по колено в грязи тройку усталых лошадей, повез нас на другой конец станицы.
Мы двигались, конечно, медленно, и ничто не препятствовало мне разглядеть все признаки материального благосостояния станицы: хорошо построенные деревянные или каменные дома, прочные и зачастую железные крыши, разные службы при домах, недурную православную церковь и, наконец, даже 6-ти-классное духовное училище.
– Наши казаки живут вообще очень хорошо, – говорил мне тем временем В., – но, к сожалению, богатая природа сделала их такими же ленивыми, как и всех вообще обитателей нашей плоскости – аборигенов и пришельцев. Как и осетины или ингуши, казаки занимаются главным образом строганием палочек, а работы возлагают или на женскую половину, или на наемных рабочих из России. Сверх того, сильно пьянствуют, как и осетины, и перенимают даже их нравы и обычаи вместо того, чтобы быть пионерами новой и высшей культуры в крае.
– Но что же поделаешь, коли такова уже русская натура? – заметил я: – куда ни придет наш соотечественник, везде он быстро сходится с местным населением и начинает подражать ему. Благодушие, широкая терпимость, а отчасти и распущенность – эти основные наши черты позволяют нам уживаться с самыми удивительными крайностями. Я давно уже живу и странствую по нашим окраинам и всегда замечал, как быстро сходится наш мужичек или солдат с чуждыми народностями, к которым забрасывает его судьба, и особенно, если эти народности малокультурны, а по складу своего характера – благодушны и общительны. И все равно тогда ему, каким языком говорит эта народность и какому богу молится. Не даром же на западе нас считают прекрасными колонизаторами.
– Я вполне согласен с вами, – ответил В., – и чрезвычайно ценю в нашем народе эту терпимость и способность к слиянию с инородцами. Но едва ли можно одобрить, когда он, носитель во всяком случае высшей культуры, усваивает себе нравы и обычаи этих инородцев и таким образом не поднимает их до себя, а сам спускается к ним.
– Да, такие положения вообще нежелательны и прискорбны, – возразил я: – но не трудно и им найти оправдание. Нравы и обычаи каждого народа или племени вырабатываются под влиянием местных условий: климата, характера местности и т. д. И вот когда среди этих аборигенов края со сложившимся уже под влиянием таких физических условий строем жизни появляются новые люди, то, весьма понятно, они должны приспосабливаться и применяться к той обстановке, в которую попадают. Взять, например, здешних казаков. Жители равнин, они попали в предгорную полосу, где все иное, чем на их бывшей родине: и почва другая, и климат другой, и люди другие. Одной рукой они должны были обрабатывать свою землю, а другой отстреливаться от свирепого врага. Весьма натурально, что при таких условиях она с первых же шагов отбросили в сторону принесенные с родины обычаи и стали вырабатывать себе совершенно иной уклад жизни. И этот уклад, понятно, стал все больше и больше приближаться к строю жизни чеченцев, кабардинцев, осетин и других коренных обитателей края. А когда страна была уже замирена, то это сближение пошло еще быстрее в виду возникшей совместной жизни и постоянных сношений. Но если путем такого сближения они кое-что потеряли из принесенного с родины, то, наверное, кое-что и выиграли. Ну, да и аборигены страны, нужно думать, немало все-таки приобрели в свою очередь от наших казаков.
– Ну, конечно, – ответил В., – и осетины, и чеченцы немало вынесли из этого соседства и из своего приобщения к более высокой культуре. И чем дальше, тем они все больше и больше оценивают плоды ее. Вы уже знакомы с некоторыми из образованных осетин и между прочим с полковником X., к которому мы и едем теперь; потом познакомитесь еще и с другими, а пока воспользуйтесь случаем поговорить здесь, в Ардоне, с нашими ашиновцами.
– Что такое? – переспросил я своего товарища.
– А видите ли, когда Ашинов собирался в свою экспедицию в Абиссинию, то он набирал себе достойных сподвижников среди казаков и других искателей приключений. Конечно, и наши осетины не преминули примкнуть к нему, и несколько человек ардонцев сопровождало его в Африку, откуда потом со всей экспедицией и главой ее их вернули обратно на родину.
– И они теперь здесь, в Ардоне?
– Да, я думаю. И если вы попросите X., то он, наверное, не откажет пригласить их к себе. Они говорят по-русски и рассказывают очень много интересного. Но вот мы и приехали.
II.
В этот момент тележка наша въехала во двор, окруженный разными службами и забором, и остановилась перед небольшим щеголеватым домиком, под железной крышей. Несколько собак приветствовало лаем наше появление, а когда мы сошли о тележки и поднялись на деревянное крылечко, к нам навстречу вышел сам хозяин, полковник X., плотный и крепкий мужчина, невысокого роста, лет сорока от роду.
Осетин и уроженец Ардона по происхождению, он получил воспитание в русских военно-учебных заведениях и офицером уже, в чине сотника, принимал участие в последней русско-турецкой кампании. Состоя при «белом генерале» М.Д. Скобелеве, он успел заслужить особенную его любовь и получил от него на память прекрасную саблю с такой надписью:
«В память пережитых вместе боевых впечатлений в славную кампанию 1877-1878 гг. в Европейской Турции от ценящего молодецкую службу сотника X… начальника — го отряда генерал-адъютанта Скобелева. Адрианополь 12 ноября 1878 г.».
Сабля эта хранится, конечно, как святыня, и вместе с портретами самого Михаила Дмитриевича, его отца, матери и ближайших сподвижников и сотрудников, A.H. Куропаткина, ныне военного министра, Баранка и др. украшает кабинет хозяина.
Любезно пригласив нас спать и расположиться вообще, как у себя дома, полковник X. тотчас же распорядился насчет закуски, вина и чая. А пока бойкий мальчуган ингуш устраивал стол и устанавливал посуду, он занимал нас своими воспоминаниями о «белом генерале» и вообще о последней кампании…
В это же время на пороге комнаты, где мы сидели, появился молодой человек лет 22-23, одетый в туземный костюм, и скромно стал в стороне. Хозяин выждал, пока наш разговор на минуту оборвался, и затем отрекомендовал этого молодого человека, как своего младшего брата, студента Московского университета.
Я с удовольствием пожал руку симпатичному молодому человеку и пересел на соседний стул, чтобы освободить ему место. Но он поблагодарил и остался стоять.
– По нашим старинным обычаям, младшие не могут садиться в присутствии старших, – сказал он в пояснение.
– Это верно, – подтвердил и хозяин: – молод еще, пускай постоит. А когда вырастет, так и перед ним тоже будут стоять.
И только, когда подали закуску, он разрешил своему брату сесть вместе со всеми нами к столу.
А на другой день, когда я остался вдвоем с этим молодым человеком, я вновь вел речь на этот вопрос, и он мне сказал.
– Мы, осетины, да и вообще все коренные обитатели кавказских гор и нашей плоскости, дорожим своей стариной и свято храним многие вековечные обычаи. И среди них одно из первых мест занимает это правило – всегда и всюду оказывать почтение старшим. Старинный быт наш был основан на родовом принципе, где, как известно, возраст имел решающее значение… Правда, теперь уже далеко не по-прежнему соблюдается этот прекрасный обычай; но я лично считаю его чрезвычайно важным и почтенным и полагаю, что нахождение в университете не только не избавляет меня от исполнения его, но и обязывает к еще более внимательному к нему отношению.
– И ваш брат, видимо, тоже строго придерживается его? – спросил я.
– Да, и это совершенно правильно. Мой брат и я, мы находимся на виду у наших одноплеменников и должны показывать им пример. Поэтому я сажусь лишь во время еды, хотя обедаем мы вместе тоже довольно редко, – да когда пишу брату отчетность по его хозяйству.
И нельзя не признать всей справедливости этих рассуждений…
А во время той же закуски мы познакомились, хотя впрочем не лично, а лишь на словах, со всей остальной семьей нашего хозяина.
– Я женат теперь во второй раз, – говорил он: – и имею двух сыновей и дочь. Жена – здесь, но она у меня дикарка и, никогда не выходит к гостям. А из детей старший сын – в кадетском корпусе в Петербурге, а остальные – еще маленькие. Второй сын тоже пойдет в корпус, а дочь в институт.
– А не поверите, – продолжал он после короткой паузы, указывая на своего брата-студента: – наши ардонцы никак не могут простить ему, что он не пошел на военную службу.
– Да, это правда, – отозвался с улыбкой студент: – просто проходу не дают, допрашивая, когда же я буду офицером и надену погоны! Погоны ведь для них, как для детей, – все. И они никак не могут понять никакой другой службы, кроме военной.
И когда я стараюсь убедить их, что деятельность на гражданском поприще может быть также почтенна и принести еще большую пользу, чем военная служба, они, выслушав внимательно меня, опять повторяют свой вопрос: «а погоны-то скоро наденешь?» И, кажется, придется уступить им и по окончании университетского курса, действительно, начать готовиться на офицера…
III.
Мысль о знакомстве с «ашиновцами» преследовала меня с первой же минуты нашего прибытия к X., но высказать ее я нашел удобным лишь на другой день утром, когда мы вновь собрались все за чайным столом. Любезный хозяин тотчас же выразил свое согласие и послал за ними одного из своих прислужников.
К великому моему удовольствию, «ашиновцы» оказались дома и не замедлили явиться в садовую беседку, где мы поджидали их за столиком, уставленным закуской, вином, аракой (водкой) и брагой.
Их было трое – все рослый, видный и красивый народ с выразительными лицами, на которых бойко сверкали светлые глаза. Но особенно выделялся один, которого все присутствующие звали Шавкуц (Черная Собака – в переводе). Большого роста, широкоплечий, обладатель, несомненно, громадной физической силы, а, судя по лицу, глазам и вообще по всему поведению, большой умница и «себе на уме», он представлял собой тип настоящего авантюриста, смелого, находчивого и хотя ценящего все блага земные, по готового на самые безумные предприятия из одной только любви к приключениям… Его товарищи и выдвинули его вперед в качестве рассказчика, а сами лишь поддакивали ему в наиболее интересных местах, скрепляя свои возгласы энергичной жестикуляцией, выразительной мимикой и игрой глаз.
Шавкуц Джейранов, – такова была фамилия этого осетина, уроженца Ардона, – как и остальные его товарищи, сначала немного стеснялся, не хотел садиться, есть и пить в нашем присутствии. Но мы настояли на этом – и тем успешнее, что сам X., познакомив вас, тотчас же ушел по делу.
– Что же вам рассказать? – спросил Джейранов, когда я попросил его поделиться с нами своими воспоминаниями об абиссинской экспедиции.
– Да расскажите сначала о самом Ашинове, – ответил я: – где вы с ним познакомились и каким образом попали под его команду?
– Кто такой был Ашинов, этого я и теперь не знаю, – начал Джейранов: – да и сама его хозяйка (жена) тоже, видно, не знала. И зачем он ездил в Абиссинию, – также никому неизвестно. А познакомился я с ним во время последней войны под Карсом. Я таи сначала был в охотниках у Самата – может, знаете, разбойник такой был, беглый каторжник; но во время войны он со своей командой много пользы принес, и ему простили и даже офицерские погоны дали; большой был храбрец и отчаянный человек. Иного мы с ним разных штук выкидывали… Ну, а потом перешел я в конвой при генерале Геймане, а начальником этого конвоя и был как раз есаул Ашинов. Мы с ним очень даже сдружились и каждый день беседовали о том, о другом. Говорил он кое-что и о себе, но немного; говорил еще, что генерал Гейман приходится ему дядей, и что также приходится и знаменитый кавказский герой, генерал Слепцов, погибший в 1850 году. Рассказывал и о других значительных своих родственниках…
Ну, а как кончилась война, мы расстались. Ашинов, правда, подбивал меня ехать с ним в Россию, но я отказался и вернулся в Ардон… Пропило так лет семь, и вдруг получаю я от него из Иерусалима письмо, в котором он приглашает меня приехать к нему с несколькими товарищами «за деньгами». Подумал я, подумал, да так и не собрался. Но через некоторое время вдруг – другое письмо с более настойчивым приглашением, при чем он предупреждал меня, что я должен быть готов на все… Пахло, значит, чем-то особенным… Ну, тут я не удержался и бросился во Владикавказ за паспортом, но мне отказали.
Прошло еще сколько-то там лет, и опять Ашинов приглашает ехать к ним далеко «за деньгами» и тоже товарищей набрать, да поотчаянней… Нy, стал я тогда изыскивать способы, как бы устроить это; написал и Ашинову… И пустили тогда слух, что хотят повезти наших горцев, которые поудалее и хорошо умеют джигитовать, в Париж, чтобы показывать их там. Ну, я и вызвался и несколько наших молодцев со мною. Долго мы учились джигитовке и хорошо выучились. А как кончили, тут и известие, что мы должны ждать приезда одного господина, который посмотрит нас всех, а затем и снарядит в дорогу. Поехал я встречать его на станцию Дар-кох, встретил. Приехали мы вместе в Ардон; посмотрел он тут моих товарищей и доволен остался. Хотели тогда было еще и ингуши пристать к нам, да сразу же оскандалились на джигитовке: ни один не мог шапки с земли поднять. Ну, им и скомандовали: «направо, налево, по домам!»
IV.
Как посмотрел это нас тот господин, – продолжал Джейранов, проглотив предложенный ему стакан араки, – так и велел собираться в дорогу. И денег дал… Сам уехал вперед, а нам велел всем вместе – десять человек нас собралось – двигаться на Новороссийск, а затем морем на Одессу. До Новороссийска мы добрались скоро и без препятствий, а там вдруг «стой!» Буря разыгралась на море, и ни один пароход не шел из порта. Что тут делать? Ведь нам надо было к сроку поспеть!… Ну, и послал я в Одессу такую телеграмму: «везу десять пудов первосортного балыку; пути нет; как быть?» На другой день – ответ оттуда: «для первого сорта можно обождать неделю, другую».
Ну, обождали немного, море успокоилось. Приехали мы в Одессу, а там нас давно уже ждут. И Ашинов тут, только уже под фамилией Петрова. Встретил нас очень хорошо и позволил сначала покутить немного. А затем и за работу. Прежде всего нужно был одеться, потом ружьями запастись и перевезти их скрытно на пароход. Ехали-то мы как будто монахи, и поп настоящий был с нами, архимандрит Паисий. Ну, значит, оделись все в монашеские рясы, а под рясами-то – черкески и кинжалы, и револьверы у пояса. И ружья тоже перевозили, как будто тюки со священным писанием и иконами. Я и возил эти тюки на пароход из какого-то склада. Но как мы ни прятались, а все-таки за нами стали следить, и какой-то пройдоха увязался за нами на пароход и до самого Адена ехал. А там высадился на берег и написал в Европу, что «едут, мол, в Африку хорошие русские монахи – настоящие черкесы».
И всю дорогу вот этак нам покою не давал. Везде уже слух пошел, что мы вовсе не монахи. И когда приехали в Константинополь, то там явилось на пароход несколько турецких пашей и все переодетые разными торговцами. Но Ашинов всех их знал, и мы, с его разрешения, устроили им штуку: один из наших молодцев как будто рассердился на меня и толкнул, я – его, другие присоединились, и пошла потеха. А турок зацепили как будто мимоходом и невзначай, да так зацепили, что они еле успели с парохода убраться…
Плыли мы тогда на австрийском пароходе, и было нас много, человек около двухсот. Нас-то, осетин, только десятеро, а то все больше казаки-некрасовцы; но удалой все народ: хоть в огонь, хоть в воду, – ни на минуту не задумаются. Ну, конечно, трудно было таким молодцам монахами себя всю дорогу держать. Мы, правда, для отвода глаз и обедни по очереди служили, то один, то другой.
– И вы служили? – спросил я, улыбаясь.
– И я служил, – ответил Джейранов с такой же усмешкой: – стою себе, кадилом помахиваю да во все горло вывожу: «дай им, Господи, поменьше, а нам побольше!» А австрийцы стоят поодаль и думают, что мы и взаправду обедню служим.
– И так они не догадались, каких монахов везли? – задал я новый вопрос.
– Какое не догадались: тоже скоро поняли, и хотели было высадить нас где-то на берег. Ну, да мы тогда сразу, по знаку Ашинова, сбросили с себя рясы да за кинжалы взялись. Ну, увидали австрийцы, что с нами шутки плохи, и покорно поехали дальше. А мы все-таки хотели их перерезать, всю прислугу, – человек 60 ее было, – и завладеть пароходом. Но и Ашивов, и архимандрит Паисий строго-настрого запретили это делать. А хорошо бы было: плавали бы тогда по морю да ловили, что в руки бы плыло. И всякие нужные фокусники с нами были, которые сумели бы пароходом править; только рулевого да лоцмана хотели оставить.
– И долго вы плыли?
– Да, довольно таки долго. И скучно это было. Только тогда душу отводили, когда к берегу приставали. Приехали вот так в Порт-Саид. Город весь набит разными проходимцами, собравшимися со всего света, пьянство идет, рулетка, разные безобразия. Ну, захотелось и нам немного встряхнуться, а денег-то и нет. Надумали тогда штуку. Несколько наших казачков, в тех же своих рясах, отправились и рулетку поиграть. Пришли, примазались; сразу же им счастье улыбнулось, и они выиграли несколько золотых. Но при дележе выигранных денег они как будто поссорились между собой и, моментально сбросив рясы, выхватили свои кинжалы и револьверы. Тогда публика, да и сами хозяева в ужасе бросились в разные стороны. А когда зала опустела, казачки надели вновь свои рясы, сгребли в карманы все лежавшее на столах золото и благополучно вернулись на пароход. На другой же день весь город уже знал о нападении монахов на рулетку. Но хозяева ее не хотели видно открыто дело начинать и особенно когда узнали, что вся история обошлась благополучно, и ни один из монахов не остался на месте…
Тут Шавкуц остановился на минуту, видимо сам восторгаясь рассказанной выходкой и давая и нам возможность вдоволь насладиться ею. Один же из его товарищей сказал ему что-то по-осетински.
– А, да, да, – ответил ему Джейранов и затем, обращаясь к нам, продолжал: – это тоже было хорошо. Ашинов никогда не пускал нас на берег большими партиями, а только по нескольку человек: боялся, что мы там перепьемся и весь город перережем. Вот так отпустил он в город четырех казачков, а денег дал им всего какую-то мелкую монету, вроде нашего двугривенного. Пошли они. Пить смерть хочется, а на двугривенный далеко не разъедешься. Но там, на их счастье, обычай такой оказался: прежде чем купить какого-нибудь спиртного напитка, можешь даром попробовать его.
Вот и пошли они поодиночке пробовать разные напитки, да так напробовались, что потом и дорогу на пароход потеряли… Ашинов ждал-ждал их, да и послал наконец разыскивать: нашли в какой-то канаве дружески обнявшимися, и тут же рядом и двугривенный лежал…
– Ну, а столкновений с властями не было? – спросил я.
– Как не быть, – бывали. Особенно досаждал нам один консул, не то французский, не то английский. Повадился на наш пароход ходить да следить за нами. Ну, надоело нам это, наконец, и мы однажды заманили его в укромное место да и отдули там наилучшим образом. Но, как потом оказалось, в ошибку попали: вместо любопытного консула избили какого-то флигель-адъютанта султана. Тот пожаловался нашему консулу, и пошла история. Как никак, а пришлось выдать двух наиболее виновных. Но и наш консул постарался это дело потушить и дал арестованным возможность бежать. И, конечно, на нашем корабле их уже не нашли…
После этого случая мы поспешили уйти из Порт-Саида и долго трепались в Чермном море. Бури там преследовали нас, и много иностранных кораблей следило; были среди них и военные. Ну, мы тогда на своем совете решили, что если военные суда пристанут к нашему пароходу, то будем резаться; а там, чья возьмет… Но отец Паисий был против этого и во время совета сказал: «нет, резаться не нужно. Бог – среди нас, и вот посмотрите, через час ни одного военного корабля поблизости не останется». И действительно через час поднялась страшная буря, и все суда разметало в разные стороны. Так мы и плыли уже одни до самой Африки.
V.
– Ну, а в Африке как вы устроились?
– В Африке мы устроились недалеко от берега, в местности, называвшейся Сагало. Разбили лагерь из палаток, церковь поставили и обвели все это место валом и рвом да забор еще высокий из колючек поставили. А то эти дикари, которые кругом нас жили, прыгают, как козы, и никакой ров от них не убережет. Занимались же мы там разными работами, хлеб сеяли, виноград растили. И теперь должны быть там наши лозы. Да и, кроме лоз, еще должны быть следы нашего пребывания: кое-кто умер, особенно из женщин да детей, иных дикари убили; мы всех похоронили и кресты поставили. А потом и дети наши там должны быть: не даром же мы там столько времени простояли! Своих-то женщин у нас мало было – всего десять; ну, а дикарок-то много кругом вертелось…
– Ну, а каковы вообще были ваши отношения с дикарями?
– Да ничего. Сначала они было очень недружелюбно и подозрительно к нам отнеслись, ну, а затем, когда увидали, что мы им вреда не делаем, – перестали коситься и часто в лагерь к нам ходили целыми толпами. Но грубый такой народ, никакого развития. Их звали Дамали и Сомали. Ходили они нагишом, без всяких покровов, питались глиной, смешанной с солью и сердцевиной какого-то дерева. Некоторые молодцы у нас тоже пробовали эту смесь и говорили, что ничего, – есть можно. Жили они в лесу, под кустами и тут же на виду у всех все нужды свои отправляли. Ну, а насчет браков у них совсем было свободно: сегодня один муж, завтра другой.
– А было у них какое-нибудь управление?
– А как же. Тоже свой султан был, а у него – два помощника. Но такой же был грубый и неразвитый человек, как и его подданные. Жил он, впрочем, уже не под кустом, а в балагане, которым дикари хвастались, как мы каким-нибудь дворцом. Но слушались они его мало – только те, кто поближе жил, а другие совсем ни в грош не ставили. Знаком же его султанского достоинства, была повязка вокруг чресл, концы которой закидывались через плечо. Его помощники тоже носили такие повязки.
– Когда он в первый раз пришел к нам, – продолжал Джейранов, улыбаясь: – мы дали ему кусочек сахару. Положил он его в рот и начал сосать. А как почувствовал сладость, так даже плясать стал на месте. И уж причмокивал он и ослюнявился весь… Просто, как ребенок. И потом что угодно готов был отдать за кусок сахару. И золото, и серебро нес… И все его подданные тоже сахар полюбили. А так как язык у них очень бедный, и как назвать его, они не знают, то принесут, бывало, маленький кусочек сахару, нарочно оставленный от вчерашнего дня, а в другой руке держат серебряную монету, которую мы же им дали раньше за что-нибудь. Это значит: «давай, мол, сахару, а себе бери серебро». Хлеба вот тоже постоянно выпрашивали: глина-то все же похуже казалась.
– Вообще, значит, часто они к вам в лагерь ходили?
– Да, постоянно торчали: и мужчины, и женщины, и все нагишом. Придут это целой толпой и сядут. И долго сидят, все смотрят, а то знаками объясняются. Потом, впрочем, мы уже немного стали и язык их понимать. Только бедный очень язык: даже имен для людей нету, а отличаются они друг от друга тавром, которое ставится одно и то же на всех членах одной и той же семьи. Женщины ихние очень любили ходить в палатку к хозяйке Ашинова, а потом и мужчины повадились. Ну, с женщинами-то она не стеснялась, а насчет мужчин просила меня давать им какую-нибудь повязку на бедра. Только не помогало это: пока стоит – все хорошо; а как подойдет поближе, как у них в обычае, да сядет на корточки, ну, повязка и всползет наверх. А хозяйка Ашинова конфузится, все вверх смотрит… А другие наши женщины скоро даже сами стали ходить голыми. Мы все над ними смеялись и показывали им туземок: «Видите, голыми ходят. Отчего бы и вам не ходить также»? Они сначала отговаривались, но потом в один день условились между собой и все сбросили свои рубахи (они только в одних рубахах ходили, потому что было очень жарко). Так потом и ходили все время к общему удовольствию… И тоже, какие истории бывали. Шли раз двое из наших молодцов по лесу и слышат вдруг стоны в стороне. Ну, сейчас туда и видят: лежит под кустами негритянка и родами мучится. И подле нее никого. Ну, стали помогать: один за младенца взялся, другой за женщину. И ничего, все кончилось благополучно.
– Но сошлись-то мы так близко уже под конец, а то все остерегались друг друга. Идем, например, куда-нибудь вместе и все держимся настороже и расстояние между собой оставляем. Правда, оружия-то у них не было такого, как у нас, ружей да револьверов; но зато своими копьями они владели превосходно, попадали ими на охоте в глаз животному на каком угодно расстоянии. Да и много их было, а нас одна горсть. Поэтому мы очень оберегали сначала свой лагерь и крепость. И султан тоже не верил своим подданным и предупреждал нас: «Смотрите, берегитесь, а то обворуют вас!» Но его предсказание, к счастью, не сбылось: только один раз как-то топор пропал. Султан приказал разыскать; и, вправду, разыскали и принесли. Ну, а наши молодцы охулки на руки не положили: не один раз по ночам забирались к соседям и производили у них большой переполох.
VI.
– Ну, а что же вы вывезли из вашей экспедиции?
– Да ничего не привезли, потому что французы, которые бомбардировали наш лагерь со своих пароходов, все у нас отняли. И зачем мы туда ездили, кто его знает? Ашинов никуда нас не пускал, а сам ездил в Абиссинию и потом рассказывал, что там и города есть, и дома хорошие, и церкви. А мы так ничего и не видали, хотя целый год почти там прожили. Но все-таки опять бы поехали, если бы можно было, хоть сейчас. Авт (так)? – спросил он, обращаясь к молчаливым своим товарищам.
Те вместе кивнули головами и решительным тоном сказали: «авт». И, глядя на их физиономии и глаза, нельзя было ни на минуту усомниться в том, что они говорят правду.
– Только вот, что я вывез на Африки, – продолжал Шавкуц после короткой паузы: – это большую раковину. Как приложишь ее к уху – гудит, точно кто-нибудь сидит там внутри. И наши осетины решили, что, должно быть, она какая-нибудь особенная и от болезней помогает. Поэтому, как заболеет кто, сейчас ко мне бегут раковину просить. И чудное дело: помогает иногда. Я показал бы вам ее, да сейчас нет ее дома: в другое селение увезли к больному.
В это время в беседку, где происходил наш разговор, вошел наш любезный хозяин X. Джейранов быстро встал при его появлении и потом уже не сел, несмотря на все уговоры.
– Ну, что, все рассказали вам наши ашиновцы? – спросил меня улыбаясь полковник.
– Все разве расскажешь так скоро? – с такой же улыбкой сказал Джейранов: – это ведь надо 13 дней, 13 ночей рассказывать.
– А вы знаете, – продолжал X., – что Джейранов генералом был у Ашинова и главнокомандующим его войска? Это Ашинов пожаловал его таким званием и чином и вместе с, тем предоставил ему право производит и других в обер-офицерские чины. И он там несколько человек произвел в офицеры: кого в подпоручики, кого в поручики, а одного осетина так пряло в капитаны. И эти тоже ведь офицеры, – указал он на стоявших за Джейрановым осетин: – один – подпоручик, другой – поручик. И приехали сюда в соответственных погонах. А когда местное начальство спросило их, зачем они носят офицерские погоны, они отвечали, что их генерал Джейранов произвел. И Шавкуц подтвердил, что действительно произвел. «Да какое же он право имел производить вас?» – спрашивали их. – «А ему государь дал это право». И так ничем их убедить не могли, что они самозванцы, а не офицеры! Никаких увещаний не хотели слушаться, и только когда пригрозили в кутузку засадить, – послушались и сняли свои погоны. Но все-таки просили начальство, что если уже нельзя оставить им те чины, которые дали Ашинов и Джейранов на африканском берегу, то пускай, по крайней мере, дадут хоть прапорщиков милиции. Но и в этом им отказали. «Даже и урядниками не можем вас сделать». И долго горевали наши молодцы о своих погонах и теперь, кажется, не оставили еще надежды снова попасть в Африку и опять превратиться в офицеров. Правда? – обратился он к Шавкуцу и его достойным сподвижникам.
Те только улыбнулись в ответ.
На том и прекратилась наша беседа с ашиновцами, потому что мой товарищ заторопился, в виду служебных дел, уезжать из Ардона, и мы, простившись через полчаса с хозяином и со всеми новыми знакомцами, двинулись на своей тележке в дальнейшее странствование.
II.
БЫТОВЫЕ ЧЕРТОЧКИ
I.
«Лень прежде нас родилась»
– Осетины народ умный и способный, – говорил мне тот же приятель мой, поручик В., начальник одного из участков Владикавказского округа Терской области: – это признано всеми этнографами и подтверждается многочисленными фактами. Немало их проходит средние и высшие учебные заведения, а затем достигает хороших мест и чинов. Но одна черта мешает общему их умственному и экономическому благосостоянию: это – лень, лень, можно сказать, классическая, стихийная. Мужчины-осетины только и делают, что строгают палочки, сидя перед своими хатами и переливая с соседями из пустого в порожнее. Ну, а женщины… да и те, впрочем, нисколько не лучше. Да вот мы лучше всего посмотрим усадьбу моего хозяина.
Мы поднялись и вышли из канцелярии на деревянное крылечко, спускавшееся тремя ступеньками в небольшой палисадник, за деревянной оградой которого проходила единственная, конечно, немощеная и грязная улица селения (или аула, по-здешнему). Дом, в котором помещалась канцелярия и вместе с ней квартира начальника участка, был новый деревянный, довольно аккуратной постройки; крыша была черепичная и в виду недавней постройки вполне исправная. Целый ряд таких же домов, то новых, то старых, но все под черепичными крышами, вытянулся по обе стороны улицы и своим вообще добропорядочным видом свидетельствовал о благосостоянии обитателей Беслана (Осетинское селение подле железнодорожной станции того же имени, где от Владикавказской дороги отделяется линия на Петровск и далее на Баку).
– Нужно заметить, – продолжал В., останавливаясь на крыльце: – что мой домохозяин – офицер и состоит сейчас на службе. Человек он очень состоятельный, но дома живет так же, как и все простые его собратья. Этот дом он выстроил на всякий случай и охотно сдает его в наймы. Сам же помещается, во время наездов сюда, вместе со своей семьей, ютясь в двух грязных комнатах, которые иногда служат убежищем и скоту… Можете поэтому судить, насколько там чисто. Туда мы, конечно, не пойдем, а сад можем осмотреть.
Мы спустились в палисадник и затем через калитку проникли в большой, но запущенный и весьма плохо содержимый сад. Деревья были рассажены небрежно и неправильно и, видимо, никогда не видали никакого ухода со стороны хозяев. Вокруг них вился посаженный с неизвестной целью дикий виноград, а чуть не посредине сада раскинулся большой огород с разными овощами.
– И везде, на каждом шагу видна эта лень, эта пагубнейшая черта их характера, – говорил В., обходя со мною огород: – вон, например, посеяна фасоль. Посажена-то она, как пословица говорит, «колос от колоса, – не слыхать человеческого голоса»; и не поддерживаются-то стебли ничем, почему стелются по земле и путаются, а стручки портятся и гниют… Я и жена моя рекомендовали, было, хозяевам втыкать тычинки для поддержки стеблей. Они согласились в принципе и даже, как видите, вогнали в гряды эти огромные бревна, которые торчат там и сям; но бревен не хватило, и они предоставили остальную фасоль на волю Божию. «Будет урожай, то и так уродится, а не будет, – никакие заботы не помогут»… Так вот они во всем и рассуждают.
– Да, фасоль не важная, – заметил я: – да и вообще весь огород содержится далеко не в порядке и дает, кажется, больше бурьяну, чем овощей.
– Что с ними, лентяями, поделаешь? – сказал В.: – мы рекомендовали им полоть. Ну, выгнали хозяева баб, а те выпололи один уголок, а остальное бросили. «Слишком трудно, говорят, пускай уж так будет».
– Конечно, в саду никакого помину об аллеях не было, и все пространство его заросло высокой травой, сильно затруднявшей движение.
– Ну, хоть бы траву выкосили, – заметил я, еле передвигая ноги: – все же корм скоту был бы на зиму.
– Это уже они и сами понимают, – отозвался В., – и брат хозяйки вызвался даже выкосить всю траву. Только от работы его что-то проку не видать, хотя косит он уже около двух недель. Вот и сейчас: отчего бы не поработать? Погода, кажется, благоприятствует… Так нет же, не дозовутся. Впрочем, и звать-то некому; все также ленивы, как и он, и всегда оправдают его ничегонеделание. Я уж иногда говорю ему: «Что же ты, Бодо? Иди косить!» – «Нельзя, говорит, сейчас. Некогда». – «Да что же ты делаешь?» – «Да вот закусить надо да араки выпить»… Ну, иногда пристыдишь его: возьмет он тогда косу и выйдет в сад. Постоит там с полчаса, взмахнет косой раза два-три, а затем точить лезвие начнет, да не хорошим точилом, а первым попавшимся камнем-булыжником; натурально, что тут больше шуму и порчи выходит, чем настоящего точения. Кончит, наконец, Бодо через полчаса, опять помахает немного своим тупым орудием, положит кое-как один ряд травы и, конечно, истомится, как будто десятину выкосил. Но тут, на его счастье, подойдет какой-нибудь другой шалопай. «Что делаешь, Бодо? Все косишь, трудишься?» – «Да вот все растет проклятая трава, чтоб ей сгинуть совсем! Просто руки все отмахал»… Ну, и начинается длиннейший разговор, появляется на сцену арака. Глядишь, время-то и ушло. А если сосед скоро уйдет, то можно ведь опять приняться за точение косы.. Или, там, дождь пойдет, жарко очень станет… А не природа, так родственники или знакомые придут на выручку, на свадьбу станут звать или на пирушку. Тут уж, конечно, не до таких пустяков, как косьба; тут уж настоящее дело является, от которого и рад бы отказаться, да никак невозможно.
– Да, накошено немного, – заметил я улыбаясь: – и нельзя сказать, чтобы артистически.
– Какое уж тут артистически! – махнул рукою В.: – дай Бог, чтобы хоть как-нибудь окосил. Он уже на один день приглашал косцев со стороны, да тоже проку вышло немного. Покосили они около часа, а потом то косы начнут точить, то араку пить и разные истории рассказывать. Ну, так я уже отсоветовал нанимать их, и Бодо один продолжает свою работу.
– А что же они скошенной-то травы не убирают? – спросил я, указывая на вполне уже готовое сено, лежавшие кое-где в том же положении, в каком оставила его хозяйская коса: – ведь пойдет дождь, загниет и пропадет.
– Ну, конечно, – отозвался В.: – только разве их вразумишь? «Как вот все скошу, говорит Бодо, так и убирать начну!» А так как он косить никогда не кончит, то и уборки сено никогда не дождется.
Между тем мы подошли к целой кучке различных фруктовых деревьев, просто гнувшихся под тяжестью плодов; масса же яблок и груш валялась на земле и гнила.
– Вот и тут видите ту же классическую лень, – продолжал со своей добродушной иронией В.: – фрукты вообще хорошие, но почти весь урожай пропадет даром, если не появится какой-нибудь промышленник и не скупит для продажи. Да и за отсутствием ухода деревья портятся и тоже пропадают Мы рекомендовали хозяевам подрезывать хотя бы засыхающие ветки. Ну, Бодо и говорит: «верно, это хорошо; да вот только человека нету». – «Какого еще человека?» – «Да который делать это будет, ветки подрезывать». – «А ты сан что делаешь?» – «Мне некогда: сегодня вон косить буду, а завтра на свадьбу надо идти».
– Ну, хорошо, это в садах, – оказал я: – а в полях? Там, верно, дело лучше обстоит?
– Какое там! – безнадежно махнул рукою В.: – сеют они больше кукурузу, которой и питаются, в виде твердых, как камень, чуреков. Ухода эта кукуруза не видит, конечно, никакого; как уродится, так и хорошо… И под пшеницу поля еле разделывают. Почва, впрочем, здесь хороша и, несмотря на отсутствие забот, прекрасно награждает своих хозяев.
– Ну, а женское хозяйство?
– Да и там то же самое. Избы они держат вообще очень грязно, пекут одни кукурузные чуреки и только к пирушкам готовят разные мясные и другие кушанья. За домашним скотом тоже почти не ухаживают: коров, буйволиц, например, доят очень редко, и телки все молоко у них высасывают; а если подоят, то оставляют молоко стоять, пока оно не прокиснет и не пропадет. Сбивают иногда масло, да тоже больше неизвестно для чего. Цыплят, впрочем, иногда жарят в масле.
– А, может, сбыта нет? – спросил я.
– Нет, сбыт легко было бы организовать при этой близости Владикавказа, – ответил В., ведя меня обратно в свою канцелярию: – но сбывать-то вообще нечего; а если что-нибудь и появляется неожиданно для самих хозяев, то они заламывают такие невероятные цены, каких никакая торговля не выдержит!… Вот могли бы еще кур продавать или яйца; но хозяйки не привыкли кормить наседок, и те должны промышлять корм сами для себя; результат же получается тот, что яйца остывают, и из двадцати, положим, штук вылупливается только два-три цыпленка… И так во всем…
– Да, тут скупщикам делать нечего, – согласился и я.
II.
Женщина у осетин
Когда мы вернулись в канцелярию, в ней никого не было: сторож куда-то исчез, а старичок ушел домой обедать.
– Ну, пойдемте и мы, – сказал В., – закусим, чем Бог послал.
И он провел меня в смежные комнаты, в которых жил со своей женой. Она ждала уже нас с обедом и сразу стала извиняться за свою кухню.
– Беда здесь с прислугой, – говорила она: – и сделать ничего не умеет, и ленива до безобразия. Все приходится самой биться. И когда мы только выберемся из этих мест!?…
За обедом нам служила высокая и довольно стройная осетинка, блондинка по цвету волос и лица и с совершенно плоской, как доска, грудью.
– Вот видите, – говорила мне хозяйка: – так здесь всех женщин уродуют. Еще с детства обшивают грудь девочек сырой кожей, по большей части, козьей, и так оставляют навсегда. Конечно, грудь не может развиваться естественным образом, женщины чахнут и страдают всевозможными грудными болезнями до чахотки включительно; и бюст тоже не развивается.
– И здешние мужчины, да и все горцы в Дагестане, – добавил сам В., – находят, что плоская, как доска, грудь гораздо красивее, чем естественно развившаяся. Этим оригинальным понятием о красоте и обусловливается подобный варварский обычай их зашивать груди девочек в кожу.
– А скажите, пожалуйста, – спросил я: – каково вообще положение женщины у осетин?
– Ну, конечно, очень приниженное и бесправное, – ответила хозяйка: – ее даже человеком не называют. И если нужно, например, кого-нибудь вызвать из дома, то никогда не позовут женщину, а всегда мужчину, если даже знают, что дома никого из мужского пола не осталось, или остался какой-нибудь грудной младенец в колыбели. Вообще какое бы то ни было обращение с женщиной на людях, кроме презрительного, считается неуместным и непозволительным.
– Ну, да, у них и вообще считается унизительным публичное проявление любви или жалости к кому или к чему бы то ни было, – вставил сам хозяин: – вот, например, никто из осетин не решится выказать жалость к своему ребенку. Я как-то спросил у одного отца, сына которого только что похоронили, и который при похоронах не пролил ни одной слезы, неужели же ему не жаль умершего. – «Нет, не жаль, – ответил тот: – а так, неприятно, что умер». В другой раз, проходя по селению, я увидел издали, как мальчишка лет трех споткнулся и упал в канаву, наполненную водой. Тут же на краю канавы стоял его отец. Видя ребенка падающим в воду, он даже не нагнулся, чтобы удержать его или вытащить, а ограничился тем, что наступил ему на край рубашонки. Я бросился на помощь, но меня предупредили какие-то бабы и вытащили ребенка из воды. А отец стоит по-прежнему и смеется. Я выругал его и спросил, чего это он смеется. – «Да сегодня ночью у моего соседа ингуш лошадь скарапчил (украл)».
– А скажите, пожалуйста, – продолжал я свои расспросы: – женщины у осетин продаются или же отдаются замуж без калыма?
– Нет, продаются, – ответил В., – и калым доходит иногда до очень высокой цифры, до тысячи рублей и больше. Правда, теперь уже сами осетины приходят к убеждению во вреде такой купли-продажи и притом за столь высокую и разорительную цену. Некоторые общества обращались к начальству области с просьбой об отмене калыма, так как сами де по себе они не могут от него отказаться… Начальство вняло их просьбе и издало постановление об отмене калыма. Но это нисколько не подействовало на народ, и выкуп продолжают брать по-прежнему. Впрочем, тут ведь две стороны и два мнения: если жених не желает разоряться и платить большой выкуп, то родители или воспитатели невесты очень не прочь получить его…
– Да, но ведь тут вместе с женихом разоряется и невеста, т. е. своя же плоть и кровь, – заметил я.
– Ну, на это они не обращают никакого внимания, лишь бы свой личный интерес был соблюден.
– Но, конечно, этот обычай очень стесняет браки?
– Ну, понятно. Но зато тут часто бывают свадьбы увозом. Конечно, за похитителем «товара» тотчас же снаряжается погоня, и жениху с его товарищами плохо приходится, если они не сумеют спрятаться или отбиться. Если же их упустят, то потом разыскивают и требуют калым с похитителя, обращаясь с жалобой к администрации. Вот не так давно и ко мне обращались, прося взыскать калым в 400 рублей с бедного бесланца, увезшего себе жену из одного дальнего селения. Но так как с этой просьбой обратился какой-то отдаленный родственник жены, который никогда и никакого отношения к ее воспитанию не имел, то, по моему ходатайству, начальник области отказал в его иске. А при других условиях пришлось бы удовлетворить истца.
– Но вот мы говорим о бесправии женщины-осетинки, – продолжал через минуту В., закуривая после обеда папиросу: – а между тем я убежден, что такое положение держится только в силу пассивного отношения к этому вопросу самих женщин. И будь они более энергичны и настойчивы, то могли бы добиться от своей ленивой и апатичной мужской половины каких угодно прав. Вон, например, в селении Хумалаги живет одна женщина. Так она уже с детства стала одеваться в мужской костюм, усвоила себе мужское имя и за отсутствием отца, матери и братьев сама стала работать за свой дом и вносить все подати. И все хумалагцы относятся к ней с большим уважением и принимают на сельский сход, на который вообще женщины никогда не допускаются. Конечно, это исключительный случай, но и он уже достаточно показывает, чего может добиться даже одиночная женщина-осетинка, если только она станет действовать умно и энергично… Однако, в канцелярии что-то начинают шуметь. Нужно идти туда.
И он поднялся из-за стола, а через несколько минут и я, поблагодарив хозяйку, вошел в канцелярию, чтобы поближе присмотреться к местному населению.
III.
Бицко Каздоев и его жена
В канцелярию между тем набилась целая толпа. Тут было несколько женщин, но главным образом – мужчины, молодые и старые, хорошо одетые и оборванные. И все это кричало и шумело, лезло к столу, за которым сидел В., и оживленно жестикулировало.
– Ну, тихо! – крикнул громко В., стараясь покрыть своим голосом шум толпы. – Вот, Бицко, – продолжал он затем, обращаясь к молодому и бравому осетину, лет 22-23, одетому в серую чоху и высокие сапоги с мягкими подошвами: – начальник области велел вернуть тебе твою жену, согласно решению кадия. А вам, – обратился он к двум уже пожилым, но крепким и сильным мужчинам: – приказано вернуть вашу сестру Бицке без всякого калыма, так как он уже уплатил его дяде-воспитателю.
Бицко просветлел, когда переводчик объяснил ему содержание речи начальника участка; а двое братьев его жены сильно заволновались и что-то быстро-быстро заговорили на своем языке. Пока же переводчик разъяснял присутствовавшим слова В. и выслушивал объяснения сторон, мой приятель рассказал мне следующую историю.
Жена Бицки, молодая и красивая женщина, стоявшая тут же в канцелярии и выслушавшая решение начальника области без всякого волнения, как будто оно ее и не касалось совсем, воспитывалась у своего дяди вместе с братьями и сестрами; мать же ее, вдова без всяких средств, ушла жить в другой аул. Когда девица подросла, на ней задумал жениться молодой знакомый уже читателю осетин Бицко. Дядя-воспитатель потребовал крупный калым: шестьсот рублей деньгами да окотом (рогатым и лошадьми) еще на четыреста рублей. Бицко, как очень состоятельный человек, согласился и сразу выплатил все, что требовалось. Тогда мулла обвенчал молодых людей, которые и стали жить вместе. Но вот через некоторое время прослышала об этом браке мать молодой женщины, и по ее наущению братья этой последней стали вдруг в свою очередь требовать с Бицки уплаты калыма в их уже пользу. Бицко долго упирался и отказывался, но потом, чтобы отвязаться, предложил им триста рублей; но те не согласились и требовали шестьсот. На это уже Вицко не считал возможным согласиться; тогда братья обратились на него с жалобой к начальству. Началось дело, а пока оно шло, братья воспользовались как-то отсутствием Вицки и выкрали свою сестру. Бицко рассвирепел, узнав об этом насилии, и хотел было ответить таким же похищением; но приятели, а также начальник участка, уговорили его подождать решения дела. Разбор его был поручен начальником области начальнику Владикавказского округа. Этот последний призвал согласно шариату местного кадия. Кадий выслушал многочисленных свидетелей и муллу, который венчал Бицку. Мулла же сказал между прочим, что если кадий разведет Бицку с его женой, то придется развести затем чуть не все селение, потому что там масса браков подобного рода. Тогда кадий признал брак законным, и на основании этого решения начальник области велел вернуть молодую женщину ее законному мужу. Вот именно исполнение этого распоряжения и было в настоящую минуту задачей моего приятеля.
Когда все присутствовавшие уяснили, в чем дело, и молодая женщина была передана в руки Бицки, начальник участка велел всем выходите из канцелярии, а своему писарю-старичку приказал написать соответственные бумаги.
Толпа, шумя и волнуясь, стала очищать комнату и устанавливаться на крыльце и на улице. Торжествующий Бицко взял жену на руку и, окруженный своими товарищами, вывел ее за дверь. Родня же молодой женщины, что-то оживленно толкуя между собой и как будто чего-то ожидая, оставалась в канцелярии, несмотря на все просьбы и угрозы В.
И ожидания ее были не напрасны.
Не успел еще В. подписать поданных ему писарем бумаг, как через дверь пробрался какой-то осетин с пакетом в руках. Родня жены встретила его громкими возгласами, а приятель мой, приняв пакет и прочитав вложенную в него бумагу, даже руками развел.
– Ничего не понимаю, – сказал он, обращаясь ко мне: – это бумага от начальника области, за его подписью. Очевидно, его ввели в обман, и он приказывает теперь, вопреки своей прежней резолюции, оставить эту девицу у ее братьев. Даже не женщину, а девицу… Ну, что тут делать? Придется опять отбирать ее от Бицки.
И он распорядился вернуть Бицку обратно в канцелярию. И молодой осетин даже позеленел от злости, когда В. объявил ему, среди торжествующих возгласов противной стороны, новую резолюцию начальника области. Заскрежетав зубами, он бросился из комнаты, и все его товарищи шумно хлынули за ним. Молодая же женщина, по-прежнему равнодушная, перешла вновь к своим братьям и матери.
Писарь-старичок написал новые бумаги, а В. дал родственникам молодой женщины двух стражников, которые должны были оберегать их от нападения противной стороны. Когда же бумаги были вручены по назначению, и канцелярия совсем опустела, мой приятель обратился ко мне с озабоченным лицом и оказал:
– Чует мое сердце, что быть тут беде. Бицко слишком молод и горяч, чтобы покорно снести то оскорбление, которое нанесено ему сейчас перед такой массой народа. Теперь его никто не удержит от насильственного захвата жены, а при открытом столкновении с ее братьями дело может дойти до ножей и пуль. А за одной пролитой кровью следует другая…
– Разве и у ваших плоскостных осетин существует кровавая месть? – спросил я.
– А как же, – ответил В.: – и этот ужасный обычай также свято чтится у нас, как и в горах. Бывают случаи, когда целые роды вырезывают друг друга, мстя взаимно за когда-то пролитую кровь. И при этом убивают зачастую лиц, совершенно непричастных к делу; довольно того, что они принадлежат к роду, которому стараются мстить. Я знаю один случай, когда кровники отправились отсюда в Ставрополь, чтобы выследить и убить мальчика-гимназиста, имевшего несчастье принадлежать к роду, накликавшему на себя кровную месть другого рода. И мальчика еле успели спасти, заблаговременно предупредив его и принудив бежать из гимназии и из самого Ставрополя. Но стойте. Что это такое?
Действительно, со стороны улицы донеслись до нас громкие крики, шум и топот копыт. Мы выскочили на крыльцо и увидали в конце улицы, по направлению к станции железной дороги, большую толпу осетин, кричавших и видимо наседавших на несколько человек всадников, которые отбивались во все стороны нагайками и готовились уже выхватить из ножен свои кинжалы.
Предвидя возможность кровопролития, В. тотчас же бросился к месту происшествия. Но не успел еще он пробежать половину улицы, как всадники пробились сквозь толпу и, ударив нагайками своих коней, скрылись в соседнем переулке.
Путем расспросов мы быстро узнали, что предположения В. осуществились скорее, чем он ожидал.
Оскорбленный до глубины души новым поворотом дела, Бицко решил вырвать тут же свою жену из рук ее братьев, а его товарищи и родственники, обиженные, пожалуй, не менее его, без малейших колебаний вызвались помочь ему. И вот пока жена и ее братья ждали формальных бумаг, Бицко устроил недалеко от выхода из селения засаду, и когда кучка врагов подошла туда, он мгновенно выскочил на улицу и вырвал свою жену из их рук. Бросить затем ее на дно телеги и ускакать с ней под прикрытием десятка вооруженных товарищей было для него делом нескольких минут; остальные же его сподвижники, по заранее условленному плану, остались вначале на месте, чтобы задержать возбужденную толпу, что им, как мы видели, вполне и удалось.
– Ну, достанется теперь Бицке, – сказал В., узнав, в чем дело: – хотя слава Богу, что вся история обошлась без пролития крови.
– А, может, он убежит в горы? – заметил я.
– Едва ли, так как у него есть на плоскости и дома, и земли. А если убежит, то, чего доброго, станет абреком…
Впоследствии мне стало известно, что начальник области, узнав о поступке Бицки, который вернулся с женою в свой дом, велел заключить его в тюрьму на месяц, а затем сослать на остров Чечень на три года; жену же отобрать до отбытия наказания, а затем вернуть ему обратно.
IV.
Прошение и анонимное письмо
Когда на другой день утром я пришел в канцелярию участка, мой приятель сидел уже за работой.
– Вот вы собираете разные материалы для характеристики местного населения, – сказал он мне: – так не хотите ли прочитать эти две бумаги?
И он протянул мне два манускрипта, которые в виду их бытового интереса я и записал тогда же в свою книжку.
Первый из них представлял собою прошение жителя селения Ботакоюрт, Дзамбулата Калоева, начальнику участка и гласил следующее (Воспроизводится буквально, с исправлением лишь орфографии):
«Четыре года тому назад я женился на дочери жителя селения Хумалагского Чебе Кадзаева, девице Дзадзи, в присутствии свидетелей, жителей таких-то (имя рек), уплатив калыму 150 рублей отцу невесты Чебе Кадзаеву. Девица Дзадзи, не дождавшись законного брака, ушла из дома отца своего и до сего времени жила со мною незаконно. Хотя местный священник и предлагал несколько раз повенчаться, но она всегда отказывалась по подговору злых людей и своих родственников. В настоящее же время она совсем ушла от меня и живет в доме отца, который ее не выдает, желая получить новый калым с другого. А потому я обращаюсь к вашему высокоблагородию с покорнейшей просьбой, как бедный и беззащитный человек, прошу понудить Чебе Кадзаева возвратить мне полностью 150 рублей, отданные ему за его дочь, или же вызвать девицу Дзадзи и обязать ее повенчаться со мной, так как мы в течение четырех лет жили бесспорно и мирно, только она не желала повенчаться и то по подговору ее родственников. В случае, если найдете нужным, прошу вызвать и допросить поименованных выше лиц, при которых уплачены 150 рублей Кадзаеву. К сему подписуюсь Дзамбулат Калоев, а за него расписался такой-то».
– Ну, что же вы станете делать по этому прошению? – спросил я.
– Да вернее всего, что ничего, – ответил В., – ведь четыре же года, хотя и незаконно, она прожила все-таки с Дзамбула-том, а это уж, конечно, стоит 150 рублей. Да и к браку, с другой стороны, как же принудить ее, если ни она сама, ни ее отец этого не желают?
– И отец вновь продает ее?
– Ну, конечно. Тот факт, что она состояла в незаконном сожительстве четыре года, придаст ей только особую цену, если она красива, а вторичная продажа наполнит гордостью как ее отца, так и ее самое, потому что не каждой, ведь, девице удается быть проданной дважды.
Второй же манускрипт представлял собою анонимное письмо, поданное начальнику области «сильно нуждающимися в его покровительской помощи» и пересланное начальнику участка для расследования.
Гласило оно следующее:
«Осмеливаемся донести до вашего превосходительства, что из жителей селения Хумалаги некоторые до того самовольно ведут себя, что нигде и никогда не было и не будет такого поведения, разве в Турции во время турецкой кампании. Через это мирным жителям и жить нельзя. Так, вот, например, один из них, Бодзи Бероев, старается на каждом шагу убить кого или ограбить До последней нитки. Да вот как можем вам вернее выяснить. Года два, – может быть, более или менее, верно не знаю, – он ночью, на Гизельской дороге, напал на одного куртатинца с Далаковского прихода селения Хидикус, Долатмурзу Ахбулатова, стал отнимать быков и его самого убил. Убийство, конечно, не открылось до сих пор, и убийца до сих пор гуляет.
Потом несколько раз его нашли по дороге между кукурузой, около хумалагских мельниц, с полным оружием и заряженной берданкой, и еще во многих местах. О чем было донесено много раз старшине селения Сахмурзе Азиеву, но он сам при многих людях говорил, чтобы никогда ему об этом не говорили, потому что Бодзи Бероев хочет отомстить за кровь своего брата, которого убили в Хумалагах во время ночного обхода. Это он (старшина) знает сам хорошо и другой раз сам бывает с ним настороже, чтобы убить кого бы то ни было за кровь его брата. Из этих слов видно, что он сам, то есть старшина селения, помогает ему во всем и помогает и защищает сподвижников Бероева, Жетагаза и Боца Бедоевых и Ат-Царахова, которые бывают с Бероевым везде. И все их знают и видят, но никто этого не может показать, потому что каждый за свою шкуру боится: или ограбят, или убьют непременно. И потом оправдаются, потому что дело будет у следователя их части, а там переводчиком ингуш, по имени Керим, который ему хороший друг и постарается его оправдать, как он делает постоянно. Ему говорят про Ивана, а он передает про болвана, потому что ему положила какая-нибудь сторона 100 или 200 рублей в карман, смотря, какое будет дело. Так, например, положили ему Гуковы 200 рублей, чего он с них потребовал под видом того, что следователь их оправдает, хотя и без следовательской взятки могли оправдать Гуковых, потому что были правы по всем вероятиям. И мирошник на мельнице Гуковых погиб от руки Бероева, которого многие в тот вечер видели около мельницы. И все хорошо это знают, но никто не смеет сказать, потому что сейчас же задушит первого доносчика если не сам Бероев, то кто-нибудь из его товарищей, которых у него много.
Вот еще, например, в марте задумали сжечь Тетрамазова, сжечь все, что только он имел, все сразу. И было все уже приготовлено, что надо было, и фотоген (на Кавказе говорят не керосин, а фотоген), и щеточки для обрызгивания фотогеном. Но Бог не допустил бедного человека до разорения, и варвары сами попутались, и один из них все сам объяснил Тетрамазову раньше, так что не успели совершить свою цель.
Подобное варварское дело, что хотели сжечь Тетрамазова с семьей, готовили Татаркан Алибеков и Гоборц Дзгоев. Они хвалились тем, что были за Дунаем и много знают и могут хорошо все снадобья приготовлять. Также помогали им и Саге Бибаев и Тибо Кайтмазов. Эти люди хотели совершить еще небывалое дело, а их старшина почему-то не доносит, и они до сих пор скрываются.
Так вот осмеливаемся изливать перед вами наши душевные страдания, которыми страдают не один или два человека, а целое хумалагское общество. В особенности избавьте их ваше превосходительство от Бероева, который с живого кожу дерет, но никто об этом не мог донести вашему превосходительству, боясь Бероевых: если не один, так другой или третий брат отомстит виновному.
Так излив перед особой вашего превосходительства свои страданья, надеемся, что поможете нам, и останемся от них в покое».
– Это письмо никем не подписано, – сказал В., когда я кончил читать, – и достаточно характеризует страсть осетин к сутяжничеству и к анонимным доносам. Конечно, доносам подобного рода нельзя придавать значения… Но в письме этом есть доля правды. У Бероевых действительно один брат был кем-то убит, когда он ночью стерег лошадей и погнался за какими-то людьми, хотевшими отогнать часть табуна. Кто эти убийцы – неизвестно; вероятнее всего, соседи наши, ингуши – самое разбойничье племя Северного Кавказа. А так как кровавая месть здесь обязательна, то Бодзи Бероев и выслеживает убийц; и раз его действительно поймали с берданкой и отобрали ее, так как осетины не имеют права иметь усовершенствованное огнестрельное оружие. Но немало в этом письме и неправды; так, поджог у Тетрамазова пытались сделать другие, и это уже установлено дознанием. Кое-что, впрочем, придется еще расследовать».
Подошедшие в это время просители прервали нашу беседу…
III.
НА ЗВАНОМ ОБЕДЕ
I.
Осетин Мотоев, житель селения Карджин, лежащего на плоскости, верстах в 40 от Владикавказа, оправлял какой-то семейный праздник. На это торжество были приглашены многие из почетных обитателей соседних селений, а также несколько офицеров местного казачьего полка. Сверх того, почетным гостем на празднике должен был быть мой приятель, поручик В., начальник участка, в который входил аул Карджин. В. пригласил и меня сопутствовать ему.
– Но так? Без приглашения? – ответил я: – мне кажется, что это будет неудобно… Ведь это же семейный праздник.
– Если бы было неудобно, – отозвался В., – то, поверьте, я и не стал бы вас звать… Здесь совершенно другие воззрения на этот вопрос, чем у нас. Тут рады каждому гостю – и незваному, быть может, еще больше, чем званому. Да и притом вы будете со мною…
Я не мог не сдаться на эти мотивы тем более, что таким путем мог хоть немного познакомиться с интимной, внутренней жизнью плоскостных осетин.
Севши на поезд железной дороги в Беслане, мы быстро прибыли на ближайшую к Карджину станцию, Дарг-Кох, где уже нас ждала земская тройка. Тут же встретил нас сын Мотоева, по имени Ибрагим, статный и красивый мужчина средних лет, одетый в серую чоху и в серую же барашковую шапку (папаху). Он уселся на козлы перекладной, рядом с ямщиком, и через четверть часа доставил нас к дому своего отца, стоявшему близ середины селения.
Несколько почтенных осетин встретили нас у дверей дома и не только не выразили удивления по поводу прибытия о В. другого совершенно им неизвестного человека, но были даже как будто обрадованы таким неожиданным увеличением числа почетных гостей.
Обменявшись рукопожатиями со всеми окружающими, мы вошли через галерею в сени, а затем в «кунацкую», чистую и светлую комнату с деревянными полом и потолком и белыми выштукатуренными стенами. Тут у одной из стен стояла широкая деревянная кровать, на которой была постлана толстая циновка, а сверх нее лежал тоненький матрас. Небольшой стол да около десятка венских и простых стульев довершали меблировку «кунацкой». Украшением же ее служили развешенные по стенам лубочные картины московского Никольского рынка на сюжеты из последней русско-турецкой кампании, из разных песен и т. д.
Осмотревшись кругом, мы сели. Осетины же, вошедшие в комнату вслед за нами, остались стоять у дверей. Таков уж известный читателю осетинский – да и вообще восточный – адат: младший при старшем не смеет сесть, а все русские, понятно, считаются старшими по отношению ко всем туземцам. И к тому же тут был сам начальник участка.
– Что нового, начальник? – обратился к нему самый почтенный из осетин с седой подстриженной бородкой, Урусок по фамилии.
– Ничего, старина, нет, – ответил В., закуривая папиросу. – Да что же вы стоите? Садитесь все.
Но ему пришлось несколько раз повторить это приглашение прежде, чем трое из присутствовавших туземцев решились наконец сесть на край стула. И у всех этих троих осетин висели на груди солдатские георгиевские кресты.
– Они были в осетинском дивизионе во время последней кампании, – сказал мне В. на мой вопрос, – и большей частью вернулись украшенные георгиевскими крестами за храбрость. Они действительно все молодцы и смельчаки и представляют собою прекрасный боевой материал, особенно, если нам придется столкнуться с какою-нибудь западноевропейской державой… Но если вы вглядитесь в их кресты, то увидите, что в некоторых посредине вместо Георгия Победоносца вычеканен наш государственный герб – двуглавый орел.
– Это почему же?
– Да среди них много было магометан, и начальству показалось неудобно давать им наши кресты, да еще с изображением христианского святого. Ну, вот для них и придумали эту комбинацию. Но только, к общему удивлению, сами магометане запротестовали против такой перемены: «мы, мол, хотя и мусульмане, но чтим Георгия, как своего святого; не нужно нам петуха, давайте нашего Уастырджи» (Уастырджи – св. Георгий по-осетински).
– И что же, дали?
– Некоторым действительно переменили. Улыбающиеся лица осетин, которые почти все понимали по-русски, подтвердили справедливость рассказа В.
Я хотел предложить В. и нашим хозяевам еще несколько вопросов по поводу бросившихся мне в глаза особенностей, но в это время послышался топот верховых лошадей, и к дому подлетела группа казаков-офицеров. Их только и поджидали для начала пиршества. А вслед за ними вошел в кунацкую и сам хозяин, почтенный человек с маленькой седой бородкой, одетый в черную подбитую ватой чоху. Все мы пожали ему руку и, болтая о разных предметах, уселись отчасти на кровати, а отчасти на стульях вдоль стен. По нашему общему настоянию сели также те трое или четверо осетин, самые старшие по летам и украшенные георгиевскими крестами. Остальная же туземная компания, в числе десяти – двенадцати человек, стала почтительной группой у двери и в сенях. А что касается наконец самого хозяина, то он, поздоровавшись с нами, исчез на другую жилую половину дома для хлопот по угощению и затем появлялся в кунацкой лишь на короткое время. По местному обычаю, гости являются полными господами в доме, а xoзяева – лишь их слугами…
II.
Угощение началось с рюмки «араки» – местной водки желтоватого цвета и слегка тянущейся, наподобие ликера. Вкус ее – довольно приятный, но содержание спирта выше, чем в обыкновенной водке.
– Пожалуйста, начальник, еще одну рюмку, – угощал, низко кланяясь, осетин средних лет с рыжей бородой, изображавший собою виночерпия.
Но В. решительно отказался, а его примеру последовали и все остальные гости, отведавшие уже и поданные к араке закуски: нарезанный ломтиками свежий и еще желтый и маслянистый в средине осетинский сыр (приготовляется исключительно из козьего молока. Особенно хорошо выделывают его в окрестностях ст. Коби (по Военно-Грузинской дороге); этот сыр так и зовется кобийским), очень распространенный по всему Кавказу, и особое мучное печенье в роде нашего хвороста.
Вслед затем, не давая нам отдыха, трое человек внесли каждый по низенькому круглому столику, называемому по-осетински «фэнк», и поставили их перед нами. На этих столиках лежали на деревянных блюдах круглые плоские пироги из кукурузной муки, начиненные тем же осетинским сыром, предварительно вываренным в воде. Пироги эти, называющиеся по-местному «хабиджин», покоились один на другом, как кладутся обыкновенно у нас блины, а на самом верхнем из них стояло целое озеро растопленного коровьего масла.
«Виночерний» передал стоявшим у дверей товарищам графинчик с аракой, а затем маленьким ножиком, составляющим непременную принадлежность кавказского кинжала, быстро и ловко разрезал пироги на всех трех столиках.
– Вы не ожидайте приглашений, – сказал мне В., сидевший рядом со мной: – здесь это не в моде.
– Но как же их есть, когда ни вилок, ни ножей не имеется? – отозвался я; а пироги, как нарочно, так и плавают в масле…
– А вот следуйте моему примеру, – сказал В. и без церемоний взял пальцами кусок пирога.
Все гости действовали тем же первобытным способом, почему и я уже не задумался прибегнуть к нему. А так как «хабиджин» оказались очень вкусными, то мы все и отдали им должную дань…
Для читателей было бы, конечно, утомительно, если бы я стал описывать затем шаг за шагом наше пиршество и подробно отмечать каждое подававшееся нам кушанье. Скажу коротко, что пиршество это отличалось большой непринужденностью и веселеем, а кушаньям, быстро сменявшим одно другое, просто не было числа. Были тут пироги с мясом (фиджин по-осетински), была курица (карг), индейка (гогж) с каким-то соусом из молока и черемши (цахтун) и горчицей; была наконец баранина во всех видах: вареная, жареная и копченая… На закуску же подали плов с медом и изюмом и в заключение всего венец всяких угощений, самое изысканное и любимое лакомство туземцев, бараний курдюк. Ни я, ни остальные гости русские почти не притронулись к этому перлу местной гастрономии, но зато все туземцы принялись за него с таким увлечением, как будто до сих пор они ничего и не ели. И надо было видеть, с каким видом священнодействия резали они это белое твердое сало и с каким наслаждением отправляли его в рот… Точно это был не бараний курдюк, а какая-нибудь амброзия, посланная с неба специально для настоящего пиршества!
Не меньшее, если не большее внимание, чем на кушанья, обращено было и на напитки. Известную уже читателю крепкую араку сменили менее крепкие: брага, подававшаяся в обыкновенных наших полоскательных чашках, пиво в таких же чашках, но поменьше, и наконец вино в стаканчиках и стаканах. Вся эта посуда переходила из рук в руки и наполнялась тотчас же, как гости совокупными усилиями опоражнивали ее. Брезгливости тут не было места, и приходилось лишь выбирать край почище, и к которому прикладывалось поменьше губ.
И по мере того, как полоскательные чашки и стаканы становились жирнее и грязнее, – наша кунацкая наполнялась все большим шумом. Число говоривших за один раз все увеличивалось, и голоса их становились все громче и развязнее. Помимо тех трех осетин, которые так чинно и церемонно уселись в начале, уступив лишь настойчивому нашему приглашению, теперь уселось в комнате еще около десятка мужчин, и только лишь безусая молодежь не решалась последовать этому примеру. Под конец в раскрытую дверь стали даже заглядывать женские лица.
– А что, нельзя ли пригласить сюда хозяйских «дам», чтобы они приняли участие в нашем пире? – спросил я.
– О, нет, – с улыбкой ответил В.: – это здесь не допускается. Женщина ведь здесь существо совершенно бесправное. Осетины говорят, что она проклята Богом. Так где же ей сидеть рядом с мужчиной, этой красой природы, как они сами о себе говорят!
– Ну, уж какая тут краса природы! – улыбнувшись заметил я и быстро оглядел собравшихся в кунацкой туземцев: – все они какие-то неуклюжие, угловатые, непропорционально сложенные. И лица будто одним топором отделаны, без всякого участия иных более деликатных инструментов… И все больше блондины, а не брюнеты, и со светлыми глазами. Точно они не кавказские горцы, а выходцы из какой-нибудь северной страны.
– А что же вы думаете? – вмешался тут мой сосед слева, низенький и широкоплечий казачий офицер: – в наших жилах, несомненно, больше арийской крови, чем какой либо иной… Что вы так удивленно смотрите на меня? Вас удивляет, что я сказал: в наших жилах… Но ведь я в значительной мере осетин и по отцовской, и по материнской линии. И вопрос о происхождении этого племени меня очень интересовал. Я перечитал по этому поводу много книг и знаю, что давно уже наука установила принадлежность осетин к иранской группе индоевропейских народов.
– На основании каких же данных наука пришла к подобному выводу?
– Да отчасти по тем внешним признакам, на которые и вы уже обратили внимание, и которые, несомненно, выделяют осетин из среды кавказских народностей и отличают их от горцев, хотя, пожалуй, и в невыгодную для них сторону в смысле красоты. Но главным образом ученые опирались тут на изыскания в области языка. Впервые изучил наш язык в конце тридцатых годов академик Шегрен и установил родство его с индоевропейскими; затем работали в этой области и другие ученые, а за последнее время особенно много потрудился известный московский профессор Всеволод Миллер. И он вполне уже доказал арийское происхождение осетин. Вот и вы, если прислушаетесь к говору окружающих, непременно уловите кое-какие немецкие и иные слова. Вот, слышите, Урусов сказал: ней; ведь это немецкое nein (нет). А вон сосед его произнес сейчас кух; это значит корова, по-немецки Kuh. Или возьмите шляпу; по-немецки это будет Hut, а по-осетински хут!.. И таких сближений можно бы привести целую массу и не с одним немецким, конечно, а и с другими европейскими языками.
– Вот и я невольно обратил внимание, – вставил тут я свое слово: – что названия многих рек в этом крае кончаются на звук дон: например, Ардон, Фиагдон, Гизельдон. Как-то очень уж созвучно нашим Дон, Днепр, Днестр!
– Да ведь по многим данным осетины пришли на Кавказ из нынешней южной России, – сказал в ответь мой собеседник: – там они жили под именем аллан или оссов-ясов русских летописей. Затем же постепенно, под напором с севера, стали подаваться к Кавказским горам, где и засели окончательно, частью перейдя на южный склон их в ущелья Большой и Малой Лиахвы, Ксана и других рек. А так как на осетинском языке дон значит река или вода, то и натурально, что этот слог встречается в названиях рек всех этих местностей…
III.
– Фалау, фалау (стой, погоди)! – закричал тут вдруг один из офицеров, покрытая своим мощным голосом шум сильно уже подгулявiей компании: – шпат (садись)! Вот старики, речь будет говорить, – продолжал он, когда все сели на свои места и притихли.
И действительно вслед за ним поднялся с низенькой скамейки уже довольно почтенный на вид осетин с седой бородой, но державшийся вполне прямо и бодро. Я раньше почти не обратил на него внимания, но теперь мой приятель тихонько сказал мне, что это бывший штаб-офицер, что он долго служил в нашей армии, достиг капитанского чина, но был разжалован за дуэль; затем же он вновь стал выслуживаться, добрался до штаб-офицерских чинов, но опять был разжалован за какое-то служебное нарушение и теперь давно уже живет на покое вольным гражданином.
Обращаясь ко вcем присутствующим офицерам, но главным образом к В. и ко мне, этот старик не совсем правильным русским языком, примешивая к нему различные осетинские слова, стал говорить о прошлом Осетии и о той миссии, которую призвана сыграть в ней Россия.
Он начал с тех стародавних времен, когда предки осетин только что водворились в Кавказских горах, и указал на жестокую борьбу, которую им пришлось выдерживать тогда с соседями. Потом перешел ко временам объединения осетинских племен в один сильный народ, который в XI веке по Р. X. образовал даже свое государство, имевшее многолюдную столицу на реке Фиагдоне. Тогда с Осетией считались не только все ближайшие государства, но даже и сама Византия, и цари ее роднились с монархами других держав. Так, вторым мужем знаменитой грузинской царицы Тамары был осетинский князь Давид Сослан. Тогда же в Осетии стало особенно сильно распространяться христианство, шедшее главным образом из Грузии. Но Осетинское царство просуществовало недолго: внутренние неурядицы, борьба высшего класса (феодалов) между собою и с низшим народом, который они хотели закрепостить, привели страну к полному упадку и разорению. Этим же бессилием ее воспользовались появившиеся в XIV веке в соседстве с Кавказским хребтом кабардинцы, которые после долгой, впрочем, и кровавой борьбы успели совершенно вытеснить осетин с занятой было ими предгорной полосы и втиснуть их в самую глубину суровых и бесплодных гор. Тогда страшно обедневший и в конец разоренный народ очутился не только в ужасном экономическом положении, но и попал в тиски между двумя своими врагами: Грузией, теснившей его с юга и подчинившей себе окончательно закавказские поселения и округи осетин, и Кабардой, давившей с севера и стремившейся к такому же подчинению горных племен. К тому же кабардинцы стали распространять магометанство; пошли еще большие распри, начались всевозможные повальные болезни, голодовки и т. д. Народ дошел постепенно до полного одичания и, не будучи в силах бороться с ужасные своим положением, не ждал уже ниоткуда спасения для себя…
Но вот тут-то и появляется, в качестве избавительницы, великая северная держава – христианская Россия. Первые же удары ее (Во второй половине XVIII века) были направлены против ненавистных Осетии кабардиндев, которые быстро были отодвинуты от гор и должны были освободить от своего гнета державшиеся там племена. Осетины вздохнули тут свободно и с чувством глубокой радости встретили своих избавителей. Отныне им предоставлено было право свободного и мирного существования под сенью великой русской державы, принявшей на себя задачу оберегать подвластные кавказские народности от вражеских ударов. Правда, были потом периоды «помутнения» этих чистых и дружеских отношений, которые установились было между новыми властелинами края и их подвластными. Эти замешательства вынуждали даже русское правительство несколько раз снаряжать вооруженные экспедиции против осетинских шаек, учинявших нападения на проезжих по Военно-Грузинской дороге и даже на проходившие по этому пути воинские отряды… Но в конце концов осетины стали вновь твердой ногой в предоставленной им предгорной полосе и получили возможность приобщиться к той культурной жизни, пионерами которой на Кавказе были русские люди. И, освободив всех осетин от ига Кабарды и Грузии, Россия освободила затем постепенно различные зависимые сословия от гнета высших классов, поставивших тех мало-помалу в крепостную от себя зависимость. И теперь каждый осетин чувствует в себе свободного человека, поставленного под охрану общих для всех и гуманных законов, – заключил свою речь старик-оратор: – судьба и благосостояние каждого из нас зависят только от нас самих. Перед нами открыты двери всех учебных заведений от низших и до высших; все посты и должности в государстве, охватившем полмира, так же могут быть заняты талантливыми осетинами, как и чисто русскими людьми. Да здравствует же наша избавительница Россия и ее монархи! Да здравствуют и те русские люди, которые приносили и приносят в наш край мир, благосостояние и истинное просвещение!
Эта речь была, конечно, слишком длинна, чтобы вся присутствовавшая и совершившая уже немало возлияний в честь бахуса публика выслушала ее с одинаковым вниманием. Впрочем, наиболее нетерпеливая часть гостей, поняв из первых же фраз, что речь затянется, по крайней мере, на четверть часа, поспешила убраться из кунацкой на двор, где и принялась за прерванное занятие опоражнивания чашек и стаканов под аккомпанемент появившейся откуда-то зурны. Но остальная более солидная публика выслушала старика до конца и приветствовала последние горячо сказанные им фразы большим шумом, криками «ура!» и различными сочувственными возгласами. Все присутствовавшие жали руки оратору и пили за его здоровье.
– Хорошо сказал старик, – заметил мне В.: – и совершенно согласно с имеющимися историческими сведениями. И роль России отметил вполне верно. Но только много еще тут дичи и невежества, и большая еще работа предстоит впереди пионерам высшей культуры… Хотя нужно признаться, что осетины очень способный народ, и что если бы не эта их классическая лень, с которой вы уже достаточно познакомились, то они быстро достигли бы прекрасных результатов как в области умственного развития, так и в отношении экономического благосостояния.
IV.
Тем временем наша кунацкая стала пополняться той публикой, которая перед тем перекочевала на двор. За первой длинной речью последовало несколько коротеньких. Но это были уже тосты в честь отдельных присутствующих и некоторых отсутствующих лиц. В цветистых и витиеватых выражениях тот или другой осетин, на русском или на своем родном языке, приглашал всех выпить за цвет и красу Терского казачьего войска, сотника N., или за любимого и уважаемого начальника участка, поручика В… И по мере того, как число тостов прибавлялось, – возрастало и общее веселье… Скоро общие разговоры стали невозможны.
В это время В. обратил мое внимание на появившегося в последние минуты и не присутствовавшего ранее старика-осетина, которому при его входе почтительно дали пройти вперед и уступили одно из почетнейших мест.
– Как вам кажется, сколько ему лет? – спросил В.
Я внимательно всмотрелся в статную и крепкую фигуру туземца, в далекие еще от дряблости черты его лица и особенно в глаза, светившиеся жизнью и энергией.
На мой взгляд ему можно было дать около шестидесяти лет, самое большое.
– Ну, нет, берите выше, – улыбаясь ответил В.: – ему не менее 100 лет.
– Да не может быть! – изумился я.
– Так, так, не сомневайтесь в этом, – подтвердил В.: – кавказские горцы, а также и наши осетины вообще прекрасно сохраняются и зачастую доживают до почти баснословного возраста. Вот несколько лет тому назад в селении Ардон умер старик Тко Мерденов, которому насчитывали 164 года! Да, да, не пугайтесь, – именно 164 года… Один из местных писателей посвятил ему даже целый фельетон в одной из кавказских газет. Этот феноменальный и, кажется, самый долговечный из всех известных нам стариков сто тридцать лет тому назад был уже начальником над проводниками по Военно-Грузинской дороге и вел через нее известного академика Гюльденштедта, a перед тем генерала Тотлебена, который в 1769 году перевалил с русским военным отрядом через Кавказский хребет, будучи послан императрицей Екатериной Второй на помощь Грузии и имеретии. Он оставил после себя неутешную 120-летнюю вдову, но пережил почти всех своих многочисленных сыновей, из коих некоторые достигали тоже почти столетнего возраста. И, несмотря на такой необыкновенный возраст, Тко Мерденов до самой смерти сохранил удивительную бодрость и совершенно свежие умственные способности… Если не верите, спросите всех присутствующих.
– Отчего же мне не верить? – ответил я: – хотя факт сам по себе очень уж поразителен. И много у вас таких стариков?
– Ну, таких-то, заживающих не один, а чуть ли не два чужих века, не очень много, – продолжал В.: – вот еще, например, в одном из моих же селений живет прапорщик милиции, Брек Корнаев, который участвовал волонтером в битве под Бородино. Он с гордостью говорит о том, что один остался от этих достопамятных времен. А что это правда, может подтвердить вам наш оратор, который только что сейчас говорил об истории Осетии.
И действительно разжалованный штаб-офицер тотчас же подтвердил справедливость рассказа моего приятеля и добавил, что этот прапорщик сражался при Бородине рядом с его отцом.
– А меня, – улыбаясь добавил старик: – Корнаев полупрезрительно называет лапу (мальчишкой), хотя, как вы сами видите, мне уже за 80 лет.
– А вон еще в селении Батако-юрт, – продолжил В. свое интересное сообщение: – застрелился недавно старик Габо Кубалов. Ему по общему мнению было за 120 лет, а так как он был еще вполне бодр, то наверное прожил бы еще 20-30 лет.
– Отчего же он застрелился?
– Уж этого не могу вам сказать. Быть может, от того, что достаточно уже насладился жизнью, а, может быть, и от неразделенной любви, – добавил улыбаясь В.
– Да вот и я, – вмешался тут тот же казачий офицер, с которым я говорил об осетинском языке: – надеюсь прожить до такого же почтенного возраста. Пока лет до 90 буду жить вовсю, ни в чем себя но стесняя. А когда кончится девять десятков, отправлюсь на Цейский ледник, куда наши осетины идут лечиться от чахотки, построю там себе келью и буду молиться Богу. Так верно еще лет 90 проживу. Как вы думаете, хватит, чтобы грехи замолить?..
– Не знаю, – смеясь ответил я: – это зависит от того, насколько вы нагрешите за первые 90 лет вашей жизни…
V.
Между тем пир наш подошел к самому концу. Явился сам старик Мотоев и, кланяясь, стал благодарить за ту честь, которую мы все сделали ему, посетив его скромное жилище и освятив своим присутствием его семейный праздник. Тут все стали пить за здоровье хозяина и благодарить его за прекрасное угощение.
Затем вся компания, шумя и болтая, высыпала на галерею и на двор. Тут кто посолидней уселся на галерее, где вновь появились кое-какие закуски и напитки, а молодежь устроила пляску под навесом в глубине двора под обще кавказскую зурну.
– Хотите познакомиться с ометинскими сказками? – спросил меня В.
– О, конечно, с большим удовольствием, – ответил я. Тогда мой приятель поговорил с Ибрагимом, сыном хозяина, и тот сейчас же указал на одного из присутствовавших на пиру почтенных стариков. Того вытащили вперед, и В. попросил его рассказать две-три осетинских сказки. Старик не стал упираться и ломаным русским языком стал рассказывать. Речь его была медлительна и тяжела, а сказки правоучительны, шаблонны и скучны.
Рассказывал он о богатых нартах, которых осетины считают своими предками, о строптивых женах и мудрых мужьях, о вероломных друзьях и преданном родственнике и т. д. Заметив, однако, по нашим лицам, что сказки его скучны, он рассказал в заключение весьма остроумный анекдот о сумасшедших людях и умном мулле.
«В одном селении, – рассказывал старик, – жил-был ученый мулла, который каждый день читал по одной главе из Корана. И вот однажды, совершенно неожиданно для себя, мулла вычитал, что и ближайшую пятницу будет сильный дождь, и что все люди, которые напьются этой воды, сойдут с ума. Мулла испугался этого предсказания и решил запастись заблаговременно хорошей водой, чтобы ее хватило до того времени, когда пропадет сумасшедшая вода и сменится другой, здоровой. А так как в колодцах воды было мало, и до пятницы оставалось всего два дня, то он никому не объявлял о своей тайне, чтобы другие не отняли у него его запасов.
Вот пришла пятница, и пошел действительно сильный дождь. И все, кто пил эту новую воду, тотчас же становились сумасшедшими. К вечеру весь народ помешался, и вместо того, чтобы, по призыву муллы, творить намаз, – все прыгали, смеялись, говорили глупости и дрались между собой. На другой день опять начались пляски и разные глупости. Муллу это сначала очень забавляло, но потом ему стало жаль своих духовных чад, и он начал уговаривать их не бесноваться, а молиться Аллаху, чтобы он вернул им здравый рассудок, «Вы все сошли с ума, потому что пили дождевую воду, – говорил им мулла: – впрочем, я готов, пожалуй, поделиться с вами своей водой, которой заблаговременно запасся, и которая, с помощью Божьей, вернет вам, быть может, здравый смысл». Но его никто не слушал: когда же он стал надоедать всем своими приставаниями, в народе стали говорить, что мулла, наверное, помешался, так как уверяет всех, что они сумасшедшие, постоянно твердит о какой-то сумасшедшей воде, да и вообще ведет себя не так, как подобает здравым людям. Тогда его стали сторониться, а затем, так как он не прекращал своей проповеди, избили и бросили в яму, где он должен был образумиться, а, быть может, и вылечиться от своей болезни. Сидя в яме, мулла понял, что нехорошо быть одному умным среди сумасшедших, а потому и сам напился дождевой воды, сохранившейся, к счастью, на дне ямы. Тут и он сошел с ума и стал кривляться и кричать, как и все его односельцы. Те услышали его крики и стали радоваться, говоря, что яма действует, и мулла исцеляется от своей болезни. Но для верности все-таки продержали его там еще целый день; а когда вытащили и увидели, что он теперь так же кривляется и так же перескакивает в разговоре с предмета на предмет, как и они, здоровые люди, то решили, что он поправился и снова стал умным. Тогда его с почетом отвели в мечеть и поручили по-прежнему исполнять его священные обязанности».
Эта остроумная сказка, напомнившая мне фарс Мясницкого «Два часа правды», заставила посмеяться всех, кто слышал ее впервые. А рассказчик, довольный своим успехом, предложил нам другую не менее остроумную.
«Жили-были два друга, из которых один чем-то насолил другому. Этот другой, Аслан по имени, решил отомстить первому. Вот в один прекрасный день приходит он к тому и самым смиренным тоном, как ни в чем не бывало, просит у него котел на подержание. Тот поломался, но дал. Через неделю Аслан принес его обратно, а вместе с ним и другой маленький котелок. «А этот зачем же? – спрашивает хозяин: – ведь я же не давал его тебе». – «Да видишь ли, друг, – отвечает Аслан: – твой большой котел родил этот маленький». – «А, – ответил хозяин: – коли так, то давай и его». А сам в душе вволю посмеялся над глупостью своего друга.
«Прошло еще сколько-то времени. Аслан вновь пришел к своему другу и снова попросил у него котел. Тот с радостью дал в надежде на новый приплод. Но прошла неделя, другая, а Аслан все не возвращает котла. Наконец, хозяин не выдержал и пошел к нему сам требовать возврата своей вещи. Аслан же сделал удивленное лицо и оказал: «Котел? Твой котел? Да ведь он же умер!» – «Как умер?» – рассердился тот: – что ты говоришь глупости! Разве может котел умереть?» – «Друг, – ответил ему Аслан: – ведь ты же поверил, когда я тебе сказал, что он родил маленький котелок. Отчего же не веришь ты теперь, когда я говорю тебе, что он умер?». Тогда тот с гневом ушел от него и стал требовать содействия алдаров и муллы, чтобы они заставили Аслана вернуть чужую вещь. Но те, узнав всю историю, только посмеялись над ним и сказали, что-то, что может родить, может также и умереть»…
VI.
Тут шум во дворе, выкрикивания и стрельба из пистолетов отвлекли наше внимание в другую сторону: то молодежь разошлась окончательно и справляла поминки по кончающемся празднестве.
Мы поднялись с галереи и прошли под навес, где происходила пляска. Толпа, окружавшая танцоров, расступилась и пропустила нас вперед.
В этот момент плясало двое: молодой и широкоплечий осетин и молодая же осетинка с невзрачным лицом, изрытым оспою; фигура ее, впрочем, была довольно стройна и гибка, невзирая на плохо сшитый костюм и эту плоскую грудь – обычное уродство у некоторых кавказских племен, о чем, впрочем, я уже говорил раньше. Темп пляски был довольно медленный и ленивый, и в ней не было того огня, который характеризует вообще кавказскую пляску. Девушка, с застывшим, будто окаменевшим лицом, старательно выделывала какие-то мелкие движения, почти не трогаясь с места; партнер же ее хотя и разошелся под конец, но все-таки в движениях его было мало жизни и энергии.
Впрочем, один «помер», которого мне ни приходилось видеть ни раньше, не позже, внес оригинальный оттенок в эту пляску, хотя едва ли его можно одобрить и признать особенно увеселительным.
В самый разгар танца кавалер выхватил из ножен свой кинжал и сильным взмахом руки воткнул его в землю около самых ног пляшущей девушки. Затем, выдернув из-за пояса заряженный пистолет, он выстрелил в землю, и пуля взрыла ее как раз у правой ступни его дамы. Тут же один из его соседей-офицеров подал ему свой револьвер, и танцор в темп пляски стал выпускать один выстрел за другим, то опуская свое смертоносное оружие и направляя выстрелы в землю, то поднимая дуло его вверх и пронизывая пулями Смитта и Вессона деревянную крышу навеса. И одновременно с ним и также в такт танца вся окружающая молодежь также принялась палить вверх или вниз из своих пистолетов и револьверов, сопровождая выстрелы дикими выкриками и резкими телодвижениями. Получалось уже прямо нечто исступленное и опасное: каждое неловкое движение могло причинить смерть кому-либо из присутствующих. В. нашел нужным прекратить это страшное развлечение и шепнул несколько слов находившемуся около него Ибрагиму. Тот передал приказание начальника на осетинском языке, и почти тотчас же стрельба прекратилась. Но вместе с ней кончилась и пляска, и молодая девушка с тем же бесстрастным, хотя и несколько утомленным лицом поспешила скрыться на жилую половину дома…
Все присутствовавшие стали обмениваться рукопожатиями и расходиться. Поблагодарив появившегося вновь хозяина, мы с В. также отправились обратно в Беслан…
IV.
ПО УЧАСТКУ
I.
– Завтра утром мне предстоит ехать в селение Заманкул на выборы старшины, – сказал мне В., когда мы с ним возвращались из Карджина с известного уже читателям праздника: – так не хотите ли присоединиться ко мне? Может быть, увидите что-нибудь интересное.
– С большим удовольствием, – ответил я: – но что же это за выборы?
– А видите ли, у нас в каждом селении имеется свой выборный старшина, – то же, что староста во внутренней России. Заманкульский старшина, малый смышленый и не без образования, после разных прегрешений был смещен, и теперь предстоит выбрать трех кандидатов на его место; а затем высшее начальство утвердит одного из них в этой должности, не без моей рекомендации, конечно.
– Чем же провинился этот старшина?
– Все его прегрешения трудно было бы и перечесть. Мы давно уже терпели его, не находя порядочного заместителя. Но теперь чаша терпения переполнилась, и по моему настойчивому представлению его уволили от должности.
– Но что же переполнило чашу вашего терпения?
– Да видите ли, он был человек очень лукавый и предпочитал вести дело таким образом, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Волками о его точки зрения были мы, администрация края, а под овцами, которым он всегда особенно покровительствовал, следовало разуметь разных проходимцев, воров и разбойников, или абреков, по-здешнему. Нам он старался показать полное свое усердие по службе, уверял в своей преданности и готовности «тащить и не пущать», а приятелям своим, абрекам, всегда под сурдинку предоставлял всякие способы к учинению их подвигов и к сокрытию следов преступлений. Я давно уже подозревал, что за ним водятся грешки, но твердых улик никак найти не ног. Но вот месяца три тому назад на одной мельнице был убит арендатор с двумя работниками, и, по очень веским соображениям, убийцы проживали некоторое время в Заманкуле, причем старшина по только знал об этом, но даже имел с ними какие-то тайные сношения. Когда же ему было предписано арестовать этих убийц, он промедлил несколько часов, и те успели благополучно исчезнуть в горы. Я произвел расследование по этому поводу, и факты доказали причастность старшины к делу, хотя бы в форме укрывательства. Теперь возбуждается вопрос об официальном его преследовании, а пока, по приказанию начальника области, его уволили от должности.
– И часто у вас бывают такие кровавые происшествия в роде этого убийства на мельнице?
– Наша область, в сущности, прославилась в этом отношении даже на Кавказе. Разбои тут происходят постоянные; убивают и грабят и ночью, и днем, и среди чистого поля, и на улицах городов, в роде Грозного и даже Владикавказа. И какие меры ни принимает администрация, все они оказываются слабыми и недействительным и.
– Да, впрочем, я уже и сам достаточно наслышался об этой печальной стороне здешней жизни, – заметил я: – здесь действительно жизнь человеческая не ставится на в грош, и убить человека так же легко, как прихлопнуть комара. Только и слышишь, что здесь убили одного, там пристрелили двух, а где-нибудь в третьем месте напали на какой-нибудь транспорт или на почту и отправили ad patres всех проводников и проезжавших. Я знаком, конечно, с подобными явлениями по Закавказью. Но все-таки казалось бы, что здесь у вас и страна, и люди должны бы быть все-таки покультурнее, в виду близости России и русских людей, терских и кубанских казаков.
– Ну, батенька, – отозвался с усмешкою В., – наши казаки не особенно-то хорошие культуртрегеры и сами скорее занимаются перениманием у соседей, чем передачей им более высоких понятий. Долгое ли военное положение, одинаковые ли условия жизни, но только здешние казаки в общей массе немногим разве выше осетин… Я, конечно, говорю тут не относительно разбоев и грабежей, в которых виноваты почти исключительно туземцы и главным образом ингуши, а относительно нравственных и общественных вопросов…
– А скажите, у вас здесь тоже, как в Закавказье, держится взгляд на разбой или грабеж, как на молодечество или удальство?… Там ведь до сих пор еще в известной части населения существует именно такое воззрение на эти печальные явления…
– Да, и у нас существуют такие же взгляды. Вот недавно, например, одна осетинка очень наивно говорила моей жене, что она не может понять тех мужчин, которые зарабатывают себе кусок хлеба постоянным и тяжелым трудом: то ли дело, говорит, пойти ночью и украсть в соседней деревне несколько штук скота или лошадей, сразу богатым станешь!.. И подобные хищения, которые вызывают тем больше удивления и восторга, чем удачнее и скрытнее они произведены, явление у нас самое обыкновенное. А на наказания, вроде тюрьмы, осетины смотрят очень легко и даже подсмеиваются над ними: кто, например, в кутузке отсидел, про того говорят, что он в училище побывал, а кто просидел год, два в тюрьме, тот уже прямо курс гимназии кончил!..
– Из таких «гимназистов» потом, вероятно, выходят уже настоящие разбойники-профессионалисты?..
– Да, конечно, эти уже становятся прямо абреками и зачастую приобретают себе громкую известность в крае. Вот, например, славится у нас здесь своим удальством один из Дударовых. Это, видите ли, широко разросшаяся фамилия, пользующаяся огромным влиянием среди местного населения вследствие своей родовитости, богатства и многочисленности родичей. Предки их владели когда-то Дарьяльским ущельем и Ларсом и собирали дань не только с отдельных путешественников, но даже и с небольших военных отрядов. Так вот этот родовитый абрек учинил массу грабежей и разбоев и, благодаря поддержке своих влиятельных родственников, а затем и всего населения, всегда выходил сух из воды. Администрация принимала все меры к его поимке, но что тут поделаешь, когда против вас все население? Не так давно, впрочем, удалось было проследить его и накрыть, но, благодаря оплошности старшины-казака, птичка опять вылетела на волю и скрылась.
– Как это старшины-казака? Ведь вы же говорили, что у вас старшины выбираются из среды самих осетин?
– Да, выбираются всегда из осетин, но иногда сход не может прийти к соглашению и остановиться на каком-нибудь своем представителе, а иногда и начальство не соглашается на утверждение намеченных сходом кандидатов. Тогда берут какого либо хорошо себя зарекомендовавшего казака и сажают ого старшиной… Вот так и тут старшиной был казак, который почешу-то решил, что можно доверить самому пойманному Дударову явиться ко мне, как к начальнику участка. Взяв с пленника присягу, что он сам, без конвоя, явится ко мне, старшина передал ему и пакет с рапортом об его поимке.
– И Дударов, конечно, не исполнил своего обещания?
– Нет, он обещание исполнил, но довольно оригинальным образом. На другой же день в толпе своих родственников и однофамильцев, среди которых я знал только двух-трех человек, он явился ко мне в канцелярию. Вся эта толпа стала настойчиво просить меня не трогать пойманного абрека родственника и отпустить его на волю. Я, конечно, ответил отказом. Тогда бывшая тут же жена одного из членов этой компании отправилась к моей жене и стала ее просить о том же; та отослала эту даму ко мне… И никто из них ни словом не обмолвился, что разбойник, за которого они просили, находился тут же среди них. А я его никогда не видал раньше, и хотя и приметил теперь по бегающим воровским глазам и по ушам, густо заросшим волосами, но, понятно, отпустил домой вместе с другими. Впрочем, помню, что я даже спросил его, отчего это у него уши обросли, как у медведя. Но он только рассмеялся в ответ, а другие последовали его примеру. Показавшись же мне в канцелярии, абрек Дударов считал свою клятву исполненной и, не дожидаясь дальнейших событий, благополучно скрылся в горы. А когда я через некоторое время запросил старшину, где же пойманная им птичка, и тот объяснил, каким образом отправил ее ко мне, то я понял сыгранную со мной штуку. Но было уже поздно, и в клетку пришлось посадить вместо абрека оплошавшего старшину…
II.
На другой день утром мы сели вдвоем на поджидавшую нас земскую тройку и тронулись в путь.
Дорога вилась извилистой лентой между полями, засеянными главным образом кукурузой и пшеницей.
День был чудный, и яркие лучи южного солнца заливали своим светом Кавказский хребет, сиявший и игравший всевозможными цветами на безоблачном небосклоне.
Целый амфитеатр гор, могучих и бесконечно громадных, вытянулся на горизонте непрерывной зубчатой стеной. Как сказочные гиганты, громоздились они все выше и выше, и последний ряд их, сверкая своими алмазными шапками, подпирал самый свод небесный… И главенствуя над воем этим каменным царством, всех выше и красивей, горделиво озирал подвластных ему вассалов державный красавец Казбек. Весь залитый солнцем, искрясь и сверкая всеми украшениями чудной короны, он как будто радовался своему могуществу и посылал царственную улыбку как ближним, так и дальним слугам своим. А те, принимая этот державный привет, пламенели от восторга и, одевшись во все цвета радуги, склонялись головами перед своим могучим повелителем. И даже эта мрачная и угрюмая громада Столовой горы с ее закованным в броню мертвым рыцарем, и та проникалась этим общим радостным настроением и, скинув свое обычное траурное одеяние, окуталась прозрачной розовой дымкой…
– Что за картина! – невольно воскликнул я: – и как вообще чуден и разнообразен во всех отношениях этот дивный Кавказ! И природа, и люди, как все это причудливо здесь и как разнообразно в своих проявлениях!
– И добавьте, как некультурно и дико, – заметил с улыбкой В.: – Я не говорю уже об этих горах, которые действительно не только очаровывают своими дивными картинами, но и подавляют в то же время своей непроходимой дикостью. Но оглянитесь вокруг себя, посмотрите на эти поля, которые могли бы давать баснословные урожаи и которые, однако, только прокармливают здешнее сравнительно малочисленное население; присмотритесь поближе к их владельцам, к нравам, обычаям, религиозным воззрениям, внутреннему быту их, и везде вы увидите ту же некультурность и то же невежество. Впрочем, вы немного уже знакомы с этим вопросом, а, чтобы узнать получше, нужно подольше пожить у нас.
– К сожалению, этот день – последний, который я могу провести у вас, – ответил я: – и мне хотелось бы, чтобы вы хотя на словах познакомили меня с тени сторонами жизни ваших осетин, которых я не могу сам наблюдать за неимением времени.
– Спрашивайте. Я постараюсь удовлетворить вашу любознательность.
– В нашей повременной литературе, – сказал я: – поднимается время от времени вопрос о том, что окраины России живут насчет ее центра. И статистика подтверждает всю справедливость этого взгляда по отношению ко всему Кавказу вообще, который и до сих пор дает империи менее того, что требует от нее. Но по отношению к вашему в частности краю, поставленному, видимо, в лучшие экономические условия, чем серединные губернии, приложим ли этот принцип в полной мере?
– Я думаю, что да, – ответил В.: – если горные осетины плохо обеспечены землей, то выселенные на плоскость обставлены в экономическом отношении безусловно хорошо. А между тем они платят разных сборов значительно меньше, чем крестьяне внутренних губерний.
– Идем по порядку. Какое количество земли приходится у вас на каждую мужскую душу?
– В среднем около 5,5 десятин, т. е. значительно больше, чем в наших средних губерниях, где на наличную душу приходится вообще от 2 до 3 десятин, и притом, конечно, гораздо худшей, чем здесь, земли. Вся эта равнина сравнительно недавно еще была покрыта непроходимыми лиственными лесами, которые хотя исчезли теперь почти бесследно, но в свое время много повлияли на почву и сообщили ей не исчезающее до сих пор плодородие. Прибавьте сюда хорошее орошение и обилии атмосферических осадков, и вы увидите, что при правильной культуре здесь не только не может быть русских голодовок, но земледелие должно вообще давать прекрасный доход.
– А какой дает в действительности?
– А дает лишь столько, сколько нужно для пропитания собственного населения. Впрочем, из года в год земледельческое хозяйство наших осетин, при всей их лени, все-таки постепенно подвигается вперед и дает вое большую прибыль. Если же прибавить сюда скотоводство, огородничество, садоводство и другие доходные статьи, то мы придем к несомненному выводу, что здешнее население обеспечено экономически гораздо лучше, чем крестьяне внутренних губерний.
– Так. С этой стороны, значит, вопрос решен безусловно не в пользу центра. Перейдем теперь к денежным повинностям: в чью сторону тут должны склониться весы?
– Опять таки не в пользу центра, – ответил В.: – тогда как, например, временно обязанный крестьянин Щигровского уезда Курской губернии платит в год до 8 рублей разных денежных налогов, т. е. около 3 рублей с десятины, наш плоскостной осетин выплачивает казенных и иных повинностей только 3 р. 35 коп. с души, или 66 коп. с десятины своей безусловно лучшей земли.
– Да, цифры довольно убедительны и доказывают в полной мере, что и ваша окраина так же, как и другие, пользуясь всеми благами присоединения к России, не только ничего не дает ей за это, но и выкачивает из нее понемногу необходимые ей самой жизненные соки. Печальное положение вещей, и дай Бог, чтобы оно поскорее изменилось…
– Затем другой вопрос: какое землевладение установилось у вас – частное или общинное?
– Частновладельческих земель у нас здесь очень немного, и все они находятся в руках разных привилегированных семей. Вся остальная земля принадлежит селениям или их общинам. Селения эти, как вы уже знаете, были образованы русским правительством по типу станиц Терского казачьего войска и снабжены большими земельными наделами, переданными в полную их собственность. Каждое селение эксплуатирует свою землю по собственному усмотрению и делит не между входящими в состав его дымами путем особой жеребьевки.
– А что такое дым?
– Это хозяйственная единица, которая обладает всем нужным для возделывания земли инвентарем. Она часто состоит из нескольких семейств, принадлежащих одному роду и живущих совместно, одним двором. Семейные разделы, которые так губительно отзываются на крестьянском хозяйстве наших внутренних губерний, практикуются здесь значительно реже, и женатые сыновья пристраивают обыкновенно свои сакли к сакле главы рода, образуя один общий двор, или дым, по распространенному на Кавказе выражению.
III.
В этот момент дорога, извивавшаяся между плохо возделанными полями, подошла к большому солению Хумалаги, вытянувшемуся в длину не менее, как на две версты. Селение отличалось видимой зажиточностью, дома были большей частью каменные, под черепичными крышами; о пробудившемся стремлении к образованию говорили существовавшие в нем две школы – одна мужская, а другая женская.
Мы проехали Хумалаги, не останавливаясь, и у самого выезда встретили небольшой поезд: арбу, запряженную одной лошадью и завешенную со всех сторон кошмами, и двух всадников, ехавших по сторонам арбы. В тот момент, когда мы разъезжались, лошадь под одним из всадников разгорячилась, а когда тот осадил ее ударом нагайки, она шарахнулась к арбе и своей мордой приподняла закрывавшую ее кошму. И оттуда выглянула молодая женщина, тотчас же поспешившая спрятаться поглубже, как только она увидала нас.
– Наверное, «скарабчили» девицу, – заметил улыбаясь В.: – и спешат теперь укрыться с ней от погони.
– Но ведь вы, как представитель власти, должны пресечь зло и водворить девицу к ее родителям? – сказал я.
– Нет, пока это «воровство» не приводит ни к каким инцидентам, мы не обращаем на него внимания. Если поступит жалоба, тогда, конечно, придется вмешиваться и устроить какое-нибудь соглашение.
За селением дорога вновь потянулась среди полей, и мой приятель, отвечая на вопросы, стал опять посвящать меня в некоторые детали экономического житья-бытья своих подчиненных, но я опускаю их здесь, не желая утомлять читателя. Отмечу лишь кое-какие черточки относительно религии осетин, к которой мы перешли вслед затем.
– Официально большинство осетин исповедует православную христианскую веру, – говорил В.: – но если коснуться вопроса поглубже, то выйдет, что никакой определенной веры у них нет, а существует вместо нее невообразимая смесь христианских, магометанских и языческих воззрений и обрядов.
Христианство стало проникать к ним очень давно, но главной насадительницей его была здесь, как и на всем Кавказе, знаменитая грузинская царица Тамара. Впрочем, когда с ее смертью Грузинское царство стало падать, а осетин стали давить с севера магометане-кабардинцы, то мусульманская вера стала постепенно заступать место христианства. Укрепившиеся в XVIII веке на Северном Кавказе русские стали вновь насаждать христианство среди осетин и для поощрения в этом отношении выдавали даже каждому новообращенному деньги и подарки. Конечно, это немало способствовало увеличению числа христиан, но едва ли могло помочь делу по существу, и прочное насаждение христианства среди них начинается собственно только за последнее время.
– В чем же состоят в общих чертах их религиозные воззрения? – спросил я.
– Они признают высшее существо, управляющее миром, и называют его Хуцуа; затем они почитают массу низших божеств и святых, между которыми самыми главными являются Уацила (св. Илья) и Уастырджи (св. Георгий).
Хуцуа живет на небе, и все ему подчинено; но в случае надобности на смену ему дзуары (святые) могут выбрать другого, к которому тогда и переходит вся сила и власть первого.
Так вот, рассказывают, они уже и поступили один раз по просьбе осетин, которые были измучены целым рядом бедствий и обратились к дзуарам с просьбою о замене Хуцуа другим, более милостивым; просьба эта была изложена на бумаге и привязана к хвосту ласточки, которая и доставила ее по назначению…
– Ну, затем Уацила, или св. Илья, так же, как и у нас, по мнению простого народа, ведает погоду – гром и дождь; от него зависят ташке и урожаи. Людей, к которым он особенно благоволит, он убивает молнией и берет к себе; тело же убитого хоронят на том месте, где его постигла смерть. Перед похоронами обвязывают тело разными материями, танцуют вокруг него, поют священные гимны, а затем устраивают пиршество на деньги и припасы, принесенные присутствующими. При этом ни потушить дом, загоревшийся от грозы, ни подать помощь пострадавшему от молнии не разрешается, чтобы не вызвать гнева Уацилы. К могиле убитого таким образом ходят на поклонение, как к святому.
Но самый любимый святой осетин – Уастырджи (св. Георгий). Это их покровитель и защитник и перед Хуцуа, и перед остальными богами и святыми. Иногда, впрочем, и он, разгневавшись, посылает на них разные бедствия; но раскаяние и хорошее жертвоприношение всегда способны умилостивить Уастырджи. Ему посвящено множество рассказов и легенд…
IV.
В селении, в которое мы направлялись, были, конечно, предуведомлены о приезде начальника участка и поджидали нас, собравшись большой толпой около сельского правления; а запоздавшие быстро подходили, заслышав звон колокольчика, и перелезали по пути через плетни и ограды. Наиболее почетное место принадлежало, конечно, старикам, но было много и «молодежи», хотя, понятно, все бородатой. Безбородые же только поглядывали издали на это собрание «отцов» селения.
Мой приятель приветствовал сход, кланявшийся ему со всех сторон, и прошел предварительно в правление – большую и чистую комнату, где за простым белым столом сидел писарь-казак и писал какие-то бумаги. При входе В. он встал и поклонился. Тот подал ему руку.
– Ну, что, как дела? – спросил В.: – наметили уже кандидатов?
– Я не знаю, – уклончиво ответил писарь: – это как сход решит, и как вы захотите.
– Я тут не при чем, – отозвался В.: – сход свободен выбирать, каких хочет кандидатов. А вот потом кого из них поставить старшиной, – это уже наше дело. А вы хотите быть старшиной? – с улыбкой спросил он писаря.
– Это зависит от вас, начальник. И если бы вы послали меня куда-нибудь старшиной, вы увидали бы, что я умею управляться с осетинами.
– Посмотрим, посмотрим, – многозначительно отозвался В. и затем, повернувшись ко мне, добавил: – а знаете, здесь раньше был писарем один старичок, служивший до того в Сибири и занимавший там хорошее место по судебному ведомству. Отличный был старик, исполнительный, аккуратный, но добродушный до того, что его курица могла обидеть. Так он тоже просился в старшины и, напуская на себя суровость, говорил, что он показал бы тогда, где раки зимуют.
– И что же, назначили его? – спросил я.
– Нет, куда! Его даже бабы не слушались бы. А усердия были поразительного и плодил массу бумаг. Помню, например, его первое донесение о благополучии селения. Он там писал между прочим: «кораблекрушений не было, бурь на море – тоже», а в ауле даже и реки нету, как видите.
– Куда же он подевался?
– Уехал в Крым доживать свои последние годы. А перед отъездом прислал мне на память мельхиоровый подстаканник.
Пока мы обменивались этими фразами, писарь собрал со стола несколько бумаг и положил их перед В. Просматривая их, В. остановился на одной и сказал писарю строгим тоном.
– Отчего же вы раньше не донесли мне об этом:
– Да мы думали, что дело и так обойдется, что мы сами сумеем подействовать на народ, и не хотели вас беспокоить, – оправдывался писарь.
– Не хотели беспокоить, – передразнил его В., – не хотели меня беспокоить, а тут, может быть, зараза на весь скот распространяется! Что, вы не понимаете, насколько опасно при чуме каждое послабление и отсрочка?
– В чем дело? – спросил я.
– Да видите ли, в некоторых селениях, и, между прочим, в этом началась чума на рогатом скоте. Ну, вызвали мы ветеринара из Владикавказа. Он приехал, осмотрел скот, прописал кой-какие меры, а главное велел изолировать больных животных и держать их отдельно от здоровых. Я наблюл за первоначальным исполнением этих предписаний и строго-настрого велел старшинам следить в том же направлении и далее, донося мне тотчас же о каждом нарушении указаний ветеринара. А так как народ наш крайне неразвитый и не понимает рекомендуемых ему мер, видя в них лишь стеснение для себя, то нарушения начались почти тотчас же. Уже через день-два я стал получать донесения, что народ не хочет исполнять предписаний ветеринара, а главное не желает держать больную скотину отдельно от здоровой, отбивает ее с база, поит и кормит вместе со здоровыми животными. Ну, я, конечно, поспешил принять самые энергичные меры, тем более, что увещания на них не действуют и приводят прямо к обратным результатам. В одном селении чуть было даже не убили ветеринара, который захватил нарушителей на месте преступления и стал настаивать на возвращении больной скотины на баз. Вот только отсюда я но получал таких уведомлений и думал, что здесь все идет исправно. А по этому рапорту видно, что и здесь уже неделю назад начались те же беспорядки и нарушения. И вы еще хотите в старшины, когда допускаете такое нерадение по службе! – строго добавил В., обращаясь к писарю.
– Позвольте доложить вам, господин начальник, – ответил с волнением писарь: – я тут совершенно не виноват. Я несколько раз хотел писать вам об этом, но помощник старшины, который исправляет теперь его обязанности, не позволял делать этого, говоря, что он все устроит домашними мерами.
– Знаем мы эти домашние меры, – сердитым тоном проговорил В. – Где помощник старшины? Позвать его сюда!
Виновник не замедлил появиться, а вслед за ним вошли в избу и все почетные лица селения: бывший старшина, только что смещенный, огромный и весь черный мужчина с воровскими бегающими глазами; казначей, выборные и прочие «именитые» люди.
В. в присутствии всей этой почетной публики сделал строгий выговор помощнику старшины, представлявшему, несмотря на висевшую на шее медаль, довольно жалкую фигуру рядом с бывшим его начальником, и пригрозил, что если в этот же день не будут устранены все беспорядки, то он донесет начальнику области.
– Да я сам еще посмотрю, что у вас там вышло, – добавил он внушительно: – а теперь выходите все на сход. Да пусть крикун еще раз обойдет аул и прокричит, чтобы все собирались. А кого не будет, – оштрафую.
– Крикун! – повторил я, когда публика, наполнявшая «правление», повернула кругом и стала выходить на улицу: – это еще кто такой?
– А это тоже у нас такое должностное лицо, – ответил В., – хотя, впрочем, почетом оно и не пользуется. В каждом селении есть свой крикун, и его обязанность – сзывать односельчан на сходы, объявлять распоряжения начальства и т. д. Понятно, что он должен иметь хорошие легкие. Да вот послушайте…
И, действительно, подле правления раздался в этот момент такой зычный голос, что стекла задребезжали в окнах, и я поспешил заткнуть уши.
– И дорого получают за свою службу эти иерихонские трубы? – спросил я, когда громоносные рулады «крикуна» достаточно удалились от правления.
– Тридцать рублей в год на всем готовом, – ответил В., – это в общем недурно, но осетины почему-то стыдятся идти на эту должность, и ее принимают только самые бедные люди.
– А дорого вообще стоит вашим подчиненным их ближайшее начальство?
– В разных селениях различно, но средним числом около тысячи рублей в год. Выборный старшина получает в том числе 250 рублей в год, назначенный же начальством до 500 рублей; затем писарь – 300 – 360 рублей, при готовой квартире с отоплением и освещением… При здешних условиях не только жить можно, но даже и откладывать про черный день.
Вообще на эти должности идут очень охотно, а за должность старшины бывает всегда сильная борьба между местными партиями; пускаются в ход разные происки, подкупы… И преизвестной уже вам склонности наших «подвластных» к кляузничеству все мы бываем обременены всевозможными анонимными доносами, прошениями, жалобами. Я никогда не забуду, сколько хлопот стоил мне и сколько крови испортил один кандидат в старшины, бывший ранее учителем во Владикавказской гимназии. Такого кляузника и крючкотвора, не стеснявшегося в выборе средств, я никогда в жизни не видал. Зная его хорошо, я принял все меры, чтобы не пропустить его в старшины; но и он пустил в ход все тайные и явные пружины, лишь бы повредить мне в глазах высшего начальства.
В этот момент в правление вошел помощник старшины и доложил, что сход собран.
– А отсутствующих нет? – спросил В. и, получив отрицательный ответ, добавил, обращаясь ко мне: – а то они выдумали было собираться, кому заблагорассудится. Однако я живо вывел эту привычку посредством штрафов. А то не являются сами на сход, а потом жалуются, что их будто устраняют от сельских дел, и что они не согласны с постановлениями, состоявшимися без их согласия…
Я не буду описывать процедуры происшедших затем выборов трех кандидатов в старшины, галдения и шума схода, страстных дебатов местных Цицеронов и Демосфенов, речи которых, впрочем, совершенно ускользали от меня, благодаря незнакомству с языком. Ясно было только, что тут шла горячая борьба нескольких партий, желавших провести своего старшину и заполучить таким образом власть в свои руки.
Не менее двух часов продолжался этот парламент под открытым небом. Все господа избиратели докричались под конец до хрипоты, и даже самые дряхлые старики, стоявшие вначале в сторонке, опираясь на палки и «брады свои в землю уставя», и те разошлись мало-помалу и, шамкая беззубыми ртами, старались изложить свои воззрения относительно выборов.
Но вот шум немного стих, и помощнике старшины, подойдя к В., усевшемуся в стороне от схода, чтобы не мешать своим присутствием свободе прений, доложил, что избраны кандидатами такие-то местные обитатели… В. записал их имена и затем распустил сход.
Когда же мы через полчаса уселись в нашу бричку и двинулись обратно в Беслан, он сказал:
– Из трех выбранных кандидатов один мне чрезвычайно по сердцу. И если только он сам согласится вновь принять место старшины, я всеми силами поддержу его перед высшим начальством.
– Кто же он такой? – спросил я.
– Это интеллигент в полном смысле слова, глубоко образованный и гуманный человек. Довольно сказать, что он, прошедши реальное училище, а затем и земледельческий институт, явился сюда в свое родное селение, чтобы послужить народу своим разумом и своими знаниями. Конечно, его сейчас же выдвинули на должность старшины, и он два года занимал ее, посвятив односельчанам все силы и средства свои. И они, безусловно, многому научились от него; стали заниматься рациональным огородничеством, перешли от кукурузы к пшенице и т. д. У него были затем широкие планы насчет образования и других насущных потребностей местного населения, но тут вдруг, вследствие каких-то домашних причин, он должен был оставить должность старшины и уехать из Осетии. Недавно, впрочем, он опять вернулся сюда и пока живет во Владикавказе. И если он согласится вновь принять эту должность, ничего лучшего пожелать нельзя.
– Да, – продолжал В. через минуту: – в таких интеллигентных людях, как этот кандидат в старшины, спасение и Осетии, да и всей России. Только они могут дать способному, но невежественному нашему народу нужные ему знания и вывести его на путь материального и нравственного благосостояния. Но для этого нужно, конечно, чтобы они подходили к народу без всяких затаенных и своекорыстных целей, и чтобы народ уверовал в их чистую просветительную миссию. Но, увы, немного таких людей и во всей России, немного их и в нашей благословенной, но некультурной Осетии…
А.П. Андреев