Андреев А.П. По дебрям Дагестана

АНДРЕЕВ А.П. ПО ДЕБРЯМ ДАГЕСТАНА
I.
Первые впечатления
Выезд из Хунзаха. – Ст. Матласы и магометанская ураза. – Перемена погоды. – Природа северо-восточного Дагестана. – Горские поля и их “приготовление”.
Добравшись до столицы Аварии – Хунзаха, на почтовых, я решил воспользоваться прекрасным случаем и вернуться в Темир-Хан-Шуру другой дорогой – через аулы Ашильту и Гимры.
Правда, этот новый путь надлежало сделать верхом по горным, зачастую ужасным, тропинкам.
Но, во-первых, новые знакомцы мои – офицер А*, один из служащих в управлении Аварского округа, и его кунак-аварец Мамед-Исмаил-оглы, развитой и образованный человек, – головой ручались за мою безопасность; а, во-вторых, меня и самого сильно подмывало посмотреть собственными глазами глухие дагестанские дебри, в которых разыгралось несколько громких моментов 80-ти-летней эпопеи завоевания Кавказских гор.
Сказано – сделано, и в одно далеко не прекрасное, пасмурное и снежное утро мы выехали втроем из ворот Хукзахского укрепления. Нас сопровождало четверо нукеров (всадников, служащих при управлении округа) и подо мной шла некрасивая, но сильная и цепкая, как кошка, горская лошадь.
– Мы сперва поедем по дороге в Ботлих, центральный пункт Андийского округа, – сказал А*, – а потом у ст. Матласы свернем на горные тропинки. К тому времени погода, может, и изменится.
– Дай Бог, – отозвался я, стараясь подавить волнение, невольно возникавшее при одной мысли о путешествии по узеньким дорожкам, лепящимся уступами скал над бездонными пропастями. А тут еще это серое, грустное небо, эти хлопья снега, падающие одни за другими, эти зигзаги почтовой дороги, носящей громкое название – Иол-Падишах (Царский путь), и, наконец, эти серые, безжизненные скалы, сдвинувшиеся с обеих сторон и напоминающие о грядущих ужасах…
Обстановка не располагала к разговорам, и мы, закутавшись в бурки и башлыки, молча подвигались вперед, пока не добрались до Матласов. Тут мы с А* решили немного передохнуть и закусить.
В горах погода меняется чрезвычайно быстро, и когда, через полчаса мы выехали из Матласов, небо было почти совсем ясно, и снег прекратился. Солнце ярко светило, играя в каждой снежинке и сильно пригревая обращенные к нему скаты. Со всех сторон бежали, журча и пенясь, ручейки… Вся природа нежилась и ликовала, а вместе с нею развеселились и мы.
Дорога шла между серых, почти голых скал и только кое-где ее разнообразили зеленеющие поля да серые столь же безжизненные аулы.
– Что за дичь и глушь в вашей “Стране гор” (Дагестан значит “Страна гор”), – сказал я, обращаясь к А*: – всё скалы, да пропасти. Глазу не на чем остановиться – так все уныло, угрюмо и дико кругом.
– Ну, не везде, – отозвался А*, – побывайте в юго-восточных округах, и вы увидите там совсем иные картины. Да и в нашей унылой Аварии много прекрасных уголков, где разрастаются самые нежные культуры, и где вы найдете чудные персики, прекрасный виноград, отличные груши и яблоки… Впереди нам предстоит не один такой оазис.
– Не знаю, как в юго-восточных округах, – продолжал я: – там я еще не был, но в северо-восточных, через которые я только что проехал от Шуры к Хунзаху, только и видны, что эти скалы да пропасти… Аулы и те не оживляют местности, а наоборот, своими серыми каменными саклями, как бы дополняют общую угрюмую и мрачную картину. Просто удивляешься, как находит себе обитателей эта дикая природа, среди которой редко встретишь жалкую травку и неприхотливую сосну.
– Да, – сказал А*, – нам, жителям зеленых равнин, эти серые картины кажутся мрачными и неприютными. Но поговорите с горцем, выросшим в этой обстановке, и вы услышите от него самые восторженные отзывы о горах, среди которых он родился и вырос. Выселенный на равнину, он тоскует о своих отвесных скалах и бездонных пропастях и вновь оживает, вернувшись в дорогие места. Да и право, несмотря на всю неприглядность таких окрестностей, в них много поэзии и живописности.
– Готов согласиться с вами относительно поэзии, особенно в такое чудное утро, – ответил я, оглядываясь кругом и с наслаждением вдыхая свежий и целительный, как бальзам, воздух: – поэзия, правда, и тут есть, но вот насчет презренной прозы выходит уж очень плохо…
– Какой это прозы?
– Да относительно плодов земных. Что может расти на этих отвесных скалах, и чем приходится питаться здешнему обитателю?
– Да, наша почва не может, конечно, похвалиться плодородием и возвращает в большей части Аварии, благодаря ее высоте, чуть не один лишь ячмень.
– И то с каким громадным трудом достается горцу и этот насущный хлеб, – сказал я: – мне удалось уже насмотреться на поля ваших горцев, и я убежден, что наш крестьянин, избалованный широким раздольем своих равнин, с недоумением остановился бы перед этими полями и наверное решил бы, что тут немыслима человеческая жизнь, немыслимо самое жалкое существование.
– А что бы он сказал, – поддержал меня А*: – если бы ему сообщили, что большая часть и этих-то полей обязана не только своей культурой, но и самым существованием своим человеческому труду? Ведь созданная самой природой нива слишком мала, чтобы ей можно было удовольствоваться, её необходимо расширить, необходимо увеличить площадь посева… И вот горец в буквальном смысле слова принимается за создание новых полей, наподобие тех, мимо которых мы едем теперь…
И, действительно, недалеко от нашей тропинки, по скату не слишком крутой скалы, лепились одно над другим горские поля, образуя что-то вроде циклопической лестницы. Каждая гигантская ступенька ее охватывалась с трех сторон каменными стенками, сводившимися на нет при приближении к четвертой стороне – скале. И в эти громадные ящики, формой своей напоминающие трехгранную призму, горцы наносили откуда-то в мешках на собственной спине землю и образовали таким путем ряд искусственных полей.
– Да, – невольно воскликнул я: – просто отказываешься сосчитать, каких трудов стоит каждая такая нива, и сколько нужно лет и поколений, чтобы создать одно поле в 40-50 квадратных сажен!
– Для дагестанского малоземелья, – прервал меня А*: – характерен один анекдот, который, быть может, и вам приходилось слышать.
– Какой именно?
– Рассказывают, что как-то горец вышел засеять три свои поля, скинул бурку и приступил к работе. Засеял одно поле, засеял другое; третье же, к своему удивлению, никак найти не мог. “Видно, шайтан взял”, решил горец и, собираясь домой, поднял свою бурку. Потерянное поле оказалось под нею!
– Но мы с вами отметили пока лишь половину работы горца, – продолжал А* после короткой паузы: – мало ведь еще создать почву, нужно еще и оросить её. А для этого необходимо провести воду из реки, зачастую из-за нескольких верст и устроить искусственный акведук из выдолбленных в камне канавок или из черепичных и деревянных труб, утвержденных кое-где на высоких деревянных стойках. Но вот всё готово: поле создано, вода проведена, пшеница или ячмень посеяны, и горец не нарадуется на плоды своих трудов… И вдруг разразилась гроза, хлынул дождь, побежали с гор грозные, ничем неудержимые потоки, все уничтожая на своем пути и в один миг унося вниз и годами натасканную землю, и каменный стены, охватывавшие вчера еще зеленевшее поле:..
– Да, тяжелые условия жизни, и тем более можно подивиться привязанности лезгин к их угрюмым скалам, – заметил я.
II.
Хаджи-Мурат
Аул Цельмес. – Значение Хаджи-Мурата после убийства Гамзат-бека и унижение его. – Арестовало и бегство. – Переход на сторону Шамиля. – Возвращение к России и смерть. – Два отчаянных подвига.
Под этот разговор мы отъехали несколько верст от Матласов. В глубине ущелья показался небольшой аул, и я спросил его название.
– Это Цельмес, – ответил Мамед-Исмаил-оглы: – сюда спасся наш любимый герой, Хаджи-Мурат, когда его, зимой 1840 года, русский караул вел пленником в Темир-Хан-Шуру. Он бежал от этого караула и из приютившего его Цельмеса завязал переписку с Шамилем, предлагая ему свои услуги.
– Простите, Мамед, что я вас перебью, – сказал я, – вы рассказывали уже в Хунзахе о той роли, которую играл Хаджи-Мурат в освобождены 1834 году Хунзаха и Аварии от занявших их муридов 1) со вторым имамом Гамзат-беком во главе. Но далее вы не рассказывали, а мне было бы очень любопытно послушать.
– С удовольствием, – отозвался Мамед. – Вы уже знаете, – продолжал он, – что после убийства Гамзат-бека фактическим властителем Аварии стал глава восставших аварцев Хаджи-Мурат, тогда еще совсем молодой 20-летний юноша. Но он сам сознавал, что его молодость не вяжется с управлением такой обширной страной, и он послал к соседним властителям Ахмет-хану Мехтулинскому, шамхалу Тарковскому, и Арслан-хану Казикумухскому с предложением взять на себя управление Аварией. Но в то же время он послал и к русским властям, чтобы известить их о новых событиях.
Ханы один за другим отказались явиться в Хунзах, в котором только что разыгралась кровавая трагедия убийства Гам-вата и его муридов. А русский главнокомандующий барон Розен не придал сначала надлежащего значения присланному ему извещению и, только прослышав о двух неудачных попытках нового имама Шамиля завладеть Хунзахом и получив от Хаджи-Мурата второе письмо с уведомлением, что если Авария не получить русской помощи, то быстро подпадет под власть муридов, – только после этого барон Розен послал к Хунзаху отряд ген. Ланского с поручением прогнать муридов со всего пространства между Шурой и Хунзахом. Ланской без труда завладел Гимрами, но когда к этому аулу подошел Шамиль, – генерал должен был поспешно отступить. Высланный на помощь Ланскому храбрый генерал Клюкн-фон-Клугенау разорил ряд горских аулов, вошел победителем в Хунзах, где и поставил правителем аулов и Аварии сына казикумухского хана, Ахмета-Магомет-Мирзу. Как при этом правителе, так и при его преемнике Ахмете-хане Мехтулинском, в Аварии держался полный порядок, и она была предана России. Все попытки Шамиля подчинить себе этот центр Дагестана оканчивались неудачей. Но главным виновником всего этого были не ханы, ставленники России, а любимец Аварии, ее первый джигит Хаджи-Мурат.
Такое положение вещей продолжалось до 1840 года, когда Хаджи-Мурату было нанесено кровное оскорбление, заставившее его перейти на сторону Шамиля. Нужно заметить, что правители Аварии относились очень неблагосклонно к Хаджи-Мурату, видя громадную его популярность в Аварии. В виду этого они неблагоприятно аттестовали его перед русским правительством, а в 1840 году даже прямо обвинили в измене России и в сношениях с Шамилем. Тогда русские власти распорядились доставить его скованным в Шуру под конвоем 40 солдат.
Можете сами судить, каково было гордому аварцу, верой и правдой служившему русскому царю и ненавидевшему всеми силами души Шамиля и муридов, переносить подобное унижение?! Случай помог ему спастись из плена. Конвойный начальник сжалился над ним и приказал снять кандалы, а вместо них велел связать руки веревкой и держать концы ее двум солдатам – одному спереди, а другому сзади. Дорога была очень трудна и зачастую проходила по узким гребням над бездонными пропастями. Этим воспользовался Хаджи-Мурат и в одном месте, где конвой растянулся, сделал отчаянный прыжок в сторону, полетев в пропасть вместе с обоими конвойными. Эти последние при падении выпустили из рук веревку и разбились вдребезги на глазах товарищей, а пленник исчез в глубине пропасти. Искать его, казалось, было бесполезно: трудно было сомневаться, что он разбился о скалы так же, как и солдаты. Конвой двинулся дальше в Т.-Х.-Шуру, где и донес о случившемся. Но Хаджи-Мурат не погиб, хотя при падении в бездну сильно разбился и повредил себе обе ноги, отчего потом оставался хромым на всю жизнь. Он с трудом дополз до ближайших кутанов (овечьих загонов), а через некоторое время достиг аула Цельмес, откуда начал письменные переговоры с Шамилем, предлагая ему свою службу.
“Ты узнал мою храбрость, – писал Хаджи-Мурат, – когда я защищал против тебя Хунзах. Желаешь ли еще раз испытать ее теперь, когда я хочу биться рядом с тобой?”
А Шамиль незадолго перед тем потерпел ужасное поражение под Ахульго и едва нашел себе убежище в Чечне. Конечно, он с величайшей радостью принял предложение Хаджи-Мурата, славившегося храбростью и имевшего громадное значение в Аварии и Дагестане. С его переходом на сторону муридизма, дела этого последнего сразу меняли свой характер, а власть Шамиля получала новый блеск и распространение.
Имам тотчас же прислал Хаджи-Мурату письменный ответ, в котором раскрывал ему свои объятия и предсказывал, что скоро русский двуглавый орел сожжет свои крылья на сияющем полумесяце, красующемся на знамени правоверных…
И, действительно, на первых порах Шамиль выказывал Хаджи-Мурату величайшее доверие и сделал его своим первым наибом. А вслед за Хаджи-Муратом постепенно перешла на сторону муридизма и вся Авария.
– Да, – вмешался тут А*, – Россия сделала большую ошибку, не сохранив за собой Хаджи-Мурата и вместе с ним Аварию. Один этот непростительный шаг отнял у нас все влияние над Дагестаном и отсрочил окончательное подчинение его на много лет. Хаджи-Мурат был отчаянным храбрецом и если Шамиля нужно назвать головой муридизма, то Хаджи-Мурат будет его душой. А душа в таких вещах зачастую важнее головы…
– Но ведь и Шамиль не мог сохранить за собой этого джигита? – сказал я.
– Да, Шамиль обидел его, – ответил Мамед: – а в горах обиды никогда не прощаются.
– В чем же заключалась эта обида?
– Разно говорят на этот счет, – ответил Мамед: – больше приходится слышать, что все дело разыгралось от того, что Хаджи-Мурат, учинив как-то отчаянное ночное нападение на аул Большой Дженгутей, выкрал оттуда и взял себе в наложницы ханшу Нох-Бике, вдову своего врага Ахмет-хана Мехтулинского. А эта ханша приходилась тещей приверженцу Шамиля, Даниэль-беку Элисуйскому. Этот последний пожаловался Шамилю, а Шамиль приказал Хаджи-Мурату отдать ханшу ее зятю. Были и другие еще поводы к неудовольствию вроде того, что в конце 1851 Шамиль обвинил Хаджи-Мурата в неудачном исходе одной кампании…
– А я более склонен думать, – прервал его А*: – что все эти обиды были одним лишь вымышленным предлогом, благовидной ширмой, а на самом деле Шамиль дал Хаджи-Мурату дипломатическую миссию поразведать о всех делах и планах в Тифлисе, а затем вернуться в горы, что он и хотел сделать в Нухе…
Лицо Мамеда омрачилось: видно, ему были крайне неприятны подобные предположения насчет легендарного героя Аварии. В виду этого я поспешил переменить разговор.
– Как же его приняли в Тифлисе? – спросил я.
– Князь Воронцов, тогдашний начальник Кавказа, принял его очень любезно и дал хорошее содержание. Но, видно, он также не доверял Хаджи-Мурату и приставил к нему конвой, который никогда не спускал с него глаз. Хаджи-Мурат очень тяготился этим и в апреле 1852 года отпросился у князя в Нуху. Его отпустили, но велели кн. Тарханову, начальнику Нухи, строго следить за ним. Но когда Хаджи-Мурат попал в Нуху и увидал вблизи родные горы, – душа его не вытерпела, и он бежал, воспользовавшись оплошностью конвойных и убив двоих из них. Но третий дал знать о происшедшем кн. Тарханову, и тот поднял всех, кого мог, для поимки бежавшего. На другой же день напали на следы Хаджи-Мурата и окружили его в лесу. Наиб защищался, как лютый зверь, убил четверых преследователей и ранил шестерых. Но, наконец, сабля его переломилась и, весь израненный, он сам вышел из кустов. Ему отрубили голову, а в теле нашли 7 огнестрельных ран, заткнутых пыжами дли удержания крови. Голову набальзамировали и послали сначала в Тифлис, а потом будто бы в Петербург…
– Да, как бы то ни было, – сказал А*: – это был большой молодец, и Россия много потеряла, не удержав его за собой…
– А не можете ли, Мамед, рассказать о каком-нибудь подвиги его? – спросил я.
– О, у этого джигита было много подвигов отчаянной храбрости. На что не пошел бы никто другой, за то смело брался Хаджи-Мурат. А храбрость, как у вас говорится, города берет…
– И он брал города?
– А вот хотя бы ночное нападение на Большой Дженгутей – громадный аул, расположенный на плоскости, верстах в 20 от Шуры. Вы ведь проезжали теперь через него, едучи по почтовой дороге в Хунзах. Этот аул, – продолжал Мамед, когда я ответил утвердительно на его вопрос: – этот аул во время войны был резиденцией Мехтулинского хана и жил шумной и веселой жизнью. Кроме 4-х-тысячного населения, в нем постоянно стояло до тысячи солдат из конных и пеших частей. Все селение было обнесено высокой и плотной оградой с несколькими воротами, охранявшимися военными караулами, а дворец хана стоял среди аула на высоком холме и был охвачен высокой же каменной стеной.
И вот из этого-то дворца Хаджи-Мурат решил выкрасть красавицу Нох-Бике, вдову своего злейшего врага, Ахмет-хана Мехтулинского. Набег этот совершен был ночью с какими-нибудь двумя сотнями отважных храбрецов и увенчался полным успехом. Подобравшись незаметно к ограде аула, партия овладела одними из ворот, отправив на тот свет часовых, а затем ринулась к ханскому дворцу. Наиболее ловкие перебрались через стены, и через несколько минут Хаджи-Мурат скакал во главе своих храбрецов, увозя красавицу ханшу, а за ним ближайший его сотрудник Гейдар-бек вез другую жену Ахмет-хана, красавицу Фатиму. Остальные джигиты удовольствовались кое-каким добром, ограбленным во дворце… И все это было сделано так внезапно, быстро и находчиво, что ни обитатели аула, ни русские войска не успели собраться для отпора. И только отдельные выстрелы провожали храбрецов…
В другой раз Хаджи-Мурат забрался таким же образом в Шуру, с целью выкрасть оттуда самого главного начальника края князя Орбелиани. А в ту пору в Шуре было сосредоточено до 25 тысяч войска. Предприятие, на которое решится не каждый храбрец… Но Хаджи-Мурат, для большого эффекта, решил сделать это в тот вечер, когда князь Орбелиани давал в своем доме бал для шуринской публики… С небольшим числом отчаянных удальцов, переодетых в казачьи костюмы, Хаджи-Мурат проник в город и направился по его улицам, отыскивая большой, освещенный дом… Вот как раз подходящий дом масса окон и все освещены… По знаку Хаджи-Мурата, горды бросаются внутрь его, но, к крайнему удивлению своему, вместо офицеров в мундирах и дам в бальных платьях, встречают какие-то странные фигуры, одетые в серые халаты… Оказалось, что горцы ошиблись домом и вместо дворца командующего попали в военный госпиталь… Можно себе представить взаимное удивление больных и их непрошеных гостей!.. Но пока муриды бросались из палаты в палату и хватались за оловянные кружки и тарелки, больные вооружились, чем попало, и напали на горцев. Тем временем тревога распространилась по всему городу, ударили в набат… Часть удальцов легла под ударами гарнизона, другая же, а с ней и Хаджи-Мурат, – успела ускользнуть в горы…
III.
Горские нравы и суды
Бездны и аул. – Две жизни за две копейки. – Горные дороги. – Словесные суды. – Очистительная присяга. – Необходимость перехода к общим судам.
Путь наш тем временем принял довольно головокружительный характер.
Узкая тропинка то виляла по скату гор, то лепилась по острым гребням, над глубокими пропастями…
Я уже чувствовал временами легкое головокружение, и только вполне безразличное отношение к этим ужасам моих спутников и нежелание показаться трусом придавали мне энергию… Я старался не глядеть в эти засасывающие и манящие бездны и отвлекался разговором с А* и Мамедом.
Понятно, поэтому, что я испытал немалое удовольствие, когда тропинка отошла от пропасти и вступила в каменный аул, жалкие и грубо сложенные сакли которого тесно лепились одна к другой.
Все население аула высыпало на грязные и кривые улицы или на плоские крыши саклей с целью подышать чистым воздухом, погреться на весеннем солнышке, да поделиться местными новостями.
Наш поезд привлек, конечно, общее внимание. Все мужское население провожало нас любопытным взором, перебрасываясь отдельными фразами с нукерами, а из-за полуоткрытых дверей и оконных, ничем не закрытых, отверстий выглядывали женские физиономии, но, заметив на себе наши взгляды, тотчас же прятались в глубине сакли.
Посредине аула красовалась огромная яма-пруд, почти полный водою, и из середины его торчал кверху шест – измеритель глубины.
Я собирался уже расспросить своих спутников о названии и населении этого аула, как вдруг наше спокойное шествие было прервано самым неожиданным образом.
Из соседнего переулка послышались какие-то крики… Видно было, что шумело несколько человек; но два голоса, перебивавшие один другой, покрывали все остальные. Но вот крики перешли в глухое рычание, а за ним послышалось что-то в роде стона…
– Что это такое? – спросил А*.
– Двое лезгин подрались и поранили друг друга, – спокойным тоном ответил один из нукеров.
Мы тотчас же повернули к месту происшествия.
На небольшой площадке, между саклями, лежали два раненых лезгина. Кругом стояла большая толпа, почтительно расступившаяся при нашем приближении. Лужи крови и тяжелые стоны, вырывавшиеся временами из груди раненых, доказывали, что дело имело очень серьезный характер. В этот же момент появился местный знахарь и приступил к освидетельствованию раненых.
Я не мог вынести этого кровавого зрелища и проехал в соседнюю улицу, где и стал поджидать своих спутников.
Народ стекался со всех концов к месту происшествия.
Через несколько минут ко мне присоединился А*.
– Ну, что, как раненые? – спросил я.
– Плохо. Оба не выживут и до вечера. Раны слишком глубоки.
– Из-за чего же произошла ссора?
– Из-за самых пустяков. Один из них нанялся к другому работником на неделю, по 10 копеек в день. Проработав, однако, два дня, он потребовал расчета, так как хозяин за свои 10 копеек все соки из него высасывал и заставлял работать по 14 часов в сутки. Но наниматель уперся, заявив, что наем состоялся на неделю, и расчета он не даст. Тогда между ними вспыхнула ссора. Долго они ругались, наконец, хозяин предложил заплатить 18 копеек вместо 20-ти, так как во второй день работник пробыл только до 6 часов вечера, а не до 8-ми. Этот последний отказался от 18 копеек и выругал хозяина скверными словами. Тот пырнул его кинжалом, но получил в ответ такой же удар… Ну, вот теперь оба и лежат замертво, исходя кровью.
– Но ведь это ужасно! – воскликнул я: – ведь ссора свелась в конце концов к двум копейкам! И из-за двух копеек погибло две жизни!
– Действительно, на каждую душу приходится по копейке, – ответил А*.
– И часты у вас подобные случаи?
– Да, убийства и поранения не редки у нас и до сих пор. Прощать обиды и оскорбления не в правилах горцев, а так как оружие всегда при них, то за средствами мести ходить не далеко.
– Но есть же какой-нибудь прогресс в этом отношении? Неужели горцы таковы и теперь, каковы они были при Шамиле?
– Конечно, прогресс есть, но он очень невелик. Да и надеяться на народное перевоспитание очень трудно, так как на это нужны века. Прежде всего, нужно отобрать оружие. Но на это не решаются…
В этот момент показались Мамед и нукеры.
– Ну, что? – спросил А*.
– Старшина приказал положить раненых в саклю и велел знахарю ухаживать за ними. Но тот говорит, что надежды никакой нет.
– Ну, если уже знахарь говорите, что надежды нет, – значит, ее, действительно нет. Никто не умеет так лечить раны, как наши знахари. Однако, Мамед, передайте, пожалуйста, старшине, чтобы он донес о случившемся начальнику округа.
– Я уже сказал, – ответил Мамед.
– Ну, тогда мы тут бесполезны и можем продолжать наш путь, – решил А* и повернул свою лошадь к выезду из аула
Находясь под прежним впечатлением, я хотел продолжить наш разговор, но характер дороги совершенно воспрепятствовал этому.
Хотя за аулом тропинка и стала шире, но, Боже мой, как она стала ужасна!
Лепясь над крутыми обрывами, ничем, конечно, не огороженными, она то опускалась, то поднималась на самые головоломные крутизны по искусственным каменным лестницам с изрытыми и исковерканными ступенями. Иные из этих лестниц были длиной в несколько сажен.
Видно, сами горцы считали эти подъемы и спуски опасными для нас, так как несколько обитателей аула взяли было наших лошадей под уздцы, чтобы проводить их. Но А* отказался от их услуг, а его примеру последовал и я, хотя сердце сжималось и захватывало дыхание. Но наши прекрасные горские лошади скоро успокоили меня.
Нужно было удивляться, с каким умом и с какой осторожностью подвигались они вперед. Медленно, шаг за шагом передвигали они свои ноги и прежде, чем стать на следующую ступеньку, осторожно пробовали, прочно ли держится камень, и в случае сомнения избирали новое место. При таких условиях оставалось только положиться на умных четвероногих и вручить им свою судьбу. Так я и сделал.
Около двух часов двигались мы по таким головоломным тропинкам, в общем весьма узким и позволявшим ехать лишь гуськом, один за другим.
Но вот характер местности изменился к лучшему. Не стало головокружительных пропастей, тропинка расширилась, и я поехал рядом с А*.
Впечатление двойного убийства еще не изгладилось во мне, и я вновь заговорил о нем, а затем перевел речь на местные суды и местные законы,
– Скажите, – спросил я между прочим: – как карают ваши местные законы – у вас ведь действуют не общероссийские законы, а свои местные – за убийство и поранение?
– Наши местные законы разбиваются на две группы – адат и шариат. Адат – это право обычное, живущее лишь в преданиях и нигде не записанное; шариат же – это писанные мусульманские законы. Оба эти права смотрят на одно и то же явление различно и за одно и то же преступление назначают различные наказания. Да к тому же чуть не каждый аул и каждая местность имеют свои обычаи, не сходные с обычаями даже близлежащих местностей и селений.
– А судебная организация у вас, конечно, также отличная от нашей?
– Конечно, совсем иная. В каждом округе Дагестанской области – а их всего девять – существует окружный словесный суд, собирающейся под председательством начальника округа или его помощника и состояний из нескольких членов, выбираемых населением из почетных лиц, известных знанием местных обычаев. Эти члены носят название диванных, от слова диван – суд. Кроме них, в состав суда входит еще казий, выбранный из местных мулл и хорошо знающий положения шариата, изложенные в Коране и других священных книгах, т. е. прежде всего в “суннах” (в суннах заключаются предания о жизни Магомета), а затем – в фетва, или решениях знаменитых юристов.
– Какие же дела решаются по адату и какие по шариату?
– В разные времена этот вопрос решался различно и притом таким образом, что при усилении адата шариат применялся реже и наоборот. Во времена Шамиля шариат приобрел полное преобладание. И это весьма понятно, так как Шамиль называл себя имамом-наместником Аллаха на земле и, следовательно, должен был судить по духовным законам. К тому же, положения шариата одинаковы для всех мусульман, без различия стран и времен, тогда как адаты различны у нас чуть не для каждого аула и, следовательно, не сосредоточивают, а разделяют власть над страной. Но когда прошли времена муридизма, горцы стали сами возвращаться к гораздо более близким им адатам, от чего не удерживала их и русская власть. В виду этого в настоящее время шариат применяется сравнительно редко, почти исключительно в делах имущественного характера, да семейственных, наследственных и брачных. Преступления же всегда караются по местным адатам. Шариатные дела решает один казий, который непременно должен знать арабскую письменность, так как он пишет свои постановления на этом языке; дела же адатные решаются диванными членами.
– Какая же роль председателя?
– В сущности, самая глупая. Он играет роль секретаря, знакомит судей с жалобой, поданной по делу, а затем записывает ход заседания, существо показаний свидетелей и решение суда, в постановлении которого сам участия не принимает. Но, конечно, много тут зависит от личности председателя и его влияния на членов…
– Как же возбуждаются у вас дела, и как идут они на суде?
– Возбуждение каждого дела, как гражданского, так и уголовного, зависит у нас от частных лиц, которые должны представлять в суд и все данные для решения возбуждаемого вопроса.
– Ну, а если у него таких доказательств нет, а между тем его брата убили, а саклю сожгли?
– Тогда суд ничего сделать и не может: он не занимается ни розыском обвиняемого, ни собиранием доказательств его вины, что делается у нас следственной и прокурорской властью. Эта задача лежит исключительно на потерпевшем… Впрочем, он может ограничиться заявлением подозрения на известное лицо, не представляя никаких доказательств в его виновности, и это лицо должно очиститься от обвинения путем присяги известного числа тусевов (свидетелей), которые удостоверили бы неспособность его к подобного рода деянию. А зачастую число тусевов достигает нескольких десятков, и тогда заподозренный ставится в очень затруднительное положение. У нас в округе, – продолжал А*, – как-то раз один горец заявил подозрение против другого, обвиняя его в краже. Тот выставил потребное число свидетелей, и все они подтвердили его невиновность. Но противная сторона припомнила, что у заподозренного имеется родной брат, который, по адату, должен был попасть в число тусевов, но в суд представлен не был. Напрасно заподозренный убеждал судей, что этот брат давным-давно выехал из Дагестана и проживает в Калуге, почему не может знать не только настоящего дела, но даже и его самого, обвиняемого в совершении кражи. По адату, в число тусевов должны войти прежде всего ближайшие родственники, и заподозренный был обвинен в краже…
– Ну, а если бы он оправдался, – дело было бы кончено?
– Ничуть не бывало. Потерпевший может указать на другого, третьего, десятого, и суд должен проверять все эти обвинения и требовать каждый раз очищения присягой.
– Но ведь это ужасно, – сказал я: – это такие отсталые и нелепые положения!
– Знаете, – горячо заговорил А*, – посидели бы вы хоть неделю в нашем суде, и вы увидали бы сами всю несостоятельность, мало того, всю вредность его. Я давно уже убедился в этом и доказываю всем, кому могу, необходимость перехода к общим судам и законам. Сами горцы, особенно побывавшие в России (а таких много), плачутся на свои суды, решающие дела по нелепым старозаветным формам, применимым лишь в первобытном обществе, лишенном всякого порядка и властей. Но мы всеми зависящими от нас мерами навязываем им этот суд и принуждаем их изучать свои старые адаты, которые без того отошли бы в область предания и стали бы разве предметом исторического исследования. Мы заставляем жить по ним и новые поколения, чем не только не способствуем прогрессу, но даже даем истории обратное движение! Горцы сами начинают стремиться к свету и правде, а мы толкаем их обратно к тьме и невежеству.
– Но отчего же тогда не перейдут к общим судам?
– Отчего не перейдут! – воскликнул А*, – конечно, по неведению и халатности, которые всегда так сродни русскому человеку, Однако, мы все-таки надеемся, что не за горами уж то время, когда нам дадут общие суды и приобщат горцев к общему прогрессу. Теперь уже не одни мы, практики, высказываемся против обычного горского суда. Такой известный знаток горских адатов, как профессор Максим Ковалевский, доказывает в своих сочинениях всю несостоятельность горского суда и говорит, что терпимость в этом отношении подрывает в корне нашу просветительную миссию в горах. Чтобы показать вам всю несостоятельность наших судов, я приведу один пример, имевший место вскоре по моем прибытии в округ и поразивший меня до глубины души.
Не далеко от Хунзаха, в глухом месте, нашли тело одного горца, зверски изрубленное в куски. Кто совершил преступление, – дознаться не могли, но все данные указывали на одного горца, давно враждовавшего с убитым. Нашлись люди видевшие этого горца за несколько часов до убийства рядом с жертвою, а один даже слышал, как он приглашал убитого в то место, где потом нашли его труп. Сверх того, несколько человек положительно утверждали, что вскоре после того момента, когда должно было произойти убийство, они видели на подозреваемом кровь; кинжал его тоже был окровавлен, а в ноге засела пуля, которую он вынул в своей сакле на виду у многих родственников. Когда же осмотрели убитого, то при нем нашли пистолет со следами только что произведенного выстрела, и пуля, вынутая горцем из раны, как раз приходилась к калибру пистолета. Казалось бы, чего яснее? Не только я, но все наши служащие и даже сами диванные члены были убеждены в виновности заподозренного. Но так как никто не был очевидцем преступления, то все эти косвенные улики сводились к нулю, и дело, по адату, должно было решаться очистительной присягой. Заподозренный, человек богатый, выставил требуемое число тусевов, очевидно, подкупленных, и все они приняли присягу в подтверждение неспособности обвиняемого совершить приписанное ему преступление.
– Это поразительно, – сказал я, – остается только надеяться, что эти порядки уже недолговечны.
– Да, и мы надеемся на это. Ведь некоторые деяния горцев между собою уже и теперь отнесены к ведению общих судов, например, умышленное убийство. Но тут нужно не рубить отдельные ветви, а вырвать дерево со всеми его корнями.
Под этот разговор, то прерывавшийся, то вновь начинавшийся, в зависимости от местности, мы выехали на берег ущелья, в глубине которого прыгал и пенился небольшой ручей – приток Андийского койсу. А в полуверсте оттуда, в другом более широком ущелье, шумела и эта могучая горная река, главная данница Сулака, впадающего в Каспийское море.
Спуск наш в ущелье ручья и подъем на противоположный берег совершились вполне благополучно.
Это ущелье довольно глубоко и обращено на южную сторону. Не удивительно поэтому, что хотя было только начало марта, – все фруктовые деревья, усеявшие оба берега ручья, стояли уже в цвету. Цвела курага своими снежно-белыми цветочками, цвел миндаль, пышно налились и вот-вот готовы были развернуться почки ореха… И все эти цветы и почки посылали в теплый воздух свой нежный, удивительно приятный аромат…
Я не дышал, а просто глотал этот ароматный воздух и невольно вспоминал далекие центральные губернии, где в эту пору года ревели вьюги и морозы сковывали всякую жизнь…
– Это селение Инхо, – сказал Мамед: – и мы едем его садами. Теперь мы въезжаем в пределы Кайсубулинского наибства, в котором главными центрами считаются Гимры и Унцукуль. Это наибство всегда отличалось большой преданностью муридизму и его имамам, из которых первый Кази-Мулла и третий Шамиль родились и выросли в Гимрах, а Кази-Мулла там же и пал геройской смертью в 1832 году…
Выбравшись на другой берег ущелья, мы расположились отдохнуть и закусить, а затем вновь сели на лошадей и, двигаясь дальше вдоль берега Андийского Койсу, к вечеру добрались до первого ночлега – аула Иголи, лежащего на берегу койсу (койсу значит река) и сплошь заросшего чудными садами.
IV.
Аул Иголи
Горское гостеприимство. – Дом старшины и кунацкая. – На крыше. – Старшина. – Ужин. – Горские кушанья. – Хинкал и чоба.
– Куда прикажете ехать? – спросил Мамед.
– Конечно, к старшине, – ответил А*.
Мы пересекли большую, голую площадь – большая редкость, в горах! – и при лае собак и крике мальчишек въехали в аул.
Нас, очевидно, не ждали, потому что никто не встретил ни у въезда в селение, ни даже в доме старшины, к которому мы не без труда добрались по узким и кривым переулкам, загроможденным камнями и кое-где накрытым сверху деревянными навесами, не раз чувствительными ударами напоминавшими нам о своем существовании.
Дом старшины ничем не выделялся из общей среды. Стоял он между кривых закоулков и имел при себе небольшой двор. Самое здание, довольно невзрачного вида, было изогнуто под прямым углом, при чем одна сторона его оказалась двухэтажной, а другая – в один ярус. Во втором этаже находилась одна лишь кунацкая (комната для гостей; от слова кунак – друг) – эта обязательная принадлежность каждой более состоятельной сакли.
Гостеприимство весьма развито в горах и в наше время. Вы смело можете подъехать к любой сакле, не сомневаясь, что хозяин встретит вас с распростертыми объятиями и удалится со всей семьей в самую отдаленную комнату, предоставив весь дом в ваше распоряжение. Вы можете делать, что вам угодно, можете ни о чем не заботиться и быть уверены, что лошадь ваша накормлена, а вам самим готовятся лучшие блюда. Когда же будете кушать, сам хозяин будет прислуживать вам, внимая каждому слову, как повелению своего владыки. Он не спросит вас, кто вы такой, какой вы веры и национальности: для него вы – дорогой гость, для которого он готов все отдать. Пока вы будете оставаться под его крышей, вы безопасны от врагов, а, покидая гостеприимный кров, можете даже не поблагодарить хозяина.
Явление это довольно понятно: оно вытекает из самых условий горской неустроенной жизни, а, во-вторых, оно строго-настрого наказано мусульманам их священною книгою Кораном…
Нечего и говорить, что нам был обеспечен самый лучший прием.
Когда мы слезли с лошадей, к нам вышли молодцы – сыновья хозяина, и, объявив, что отец сейчас выйдет, просили с низкими поклонами пожаловать наверх в кунацкую.
Мы поднялись по крутой и скверной лестнице и через коридор и переднюю вошли в кунацкую.
Это была большая комната с деревянным полом, устланным войлоком, и с выштукатуренными стенами, из которых задняя поперечная имела несколько углублений, где хранились на полках одеяла и другие принадлежности ночлега, а повыше их, к самому потолку, стояла разная фаянсовая посуда – любимое украшение у горцев. Единственное и небольшое оконце освещало комнату, один из углов которой был занят огромной деревянной кроватью с постелью сомнительной чистоты.
Вечер был очень теплый, и мы, сняв с себя верхнюю одежду, вышли на плоскую земляную крышу.
Весть о нашем приезде облетела уж, конечно, весь аул и чуть не все обитатели его сошлись к дому старшины и, гордо драпируясь в свои сагуры – бараньи шубы с огромными пелеринами, расположились кто на улице, кто на кровлях домов, а кто и в самом дворе. Женщин почти не было видно, да и те, который появлялись на крышах, спешили накрыться покрывалом, раз замечали на себе наш взгляд. Зато малолетнее население выходило из себя, желая вдоволь насладиться редким любопытным зрелищем. С настойчивостью, достойной лучшей цели, они упрямо лезли вперед, расталкивая взрослую публику и нимало не смущаясь подзатыльниками, щедро сыпавшимися на них со всех сторон.
Особенно заинтересовал меня один мальчуган лет 4-5 в ветхом оборванном костюме и с раскрытой грудью. Он упрямо стремился в первый ряд и если его оттесняли назад, – он вновь делал неимоверные усилия, скользил между ног взрослых и полз по карнизу сакли, пока вновь не пробирался вперед на свое абонированное место. Такая настойчивость увенчалась в конце концов полным успехом: никто уже не обращал на него внимания, и он предался безмолвному и сосредоточенному созерцанию.
В этот момент на нашей крыше появился хозяин – седобородый прапорщик милиции, в полной парадной форме. Черная черкеска украшалась серебряными эполетами с великолепной золотой звездочкой посредине; на груди красовались два ряда серебряных газырей (нечто в роде патронов  гильз), а над ними блестела большая золотая медаль “за усердие”. Приложив руку к папахе, он приветствовал нас на своем языке и благодарил за честь, которую мы сделали ему, остановившись в его доме.
– Всё скверно у меня, – передавал Мамед его слова: – всё грязно и бедно. Но одно присутствие дорогих гостей украсит мою саклю, и она будет блестеть и сверкать, как дворец вельможи. Добро пожаловать, дорогие гости. Вы здесь хозяева, а я – ваш слуга. Требуйте, чего желаете.
– Спасибо, старик, – ответил А*, – мы очень ценим твое радушие и от всего сердца благодарим тебя. Зачем только ты надел все эти цацки?
Старик только улыбнулся, как бы давая понять, что на этот вопрос и отвечать нечего.
– Ну, тебе тяжело, старик: – продолжал А*: – иди, разденься, а потом приходи к нам чай пить.
Хозяин низко поклонился и ушел с крыши.
Эта сцена, эти сверкающие эполеты старшины довели известного уже читателю мальчугана до полного исступления. Он до того стремился вперед, что чуть не свалился с крыши, и только благодетельная десница какого-то правоверного спасла его от опасного падения. Но когда старшина ушел и взрослая публика стала расходиться, мальчуган, очутившись на просторе и заметив мое внимание, стал кривляться, а затем спрятался за спиной матери. Я бросил ему мелкую монету, но он перепугался и убежал с крыши, и деньгами завладела какая-то шустрая девчонка.
Тем временем стало темнеть. На крыше мечети появился мулла и гнусавым голосом стал приглашать правоверных к вечерней молитве. Улица быстро опустела, и мы ушли в кунацкую, где уже запылала железная печка, а на столе появился самовар.
Мы вытащили свои закуски и пригласили Мамеда принять участие в чаепитии. Он, по обыкновению, стал отказываться.
– Ну, Мамед, садитесь, – сказал А* – ведь теперь вечер, ураза кончилась, и вы можете без стеснения заняться насыщением своего желудка, А ты, Мустафа, – обратился он к прислуживавшему нам сыну хозяина: – сходи за отцом и скажи, что мы его ждем.
Мустафа исчез из комнаты, оставив, по горскому обыкновению, входную дверь открытой.
Нужно заметить, что горцы не привыкли к теплым помещениям и хотя зажигают в саклях огни, но делают это больше для варки пищи и для света; тепло же им дает баранья шуба, которую они ни на минуту не спускают с плеч и которая служит ночью постелью и одеялом. Закрывать при таких условиях дверь значило бы мешать выходу дыма и свободному притоку чистого воздуха.
Хозяин не замедлил появиться и снова приветствовал нас.
Принять же участие в трапезе согласился только после настойчивых наших упрашиваний.
– И то он решился сесть, – заметил мне А*, – лишь в виду своей старости. Иначе ни за что не сдался бы на наши просьбы.
Севши же, он сам заговорил и политично стал расспрашивать о новостях. Затем разговор перешел на его аул. Он хвалил его, хвалил богатые сады, охватившие селение, и великолепные иголинские персики, единственные во всем Дагестане. Затем стал жаловаться на суровую зиму, которая побила весь виноград и не позволила сделать хорошей чобы (чоба, или дхаба – прекрасный напиток, очень любимый в Дагестане и приготовляемый из винограда).
– А что же вы, трудолюбивые иголинцы, – сказал ему А*, – оставляете впусте громадную площадь, лежащую перед вашим селением? Как вам не стыдно? Ведь у вас тысячи летят из кармана! Сколько садов вы могли бы разбить на ней!
– Правда, правда, – ответил старшина: – да что поделаешь? Без пороху не проведешь оросительных канав, а без орошения деревья не станут расти.
– Так составляйте скорей общественный приговор да собирайте нужные деньги. Ни округ, ни губернатор не станут препятствовать в этом. Было бы только ваше доброе желание.
– Мы уже толковали об этом, – ответил старшина: – и деньги у нас будут. Хотели только переговорить с начальством. Теперь мы знаем ваше мнение и пошлем к вам приговор.
– Скорей, скорей делайте это, – сказал А*, – не теряйте дорогого времени и тысячи рублей. Ведь ваше селение – один из лучших уголков во всем Дагестане, и вы можете производить лучшие фрукты.
– Какая громадная разница, – обратился я к А*: – сегодня утром мы ехали среди хунзахской равнины, где родится один ячмень, а теперь находимся в какой-то Италии, где растут лучшие и нежнейшие фрукты. Велико ли вообще садоводство в вашем округе?
– Наш округ, пожалуй, один из лучших в этом отношении во всем Дагестане. В ущельях Аварского и Андийского койсу разбросано немало селений, отличающихся жарким климатом и защищенных горами от влияния холодных ветров. Мохох, Гимры, Иголи, Унцукуль, Ашильта – во всех этих аулах могло бы развиться крупное садоводство. Но что поделаешь, когда нас заедают наше невежество и бездорожье. Никто не заботится у нас об улучшении пород деревьев и виноградной лозы, а ведут это хозяйство, как велось оно при отцах и дедах. Да и как повезешь нежные персики и прелестный виноград по этим ужасным дорогам!
– И вывоза никакого не существует?
– Нет, существует, но в очень незначительных размерах. Кое-как везут в кошелках на ишаках в Хунзах, в Т.-Х.-Шуру, в Петровск.
– А виноделие у вас не развито?
– Очень мало. Только в Хунзахе да Шуре. Да и сами туземцы этим не занимаются, так как это запрещено Кораном. Они приготовляют одну лишь чобу, о которой вы уже слышали.
И долго мы еще толковали на разные хозяйственные темы.
Тем временем самовар уже опустел, а в ущелье спустилась тихая, непроглядная ночь. Сын хозяина, молодой Мустафа, жарко истопил печь, унес самовар и объявил через отца, что ужин готов, – не прикажут ли подавать? Мы ответили утвердительно и поспешили удержать старину, так как он собрался было уходить.
Оставив на столе ту же грязную и засаленную скатерть, Мустафа выдвинул из-под кровати большой сундук и достал оттуда несколько глубоких и мелких тарелок, 4 поломанных ножа и столько же вилок и ложек. Все это было очень старо от времени и употребления. С первого же взгляда заметна была принципиальная ссора хозяев с чистотой. Но мы не смутились этим и только вытерли свою посуду поданными тряпочками-салфетками также, конечно, не первой белизны.
– Пожалуйте, дорогие гости, – сказал хозяин, когда на столе в каком-то подобии супника задымилась до сих пор невиданная мною похлебка.
– Что это такое? – спросил я.
– Это шарпа, – ответил Мамед: – один из наших супов.
Я попробовал и с большим удовольствием сел целую тарелку. Оказался превосходный суп из баранины и риса, приправленный кислотой из хурмы – местной кавказской ягоды.
На смену шарпе появилось новое блюдо – какие-то дымящиеся лепешки подозрительного цвета.
– Это хинкал, – сказал Мамед, заметив мое изумление: – любимое кушанье горцев.
– Из чего же оно приготовляется?
– Из кукурузной или иной какой-нибудь муки, после чего эти лепешки опускаются в кипящую воду, где они и варятся. В торжественных случаях к воде прибавляют еще кусок баранины. Попробуйте же.
Я взял одну галушку. Оказалось тяжелое и трудно переваримое тесто, почти без всякого вкуса. Я не мог одолеть и одной лепешки, тем более, что они были сильно приправлены чесноком – этим неизменным спутником чуть не каждого горского кушанья. Но мои спутники усердно принялись за истребление хинкала, при посредстве тоненьких палочек; хозяин же наш обходился с помощью собственных пальцев.
– Ну, если вы не хотите кушать хинкал, то кушайте баранину, – сказал Мамед, указывая на тарелку, только что принесенную Мустафой.
Баранина, варенная вместе с хинкалом и также отдававшая чесноком, пришлась мне по вкусу, и я сел кусок ее, но категорически отказался от бараньего курдюка, поданного цельным огромным куском. Для хозяина же и Мамеда курдюк оказался наивысшим лакомством, от которого они отстали лишь, когда есть дальше оказалось невмоготу.
– Ну, теперь можно выпить чобинского, – сказал А* и налил мне в стакан какой-то жидкости мутно-коричневого цвета.
– Это и есть та чоба, о которой мы говорили? – спросил я.
– Она самая, – ответил Мамед.
Я попробовал и пришел в восторг. Это был превкусный, сладковатый напиток, похожий на наш шипучий квас, но только с меньшим количеством газа.
– Пейте, пейте, – сказал А*: – чоба не опьяняет, по крайней мере, по мнению мусульман.
– Как ее приготовляют? – спросил я.
– Особым образом кипятят виноградный сок, – ответил А*: – огонь, видите ли, все очищает и делает пригодным даже и для правоверных, – добавил он, поглядывая с улыбкой на Мамеда, который весьма прилежно следил за тем, чтобы его стакан наполнялся по мере “повышения дна”.
– Иногда еще в чобу кладут кишмиш, – сказал Мамед, делая вид, что все предшествующее не имеет к нему ни малейшего отношения: – тогда еще вкуснее выходить. Но часто образуется так много газа, что рвет бутылки.
Лакомясь прошлогодним виноградом и запивая чобой, мы просидели часов до десяти. Но усталость начала сильно сказываться, и А* заявил, что пора дать хозяину отдохнуть, да и самим приготовиться к завтрашнему путешествию.
Старшина ушел с низкими поклонами, а Мустафа принес огромную перину и положил ее в углу на пол. Изголовье образовала столь же огромная подушка, а сверху очутилось толстое ватное одеяло. Другую постель устроили на кровати… Все это так же, как и стол, оставляло многого желать с точки зрения чистоты.
V
Согритлох
Утро в горах. – Пробуждение аула и выезд. – Согритлохский мост и ужасы горской природы. – Переправа русских через койсу в 1859 году.
Я проспал всю ночь, как убитый, не обращая внимания на массу легкой кавалерии, ведшей на меня самую деятельную атаку.
Вероятно, мы совсем бы заспались, если б в начале седьмого часа какой-то шум и хлопанье крыльев не разбудили меня. Едва я открыл глаза, как через каминную трубу, выходившую отвесной линией на крышу, влетел в комнату петух, и, ошеломленный падением, заорал во все горло “ку-ка-реку!”
Одевшись и умывшись, я вышел на крышу. Утро стояло великолепное. На чистом и пока довольно бледном небе не было ни одного облака. Солнце еще не показывалось, но золотые лучи его озаряли уже верхушки высоких гор, амфитеатром охвативших селение.
Сначала вспыхнули и порозовели отдаленные снеговые вершины, потом засветлели сосновые леса и поросшие ими могучие скалистые хребты… Свет шел все ниже и ниже и, наконец, из-за восточных вершин брызнул сноп ослепительных лучей, заливших аул и его окрестности…
Между тем проснулся и аул и начал свою монотонную, но своеобразную жизнь.
На крыше мечети появился мулла с сатурой на плечах и гнусавым голосом стал приглашать правоверных к молитве. Из многочисленных труб повалил густой дым, портивший чистый воздух, – живительный, как бальзам. Женщины двинулись за водой с жестяными кувшинами за спиной. Петухи перекликались по всему селению, ишак катался по земле от удовольствия, где-то запищал ребенок… Около нашей сакли опять появились любопытные, и впереди их стоял тот же мальчуган, еще более грязный и оборванный, чем вчера…
Выпив чаю и немного закусив, мы простились с хозяином, который усердно приглашал нас приехать летом, когда есть персики и виноград, и когда можно, как добавил он по-русски: сад ходить и козу стрелять…
Как приятно было двигаться по берегу шумящего Койсу в это восхитительное утро с его мягким ласкающим лицо воздухом! Мне не хотелось разговаривать, и я, отдав повод, скорым шагом, – обычный аллюр в горах, – уехал вперед от товарищей.
Передо мной была та же пробудившаяся от зимнего сна природа, те же распустившиеся кураговые деревья, тот же давший цвет миндаль… Виноград заплетался целой паутиной и подползал к живой ограде садов, а затем лез на персиковые и ореховые деревья. А над этими садами, жавшимися к самой дороге, высились крутые скалы, то угрюмые и серые, то поросшие сосновыми лесами и покрытые зеленеющей травой… А по другую, северную сторону койсу все было дико, угрюмо и лишено жизни: ни садов, ни лесов; даже травы и той не было видно. Где нет животворящих лучей солнца, там не может быть и жизни!..
Долго ехал я таким образом, наслаждаясь чудным утром. Но вот меня догнал Мамед и сообщил, что скоро будет место, называемое Согритлох, замечательное удивительным переходом русских войск чрез Андийское койсу в 1859 году, после взятия столицы Шамиля Ведено и перед осадой и сдачей Гуниба.
Через полчаса ущелье начало сильно суживаться; растительность постепенно пропадала, и картина принимала все более серый тон. Дорога стала подниматься вверх, лепясь по карнизам гор, а койсу, спертый скалистыми берегами, ревел и метался, как бешеный зверь.
Но вот еще полверсты, и ложе реки обратилось в глухое и темное ущелье. Высокие отвесные скалы близко-близко придвинулись одна к другой и, казалось, вот-вот должны сойтись и преградить путь бушующему потоку.
– Какая ужасная, подавляющая картина! – сказал я.
– Да, – ответил Мамед: – это собственно и есть тот Согритлох, о котором я вам говорил. Но место перехода русских войск лежит немного дальше.
Наша тропинка еще поднялась вверх. Койсу пропал сзади, а перед нами оказалась довольно большая и ровная площадка, охваченная отступившими в сторону горами.
– Сойдите теперь с лошади, – сказал Мамед.
Я спешился и вслед за Мамедом пошел в сторону, к небольшому мостику, перекинутому через ущелье койсу и представлявшему единственную связь между обоими его берегами.
Но, уже приближаясь к ущелью, я невольно замедлил шаг, а когда ступил на узкий и дрожащий мостик и, взявшись за какой-то остаток перил, глянул вниз, – у меня захватило дыхание, и я инстинктивно отшатнулся назад.
Это была бездонная, зияющая пасть, грозная и притягивающая, где в непроглядной глубине рылся бешеный койсу, посылая кверху одни лишь отголоски бессильного гнева и жалоб…
Мамед сделал такую же попытку, как и я, но его опыт был столь же неудачен.
– Как, – воскликнул я: – вы горец и боитесь пропастей?
– Такие пропасти не часты и в Дагестане, – ответил он: – я здесь уже не в первый раз, но никогда не решался перейти через этот ужасный мост. Мне представляется, наш Эль-Сырат, – мост, ведущий в рай над пламенем дженегема (ада), – должен быть именно таков, как этот.
– Но, посмотрите, Мамед: по той стороне идет горец с ишаком и прямо сюда. Посмотрим, как он перейдет через мост.
Но что казалось невозможным для нас, не представило никакого затруднения для того лезгина. Подойдя к мосту, он подхлестнул своего ишака хворостиной, чтобы тот держался середины, а сам двинулся сзади, спокойно мурлыкая песню, как будто под ним была гладкая и широкая дорога.
Даже Мамед преклонился перед этим хладнокровием, и мы следили за лезгином, пока он не исчез за поворотом дороги в Иголи, по который мы только что проехали.
– Ну, теперь, Мамед, покажите, где переходили русские через Андийское койсу.
Не садясь на лошадей, мы прошли в прежнем направлении сажен 150. Здесь Андийское койсу выходило из своей щели, а берега его значительно понижались и расходились. В одном же месте наш берег совсем приникал к реке довольно отлогим скатом. Противоположный берег был значительно круче и в нескольких местах носил на себе остатки каменных стенок.
В этом месте мы остановились, и спутники мои поведали мне следующий эпизод из истории Кавказской войны.
Покорение Дагестана, ведшееся без всякой системы до назначения на Кавказ князя М.С. Воронцова, получило известное определенное направление после окончившейся неудачей экспедиции князя в Дарго, в 1845 году. Это была как бы дань прошлому, и с этого же года русские войска принялись за рубку широких просек через чеченские леса. Это решение было настолько важно и верно, что сам Шамиль говорил потом, что с этого момента русские вышли на настоящую дорогу.
Но на долю Воронцова выпала лишь подготовка окончательная подчинения Дагестана. Честь же нанесения последнего удара выпала на долю князя Барятинского.
С самого назначения своего наместником Кавказа, князь Барятинский стал подготовлять этот последний удар. Весь 1857 год ушел на приготовления, а с весны 1858 года началось непрерывное строго рассчитанное движение русских войск с трех сторон (со стороны Чечни, Прикаспийского края и Кахетии) в глубину Дагестана, – движение, закончившееся пленением Шамиля на Гунибе 25 августа 1859 года.
1 апреля 1859 года, перед генералом Евдокимовым (чеченский отряд) пала столица Шамиля – Ведено, и это решило участь всей Чечни, которая тотчас же положила оружие и массами была выселена на плоскость.
Но Шамиль располагал еще большими силами, и ему пока оставался верен весь Дагестан.
По взятии Ведено, войска наши продолжали двигаться в глубину гор, все более сжимая свое железное кольцо. Чеченский отряд – и при нем сам Барятинский – двинулись в Андию, а дагестанскому, состоявшему под начальством генерала Врангеля, было поручено, во что бы то ни стало, перейти Андийское койсу и таким образом лишить Шамиля его важнейшей оборонительной линии при отступлении в недра гор.
Но и Шамиль прекрасно понимал все значение ущелья Андийского койсу, как оборонительной линии, и всеми бывшими в его распоряжении средствами усилил его. В том числе он приказал разрушить Согритлохский мост, около которого мы только что были, и который служил единственным местом переправы через реку, и наивозможно лучше укрепить занятый его полчищами правый берег койсу…
Между тем отряд Врангеля благополучно перевалил через горные хребты, и авангард его, под начальством храброго генерала Ракуссы, к вечеру 14 июля подошел к реке.
– Таким образом, – говорил А*: – враждебные силы оказались разделенными ущельем могучего потока. На том, андийском, берегу стоял авангард нашего Дагестанского отряда, а на том, где находимся теперь мы, расположились среди завалов горские полчища.
– При ближайшем изучении местности и расположения неприятеля, генерал Ракусса пришел к заключению, что устройство переправы там, где находился ранее и находится теперь Согритлохский мост, невозможно вдвойне: во-первых, потому, что горцы взорвали порохом спуски к реке, а, во-вторых, потому, что Шамиль устроил чрезвычайно сильные завалы против того пункта. В виду этого генерал, после недолгих розысков, остановился на этом самом месте, где мы находимся теперь с вами.
– Как вы сами видите, – говорил А*, – здесь оба берега довольно отлоги, а если ширина реки и достигает 10 – 12 сажен, то во всяком случае тут горцы не устроили никакой обороны, полагаясь всецело на ширину и быстроту койсу. Только 20 человек отчаянных муридов засели в пещере, которой не видно отсюда, и, скрываясь за камнями, били на выбор наших смельчаков, рисковавших спускаться к реке. Но выстроенные в ночь с 15 на 16 июля каменные стенки, остатки которых и теперь вы можете видеть на том берегу, прикрыли в достаточной мере, как наших солдат, так и три орудия, поставленные как раз против пещеры.
Все это оказалось как раз во время, так как уже утром 16-го числа Шамиль послал сюда большую банду горцев с приказанием занять берег и воспрепятствовать переправе. Однако, было уже поздно, и банда, встреченная орудийным и ружейным огнем, исчезла так же быстро, как и появилась.
Только те 20 муридов, которые засели в пещере, остались на своем посту и метким огнем наносили нам значительный ущерб. Необходимо было, во чтобы то ни стало, заставить их замолчать.
Сначала прибегли к мирным переговорами и всадники нашего конно-иррегулярного полка, набранная из тех же горцев, верных нам, стали кричать муридам, предлагая им 200 рублей, если они сдадутся и помогут в устройстве переправы. Те сначала колебались, но потом, сознавая безвыходность своего положения и соблазненные обещанной наградой, один за другим выползли из пещеры и уселись на берегу.
Тогда приступили к дальнейшим действиям и прежде всего начали перебрасывать к муридам бечевку, к которой хотели прикрепить канат, а этот последний привязать к росшему здесь большому дереву… – может быть, оно и теперь существует, среди этих деревьев, – добавил А*: – этого уже не умею вам сказать. Но только как ни бросали оттуда веревку, как ни растопыривали руки муриды, – никакого прока из этого не выходило.
Тогда генерал Ракусса, заподозрив хитрость со стороны муридов, решил прибегнуть к такому средству, на успех которого можно было рассчитывать, только зная безграничную храбрость и самоотвержение русского солдата.
Короче говоря, он велел вызвать охотников переплыть могучее койсу.
– Переплыть через эту реку! – продолжал А*: – но вы только вглядитесь в этот бушующий поток, прислушайтесь, как шумит он, и как грохочут, прыгая по дну, громадные камни! Примите также в расчет его более чем 10-саженную ширину и подумайте тогда, какой опасности должен был подвергнуться каждый дерзкий пловец, и как мало было ему шансов перебраться на другой берег живым и не изувеченным!
Но генерал Ракусса знал, к кому он обращался. Перед ним стояли люди, для которых опасность была родною стихией, которые сами искали рискованных приключений и не признавали ничего невозможного. Не даром же и сами горцы, пораженные этой переправой, убеждали потом наших солдат и офицеров, что они, несомненно, знаются с чертями, так как иначе им никогда не удалось бы перебраться по канатам на этот берег!
На вызов ген. Ракуссы тотчас же отозвался рядовой 8-ой роты 82 пехотного Дагестанского полка Сергей Кочетков. Выступив вперед и посмотрев на койсу, он сказал:
– Трудно переплыть через реку: очень уж быстра и широка она! Ну, да я бродяга, нет у меня ни роду, ни племени. Сослужу службу государю.
Отошедши шагов на сто вверх по реке, Кочетков разделся, перекрестился и бросился в реку.
Нечего, конечно, говорить, с каким замиранием сердца следили за ним в нашем отряде и как дрожали за его жизнь!
Река бешено подхватила смельчака и, то подбрасывая вверх, то швыряя вниз на каменистое дно, быстро повлекла его по течению. Кочетков стойко боролся со свирепой стихией и сильными взмахами рук и ног стремился к этому берегу. Вот он уже здесь, вот хватается за прибрежную скалу… Но новая волна, сильнее и выше других, подхватила удальца и, будто мстя ему за дерзость, швырнула его на отвесную скалу и затем отбросила вновь на середину потока!..
Наш отряд ахнул, как один человек, и счел уже Кочеткова погибшим. Но молодец не потерялся. Сладив с волной, он сильными взмахами направился опять к этому берегу и, удачно схватившись за камень, одним прыжком вылетел на прибрежный утес.
Единодушное “ура” приветствовало удальца, и все любовались им, когда он, отважно шагая, прошел мимо муридов и стал, прикрывая свою наготу камнями, около дерева (за этот подвиг Кочеткову простили штраф, дали солдатского Георгия и произвели в унтер-офицеры).
Теперь нужно было перебросить к нему канат. Для облегчения этой задачи стали перебрасывать сначала нитку, прикрепив на конце ее камень… Но как ни бились и с ниткой, ничего из этого не выходило.
Тогда из рядов того же молодецкого Дагестанского полка выступил новый охотник, юнкер 6-ой роты, Аслан-бек-Агаев, и предложил переплыть через реку, привязав к себе бечевку. Его предложение было принято, и он смело кинулся в реку. Но недостаточно еще окрепшему организму не под силу оказалась борьба с могучей рекой. Два раза поток выбрасывал его обратно на берег, и два раза кидался он снова в кипящие волны, пока наконец не сознал сам тщеты своих усилий и не отказался от дальнейших попыток.
Тогда на смену Агаеву явился новый охотник, тоже дагестанец, юнкер Николай Шпейер. Несмотря на свой тщедушный вид, он стойко одолевал волну за волной и, борясь с течением, достиг уже противоположного берега и ухватился за скалу, но вновь налетевшая волна оторвала его ослабевшие руки и, кидая как щепку, бешено понесла вниз по течению…
– Тяжелая, наверное, была эта минута для нашего отряда, – говорил А*, – и не одна рука, должно быть, сотворила крестное знамение за упокой души бедного юнкера.
Но ждать было некогда, и опять камень с ниткой стал летать на эту сторону, как вдруг недалеко от Кочеткова показался голый человек. То был Шпейер, спасшийся буквально каким-то чудом. Все тело его было исцарапано и покрыто кровью. Приветствуемый общим “ура!” наших войск, он стал рядом с Кочетковым и также принялся за ловлю нитки, так как бывшая с ним бечевка перервалась, когда его понесло вниз по реке. К великому счастью отряда, смельчакам удалось таки наконец поймать нитку, и они осторожно перетащили через реку привязанную к ней бечевку, а затем и канат, который торжественно привязали к дереву.
– Итак “мост” был готов, – продолжал А*: – теперь нашим солдатам оставалась уже пустая задача – превратиться всем в Блонденов и перебраться по этому “мосту” на другой берег кипящего потока!..
И за этим дело не стало: целая толпа охотников вызвалась перебраться по канату на эту сторону. Самый смелый из них, фамилия которого, к сожалению, не известна, зацепился за канат снизу руками и ногами и полез вперед. Сначала все шло хорошо, но на середине пути уставшие ноги опустились вниз, а за ними и руки не выдержали тяжести тела, обремененного амуницией и ружьем… Храбрец упал в реку, и она умчала его как свой законный приз!..
Опыт, значит, вышел неудачным. Нужно было придумать другой способ. И вот какой-то сметливый солдат придумал особую люльку, состоящую из двух обручей, скользящих по канату, и из положенной на нижнюю часть их доски. Люлька очень понравилась нашим молодцам, особенно когда к ней привязали с обеих сторон по веревке и таким образом стали быстро перетаскивать ее с берега на берег. Двадцать восемь солдат и двух офицеров (21-го стрелкового батальона прапорщик Туркестанов и конно-иррегулярного полка) перевезла она на этот берег, и этих сил оказалось уже достаточно для первых действий против горцев.
А эти первые действия пришлось направить против тех же 20 муридов, которые сдались было нам и даже изъявили охоту закрепить канат на этом берегу. Когда еще весь отряд был поглощен перебрасыванием нитки к Кочеткову и Шпейеру, все эти 20 человек быстро один за другим скрылись в своей пещере и открыли оттуда весьма удачный огонь по нашему отряду, Их, правда, быстро заставили спрятаться и замолчать, пустив несколько гранат в середину пещеры. Но, тем не менее, прежде чем приниматься за устройство настоящего моста, нужно было выкурить этих ос из их гнезда.
Эта задача и была возложена на переправившихся по канату 30 смельчаков.
Как львы, бросились они к пещере и скоро скрылись в ней, поражая муридов выстрелами и холодным оружием. Недолго длился кровавый бой, и все муриды погибли от руки наших охотников; только одного, мальчика лет 16-ти, оставили в живых, так как в конно-иррегулярном полку у него оказался родственник, и тот упросил не убивать его. Имущество убитых охотники разделили между собой, а трупы побросали в реку.
В тот же день, 16-го июля, на этот берег переправили еще около двух десятков нижних чинов и с ними одного офицера, но далее пользоваться мостом-канатом, уже значительно истершимся, не решились.
На другой день утром Шамиль стал стрелять в наш отряд из подвезенного ночью орудия. Впрочем, большая часть выстрелов пропадала даром, и лишь некоторые достигали цели.
Между прочим одно ядро ударилось в скалу сзади отряда. Некоторое время ждали взрыва, но так как его все не было, то один из солдатиков сходил за ядром и принес его к товарищам, говоря:
– Вот вам, братцы, Шамиль Иванович гостинец прислал!.. Под этими неудачными выстрелами вчерашний мост-канат был заменен новым, также сплетенным из веревок и хвороста. Закрепленный на левом берегу у брусьев, придавленных камнями, а на правом – у столь памятной пещеры, этот новый мост имел в ширину около одного аршина и был даже снабжен перилами из двух канатов. Переходить по нему можно было только поодиночке, да и то живое сооружение гнулось и раскачивалось при каждом шаге, грозя сбросить смельчака в кипящую реку.
Первым перешедшим через этот мост, вслед за его устроителями-саперами, был инициатор моста, командир Дагестанская пехотного полка, полковник О. Ф. Радецкий, приобретший впоследствии громкую славу знаменитой обороной Шипки и 5-ти-месячным сидением на ней и бывший командующим войсками сначала харьковского, а потом киевского военных округов. За ним переправились по одиночке и не без комических или трагических инцидентов 8 рот Дагестанского полка, при чем переправа продолжалась даже ночью при фантастическом освещении моста и берегов кострами и разноцветными фонарями.
На утро же 18 июля, эти 8 рот были двинуты против завалов Шамиля. Но завалы оказались пустыми: испуганный нашим чудесным переходом через Андийское койсу, Шамиль кинул свои траншеи и бежал поспешно в последнее свое убежище – гору Гуниб, где и был взят в плен через 39 дней (прекрасный рассказ очевидца об этой переправе помещен в “Кавказском Сборнике”, т. XVIII (1897 г.). См. также в т. IV Сборника статью Волконского “Окончательное покорение Восточного Кавказа”).
– Такова-то была эта чудесная и столь несправедливо забытая нами переправа через Андийское койсу 16-17 июля 1859 года, – закончил А* свой рассказ: – государь и князь Барятинский щедро наградили ее участников, но неблагодарное потомство, пожинающее плоды бесчисленных чудных деяний кавказского солдата, предало забвению и эту удивительную страницу из его истории. Поглядите кругом и поищите хоть какой-нибудь отметки этого поразительного подвига! Та же обстановка, что была и сорок лет назад, и никакого хотя бы самого скромного памятника!.. Досадно и больно за такое равнодушие!..
VI.
Встреча с “чертовским царем”.
Мусульманское лицемерие. – Чеченец-знахарь и его лошадь. – Медицина и просвещение в горах. – Россказни “чертовского царя” и его джигитовка на краю пропасти.
За Согритлохским мостом мы вновь въехали в область садов и тут, на живописной лужайке, среди зелени и вблизи реки, остановились отдохнуть и закусить.
На сцену появились опять баранья колбаса, водка, чоба, захваченная из Иголи, и другая закуска Но как мы с А* ни приглашали на этот раз Мамеда принять участие в завтраке, – он наотрез отказался и, чтобы даже взглядом не изменить своей правоверности, ушел на берег реки.
– Ишь, – засмеялся я: – вчера Коран разрешал путешественникам закусывать, а сегодня уже не разрешает.
– О, вы не знаете мусульман, – сказал А*, подавая мне стакан чобы: – это удивительные лицемеры. Если вы читали Мулла-Нура Марлинского, то должны помнить, что он говорит по этому поводу.
– Читал, но, право, не помню..
– Он говорит, что мусульманин вместе с туфлями надевает непроницаемую личину и вне своего дома не покажет родному брату ни дна души, ни дна кошелька. Послушаешь каждого из них, – подумаешь, что это целое поколение праведников, и что все мужья и жены ходят между строк Корана и никогда не подумают уклониться в сторону. Но как только мусульманин входит в свою семью, – он становится самим собою и сбрасывает с плеч всякие церемонии, так как для него жена и дети ничего не стоящие вещи. А жены их бывают на распашку только в отсутствии мужей… Таков и наш Мамед. Вчера его никто не видал, а сегодня могут увидать и нукеры, и какой-нибудь проезжий.
– А проезжий кстати легок на помине, – сказал я, заметив невдалеке приближавшегося к нам всадника, туземца.
Поравнявшись с Мамедом, всадник заговорил с ним на каком-то горском языке.
Это был типичный горец – сухощавый человек среднего роста, с тонкой и гибкой фигурой. Его коричневое лицо с прямой линией лба и носа и небольшой черной бородкой дышало энергией и силой, а черные несколько исподлобья глядевшие глаза сверкали хитростью и умом. Одет он был в выцветшую и потертую черкеску, туго перехваченную в талии кожаным ремешком, на котором висел кинжал с серебряной насечкой. На голове была надета баранья папаха.
– Это чеченец, едущий из Андийского округа в Ашильту, – сказал нам Мамед, переговорив с проезжим: – узнав, что мы едем туда же, он просит позволения присоединиться к нам.
– Зачем же он едет в Ашильту? – спросил А*.
– Его позвали туда лечить какую-то женщину.
– А, так это знахарь. Встреча, не лишенная интереса особенно для вас, – сказал мне А*.
И действительно это был прелюбопытный субъект. Начать с того, что он не мог ехать, как все и как ехали мы. Он непременно улетал вперед бешеным карьером, бросался направо и налево, поднимая с земли камни, а потом с диким криком возвращался к нам, чтобы вновь улететь на какую-нибудь гору, на которой не видно было и следа дороги. Нельзя было не залюбоваться этим молодечеством и этим презрением всяких опасностей; нельзя было не удивляться и его лошади, некрасивой на вид, но крепкой и мускулистой, будто вылитой из стали. Как ни летал на ней Али-Булат, – так звали чеченца, – как ни гонял её с горы на гору, – она дышала одинаково ровно, как будто шла все время шагом, нога в ногу с нашими лошадьми.
– Удивительная лошадь! – воскликнул Мамед: – нужно будет поторговать ее.
И он поскакал вслед за чеченцем.
Через несколько минут и мы догнали их, так как они остановились.
– Ну, что, Мамед? – спросил А*.
– Не отдает, – ответил тот.
– Вы сколько же ему давали?
– Да дошел до 70 рублей.
– Скажите, что я дам сто, – пускай отдает.
Мамед передал, но Али-Булат покачал отрицательно головой и, нагнувшись, что-то сказал Мамеду на ухо.
– Знаете, что он говорит? – сказал нам с улыбкой Мамед: – он говорит, что не может продать свою лошадь ни за какие деньги, потому что это не лошадь, а черт, и что он сам не кто иной, как… чертовский царь.
Мы не могли удержаться от смеха, а Али-Булат, улыбнувшись, ударил нагайкой коня и кубарем слетел в койсу, так что брызги полетели во все стороны.
– Это, наверное, полусумасшедший, а по-горскому колдун, – сказал А*, следя за действиями чеченца.
А тот, напоив своего “черта”, стрелой полетел вперед и скоро скрылся из вида.
– Вероятно, рассердился “чертовский царь” и бросил нас, – сказал я.
– Очень может быть, – ответил А*.
Но наше предположение оказалось преждевременным. У въезда на большой подъем над Андийским койсу чеченец подъехал к нам и все время следовал впереди, как бы указывая дорогу.
– Ну-ка, Мамед, поговорите еще с ним, – сказал – я: – может, он еще расскажет что-нибудь интересное. Спросите, кого и как он будет лечить в Ашильте?
Пока Мамед разговаривал с “чертовским царем”, я спросил А*, много ли в горах существует таких колдунов, и насколько верит им народ.
– К сожалению, должен признаться, что знахарей и колдунов, подобных этому Али-Булату, в нашем Дагестане очень много, и все они имеют хороший заработок. К нашим врачам горцы пока еще обращаются сравнительно редко, да и едва ли, впрочем, и могут обращаться чаще, так как на каждый округ приходится лишь по одному врачу и одному фельдшеру. А наш, например, Аварский округ имеет 1300 кв. верст и 35.000 населения. Как видите, врачебная помощь поставлена очень плохо, а между тем заболеваемость среди горцев громадная. Причиной тому отвратительные антисанитарные условия, среди которых приходится жить горцам. Тут и скученность жилищ в аулах, и спертый, сырой воздух саклей, и крайняя нечистоплотность в одежде, и необходимость уходить на заработки, так как своих домашних средств далеко не хватает даже для неприхотливого лезгина… И все это приводит к тому, что горское население нашего, например, округа не только не увеличивается в числе, а даже идет на убыль…
– Но за то, быть может, душевное врачевание поставлено лучше, то есть учебное дело?
– Нет, и учебное дело стоит так же плохо, как и врачебное. В нашем округе на 35.000 душ приходится лишь одна русская школа – одноклассное нормальное училище с пансионом в Хунзахе. И так по всему Дагестану… В виду этого, во всех русских школах нашей области обучается лишь 0.03% всего горского населения, а если считать и жалкие мусульманские медресе, обучающие лишь механическому чтению Корана, – то 0.8%! И это тем печальнее, что горцы, несомненно, очень способный народ, и результаты, наверное, получились бы прекрасные, если бы обучение было поставлено рационально.
Пока мы беседовали с А*, Мамед переговорил с Али-Булатом и, вернувшись к нам, со смехом сообщил следующее.
– Много чепухи наболтал мне этот колдун. Прежде всего он заметил, что напрасно мы смеемся, и что все его слова – одна голая правда. Затем он вновь подтвердил, что он – чертовский царь, хотя очень жаловался на своих подданных, которые, видимо, не очень-то его слушаются. Впрочем, в Дагестане теперь их осталось немного, – все “порядочные” черти переселились в Константинополь, и здесь задержались одни лишь захудалые, которых там не приняли. Приготовляясь к переселению, они предлагали и своему царю последовать за ними, обещая ему чин генерала и, не в счет жалованья, полную генеральскую форму – всю из золота с красными лампасами на брюках. Но так как они предъявили своему царю непременное условие жениться на чертовке, – то Али-Булат решительно отказался, и черти поклялись мстить ему на каждом шагу. И, действительно, они причинили немало неприятностей… Не раз, например, вся бесовская кавалерия окружала его в горах, стараясь сбросить в пропасть. Большей частью ему удавалось уйти от них, но однажды они все-таки сбросили его в бездну, и он сильно расшибся, а лошадь совсем искалечилась. Но тут же выискался один благородный черт, который предложил царю свои услуги и обратился в того коня, на котором теперь едет Али-Булат…
– Он и теперь не женат? – спросил я, смеясь.
– По его словам, – ответил Мамед, – сватовство “порядочных” чертей привело все-таки к тому, что он сам, соблазненный красотой чертовки – ее пышной грудью и золотой косой, решил отыскать себе подругу жизни. А тут как раз ему донесли, что один из его подданных выкрал красавицу из села Эрпели и, увлекши ее в горы, женился на ней. Али-Булат приказал своему коню немедленно доставить себя к жилищу похитителя. Того не оказалось дома, и Али-Булат увез эрпелийку, а затем, расторгши прежний брак, женился на ней. Но за это черти еще более озлобились на него и стали немилосердно преследовать. Вот и теперь, до встречи с нами, за ним гналась вся бесовская кавалерия, и он очень обрадовался, когда увидел нас.
– Да, не гонится ли она за ним и теперь? Посмотрите, что творится с ним…
И, действительно, он выделывал что-то удивительное.
Наддав нагайкой своего “черта”, он, как дух, влетел по узкой и каменистой тропинке на обрывистую площадку, нависшую над самой пропастью, и там завертелся и закружился, как волчок, оборачиваясь во все стороны и то поднимая свою лошадь на дыбы, то заставляя ее падать на колени; сам же он то повисал под брюхом коня, то бросался на землю, то вновь вскакивал на седло, отмахиваясь нагайкой во все стороны…
При одном виде этих упражнений на крошечной площадке над страшным обрывом у меня душа замирала…
– Мамед, – невольно вскрикнул я: – да удержите же этого сумасшедшего.
– Не беспокойтесь, – улыбнулся Мамед: – наверное, на него опять напала бесовская кавалерия, а как мы подъедем, – она и бросит его…
Мы пришпорили своих лошадей и через несколько минут поравнялись с Али-Булатом, который тотчас же успокоился и, как ни в чем не бывало, шагом двинулся дальше, крикнув что-то Мамеду.
– А ведь, действительно, на него черти напали, – засмеялся Мамед. – Говорит, что едва отбился от них, и если б мы не подъехали, то они, наверное, сбросили бы его в пропасть. Не даром их собралось 100 тысяч и все с золотыми плетьми!..
Между тем наша тропинка становилась все хуже и хуже. Мало того, что она суживалась до последней степени и лезла в самое небо над головокружительными пропастями, обрывами – мало этого: огромные камни загромоздили ее на большом протяжении, и их приходилось, ежеминутно дрожа за свою жизнь, или объезжать стороною, у самого края пропасти, или же лезть на самый камень, полагаясь на цепкость и осторожность лошадей.
Впечатление получалось далеко неуспокоительное. Временами у меня, что называется, душа уходила в пятки, и если я не повернул обратно, то лишь потому, что и обратный путь был уже страшен, да и мои спутники обещали мне скорую перемену к лучшему. Сверх того, Мамед все время старался отвлекать мои мысли в сторону.
– Но, что за лошадь у этого колдуна! – вскрикнул он между прочим: – один восторг! Кажется, ничего не пожалел бы, чтобы ее приобрести.
Действительно, какое было сравнение между нашими лошадьми и конем Али-Булата… Наши тяжело дышали, с трудом уж карабкаясь по камням, и мы должны были частенько приостанавливаться, чтобы дать им вздохнуть и подтянуть подпруги у седел. А “черт” Али-Булата как будто не замечал ни крутизны, ни камней, и только тонкие ноздри его широко раздувались да глаза сверкали, как два раскаленные угля; самое седло – и то держалось, как припаянное к хребту коня.
– Али-Булат, – спросил его Мамед, когда мы остановились отдохнуть: – отчего седло у тебя не съезжает, как у нас?
– Оно заколдовано, – ответил тот: – когда я еду в гору, оно лезет на шею лошади, а когда спускаюсь, то на хвост. Я же ведь сказал тебе, что я чертовский царь…
Но это была последняя наша передышка. Еще полверсты, и подъем кончился. Вдали показалась Ашильта, к которой вел уже сравнительно удобный и широкий спуск.
VII.
В Ашильте
Встреча. – Ученый наиб. – Аристократическая горская сакля. – Горский готикан. – Беседа с наибом и его удивительные познания. – Горская пасха и великий пост.
В Ашильте нас ждали.
Об этом свидетельствовала прежде всего группа всадников, встретивших нас за версту от аула.
То был сельский старшина, не старый а бравый еще на вид лезгин с небольшой бородкой и медным знаком своего высокого достоинства на груди: его сопровождало два сельских нукера и несколько обывателей – любителей встреч и торжеств.
Отвесив низкий поклон, старшина поехал впереди нас, открывая торжественное шествие. Ашильта оказалась большим и столь же грязным аулом, как Иголи. Сакли лезли одна на другую и оставляли очень мало место для узеньких и кривых переулков, по которым наша русская лошадь могла бы пройти разве с превеликим трудом.
Почти все население аула высыпало к нам навстречу и двигалось вслед за нашим поездом. А в одном из переулков встретил койсубулинский наиб (Дагестанские округа делятся на наибства, во главе которых стоят наибы. Койсубулинское наибство – Аварского округа) – маленький, широкоплечий лезгин лет 50, симпатичной внешности, с острыми, умными глазами; одет он был в обыкновенную серую черкеску с погонами прапорщика милиции на плечах.
А* познакомил нас, отрекомендовав Хаджи-Дациева, как умного и ученого человека, владеющего в сел. Унцукуле большою библиотекой.
– Это очень редкое явление в горах, – сказал А*: – он не довольствуется одним чтением и толкованием Корана, а знает астрономию и разные математические науки. С ним разговаривали люди, очень сведущие в этих науках, и приходили к убеждению, что он, действительно, очень знающий человек.
– Очень интересно будет познакомиться с ним, – сказал я: – но говорит ли он по-русски?
– К сожалению, нет. Раньше он и не нуждался в этом, так как жил частным человеком. Но недавно его выбрали казием, а затем и наибом. Теперь он учится русскому языку, но пока еще не владеет им. И честнейший вдобавок человек… Но вот и конец нашего сегодняшнего путешествия.
Мы остановились перед большой саклей, очень похожей на ту, в которой ночевали в Иголи, с тою лишь разницею, что в верхнем этаже, кроме кунацкой, находились еще жилые помещения хозяев; в нижнем же ярусе помещались амбары для зерна и кладовые для припасов.
Мы слезли с лошадей, поднялись по головоломной лестнице в верхний этаж и попали на ровную террасу, с которой две двери вели в жилые помещения.
Через одну из них мы вошли в небольшую переднюю с глиняным полом и со стенами, сплошь увешанными разных сортов и видов белой металлической посудой – любимым украшением у горцев. Тут были огромные тазы – ванны для зимнего купанья хозяев, тазы немного поменьше для жареных баранов, котлы для варки пива, кувшины с узенькими носками для умыванья и т. д., и т. д.
Из передней три двери вели в жилые комнаты. Нас направили налево, в кунацкую.
Эта последняя оказалась значительно просторнее и лучше убранной, чем иголинская. В одном углу стояла тахта, покрытая хорошим текинским ковром, в другом – обширная кровать под шелковым ватным одеялом. Два стола (один под вязаной скатертью), столько же мелких кресел, обитых красным ситцем, несколько хромых венских стульев, небольшая железная печь, да два-три волнистых дженгугейских ковра на полу составляли прочую обстановку комнаты. Но, кроме этих поползновений убрать кунацкую на европейский лад, я не мог не обратить внимания на небольшую карточку Шамиля, изображенная древним стариком с седой бородой.
– Что же, здесь очень недурно, – сказал я: – только немного сыровато, да стекол в окнах не хватает.
Пока А* говорил с наибом о служебных делах, я пошел осмотреть другие комнаты.
Спальня хозяев, – кстати сказать, отсутствовавших в момент нашего прибытия и приехавших лишь к вечеру, – оказалась темной и сырой комнатой с глиняным полом; чистота, однако, была в ней безукоризненная. Вокруг всей комнаты шли широкие полки, на которых лежало несколько полных постелей для приезжих гостей с толстыми одеялами и большими подушками.
– Это приданое жены, – сказал Мамед, заметив мое любопытство: – оно обыкновенно в этом и состоит. И если муж дает жене развод, то она уносит с собою все свои постели. И эти сагуры тоже предназначены для гостей.
Третья комната вместе с четвертой и ее продолжением образовывали другой угол дома. В них было светлее, чем в остальных, но убранства не было никакого. Это были тоже жилые покои, но я скорей назвал бы их кладовыми, так как тут находились запасы кукурузы, пшеницы, ячменя, меда, висели на гвоздях, вбитых в балки потолка, закопченного до последней степени, полосы вяленой баранины, бараньи курдюки, заготовленные впрок на зиму, и т. д.
Окончив осмотр, я вышел на террасу, и мне показалось, что я только что покинул сырой и холодный погреб.
На террасе А*, ведь какой-то разговор с наибом. Тут же стояло несколько почетных лиц – знакомый уже нам староста, сельский казий, или дибир, и трое сельских судей; все они поснимали свои сагуры, и на грязных их одеяниях красовались медные знаки их достоинства. Во дворе же и далее на готикане (площади) шумела большая толпа мужчин, стоя и сидя и живописно драпируясь в свои бараньи шубы.
– Ашильта, – сказал мне Мамед: – одно из самых праздных селений во всем нашем округе. Кругом аула, как вы можете и сами видеть, идут прекрасные виноградники и пахотные земли; но хозяева мало занимаются ими, а отдают в аренду соседним гимринцам. Сами же целые дни толкутся на готикане и занимаются сплетнями и пересудами. – О чем же они болтают!
– Обо всем, что происходить в пределах области, а зачастую – и во всем мире. В Дагестане немного телеграфных проволок, но устный телеграф развит изумительно. Вот мы только что приехали в Ашильту, а это, наверное, уже известно в окрестных селениях. Да посмотрите, вон на готикане стоит высокий лезгин без сагуры, с небольшой бородкой. Это старшина из аула Чиркат. Успел уже пронюхать о поездке начальства и прискакал вперед. Да если бы перебрать весь этот народ, то, наверное, нашлось бы немало обитателей соседних аулов. И не думайте, что лезгины интересуются только местными делами. Нет, для них интересны и тифлисские дела и даже события европейской политики. Во время франко-прусской войны, например, мне самому приходилось слышать, как в Хунзахе обсуждали те или другие эпизоды и между прочим решали, удастся ли Гамбетте прорваться на шаре через линию немецких войск…
Через некоторое время А* закончил свой деловой разговор, и нас пригласили в кунацкую закусить. Но закуска эта оказалась целым обедом.
Во время обеда затопили печь. Но так как труба ее оказалась прогоревшей, и залепить ее глиной удавалось плохо, то кунацкая наполнилась дымом, и пришлось открыть дверь.
– Это чисто по-горски, – сказал А*: – затопить печь для тепла и в то же время открыть дверь для выхода дыма.
Но кое-как дело обошлось, кунацкая нагрелась, а когда мы с А* немного отдохнули после дневного переезда, то пригласили к себе Мамеда и наиба Хаджи-Дациева, чтобы побеседовать с этим последним.
К сожалению, эта беседа крайне осложнялось необходимостью переводить слова наиба на русский язык. Но, тем не менее, я вполне убедился, что при охоте можно даже в горах Дагестана успешно заниматься наукою.
Прежде всего я попросил Мамеда передать Хаджи-Дациеву, что много наслышан об его учености и желал бы знать, где он приобрел свои познания.
Наиб поклонился в ответ и затем долго что-то говорил Мамеду. Рассказывает, – передавал затем этот последний: – что книги интересовали его еще с детства, когда еще в горах властвовал Шамиль. Он никогда не принимал, участия ни в играх, ни в войне с ее набегами. Все время он проводил дома, читая те арабские книги, которые можно было достать у тогдашних ученых, т. е. исключительно религиозного содержания. Когда же война прекратилась и отец умер, – перед ним открылся новый мир. Он отправился в Мекку, разыскивая везде арабские книги, и тут случайно узнал, что их можно выписывать из Лондона. Так он и стал поступать, вернувшись домой. Но все эти книги оказались переводами на арабский язык европейских сочинений, так как мусульманской науки теперь почти не существует. Ознакомившись же со всеми присланными из Лондона сокровищами, он решил ехать в Каир, где, по слухам, находилось самое высшее в мусульманском мире училище и жили лучшие ученые. Но это оказалось неверно: не оказалось ни одного человека, от которого наиб мог бы чему-нибудь поучиться…
Затем наиб сообщил, что теперь его более всего интересует астрономия, которою он, однако, стал заниматься лишь с 30 лет, когда ему очень захотелось узнать, как ученые предсказывают солнечные и лунные затмения. Четыре месяца безвыходно просидел он за книгами и добился того, что теперь сам может производить нужные вычисления.
– Его познаниям по астрономии, – сказал тут А*: – удивлялись настоящие ученые, которым приходилось с ним встречаться и разговаривать.
Я никогда особенно не занимался этой наукой и потому не рискнул проверить знания Хаджи-Дациева. Да к тому же Мамед наперед заявил, что, по малому знакомству с астрономией, он не может ручаться за правильность перевода. В виду этого, я ограничился одним вопросом: какую систему признает наиб правильною, коперниковскую или птоломеевскую? По словам Мамеда, наиб дал уклончивый ответ: и та де система и другая имеют свои достоинства и недостатки. Затем он начертил солнечную систему по учению Коперника и стал что-то объяснять. Но чем больше он говорил, тем печальнее становился Мамед и наконец заявил, что Хаджи-Дациев напрасно распространяется, так как его слова все равно останутся без перевода.
То же несовершенство переводчика воспрепятствовало нам поглубже потолковать о геометрии, алгебре и тригонометрии. Но география оказалась доступнее.
Затем я спросил его, который теперь у них год.
– 1312-й, – был ответ.
Тогда я попросил вычесть 1312 из 1895 (год нашего разговора.).
– Получилось 583, – сказал он, окончив вычитание.
– Отчего же не 622, т. е. не год гиджры? – задал я новый вопрос (Гиджра – мусульманская эра, приуроченная ко времени бегства Магомета из Мекки в Медину, т. е. к ночи с пятницы на субботу, с 15 на 16 июля 622 года).
Не знаю почему, но на этот вопрос наиб затруднился ответить (Хотя ответ очень прост. Мусульмане считают в простом году 354 дня, а в високосном 355, т. е. их годы на 10 – 12 дней короче наших. Для перехода от наших лет к мусульманским может служить следующая приблизительная формула: М=(№-621,54)/0,97 , где М – год мусульманский, а № – христианский), и я спросил его, отчего он употреблял при вычитании не арабские цифры, а какие-то иные знаки.
– Это обозначение, – ответил наиб: – более просто и кратко, чем арабские цифры. Оно называется обжат. Например, час имеет 60 минут, минута 60 секунд, секунда 60 терций, терция 60 кварт. Значит, час заключает в себе 12.960.000 кварт.
Арабское число состоит из 8 знаков, а на обозначении обжат то же самое число напишется так…
Он нарисовал фигуру в виде сапога…
Беседа наша затянулась часов до 11-ти и не прерывалась за ужином, который был повторением обеда с той лишь разницей, что в нем приняли участие наиб и Мамед.
За ужином я услыхал треск барабана и поинтересовался узнать, что это значит.
– Это будун (помощник муллы) будит правоверных, чтобы они встали и закусили, – ответил А*, – с восходом солнца опять ведь начнется пост.
– Но завтра будет уж последний день уразы, – сказал Мамед: – завтра, вероятно, и наш хозяин приедет.
– А кстати: я до сих пор не знаю, у кого мы в гостях, и где теперь наш хозяин?
– Он – наиб одного из участков Даргинского округа, – ответил Мамед: – и пока еще находится в месте служения, но завтра наверное приедет, так как у нас строго соблюдается правило, собираться к дню праздника на родину и проводить его у себя дома.
– А что же это за праздник?
– Называется он Орудж-Байрам и походит на вашу пасху в том смысле, что мы постимся перед ним 30 дней, целый месяц Рамазан, а затем в первый день месяца Шеваль, как только покажется на небе молодая луна, мы приступаем к разговению; на следующий же день в мечети совершается намаз (молитва), перед началом которого каждый мусульманин вносит известную суму в мечеть. Розговины продолжаются три дня…
– И ознаменовываются сильным объедением и чревоугодием? – добавил с улыбкою А*.
– Да, – отозвался Мамед: – мы любим этот праздник и приготовляем к нему массу всякой снеди, как и вы к пасхе. А в течение Рамазана нельзя даже нюхать дым от трубки от рассвета и до заката солнца; в последнюю же треть месяца все ночи под нечетные числа должны проводиться без сна, в молитве, особенно ночь с 27 на 28-е число. Эта ночь называется лейлятункядр, или ночью предопределения; в течение ее, по нашему учению, ангел предопределяет судьбу каждого человека…
На этом закончилась наша беседа. Наиб и Мамед удалились, попрощавшись с нами, и мы скоро погрузились в глубокий сон.
VIII.
Женщина у лезгин
Наш хозяин и его жена. – Женщина-рабочий скот. – Мусульманские браки. – Легкость разводов. – Мухалили и супружеская неверность. – Прогулка в горах. – Лечение Али-Булата.
Когда мы поднялись на другой день, было уже около 8 часов, и наиб сидел на террасе с другим офицером милиции. То был наш хозяин, приехавший в Ашильту поздно ночью, вместе со своей семьей. Он говорил по-русски и оказался очень милым человеком и хорошим знатоком горской старины, хотя и находил многие постановления ее отсталыми, почему и устранял их в своей жизни.
Его жена, например, приехавшая с ним верхом и привезшая маленького сына, не закрывала лица, и мы имели возможность познакомиться с нею и даже немного поговорить о разных пустяках. Она не конфузилась и не пряталась от нас и в разговоре вполне свободно высказывала свои мнения. Но по случаю наставшего праздника у нее была масса хлопот, и она могла посвятить нам лишь несколько минут.
С утра А* с Мамедом и наибом ушли по делу в аул, а я остался с хозяином и разговорился с ним о разных сторонах горской жизни и между прочим о положении женщины у лезгин.
Я передал ему о поразившей меня встрече по дороге к Хунзаху. Какой-то лезгин ехал порожняком на верховой лошади, а впереди шла, согнувшись под тяжестью ноши, довольно старая женщина, которую ее спутник изредка подгонял плетью…
– Да, – сказал хозяин: – наша женщина принижена и обезличена самим нашим учением (в Коране [ст. 38, гл. IV (Женщина)] сказано: “мужчина выше женщины по причине качеств, которыми Бог поставил его над ней, и потому что мужчина свое имение употребляет на награждение женщины. Добродетельные женщины послушны и покорны. Они заботливо охраняют в отсутствие мужей все, что Бог велел сохранять в целости. Вы побраните их, когда боитесь неповиновения, удалите от ложа, бейте их; но когда они вам подчиняются, старайтесь не обижать их”), а практика жизни поставила ее на степень самки и вьючного животного. Особенно сурово относились к ней во времена Шамиля, когда ей безусловно не разрасталось выходить без покрывала, и нарушение этого правила подвергало виновных палочным ударам. Теперь оно начинает уже выводиться, особенно в тех аулах, которые лежат поближе к русским городам и селениям; но все-таки и теперь при встрече с мужчиной женщина должна повернуться к нему спиной и уткнуться носом в стену или забор.
– Как-то раз, – продолжал хозяин, – начальник нашего округа ездил по глухим аулам с женою и маленьким сыном. Население, конечно, везде высыпало на встречу и, в случаях остановок, выносило два стула для начальника и его сына; о жене же никто и не заботился. И только по приказанию начальника или кого-нибудь из приближенных подавали и ей стул, хотя проделывали это с некоторым недоумением.
– А скажите, как у вас поставлен брак, и какое положение женщины в доме?
– Наш брак собственно один из видов купли-продажи, как и на всем востоке. А так как безбрачие у нас считается предосудительным, то холостых в полном смысле этого слева у нас не бывает: у каждого взрослого должна быть жена или любовница. Даже умалишенные и малолетние могут иметь жен. Покупается жена за известную сумму, половину которой жених должен внести вперед, и на нее делается приданое, составляющее собственность жены. После брачного обряда, который очень прост и состоит из нескольких молитв муллы, жена, побывавшая накануне в бане, переезжает с кликами, барабанным боем и ружейной пальбой в жилище мужа и становится его рабой.
– Ну, а если она не выкажет должного повиновения?
– Тогда муж поступает по Корану и учит жену, доходя до разных суровых мер.
– А сколько может быть у мусульманина жен?
– Жен одновременно не более четырех, но наложниц сколько угодно. Однако у нас, в Дагестане, редко доходят до этого числа и большей частью довольствуются одной женщиной; лишь кто имеет средства, берет вторую и третью. Затем отношения супругов довольно строго определены. Мужу воспрещено, например, ласкать одну жену в присутствии другой, и каждая из них может требовать, чтобы муж был с ней ласков хоть один раз в месяц. Молодую жену он должен ласкать в течение 7 дней сряду.
– Я слыхал, что развод у вас дается очень легко?
– Это правда, – ответил хозяин: – у нас жена сама может купить развод у мужа, с его, конечно, согласия. Но чаще бывает, что муж, чем-либо недовольный, удаляет жену, возвратив ей ее приданое. Затем они могут опять сойтись, однако не более трех раз сряду. Но если она выйдет потом замуж за другого и разведется с ним, то может вновь вернуться к первому мужу. Не так давно был здесь такой случай. Один лезгин три раза разводился с очень хорошенькой женщиной и после третьего развода снова пожелал взять ее к себе. Она была согласна на это, но шариат не допускал. Тогда он подыскал одного бедняка и дал ему сколько-то денег с тем, чтобы он примерно женился на этой женщине и сейчас же дал бы ей развод. Тот согласился, но когда брак состоялся, он не пожелал отказаться от красавицы, на которой женился вполне законно. Напрасно первый муж умолял его, обещал еще денег, грозил местью, бедняк стоял на своём. Только внушительная угроза наиба, которому первый муж рассказал всю историю, заставила мухалиля (так называются у нас эти “утешители”) отказаться от красавицы и дать ей развод.
– Ну, а неверности мужу бывают?
– Я думаю, еще чаще, чем у вас. Да оно и понятно при том печальном положении, которое выпадает на долю нашей женщины. Шариат, впрочем, очень сурово карает измену жены и дает право мужу убить любовников, застигнутых на месте преступления. Такой случай и был сравнительно недавно: муж, застав жену с любовником, которых давно уж подозревал, снес обоим головы одним взмахом шашки.
Тут разговор наш был прерван приходом А* с Хаджи-Дациевым.
А* объявил, что его миссия в Ашильте кончена, и мы можем ехать далее. Но хозяин так настойчиво просил нас остаться, чтобы встретить праздник, что мы не могли отказаться.
– Сейчас вам подадут закусить, – сказал он.
– Ну, а я пока что пойду пройтись по горам, – заметил А* и, обращаясь ко мне добавил: – не желаете ли присоединиться ко мне?
Я с удовольствием согласился, так как день стоял чудный и теплый, как летом.
Мы пересекли сначала аул, все население которого, не исключая и женщин, выползло на крыши саклей и лежало на солнце в самых разнообразных позах. Некоторые из правоверных сняли свои грязные рубахи, которые, к слову сказать, горцы занашивают до последней возможности, пока они сами не разлезаются на плечах, – и охотились по ним за белым зверем, которого называют на своем языке “ползущей вещью”; другие, смотрясь в маленькое зеркало, выщипывали на щеках и бороде волосы или доверяли эту интимную операцию своим товарищам; третьи, наконец, просто наслаждались блаженным far-niente. Наш проход нарушал на минуту эти приятные занятия, но затем они вновь отдавались им, не обращая внимания ни на что окружающее.
Пересекши аул, мы выбрались на небольшую площадку, а оттуда по тропинке пошли в гору, к сосновому лесу.
Как хороша была эта прогулка!
Что может быть приятнее чистого горного воздуха, напоенного запахом сосны и фруктовых, только что распустивших свои цветы деревьев! И этот сосновый лес, эти угрюмые скалы повыше его и торжественная тишина в воздухе, нарушаемая лишь пением птиц да шумом горных водопадов!.. И тем приятнее было чувствовать себя в такой обстановке, что невольно приходили на память внутренние губернии, где в это время топили печи и кутались от морозов в теплые одеяния. А тут было настолько тепло, что А* даже выкупался в ручье, бившем заманчивым каскадом с горы!
Через час мы вернулись обратно в Ашильту и с аппетитом принялись за обед. Хозяева же наши дожидались вечера. Но зато когда мулла возвестил с крыши мечети о заходе солнца и о поднявшейся на небе молодой луне, – все правоверные с таким азартом принялись за уничтожение заготовленных припасов и сластей, что мы невольно соблазнились их примером и отдали должную дань и кутье, и халве, и гозинакам (варятся из меду и орехов), и прочим заготовлениям любезной хозяйки.
Не остались, конечно, без угощения и наши нукеры, а один из них до того “угостился”, что у него заболел живот. Благодаря этому, мы вспомнили о “чертовском царе”, и А* командировал за ним, чтобы тот полечил больного. Однако посланный вернулся с неутешительным известием: Али-Булат еще утром выехал из аула в Андийский округ.
– А в каком положении его больная? – спросил я.
– Умерла, – ответил Мамед: – впрочем, ей никакой колдун уж не помог бы, потому что она от старости еле дышала.
– А вы не спрашивали, Мамед, как он лечит?
– Спрашивал, – ответил с улыбкою Мамед: – прежде всего он требует живого барана и режет его, что-то над ним нашептывая. Затем варит мясо и с аппетитом кушает его, кое-кого приглашая к трапезе; кости же и кожу увязывает в платок, который ему дарят хозяева, и увозит с собой: это, видите ли, нужно для чертей… В заключение над больным совершается новое нашептывание, а затем он предоставляется самому себе.
– А любопытно, как этот колдун распознает болезни?
– Да, это, пожалуй, еще интереснее лечения. По его мнению, все наши болезни происходят оттого, что, мы неловко наступаем на какого-нибудь черта и отдавливаем ему какую-нибудь часть тела, ногу, руку, живот и т. д. Эта часть тела и начинает болеть у виновника. В виду этого, для успеха лечения необходимо узнать, что именно пострадало у несчастного чёрта. И вот, придя в саклю больного, Али-Булат приказывает ломать стену в известном месте и из обломков вытаскивает с торжеством маленького чёртика из тряпочек, которого, конечно, ловко подсовывает среди камней. У этого изображения не впору подвернувшегося чёрта оказывается переломанной или поврежденной какая-нибудь часть тела. По диагнозу эта именно часть тела оказывается страдающей и у больного.
– Ну, а лекарства он употребляет?
– Кажется, нет. Впрочем, дорогою он говорил, что в Петербурге есть чертовские аптеки, помещающиеся в хрустальных дворцах и управляемый красивыми чертовками с длинными золотыми косами… Но туда очень далеко ездить, даже если под седлом идешь обратившийся в коня черт.
IX.
Ахульгох
Скала Ахульгох. – Варварство ее хозяина. – Главная экспедиция ген. Граббе 1839 г. – Блокада и ужасный штурм Ахульгоха. – Таинственное исчезновение Шамиля.
На другой день после обеда мы распростились с любезными хозяевами и двинулись в дальнейший путь.
Дорога шла сначала по крутым и скалистым улицам Ашильты, а затем среди садов, разделенных еще более головоломными переулками. За Ашильтой же она, конечно, стала еще хуже… Но я уже несколько привык к этим крутизнам и обрывам и теперь не обращал на них особенного внимания.
Отъехав версты три от аула, Мамед остановился у мусульманского надгробного памятника, стоявшего близ дороги и имевшего вид маленькой часовни, и обратил мое внимание на крутую и высокую скалу, стоявшую по другую сторону обрывистой пропасти.
– Это знаменитый Ахульгох, – сказал он.
Так вот она, эта прославленная скала, имя которой записано кровью в нашей военной истории!
Как величественно и как грозно выглядела она с ее крутыми, почти отвесными скатами, по которым лишь кое-где виднелись небольшие террасы!
Никакой растительности не было на ней, и только печальная сосна, попавшая, – Бог весть, какими судьбами, – на вершину утеса, тянула к небу свою острую верхушку.
– Вон видите, – указал мне Мамед: – на небольшой террасе стоит каменная сакля, а повыше ее, по гребню скалы, идет горизонтальная борозда? Эта гора принадлежала до последнего времени Ашильте. Теперь же она продана одному артиллерийскому офицеру, уроженцу этого аула, решившему разработать ее и посадить на ней виноград. Для этой цели он и проводит борозду, в которую натаскает землю.
– Нужно удивляться его решимости, – заметил я.
– Это верно, – ответил Мамед: – но плохо то, что, по его приказанию, рабочие, проводящие борозды, выбрасывают в реку массу костей, оставшихся тут после павших в 1839 году храбрецов. В Ашильте мне рассказывали, что недавно рабочие наткнулись на хорошо сохранившейся труп русского офицера в казачьей форме и отправили его той же дорогой, т. е. в реку.
– Это, действительно, не хорошо. Эти кости следовало бы собрать и похоронить, а на скале поставить памятник, достойный разыгравшейся тут драмы и проявленной с обеих сторон храбрости.
– Да, – заметил А*, – защита и взятие Ахульго – одна из славнейших страниц кавказской войны, приносящая одинаковую честь, как нашему, так и горскому оружию. Вы знаете, конечно, эту знаменитую экспедицию?
Хотя я и читал когда-то о ней, но подробностей не знал и просил посвятить меня в них.
– К 1839 году, – начал А*, – когда мы сошли с лошадей и легли на бурке, в виду грозной скалы: к 1839 году Шамиль достиг большой власти в горах, особенно вследствие наших малоудачных экспедиций 1837 года. Чтобы сокрушить его власть одним ударом, к лету того же 1839 года предпринята была большая экспедиция в горы, во главе которой поставлен был генерал-адъютант Граббе, один из выдающихся наших полководцев.
– Шамиль, узнав об этом, собрал под своими знаменами большое войско, а некоторым племенам приказал действовать на тыл и на фланги русского отряда. Но, не довольствуясь этим, он призвал на помощь инженерное искусство и воздвиг среди этих гор и твердынь искусственный сооружения, пред которыми русские должны были простаивать целыми месяцами. Особенно сильно он укрепил Гимры, Аргуани, – аул на южном склоне Салатавского хребта, – и эту Ахульгинскую скалу.
На Ахульго Шамиль особенно рассчитывал. Обратившись к помощи искусных польских инженеров, которые явились на Кавказ продолжать войну 1832 года, имам выстроил рядом со старым Ахульго, разрушенным ген. Фези в 1837 году, новый замок и сильно укрепил как тот, так и другой. Образовалось настоящее дьявольское гнездо, создание самой причудливой фантазии, которое никакое перо не в состоянии описать. Самый цвет муридизма собрался в этом каменном гнезде, и здесь же были помещены заложники тех племен, которым Шамиль не особенно доверял… Но ничто не помогло грозному имаму,
Русские войска вступили в горы в начале мая и только через месяц, после многих стычек и кровопролитного столкновения с самим Шамилем у сел. Аргуана, подошли к Ахульго. Но тут при одном уж осмотре Граббе убедился в невозможности взять его приступом. Поэтому он решил блокировать имама в гнезде, а тем временем вытребовать себе новые подкрепления. Тотчас же приступили к правильным осадным работам и продолжали их беспрерывно около месяца, после чего решено было произвести штурм. Штурм этот состоялся 16 июля, но кончился полной неудачей: первые два батальона, двинувшиеся в атаку по узкой тропинке, положительно были превращены в битки. Тогда Граббе решил еще более стеснить блокаду и ждать для приступа другого более благоприятного момента. В это же время ему удалось перекинуть мост через койсу и окончательно замкнуть горцев в их каменном гнезде, а затем наши траншеи и батареи стали все ближе придвигаться к главным укреплениям муридов. Видя всю безвыходность своего положения, Шамиль вошел в переговоры с ген. Граббе и даже выдал ему аманатом (заложником) своего сына Джемаль-Эддина (Ему было тогда 7 лет. Он так и остался в русских руках, получил воспитание в кадетском корпусе и вышел офицером в гвардейский уланский полк. Лишь в 1855 году, с большим горем, хотя и по собственному желанию, возвратился он к отцу, когда тот потребовал выдачи его взамен захваченных в Цинондалах (в Кахетии) в 1854 году княгинь и княжон Чавчавадзе). Но, несмотря на это, военный действия продолжались с обеих сторон, и к 17 августа наши траншеи придвинулись вплотную к главным укреплениям горцев. С этого момента начался страшный приступ, который продолжался несколько дней и окончился взятием Ахульго. Последние самые отчаянные действия пришлись на 23 августа. Горцы, ослабленные численно, не упали духом и дрались ожесточенно, как тигры. С обеих сторон было проявлено величайшее мужество и полнейшее презрение к смерти. Среди горцев было заметно немало женщин в развевавшихся платьях. Стоя на остроконечных камнях и держа в руках шашки или ружья, они разжигали мужество в своих братьях и мужьях и с бешенством отталкивали тех, которые падали духом и отступали. Мне помнится рассказ одного из участников этого сражения, который говорил, что в течение всей своей скитальческой жизни он ни разу не присутствовал при таком ужасном зрелище, как штурм Ахульго. И если потом он вспоминал о некоторых подробностях боя, – дрожь ужаса пробегала по его телу. Но тогда он превратился в зверя и, забыв всякое человеческое чувство, лез на укрепление, купаясь в крови и топча под ногами трупы раненых и умиравших. Одна картина особенно врезалась ему в память.
Незадолго перед концом битвы рассказчик двигался во главе остатков батальона по крутому, почти отвесному скату. Неприятельская артиллерия замолчала в эту минуту, и ветер разогнал на миг густые тучи дыма, который охватывали, как завеса, все место боя. И вот тут он увидал у себя над головой на небольшой площадке, выдавшейся над бездонной пропастью, группу женщин, решившихся лучше погибнуть, чем сдаться в руки врагов. Полуобнаженные, с длинными развевающимися волосами и диким выражением лиц, они с поднятым вверх оружием напоминали ангелов мстителей. Четыре из них катили большой камень, который через минуту полетел вниз, на русские войска, выхватывая массу жертв. А одна, стоявшая раньше в бездействии, глядя на эти сцены крови и убийства, схватила своего ребенка, который цеплялся за ее платье, разбила ему голову о камень и, бросив его труп в пропасть, сама кинулась вслед за ним… Ее примеру последовало еще несколько женщин… Но, наконец, бой прекратился. Ахульго был взят, но Шамиля нигде не могли найти – ни среди убитых, ни в пещерах и траншеях горы. Долго не могли понять, как ему удалось скрыться, и только потом стало известно, что он ночью, предвидя неминуемую гибель, собрал полтораста самых верных муридов, взял двух своих жен и двоих сыновей и по веревкам спустился на берег койсу. С нашей стороны не ждали такого отчаянного шага, почему в том месте стояли только редкие пикеты. Беглецы бросились на эти пикеты и перебили их, хотя те дорого продали свою жизнь, положив на месте несколько муридов, убив одну из жен Шамиля и тяжело ранив сына… Взятие Ахульго стоило нам 150 штаб и обер-офицеров и более 2.000 солдат.
– Куда же бежал Шамиль? – спросил я, когда А* кончил свой рассказ.
– Он бежал в ближайший аул Чиркат, а затем долго скитался в горах, не зная, где преклонить свою голову. Но потом чеченцы, среди которых стали распространяться слухи, будто русские намерены обратить их в крепостных и обложить рекрутской повинностью, пригласили его к себе и предложили стать во главе их. Таким образом, в начале 40-го года имам вновь стоял против нас с оружием в руках и на 19 лет затянул покорение Кавказа…
– Странно, – сказал я: – что такую славную страницу из нашей военной истории ничем не увековечили. Как было не поставить здесь хоть какой-нибудь памятник, который напоминал бы об удивительном геройстве русских войск и отчаянной храбрости наших противников-горцев?
– Да, – отозвался Мамед: – мы, горцы, думаем то же самое, и этот памятник пользовался бы среди окрестного населения большим почетом… Не угодно ли будет вам пройти на самую скалу?
– Нет, нет, – отозвался А*, – и не думайте об этом. Это, во-первых, возьмет много времени, а нам нужно спешить, чтобы засветло добраться в Гимры; а, во-вторых, к самой скале ведет мостик ничуть не лучший, если не худший, чем Согритлохский следовательно, вы все равно не рискнете перейти на скалу. Да и наконец скала хорошо видна и отсюда…
Я сдался на эти доводы, и мы, взглянув в последний раз на грозную гору, тронулись в дальнейший путь – к сел. Гимры, месту рождения первого и последнего имамов муридизма, Кази Муллы и Шамиля, и месту смерти первого из них.
Но об этом – в следующий раз.
X.
От Ахульго к Гимрам
Горная тропинка. – Туннель. – Водопады. – Слияние койсу и мост. – Езда ночью. – Прибытие в Гимры.
Солнце уже близилось к горам, когда я с своими известными уже читателю спутниками – офицером А*, одним из членов администрации Аварского округа, его переводчиком Мамедом и несколькими нукерами (всадники местной милиции), оставив сзади себя знаменитый Ахульго, тронулся далее по дороге из сел. Ашильты к знаменитым Гимрам, родине грозного имама Шамиля.
Но, Боже мой, что это была за дорога! Человек, не знакомый с Дагестаном, не может представить себе ничего подобного… Узкая, вся изрытая и загроможденная камнями тропинка лепилась по берегу страшной пропасти, то круто поднимаясь вверх, то стремительно обрываясь вниз по отвесному склону. Один неловкий шаг лошади, цеплявшейся, как кошка, мог стоить жизни. А внизу, в глубине зиявшей бездны, кипел и рвался бешеный койсу, как бы негодуя на нашу дерзость и поджидая свои законные жертвы…
Но вот тропинка еще сузилась и заскользила вниз по крутой скале. Двигаться дальше на лошади становилось опасно: мелкий щебень и камни, усеявшие путь, приходили в движение от малейшего прикосновения, и лошади стали спотыкаться. Мы спешились и повели их на поводу. Однако через несколько минут оказалось, что для меня, непривычного к горным тропинкам, идти пешком было еще опаснее и труднее: того и гляди сорвешься и полетишь в пропасть вслед за камнем, на который становишься с полной надеждой и который самым вероломным образом вырывается из-под ног и летит в бездну, делая огромные прыжки по крутому склону. Поэтому, как только тропинка стала немного лучше, я опять сел в седло, но тут же, вверившись лошади, чуть-чуть не ударился головой об огромную скалу, сползшую с горы и нависшую над тропинкой и обрывом койсу. Лошадь пугливо прижала уши, а я совсем съежился в седле, невольно творя молитву, чтобы проехать благополучно и не оставить вместо себя одно мокрое место.
Проехав этот неожиданный природный туннель, я обернулся назад и с содроганием увидел, что грозная скала еле-еле держится на скате и, быть может, близко то время, когда она сорвется и рухнет в койсу!.. И что это будет за падение! Какой грохот и гул пойдет по узкому и высокому ущелью!
– Да, много ужасных мест в Дагестане, особенно при теперешнем неустройстве дорог, – сказал А*, когда мы миновали скалу: – нам еще не встречались искусственные дороги, которые будут еще получше этой тропинки! Здесь еще как-нибудь можно разъехаться встречным. А представьте себе встречу двух всадников над бездонною пропастью на искусственной тропинке в пол-аршина шириной, когда не возможно сделать шага ни вперед, ни назад!..
– Избави нас Бог от таких ужасов, – заметил я с содроганием.
– Не даром же Марлинский с большим остроумием заметил где-то, что в Дагестане один лишь Аллах заведывает путями сообщения, – добавил с улыбкой А*.
Солнце между тем спустилось к самым горам и последними лучами озолотило горные вершины. Мало-помалу пропал и этот золотистый отблеск, цвета стали сереть и чернеть, горы все мрачнели и как будто надвигались на нас, готовясь поглотить в свои бездны.
Дорожка была все также плоха и узка, и лошади стали чаще спотыкаться и чутко насторожили уши. Даже нукеры, привычные к горам, и те начали обнаруживать какое-то беспокойство.
И, право, было от чего! Если уж днем опасно путешествовать по этим крутизнам, то ночью опасность увеличивается во много раз и, без преувеличения говоря, смерть ежеминутно осеняет вас своим черным крылом…
В одном месте на нас напали собаки, сторожившие вместе с худеньким мальчуганом стадо коз, ползавших по крутым скалам. Где они находили для себя корм в этом каменном аде, в котором все говорило о смерти и ужасе, и ничто не напоминало о жизни, – это одному Аллаху известно.
А койсу все мрачнел и ревел все глуше и глуше. В одном месте как бы шум дождя заглушил его рёв – это сотня небольших водопадов из смежных горных ручьев падала в реку и ударяла звонкой струей о поверхность воды. А немного поодаль, где отвесные береговые скалы сошлись на несколько сажен и вершинами своими подперли небо, – одна из них дала трещину до самого верха, и оттуда бил вниз огромный каскад, разлетавшийся в брызги и пену.
– Как грозны и ужасны горные картины, – сказал я вслух: – но и как же дивны и величественны они!
– Погодите, – сказал Мамед: – сейчас будет слияние Андийского и Аварского койсу (обе эти койсу, т.е. реки, сливаясь вместе, образуют так называемый Сулак, впадающий в Каспийское море). Там вид еще грознее и величественнее.
И, действительно, никаких красок не хватит, чтобы описать это нагромождение отвесных и огромных скал и камней, лезших один на другой, как будто в каком-то водовороте, громоздившихся все выше и выше, туда, где больше света, где больше простора и где можно согреться на золотых лучах солнца!..
И как раз в этом ужасном месте через Аварское койсу перекинут мост… то есть, это горцы зовут его мостом, а на нашем языке это какое-то шаткое нагромождение одного ряда бревен на другой, пока обе груды, идущие с противоположных берегов, не сошлись своими вершинами над бешеной рекой. Искать тут каких-нибудь скреплений, а тем более перил – было бы, конечно, напрасным трудом,
– Настоящий Чертов мост, – сказал я, когда мы подъехали к нему.
– Да, – согласился со мною Мамед: – тут на лошади не проедешь. Нужно слезать.
И он, действительно, слез и осторожно, шаг за шагом, повел свою лошадь через мост. А он уж, конечно, много видов видал на своем веку и не раз проезжал по этой самой дороге.
Я отдал лошадь нукеру и сам бегом последовал за Мамедом, пригнувшись поближе к мосту, чтобы не смотреть по сторонам и не видеть зияющей и тянущей к себе пропасти.
Но вот я на другом берегу, а за мной благополучно переехали и все остальные путешественники. Лишь у одного нукера лошадь почему-то заупрямилась на середине моста, и, веди её неопытный всадник, она очутилась бы в бурном койсу вместе со своим проводником.
Совершив этот переход, мы приостановились на другом берегу закусить и выпить по стакану чобы (напиток, весьма употребительный в горах Дагестана. Приготовляется из виноградного сока и весьма вкусен).
– Этот мост, – сказал А*: – играл большую роль во время наших войн. Впервые, кажется, устроил его генерал Граббе, когда шел разорять Ахульго в 1839 году. Тогда же были устроены на этом берегу предмостные укрепления, остатки которых сохранились и до сих пор.
Я заинтересовался этими остатками далекой старины и хотел для осмотра их подняться на гору. Но спутники удержали меня от этого: ночь уже почти наступила, и тьма затянула окрестности, а нам предстояло еще пять верст ужасного пути по берегу Аварского койсу.
Вначале еще можно было двигаться: тропинка слабо вырисовывалась сероватой ленточкой… Но вот она и совсем пропала из вида, и я не знал, куда мне ехать.
– Пропустите меня вперед, – сказал А*, ехавший сзади меня: – подо мною белая лошадь, и вам легче будет держаться по ней.
Действительно, так было легче двигаться, по временам и белая лошадь пропадала за каким-нибудь поворотом, и тогда я бросал поводья и отдавался на произвол судьбы и инстинкт своего коня.
Но вот в одном месте, где берег несколько расширился, тропинка ушла из-под наших ног, и как мы ни искали её, – найти не могли.
– Что делать? – сказал я: – не лучше ли будет остановиться здесь переночевать? Ночь теплая, у нас бурки, седла под головы – отлично будет.
– Да, – отозвался и Мамед: – тут как раз въедешь в пасть шайтану.
– Нет, – возразил А*: – мне непременно нужно быть сегодня же в Гимрах.
И он велел нукерам обшарить все кругом и найти тропинку… Через некоторое время один из них крикнул что-то на своем языке: дорога нашлась, и мы двинулись далее.
Но как затем мы добрались до Гимр целы и невредимы, – я уж не могу дать себе отчета. Наши лошади прыгали через какие-то расселины, обрывались, скользили, садились на задние ноги при спусках и, как кошки, царапались вверх по подъемам… И все это в такой темноте, что временами я терял из вида даже уши своего собственного коня…
Но вот последний спуск, и мы въехали в сухое и каменистое ложе Гимринки. Это уже была торная и прекрасная дорога. Однако, в темноте я чуть было не разбил себе голову о деревянную водопроводную трубу, перекинутую, на высоте сажени, с одного берега на другой (такими трубами горцы проводят воду на свои поля иногда из-за нескольких верст).
Еще один подъем, и мы очутились в пределах знаменитых Гимр – месте рождения двух имамов: Кази-Муллы и Шамиля.
Какой-то правоверный попался нам на встречу, и сейчас же весть о нашем прибытии разнеслась по всему аулу. Впереди замелькали огни: это старшина с сельскими должностными лицами шел встречать нас с факелами в руках.
Через пять минут мы слезли с лошадей и вошли во двор одного из лучших домов, принадлежавшего казию аварского окружного суда (в каждом из округов (уездов) Дагестана имеется свой местный суд, разбирающий дела, возникающие между горцами. В нем заседает несколько судей-туземцев под председательством начальника округа или его помощника, и духовное лицо – казий, разбирающий известную категорию дел по писанному закону  шариату).
XI.
В Гимрах
Встреча. – Любопытство горцев. – Значение Гимр. – Кунацкая и ее убранство. – Мошенник-старшина. – Его проделка.
– Буюрун, эфендиляр (добро пожаловать, господа), – низко кланяясь и прижимая правую руку к груди, приветствовал нас почтенный седобородый старик с выкрашенной красной краской бородою.
– Это наш хозяин-казий окружного суда, – отрекомендовал мне его А*: – почтенный человек, состояний на русской службе уже более 30 лет.
Я обменялся с ним рукопожатием и поднялся на широкий и длинный балкон, на который выходило несколько окон. Ближайшие принадлежали жилым покоям хозяев. За ними светился огонек, и оттуда выглядывало несколько любопытных женских лиц. Я подошел поближе, чтобы разглядеть их, но они со смехом отшатнулись назад. Это не помешало им, впрочем, вновь очутиться у окна, когда я сделал вид, что не смотрю на них. Мельком мне удалось рассмотреть среди них одно очень миловидное, молодое личико, на котором горели, как два бриллианта, черные, крупные глаза.
Не успели мы еще пройти в отведенную нам кунацкую, а уж перед воротами нашего дома собралась огромная толпа. Самые же почетный лица – старшина, судья и мулла, – взошли на балкон, низко кланяясь и поздравляя с благополучным приездом.
– Вероятно, все Гимры собрались тут, – сказал я А*, указывая на толпу в воротах.
– Конечно, – ответил он: – любопытство вообще очень развито в горах, а Гимры особенно славятся этим качеством. Это – лавочка для всего Дагестана. Отсюда идут все слухи, отсюда же шла главная смута во времена Шамиля. И теперь, насколько я знаю, в здешней мечетской школе под сурдинкой проповедуют Бог знает что, пользуясь отдаленностью Хунзаха (центр Аварского округа, на окраине которого лежат Гимры).
– А велико ли это селение?
– Большое и одно из самых промышленных в Дагестане. Народ здесь очень развитой, благодаря близости Темир-Хан-Шуры (центр Дагестанской области), и очень трудолюбивый. Своей земли им не хватает, и они арендуют у соседей, особенно у ленивых ашильтинцев. В промышленном отношении этот аул уступает разве Унцукулю, лежащему недалеко отсюда, – в каком-нибудь десятке верст. Однако, простите, мне нужно переговорить со старшиной.
И он отозвал в сторону высокого, статного и красивого горца с большой черной бородой и сверкавшими, как угли, глазами. Я же вошел в приготовленную для нас комнату, чтобы освободиться от верхней одежды.
Нам отведено было, конечно, лучшее помещение в доме – кунацкая. То была продолговатая комната с глиняным полом и деревянным потолком. Входная дверь была прорезана в одной из длинных стен и, войдя, я прежде всего заметил несколько больших связок с тюфяками и ярко-цветными шелковыми одеялами, затянутых парчовыми лентами. Сверх каждой связки лежало по подушке в белой наволоке.
– Наверно, приданое какой-нибудь из жен? – спросил я Мамеда, указывая на эти связки.
– Совершенно верно, – ответил тот, улыбаясь, – это принесла младшая, молоденькая жена. Старик только что женился на ней и выбросил вон приданое умершей перед тем жены, заменив его тем, которое вы видите.
– Старик, значит, не промах! Мамед только улыбнулся в ответ.
Это была как раз та молоденькая женщина, которая выглядывала из окна хозяйской комнаты и сверкающие глаза которой обратили на себя мое внимание.
Одна из поперечных стен кунацкой, по обычаю, вся была замещена самой разнообразной медной и оловянной посудой, вроде кувшинов, тазов для умыванья и купанья, котлов для варки пищи и пр. Часть же другой стены скрывалась под большим куском золотой московской парчи, годной хоть сейчас на парадную ризу священнику. Над ней висели два плохоньких зеркала и стояла на полках разнообразная фаянсовая посуда. Небольшой стол, закрытый цветной скатертью, две двуспальные кровати, совершенно готовый для отдыха, и несколько венских стульев завершали убранство комнаты. Впрочем, нельзя еще не отметить изречений из Корана, вырезанных по дереву на арабском языке и прикрепленных к потолку и карнизу.
– Иногда на потолке выжигают целые сказки, – сказал Мамед, заметив мое любопытство.
Сняв верхнее платье, я вышел обратно на балкон, где набралось между тем еще больше народу. Балкон выходил на двор, в глубине которого стояли различные службы. Все кругом было очень чисто и опрятно. Вообще, горцы очень заботятся о чистоте своих жилищ, но за то не обращают никакого внимания на одежду, которую носят до тех пор, пока она сама не развалится на плечах от ветхости и грязи.
Отойдя в задний конец балкона, я сел на перила, наслаждаясь дивной и теплой ночью, вглядываясь в начавшие слабо вырисовываться перед восходом луны окружающие горы и прислушиваясь к койсу, бегущему близ самого аула.
– Завтра вам, вероятно, придется увидать горскую скачку, – сказал А*, подойдя ко мне.
– А*, это будет очень интересно. Почему же ее устраивают?
– По поводу Байрама (мусульманская пасха). Горцы очень любят собачьи травли и конские скачки и никогда не упускают случая насладиться ими.
– А вы долго здесь останетесь? – спросил я А*.
– Нет, день, два, – ответил он: – здесь, видите ли, и деть постоянная борьба партий из-за должности старшины. В горах власть очень любят и умеют ею пользоваться. Здешний старшина, которого вы видели, большой мошенник, но такой тонкий и ловкий, что официально никогда и ни в чем нельзя его поймать. Вот уже более года его противники, которых здесь масса, осаждают нас жалобами на него и требуют замены кем-нибудь другим.
– Какие же он может делать злоупотребления?
– Нужно вам сказать, что должность старшины собственно почетная, так как жалованья он не получает. Но за эти места всегда дерутся, так как они дают очень важные привилегии и ставят очень близко к сельской казне.
– К сельской казне?
– Да. Видите ли, здесь каждый аул имеет свою кассу, составляющуюся главным образом из штрафных денег, уплачиваемых сельчанами за разные провинности, например, за неявку на общественные работы и т. д. Сам старшина имеет право штрафовать, до одного рубля, сельский суд до трех, а окружное управление до 50 рублей.
– Куда же идут эти деньги?
– На школы, аптеки и прочие нужды селений и округов. В Унцукуле и Гимрах этих сумм набирается иногда до 1,5 тысячи, а в округе до 15-20 тысяч. И в аулах иногда бывают большие злоупотребления с ними. Вот и здешний старшина, видимо, не прочь запустить руку в общественный сундук. Да, кроме того, он совершенно бесконтрольно пользуется общественными землями и самыми разнообразными способами притесняет своих врагов. Я уже не в первый раз приезжаю сюда и каждый раз слышу жалобы на него.
– В первый раз, – продолжал А* после короткой паузы: – я был здесь около года назад для разбора коллективной жалобы на старшину чуть не от всего селения. Два дня выслушивал тогда жалобщиков. Нужно заметить, что грамотность в горах развита очень слабо, и на жалобе, поступившей в округ, вместо подписей, стояли печати, а то и просто отпечатки пальцев просителей. Я, конечно, не мог сам определить, чьи это были отпечатки, а когда стал допытываться от сельчан, то, к удивлению моему, никто не признал их за свои. Выходило, что или кто-нибудь один потрудился за всех, или действительно все приложили, но потом испугались и отказались от своих знаков.
– Так ничего я не добились?
– Так и не добился, – ответил А*: – и не мог вывести старшину на свежую воду: обвинения-то были тяжелы, да доказательств не оказалось. Помню, что на той сходке особенно кричал один коренастый лезгин с георгиевским крестом на рубахе. Я долго не обращал внимания на его крик, хотя он надсаживался до одурения. Наконец, спросил, чего он кричит. “Не хотим этого старшину, – ответил он мне: – с ним жить нельзя; дай нам другого – хоть четверть старшины, да нового”. Но мне так и не удалось удовлетворить крикуна, хотя я инстинктивно чувствовал, что старшина большой мошенник. Затем, через некоторое время приехал сюда сам начальник округа разбирать, кто прав, кто виноват, но тоже ничего важного не нашел. Но вот теперь, кажется, уже есть основания думать, что он запутался в одном очень некрасивом деле, для разбора которого собственно я сюда и приехал. Для проверки нужно допросить несколько человек, которых я уже велел вызвать.
В это время к нам подошел Мамед и сказал, что старшина рассказывал ему свою претензию на то, что А* не остановился у него, своего кунака, и что в виду такого нарушения горского обычая он, старшина, должен зарезать козла.
– Хорош кунак, – ответил, улыбаясь, А*: – чует кошка, чье мясо села! Скажите ему, Мамед, что я прошу извинить меня: остановиться у него не могу, так как заранее обещал казию. А если обычай, действительно, предписывает зарезать козла, то я ничего не имею против, – пусть режет.
– Только вам, начальник, придется заплатить за него три рубля, – сказал Мамед: – в этом и состоит вся суть обычая.
– А, а, – произнес тот: – ну, что же, я готов и штраф внести. Пускай режет. Против адатов (обычаев) ничего не имею.
Тут Мамед подошел поближе к А* и сказал ему что-то на ухо.
– Почему вы знаете? – громко спросил А*.
– Да в народе так говорят, и наш хозяин тоже мне передавал. Только четверых, вызванных вами, вы можете допросить, а остальные все попрятались, так как старшине удалось их запугать.
– Ну, хорошо, посмотрим, может, мне и четверых будет достаточно, – ответил А*, отойдя в другой конец коридора, где возвышалась среди других крупная и статная фигура старшины.
– В чем дело, Мамед? – спросил я.
– Видите ли, начальник приказал собрать семь человек для допроса, а, как мне сейчас передали, трех из них старшина запугал и велел им спрятаться в саклях, а сам хочет сказать, будто они ушли в горы разыскивать ишаков (местный мелкий осел) и до сих пор не возвратились.
Слова Мамеда оправдались. А* удалось допросить только четверых, а остальные трое “ушли в горы за эшаками”. Но и показания этих четверых оказались очень ценными, так как они прямо уличали старшину в очень нехороших и противозаконных поступках.
XII.
В Гимрах
Промышленность в горах. – Кустарное производство. – Коммуна. – Шамиль и Иоанн IV Грозный. – Нетерпимость Шамиля и ненависть к нему.
Когда все свидетели были спрошены, мы вновь вышли на балкон, а в кунацкой стали приготовлять для нас ужин.
Несмотря на позднее время, народ и не думал расходиться, а старшина по-прежнему стоял впереди других. Но тут А* сказал ему, что сегодня он уже не нужен, и что все могут идти по домам. Двор постепенно опустел.
Около получаса просидели мы еще на балконе, наслаждаясь дивною ночью, при чем я вспомнил начатый раньше разговор о промышленном значении Гимр и Унцукуля и перевел опять речь на этот предмет.
– Пахотной земли, как вы уже знаете, – говорил между прочим А*, – в Дагестане очень мало, и собственного хлеба не хватает и на полгода, даже при лучших урожаях. Другие виды добывающей промышленности развиты слабо, – главным образом за невозможностью развивать их дальше; обрабатывающей же и совсем нет, так как нет надлежащего развития. Все это вынуждает дагестанцев искать средств к существованию на стороне. Как только кончится уборка хлебов, чуть не половина способного к труду мужского населения области расходится в разные стороны – кто в Россию, кто в Закавказье, кто в Закаспийский край. Некоторые нанимаются чернорабочими, другие садовниками, сторожами и т. д. Знающие ремесла открываюсь временные мастерские, – одним словом, кто во что горазд. К весне же почти все возвращаются назад.
– Но, кроме отхожих промыслов, – продолжал А*, – одним из важнейших способов существования наших горцев слушать кустарные промыслы, хотя в Аварском округе они развиты слабее, чем в других округах. Вообще же каждый округ славится каким-нибудь производством, и некоторые селения исключительно живут этими заработками. В некоторых видах производств наши кустари достигли замечательного совершенства, дальше которого, кажется, уже некуда и идти. Тут они обнаруживают поразительную усидчивость и терпение, и только таким упорным трудом добиваются желательных результатов; орудия же производства крайне грубы и несовершенны. Представьте себе, например, что один оружейник в Араканах дошел до такого совершенства в выделке ружей-берданок, что их трудно отличить от казенных!
– Затем, нужно заметить, что мужчины никогда не смешиваются в своих работах с женщинами: у мужчин – одни производства, у женщин – другие. Мужчины обрабатывают, главным образом, дерево, кожу, глину, кость и металлы, – железо, серебро и золото, – а женщины занимаются пряжей и тканьем, валянием войлоков, выделкой бурок, паласов, ковров, сукна, вышиванием по бархату, шелку, сукну, коже и т. д.
– В Кайтаго-Табасаранском округе есть селение Кубачи, жители которого почему-то считают себя потомками генуэзцев. Они занимаются выделкой золотых и серебряных вещей, огнестрельного и холодного оружия. Но особенного совершенства они достигли в деле украшения мелких вещей из стали, слоновой кости, рога и перламутра золотою узорчатой насечкой. Жаль, что вы не видали у меня прелестных запонок тамошней работы. Золотая насечка, выведенная удивительно тонким узором, блестит на слоновой кости, как ряд мелких бриллиантов. Поразительные иногда попадаются работы. Для одной знакомой дамы сделали золотую насечку на веере из слоновой кости – вышла такая прелесть, за которую любитель дал бы баснословные деньги…
– Вот у меня газыри (украшение на черкеске, в виде двух рядов патронов-гильз (охотничьего ружья) на груди) тамошней работы, – сказал Мамед и показал одну из гильз.
Это была, действительно, прелестная вещица из слоновой кости с красивым узором по верхнему краю из врезанных в кость золотых крапинок.
– Да, чудная работа, – сказал я, – но это вы говорите о Кайтого-Табасаранском округе; а чем же занимаются в вашем Аварском округе?
– У нас в этом отношении выделяется аул Унцукуль, где выделываются очень изящные вещи из железа, дерева и рога с серебряной насечкой. Много приготовляется также красивых деревянных вещей, в роде хлыстов, палок, подсвечников, чернильных приборов. Вещи эти имеют хороший сбыт в России и на Кавказе. Масса их расходится в Пятигорске во время лечебного сезона.
– Ну, а Гимры?
– Гимры больше занимаются садоводством. Здешний виноград считается одним из лучших во всем Дагестане и круглый год продается в Шуре – благо, доставка не дорога. Выделывают из него и вино, но в нем замечается высокий процент спирта.
В это время к нам подошел наш хозяин, почтенный казий, и пригласил закусить. Мы, конечно, охотно приняли его предложение, так как дорогой проголодались, а суп из курицы и плов с кишмишем и толстым слоем яиц сверху оказались очень вкусно приготовленными. Ужинали мы втроем, так как хозяин ни за что не хотел присоединиться к нам.
За ужином А* передал мне очень любопытную подробность.
Оказалось, что в Дагестане осуществилось нечто подобное мечтаниям Фурье, Прудона и других ученых. Обитатели селения Сулев-Кент, Кайтаго-Табасаранского округа, занимаются гончарным производством на артельных началах. Целыми товариществами ходят они на заработки в соседние округа и, вернувшись домой, делят барыши на всех поровну, – даже и на тех, кто оставался дома. Те же продукты, которые были приготовлены дома, опять-таки поступают в артель, которая посылает кого-нибудь для продажи их, и вырученная сумма поступает опять-таки в пользу “коммуны”.
– По истине, Дагестан – “гора народов и языков”, – сказал я: – много еще будет здесь работы для ученых, и не одного Услара и Ковалевского должна прислать сюда Россия для изучения языка, нравов и обычаев кавказских народов.
– Одного нужно желать, – добавил А*: – чтобы эти исследователи пришли, как можно скорее, так как по нынешним временам старые различия постепенно сглаживаются и забываются и, быть может, не так далеко то время, когда все придет к одному общему уровню.
От обще-дагестанских, так сказать, вопросов мы перешли к вопросу, особенно близкому Гимрам, – к муридизму и двум его имамам – Кази-Мухамеду (или Кази-Мулле, как его чаще называют у нас) и Шамилю.
Гимры всегда были одним из главных гнезд муридизма и не раз подвергались разгрому от русских войск; оба же названные имама были их уроженцы, а Кази-Мухамед и погиб в Гимрах в 1832 году.
Мы долго говорили об этих до сих пор сильно интересующих Дагестан вопросах, хотя я немного узнал нового, чего не было бы еще в печатных источниках, изданных на Кавказе. Были два-три новых еще неизвестных мне эпизода, но нов был для меня до известной степени и тот взгляд, которого держались в Аварии на последнего имама Шамиля.
– Шамиля не любили в Аварии, да и вообще в Дагестане, – говорил между прочим А*: – но за то его очень боялись. Я едва ли отступлю от истины, если сравню его с нашим Иоанном IV Грозным. Между этими двумя историческими деятелями есть много сходных черт и, кажется, самые характерные из них – настойчивость в достижении намеченной цели и крайняя жестокость. Благодаря первой из них, Шамилю удалось слить воедино все разноплеменное население Дагестана, подчинить его одинаковой для всех строгой организации и на 25 лет затянуть борьбу горцев с могущественной Россией; благодаря же второй черте, Шамиль заслужил общую ненависть “в стране гор”, и только страх перед его грозным именем сдерживал население в повиновении.
– Для продления своего сравнения, – продолжал А*, – я должен заметить, что Шамиль, на подобие нашего Иоанна Грозного, создал при себе свою опричнину из 600 преданнейших ему людей, именовавшихся муртазигетами, отрекавшимися при поступлении в эту дружину от всех личных и имущественных связей и отдававшими все свои силы и самую жизнь в полное распоряжение муршида (учителя). Смерть на поле битвы была для них лучшей наградой, и не было опасности, которой они испугались бы. Из среды этих преданнейших людей Шамиль выбирал наибов для управления провинциями и округами. Конечно, такие ставленники имама действовали вполне в его духе и проводили те принципы, которые он им указывал, особенно зная, что суровый муршид следит через доносчиков за их действиями, за каждое отступление от предначертанного плана готовит самые суровые взыскания. А план Шамиля был построен на учении шариата и, проникнутый беспощадной нетерпимостью, изгнал все то, чем жило до тех пор население Дагестана…
– Нужно заметить, что до появления муридизма горы жили не шариатом, а адатами (обычаями), значительно изменившими и ослабившими суровость и нетерпимость писанного закона. Имамы же объявили самую беспощадную войну всем отступлениям от шариата и требовали замены самых разнообразных обычаев, отличных зачастую у двух соседних аулов, общими для всех суровыми нормами писанного закона. Только железная рука Шамиля была в силах справиться с этой задачей; но, перевернув вверх дном всю жизнь горца и подчинивши ее жестокой дисциплине военного стана, он возбудил мало-помалу в горцах общую ненависть к себе.
– Он написал кодекс законов, в которых установил строгие наказания и за маловажные проступки; смертная казнь стала обычным явлением, и при самом Шамиле всегда находился палач с секирой для немедленного исполнения его приговоров. Проводя в жизнь дагестанцев строгую дисциплину, Шамиль изгнал всё, что только могло оживлять ее. Пляска, музыка, пение, курение табаку – все это было запрещено под страхом жестоких взысканий. На свадьбах не было музыки; в собраниях мужчин можно было петь одну лишь зикру, состоявшую в непрерывном повторении слов известного стиха: Ла-иль-ляге-иль-алла (нет Бога, кроме Бога); если кого-нибудь ловили с трубкой, то на первый раз он подвергался штрафу, а во второй – ему продевали сквозь ноздрю чубук от трубки; женщина, вышедшая на улицу без покрывала, подвергалась палочным ударам; исполнение религиозных обрядов было возведено в строгую систему…
– Уже по этим отдельным черточкам вы можете судить, как тяжело было правление Шамиля даже в одном нравственном отношении. А если прибавить к этому все ужасы и бедствия беспрерывной 30-летней войны, то легко понять, до какого материального истощения и упадка нравственного был доведен свободный искони народ к концу 50-х годов. И ближайшую причину всего этого видели в самом Шамиле, гордом и недоступном имаме, показывавшемся народу лишь в исключительных случаях, при возможно торжественной обстановке, и мечтавшем под конец об основании особого государства с “династией Шамиля” во главе. В последние годы войны весь Дагестан дошел до последней степени изнеможения и жаждал окончания войны и вместе с нею тирании Шамиля. Наша же свободная и гордая Авария, перешедшая на сторону муридизма, только когда Россия оттолкнула от себя ее любимца Хаджи Мурада, наша Авария ненавидела Шамиля всеми силами души и торжествовала, как праздник, свое освобождение от него…

XIII.
Родина двух имамов
Сюрпризы. – Собрание почетных гимринцев и дифирамб старшине. – Прогулка по Гимрам. – Мечеть и купальня Шамиля.
Когда ужин кончился, Мамед простился с нами, так как не хотел платить штрафа, и ушел ночевать к одному из своих кунаков, а чтобы не обидеть остальных, – послал кому – лошадь, кому – седло, а одному – даже бурку.
– Одним словом, если много кунаков, то приходится снимать с себя последнюю рубашку, – смеясь, заметил я.
Ночь мы провели прекрасно на приготовленных нам двуспальных кроватях. К удивлению даже насекомые, которых так много в Дагестане, не беспокоили нас…
На утро я проснулся около 6 часов. Сквозь прямую трубу бухары (местные камины, сделанные в толще стен и совсем не греющие) свет пробивался довольно сильной струей. Я начал одеваться и разбудил А*.
Только что мы оделись, к нам явился совсем готовый Мамед.
– Сегодня ночью, – сказал он: – прискакал из Хунзаха нукер от начальника округа и привез письмо вам.
А* взял конверт, вскрыл его и сказал с досадой:
– Вызывает обратно в Хунзах. Сам уезжает экстренно в Темир-Хан-Шуру по вызову губернатора. Досадно. Не придется окончить дело.
– Я еще кое-что хочу сообщить вам, – сказал с таинственным видом Мамед.
– Что такое? Говорите.
– Скачек, начальник, не будет. Старшина на вас в большой претензии за то, что вы опрашивали неприятных ему людей. В виду этого он не пускает на скачки свою лошадь, а она – лучшая здесь, и без нее скачки не могут состояться.
– Ну, что ж поделаешь, – засмеялся А*: – приходится покориться нашей горькой участи! Впали в немилость у господина старшины!.. Ну, а еще что?
– Еще мне передавали, что старшина целую ночь ходил по саклям и упрашивал стариков не выдавать его и заявить вам, что они все очень им довольны, и что те свидетели, которые были допрошены вчера, – все подкуплены его врагами и показали сплошную ложь.
– Спасибо за предуведомление. Это не без интересная подробность, – сказал А*.
И, действительно, пока мы пили чай, на дворе стали собираться один за другим самые почетные старики со всего аула. Немало тут было биюк-сакалов (длиннобородых), несколько тюкли (полу-бородых), а передний ряд заняли почтенные чалмоносные хаджи, побывавшие в Мекке и потому имеющие право на ношение этого головного убора белого или зеленого цвета (мусульмане, побывавшие в Мекке, называются хаджи и носят чалму сунниты белую, а шииты зеленую. Затем, кто из шиитов побывает в других святых городах – Мешеде или Кербелле, те носят почетные титулы “мешеди” и “корбеллаи” и очень гордятся ими. Такое, например, имя, как Хаджи-Омар Мешеди-Кербеллай-Гуссейн-оглы, означает, что носитель его Омар, сыпь Гуссейна, бывшего на поклонении в Мешеде и Кербелле, сам в свою очередь побывал в Мекке).
Тут же вошел к нам старшина и с невинным видом сообщил, что на дворе собрались старики и о чем-то желают говорить с начальником – А* вышел на балкон в сопровождении Мамеда и меня. Все старики встали с корточек, и один, самый почтенный с длинной седой бородой, выступил вперед и заговорил по-аварски.
– Он говорит, – перевел Мамед, когда старик остановился, – по поручению всех собравшихся здесь стариков-представителей населения Гимр. Все они чрезвычайно довольны нынешним старшиной и ничего против него не имеют. Те же свидетели, которые были вчера допрошены, подкуплены его врагами, и показания их ложны от начала до конца. Никакими худыми делами старшина не занимался и если его оговаривают, то лишь потому, что хотят заменить другим близким себе человеком и таким образом получить в свое распоряжение общественные деньги и земли.
– Все, как по нотам, разыграно, – заметил А*, обращаясь ко мне: – передайте этим почтенным старикам, – продолжал он, повернувшись к Мамеду: – что если они собрались только для этого заявления, то напрасно беспокоились. Я допросил тех людей, которых нужно было допросить. Что же касается той аттестации, которая выдана ими старшине, как наипримернейшему главе селения, то мне остается только радоваться такому трогательному единодушию и удивляться, почему раньше старшина не удостаивался такого лестного отзыва, а наоборот аул выражал чуть не общее неудовольствие на него.
Мамед перевел, и почтенный хаджи опять что-то заговорил.
– Опять тоже говорит: свидетели подкуплены, и старшиной все довольны.
– Ну, тогда пусть замолчат, – проговорил с досадой А*: – спросите их теперь, действительно ли все селение довольно старшиной?
В ответ послышался общий говор:
– Довольны, все довольны!
– Так зачем же они жаловались раньше на незаконный действия старшины и просили сменить его?
– Мы не жаловались, – кричали из толпы: – это те же враги старшины подавали жалобы и за нас прикладывали свои пальцы. Мы же все им довольны и лучшего не желаем.
– Так-с, – проговорил с иронией А*: – теперь мы так и запишем, что старшина ваш наидобродетельнейший человек, и вы им очень довольны, лучшего не желаете. В виду этого если от вас последует новая жалоба на него в управление, то мы ее и рассматривать не будем. Так и знайте. А теперь можете идти.
Старики стали медленно расходиться: видимо, они ожидали лучшего исхода от своего ходатайства. Старшина же стоял на балконе, как приговоренный к смерти. Тем не менее, когда я попросил А* показать мне аул, старшина с величайшей предупредительностью полетел вперед и стал водить нас по самым любопытным закоулкам. За нами следовала большая толпа, так как день был праздничный, и даже трудолюбивые гимринцы проводили его в бездействии. Солнце грело очень сильно, несмотря на утренний час, и все население, как мужское, так и женское, выползло погреться на его благодетельных лучах. Женщины здесь не закрывали своих лиц и только при встречах становились спиной к нам; некоторые же не делали этого.
– Сохранились ли дома Шамиля и Кази-Муллы? – спросил я.
– Нет, только развалины остались, – ответил Мамед. Действительно, когда мы добрались туда, то увидали один лишь фундамент и груду камней.
– Очень жаль, что такие воспоминания славного прошлого падают и разрушаются, – сказал я: – их следовало бы поддерживать.
– Зато мечеть, в которой Шамиль проповедовал газават, сохранилась хорошо, – заметили сзади.
Мечеть эта оказалась стоящей тут же близ развалин.
Это было большое сараеподобное здание с закопченным потолком, подпертым четырьмя рядами столбов. В стене, обращенной к Мекке, была сделана большая ниша (микраб), в которой стояла высокая переносная кафедра для проповедника (мамбар). Пол был устлан циновками и коврами. С потолка висела плохонькая люстра, а на стенах – несколько подсвечников. Наконец, в разных местах лежали экземпляры Корана и четки для общего употребления молящихся.
Прежде, чем войти внутрь, я снял во дворе, огороженном каменной стеною, галоши и вошел в мечеть в одних чувяках (мягкая туземная обувь, без подошвы). То же сделали и мои спутники.
– У нас, – сказал Мамед: – существуют два рода молитвенных зданий: одно – мечеть, для ежедневных молитв, и другое, джаами, для молитвы раз в неделю. Мечеть может быть устроена в любой сакле, джаами же встречается значительно реже.
– А это же что? – спросил я.
– Это джаами. Оно вообще должно отличаться роскошью убранства и иметь ниши в стенах, кафедры, люстры, ковры на полу, минарет, двор с бассейном воды и помещение для школы. Здесь, как вы видите, все это имеется, хотя бассейн с водою и устроен отдельно от мечети.
– Так вот в этой-то невзрачной мечети, – думал я, внимательно оглядывая ее: – Кази-Мулла и знаменитый Шамиль проповедовали газават против гяуров-московов… Здесь раздавались их речи, полные фанатизма и ненависти к русским, и отсюда шли толпы изуверов, с которыми Россия, несмотря на всю свою мощь, должна была бороться в течение 30 лет.
И, конечно, былое значение этой мечети не утратилось еще в глазах горцев, и они относятся к ней с большим почтением, чем к другим…
Выйдя из джаами, я взобрался на крышу его, а затем на небольшое возвышение – минарет, над которым было прикреплено изображение полумесяца. Затем мы прошли на окраину селения, где раскинулось большое кладбище, заставленное безобразными надгробными памятниками без всяких надписей.
– Коран запрещает, – пояснил Мамед: – обозначать на памятниках имена и достоинства умерших. Иногда только помещают какой-нибудь стих из Корана и слова: молитесь за душу раба Божия Омара, Сулеймана и т. д.
Пониже кладбища раскинулись удивительные гимринские сады, бывшие уже все в цвету, а там, за Аварским койсу, выступали огромные горы, которые мы проезжали вчера. С другой, восточной стороны возвышалась другая линия высочайших отвесных скал, по которым вился вверх, в виде узенькой ленточки, ужасный подъем на селение Карапай, по которому мне предстояло подняться сегодня в Шуру.
– От одного созерцания этой дорожки у меня мороз подирает по коже, – сказал я А*.
– Не без покойтесь, – ответил он: – тут совершается постоянное движение. В прошлом году спускалась артиллерия, и спуск хорошо был разработан. Да и теперь, еще будучи в Ашильте, я велел осмотреть его и поправить для вас. Спросите, Мамед, старшину, исправлен ли спуск.
– Исправлен, – отозвался старшина: – можно ехать с закрытыми глазами…
С этого конца Гимр мы перешли на другой, где мне показали обширную купальню с мечетью при ней. Здесь правоверные молятся каждый день и совершают омовение перед молитвой.
– Здесь молился и совершал омовение сам Шамиль, – сказал Мамед.
Это было большое и старое здание с закопченными и затянутыми паутиной потолком и стенами. Оно делилось на четыре части – главную, собственно мечеть, и три боковые с бассейнами чистой, как хрусталь, и сравнительно, по времени года, теплой воды. Та же вода протекала по желобу вдоль главной стены в мечети.
– У нас, – пояснял Мамед: – омовение совершается перед каждой молитвой, то есть не менее пяти раз в день. При этом различают большие и малые омовения. Первые совершаются в исключительных случаях, например, после сношения с женщиной для мужчин, или после родов и регул для женщин; оно состоит в полном омовении всего тела. При малом же омовении нужно обмыть семь членов тела, произнося при этом известные молитвы; такое омовение употребляется также после прикосновения к коже чужой женщины и после удовлетворения естественной надобности. Вообще чистота одна из главнейших обязанностей мусульманина перед Богом…
– Поэтому-то, конечно, обитатели горских аулов так грязны и нечистоплотны? – заметил я, улыбаясь.
Мамед, кажется, немного обиделся, и я поспешил отвлечь его внимание, спросив, как же поступают мусульмане, когда под рукою нет воды для омовения.
– Тогда употребляют песок или вообще что-нибудь чистое. – Тут старшина что-то сказал, а Мамед передал мне.
– Он говорит, что эта вода всегда одинаково тепла. И даже более: чем холоднее на дворе, тем она теплее.
– А, может быть, это просто дело ощущения: температура ее наверное колеблется, но менее, чем в воздухе.
Мамед передал мой ответ старшине, и тот произнес что-то про себя, с видом сомнения покачивая головой.
Далее осматривать в Гимрах было уже нечего, и мы с А* решили продолжать наш путь.
– Я уже приказал приготовить для вас лошадь, привычную к подъему на гору, – сказал А*. – Затем вас будут сопровождать один всадник губернатора, бывший здесь в отпуску и теперь возвращающейся домой, два сельских всадника и, наконец, проводник, который повезет ваши вещи.
Действительно, когда мы вернулись к дому казия, то меня уже ждали три всадника и проводник с катером под вещи и оседланной лошадью для меня.
Мы наскоро закусили шашлыком, выпили по стакану прекрасной чобы и расстались, при чем я выразил А* и Мамеду мою глубочайшую благодарность за их любезность и внимание. Простившись затем с хозяином, я влез на своего коня и, раскланявшись еще раз со своими любезными спутниками, тронулся в путь.
XIV.
Подъем к Эрпели
Мои спутники. – Саратовец. – Выбор Эрпелийского подъема. – Кази-Мулла и его последние действия. – Осада и взятие Гимр в 1832 г. – Спасение Шамиля. – Подъем и ужасы тропинки.
К большому моему удовольствию, из трех нукеров,. сопровождавших меня в Шуру, двое говорили по-русски: губернаторский всадник, по имени Гуссейн, – вследствие довольно долгой службы в Шуре, и один из сельских всадников, Гасан, – по причине 16-ти-летнего пребывания в Саратовской губернии.
– В Саратовской губернии? – изумился я: – но каким же образом очутились вы там и почему так долго пробыли?
– Да, нашу семью, в числе других, выслали отсюда в Россию в 1866 году за бунт. Нас поселили в деревнях Саратовской губернии. Земляки мои стали заниматься земледелием и под конец хорошо жили. Ну, а я, когда подрос, попал на службу к богатому купцу и стал первым у него приказчиком. И свои-то русские приказчики были хорошие, – скромно добавил Гасан, – да только денег им нельзя было доверять, – пропивали, а наш закон пить не дозволяет.
– И долго вы прослужили у этого купца?
– Да около десяти лет. Он даже дочь свою хотел за меня выдать, только вот вера не позволяла… И она тоже хотела, – добавил он после некоторой паузы и грустно вздохнул: видно, дотронулся до незажившей еще раны.
– Почему же вы вернулись? Не понравилось в конце концов?
– Как можно, – живо заговорил Гасан: – там все хорошо, куда лучше, чем у нас. У нас вот какая грязь да бедность, а там мужики зажиточные, живут совсем хорошо. Правда, и они не богаты, но это уже их вина: поработали бы над своими полями, как мы трудимся над нашими горами, – совсем были бы богачами… Нет, там хорошо, и мне жилось отлично. А города какие – Москва, Нижний Новгород, Саратов!.. Противно было возвращаться в свой аул…
– Так зачем же вернулись? – повторил я свой вопрос.
– Да у нас уж обычай таков: где бы ни жил, а умереть должен дома, – ответил он грустным тоном.
И, немного помолчав, продолжал:
– За эти 16 лет я научился русской грамоте, много книг прочитал и сюда с собой привез кое-какие. Даже свой язык позабыть было, хотя теперь уж опять привык к нему; за то русский начинаю забывать, так как у нас мало кто знает его. И что еще хорошо в России – кинжалов не носят: поссорятся, подерутся кулаками, да и делу конец. А здесь чуть рассердится кто, – сейчас за кинжал хватается. Оттого-то так часты у нас поранения и убийства…
Тем временем мы выехали из аула и потянулись высохшим руслом Гимринки. Тут губернаторский всадник спросил, нельзя ли везти меня не тем торным спуском, о котором говорил А*, а другим более коротким, которым всегда горцы ездят в Шуру.
– Что вы, что вы! – ответил я с испугом: – меня и Карапайский спуск пугает, а вы предлагаете мне еще худший. Ведь я не горец и в первый раз в жизни попал в такие дебри.
– Да этот подъем вовсе не так плох, – отозвался и Гасан: – все по нем ездят, а по Карапайскому очень редко.
– Да зачем же он вам нужен? Или он много короче, чем другой?
– Если поедем по Карапайскому подъему, то будем в Шуре часов в десять вечера; а если по Эрпелийскому, то гораздо скорее, еще засветло доберемся.
– Да поднимусь ли я там? Опять скажу, что я впервые езжу по горам и притом страдаю головокружениями.
– О, подниметесь, – ответили мне: – за это уж мы ручаемся. Если что, мы вас на руках вынесем.
– Ну, Бог с вами, – сказал я после некоторого колебания: поедемте по Эрпелийскому подъему. Только если я расшибусь, это уж ваш грех будет.
– Будьте покойны, доставим в лучшем виде, – довольным тоном ответил Гуссейн и передал наше решение остальным спутникам. Те, видимо, тоже остались довольны и стали еще предупредительнее относиться ко мне.
– Подниматься по этому спуску не трудно, – заговорил, минуту спустя, Гуссейн: – вот спускаться действительно опасно для того, кто боится головокружений. Когда я ехал сюда в отпуск, ко мне присоединился один чиновник из Шуры. Как доехали мы с ним до начала спуска, он прямо сказал, что ни за что не поедет вниз, что непременно свалится в пропасть. А между тем возвращаться в Шуру или перебираться на Карапайский спуск – далеко. Тогда сели мы с ним на верху горы и выпили по бутылке вина… То есть, он пил вино, а я чобу, – поправился Гуссейн: – ну, как захмелел он, и море ему стало по колено, тогда он сказал, что теперь может спускаться и без всякой дороги. Я его все время поддерживал, и мы благополучно съехали сюда. А по правде сказать, я очень боялся за него. Ну, а вы не бойтесь: подниматься вовсе не страшно. Только смотрите прямо перед собой.
– Хорошо, увидим, каково это будет, – отозвался я. Когда мы проехали версты полторы по руслу Гимринки, Гасан остановил меня и указал на груду камней на правом берегу и на грубо сложенную из булыжника пирамиду.
– Здесь Кази-Мулла защищался от русских, после того как Гимры были взяты ими.
Но тут я должен приостановиться и сказать несколько слов для тех из читателей, которые недостаточно знакомы с кавказской историей.
Как известно, Кази-Мулла (или Кази-Мухамед, как его называют горцы) первый начал священную войну (газават) против русских и успел поднять северо-восточный Дагестан. Но после ряда удачных и неудачных действий он был, наконец, в 1832 году осажден в Гимрах самим корпусным командиром (главным начальником на Кавказе), бароном Розеном. К тому моменту многие дагестанские племена, утомившись набегами на русские пределы и не видя никаких для себя от них выгод, а главное, охладев, после неудачи под Дербентом, который Кази-Мулла тщетно пытался взять, отвернулись уже от первого имама мюридизма. Когда же полковник Клюки-фон-Клугенау взял 22-го июня 1832 года лагерь имама, недалеко от Шуры, то этот последний удалился в Гимры, где и получил от некоторых Койсубулинских (Койсубу – северо-восточная часть Аварии) аулов послание с укоризнами за неуспех восстания и с просьбой об окончании войны. Но Кази-Мулла упорствовал и тем предрешил свою участь.
11-го октября 1832 года, наши войска двинулись к Гимрам, двумя колоннами: по Карапайскому спуску, несколько подготовленному к движению войск, направились главные силы (5,5 батальонов и 11 разных орудий) под начальством ген.-лейт. Вельяминова, а по Эрпелийской тропинке, которую и горцы считали едва проходимою, батальон Апшеронского полка с 2-мя орудиями, под начальством Клюки-фон-Клугенау. Густой туман покровительствовал движению Вельяминова, но артиллерию пришлось нести на руках. О трудности спуска к Гимрам барон Розен доносил следующее:
“Дабы с вершины скалистого хребта, составляющего правый берег реки Сулака, приблизиться к Гимрам от Карапая, нужно на пространстве 4 верст спускаться по узкой скалистой тропинке вдоль косогоров и обрывов. Тропинка эта большею частью так крута, что даже пешие люди спускаются с опасностью. Далее спуск продолжается на пространстве также 4 верст многими скалистыми уступами, из коих один переходит на другой, по тропинкам, высеченным на камне и возможным только для пеших. С одного из этих уступов даже нельзя сойти иначе, как по деревянной лестнице. Вправо от сей дороги отделяется одна едва заметная тропинка, спускающаяся к койсу, между скалистыми обрывами несколько ниже Гимр; но по оной с последней скалы нужно на пространстве 30 сажен перескакивать с камня на камень по одному человеку, на что отваживаются только самые отважные горцы. Налево же от сказанной дороги тянется над обрывами узкая тропинка, протяжением около 10 верст, выходящая на Эрпелийский спуск, который, до соединения с сею тропинкою, несравненно труднее Карапайского”…
Недаром же Кази-Мулла и собравшиеся кругом него преданные муриды считали себя в полной безопасности, полагая, что русские могут сойти к Гимрам только вместе с дождем.
Но они не знали еще русского солдата, для которого нет невозможного, и который на Кавказе проходит везде, где ступала нога отважнейших горцев, и где проскакивал горный козел.
С 14-го по 17-е октября совершался спуск наших войск, а затем аул был взят штурмом.
По ущелью Гимринки горцы выстроили три каменные стенки, а скалы по бокам были снабжены каменными же завалами, расположенными в несколько ярусов. С этой стороны первая наша атака, направленная против стенок с фронта, оказалась неудачна, но когда часть наших сил была направлена в обход на утесы, где стоял с другой частью мюридов второй имам, Гамзат-бек, то горцы отступили. Только Кази-Мулла с Шамилем (третий и последний имам) и 60-ю преданнейшими мюридами засел в одной из башен около вышеупомянутых оборонительных стенок и погиб, оказав нам жестокое сопротивление.]
Однако, пора вернуться назад.
Читатель помнит, что один из моих нукеров, Гасан остановил меня около груды камней и сложенной около нее пирамиды и сказал, что здесь был убит Кази-Мулла.
– Где эта груда камней, – говорил он далее: – там была башня, в которой и засел имам с Шамилем и 60 мюридами. Русские войска со всех сторон охватили башню и стали кругом ее двойным кольцом; затем подошла артиллерия. Тогда Кази-Мулла, видя безвыходность своего положения, решил выйти из башни. Но предварительно он велел Шамилю спастись, во что бы то ни стало, и передать горцам его благословение на дальнейшую борьбу с русскими. Затем с шашкою в руке он бросился на русских, сопровождаемый Шамилем и всеми мюридами, изрубил несколько человек, но и сам был убит. Ею труп и трупы почти всех мюридов остались на поле битвы. Спасся только Шамиль да один мюрид с ним.
– Как же ему удалось спастись? – спросил я: – это очень таинственная история, и мне не приходилось ни читать, ни слышать об этом.
– Старики говорят, – отозвался Гасан: – что и им самим долго было неизвестно об этом. Сам Шамиль хранил в тайне способ, которым он спасся, и только, появившись через некоторое время среди мюридов, раскрыл свою грудь и показал множество ран. Видя это, мюриды, считавшие уже Шамиля погибшим, воскликнули:
“Аллах поднял Шамиля из мертвых, чтобы он побеждал живых”. Но теперь уже известно, как он спасся.
– Но как же? Расскажите, пожалуйста.
– Выйдя из башни вслед за Кази-Муллою, он сильным прыжком перескочил через первый ряд русских войск, а когда очутился между первым и вторым кольцом, то русские не решались стрелять, чтобы не убить кого либо из своих. Шамиль же с поднятой шашкой бросился бежать вдоль фронта, ища возможности выбраться через второе кольцо. Но тут навстречу ему выскочил армянин огромного роста…
– Казак, а не армянин, – прервал его другой всадник.
– Ну, все равно, – отозвался рассказчик: – я слышал, что армянин. Он замахнулся шашкой на Шамиля, но Шамиль отразил удар и сам замахнулся, армянин прикрылся буркой, и Шамиль только перерубил ее. Так они сражались некоторое время, пока, наконец, Шамилю не удалось раскроить противнику голову. Тогда он бросился дальше, но тут выскочил навстречу ему один солдат и штыком проткнул его насквозь. Но имам с страшной силой вырвал ружье из рук солдата и, вынув штык из живота, прикладом уложил врага на месте и бросился к пещере – вон видите четырехугольник в скале? – и спрятался в ней. На него тогда не обратили особенного внимания, так как он еще был совершенно неизвестен; Кази-Мулла же был убит, и этим, думали, дело покончено. Забравшись в пещеру, Шамиль заткнул свои раны ватой, вынутой из чохи, но тут же от истощения сил упал замертво. Однако, прокравшийся следом за ним один из мюридов, тоже спасшийся каким-то родом, помог ему подняться и прекратил кровотечение из ран. А затем, когда все утихло, они вышли из пещеры.
Когда Гасан рассказ свой кончил, я спросил его, что означает пирамида, поставленная около развалины башни.
– На том месте убили Кази-Муллу. А вон на той скале наверху, – он указал на уступ в левой береговой скале, – засело четыре лезгина, которые причинили много вреда русским войскам…
Вслед за развалинами башни начался непрерывный и труднейший подъем по почти отвесной скале, поднимавшейся над дном ущелья по вертикальной линии не менее, как и 1,5 версты.
Не без сердечного содрогания въехал я на первый зигзаг, хотя, конечно, не показал своим спутникам и вида беспокойства. Вначале, впрочем, “дорога” была еще довольно сносна, не особенно крута и несколько расчищена. Но чем выше мы поднимались, и чем глубже уходило вниз дно бездны, тем хуже становилась тропинка, и тем большие усилия должны были употреблять наши лошади для движения вверх.
Впереди нашего небольшого каравана двигался катер (помесь лошади с ослом. Очень распространен на Кавказе и играет роль мула) с моими вещами, а рядом с ним шел, подгоняя его хворостиной, проводник. Наблюдая за этим последним, я положительно поражался силе его легких. Он всю дорогу (верст 30-ть, не менее) сделал пешком около своего животного и тем же шагом шел в гору, каким потом двигался по ровному месту к Шуре. Но этого еще мало: временами мы ехали вскачь, катер тоже бежал во всю мочь своих ног, и мой погонщик не отставал от него ни на один шаг!
Не поднялись мы и до половины скалы, как спутники мои соскочили с коней, чтобы облегчить их, но меня настойчиво просили не слезать. Да я и сам не сделал бы этого, так как гораздо более надеялся на привычную горскую лошадь, чем на свои “городские” ноги…
– Ну, вот полдороги уже и сделали, – сказал один из всадников, когда мы поравнялись с большим деревом, каким-то чудом, на подобие нескольких своих товарищей, уцепившимся и разросшимся на этой ужасной скале.
Тут мы приостановились на минуту, и я в первый раз решил взглянуть, как следует, вниз. И почти буквально у меня под ногами разверзлась ужасная пропасть, в глубине которой деревья казались совсем крохотными пятнышками.
– Господи, – подумал я: – а у меня впереди еще такая же высота!
При этой мысли, при сознании полной своей беспомощности, холодный озноб пробежал у меня по телу, и я, боясь головокружения, поспешил отвернуться от страшной и вместе тянущей к себе пасти и тронул свою лошадь вперед, стараясь развлечь себя другими мыслями и глядеть или на уши лошади, или под ноги ей.
Минут десять спустя, мы нагнали транспорт унцукульцев с десятком ишаков, у которых по бокам висели сапетки (глубокие и узкие корзины, в которых горцы возят разные продукты) с яблоками. Они везли их продавать в Шуру. Я достал 15 копеек и велел купить яблок – нам дали три десятка. При этом две штуки упали на землю и полетели вниз, то катясь по голой скале, то подскакивая вверх при ударах о встречные камни. Через 0,25 минуты они исчезли из вида.
Лезгины смеялись, следя за ними.
– В Гимры ушли! – сказал Гасан.
А я почувствовал приступ головокружения и быстро отвернулся к горе.
Что если и мне суждено таким же образом вернуться в Гимры?! – невольно подумал я и, содрогаясь от ужаса и посылая мысленно проклятия своим спутникам, подбившим избрать эту “дорогу”, с отчаянием ударил своего коня и двинул его далее вслед за значительно ушедшим вперед проводником.
Минуты две поднимался я один, потом всадники догнали меня, весело между собой пересмеиваясь.
– Хорошо, очень хорошо едете, – отнесся ко мне один из них, не подозревавший, конечно, что делалось у меня на душе: – совсем, как наш брат горец! Теперь мы уже не отстанем от вас: мы ваши телохранители. Вот и хорошо, что мы поехали тут: скоро и в Шуре будем. Теперь и подъем скоро кончится.
И, действительно, нам осталось подниматься сравнительно немного – всего лишь на полчаса пути, тогда как двигались мы уже около двух часов. Но тут мы находились уже на целую версту от дна пропасти, а тропинка, как назло, стала уж совершенно невозможной. Тут были гладкие каменные плиты, на которых лошади не за что было зацепиться, а вперемежку с ними лежали огромные острые камни, нагроможденные один на другой, как в каком-нибудь каменном аде. Я положился на волю Божью и на инстинкт своей лошади и, чтобы отвлечь свое внимание, выразил свое удивление по поводу поразительной, просто кошачьей цепкости горских коней, добавив, что русскую лошадь здесь и под уздцы трудно было бы провести.
– Да, – отозвался Гасан, непосредственно следовавший за мною: – русская лошадь тут ни за что бы не прошла. В прошлом году по гораздо лучшему Карапайскому спуску, разработанному к тому же, спускали из Шуры артиллерию. Так ваши лошади не могли идти и все поднимались на дыбы. Пришлось отпрячь их и спускать пушки на руках; лошадей же вели на поводу. Но вы не беспокойтесь: дальше будет лучше; самое скверное место мы уже проехали.
Я рад был слышать эти успокоительный слова, но им, как оказалось, нельзя было верить: чем дальше, тем ужаснее становилась тропинка. Я с отчаянием ехал вперед и, чувствуя, что, несмотря на все меры, головокружение начинает овладевать мною, клял и свою решимость, и своих спутников за их предложение ехать по этой излюбленной горцами “сорной” дороге.
Но вот сзади кто-то сказал.
– Ну, еще девять поворотов, и мы наверху! И это была уже правда.
Я собрал последние свои силы, чтобы одолеть эти ужасные, последние зигзаги, которые, казалось мне, стоили половины дороги, и чуть не вскрикнул от восторга, когда перед глазами моими открылась огромная равнина, за которой светилось на солнце Каспийское море.
XV.
К Шуре
Отдых и картина гор. – Молитва мусульман. – Сказка Омара. – Аул Эрпели. – Той и лезгинка. – Красавица Шейда.
Отъехав немного от гребня, мы соскочили с лошадей, чтобы дать им отдохнуть и отдохнуть самим.
– Слава Богу, одолели этот ужасный подъем! – сказал я.
– Да, слава Богу, – отозвался губернаторский всадник: – по правде сказать, мы сначала боялись за вас, потом успокоились, когда увидели, что вы так уверенно едете. Не всякий горец решается подниматься здесь на лошади!
Эта похвала, высказанная, видимо, без всякой задней мысли, была очень приятна для меня, и я, конечно, не объяснял своим спутникам, что творилось в действительности в моей душе во время этого подвига.
Отдыхая наверху, я залюбовался чудным видом, открывавшимся оттуда на горы и, чтобы присоединить к нему и ту пропасть, из которой мы только что поднялись, я подошел к самому гребню скалы.
Но это оказалось свыше сил моих.
Засиявшая вновь под ногами бездонная пропасть с неизъяснимой силой потянула меня в свою глубину, все завертелось кругом, и я еле успел отскочить назад и в изнеможении опуститься на землю.
Неужели же я только что поднялся оттуда, из этой страшной бездны? – подумал я, когда прошло первое впечатление ужаса.
Да, так! Вон и спутники мои снимают седла со своих лошадей. А вот и гребень этой скалы, которую я столь блистательно одолел сейчас.
Но не решаясь испытывать долее своих доблестей, я для верности отступил еще назад на несколько сажен и, усевшись на пригорке, залюбовался неизъяснимо чудной картиной гор, этим единственным в своем роде кругозором, которым, говорят, восторгался Айвазовских, и который привлекает из Шуры массу публики (Dumas-pere в своем Le Caucase (t. I, р. 264) рассказывает, что когда он подъехал к гребню Гимринской скалы, то ему показалось, что земля ушла У него из-под ног, и он спрыгнул с лошади, лег на землю и закрыл руками глаза. “Нужно самому испытать эту необъяснимую силу головокружения, – говорить он, – чтобы понять меня. Мне казалось, что моя нервная дрожь передалась земле, и она, как живая, заколебалась и заходила подо мною. Но это был обман: это стучало и билось мое бедное сердце!” – В заключение знаменитый романист признается, что ни с вершины Фальгорна, ни с Этны, ни с Гаварнийского пика он не видал ничего подобного тому зрелищу, которое открылось перед ним с высоты Карапайского спуска).
Целый Дагестан развертывался тут передо мною.
Один хребет поднимался за другим – все выше и грознее, пока, наконец, вся эта панорама не замыкалась совсем вдали зубчатой снежной цепью, резко отделявшейся на голубом небосклоне. Все эти хребты смыкались между собою множеством ветвей и образовали огромное каменное море, застывшее в момент неслыханно-грозной бури.
Дика и мрачна была эта картина! Один лишь камень, одни только безжизненные серые или черные утесы захватывали в свою власть весь видимый горизонт, и редко-редко, в глубоких пропастях, уходящих в самое сердце земли, где серебристыми нитями неслышно вились грозные горные потоки, виднелись, как оазисы, фруктовые сады и темными небольшими пятнышками обозначались горские аулы.
Да, это было застывшее каменное море, на котором вздымались к самому небу островерхие, убеленные снегом валы, разделенные между собой уходящими в самую глубь земли ужасными бездонными пропастями.
Вон Салатавский хребет; вон снеговой Аракан-тау, охватывающий огромный горизонт; вон извиваются внизу, как две узенькие серебряный ниточки, Аварское и Андийское койсу, а вон и слияние их в Сулак. Вон вправо крохотные Гимры, а там влево – знаменитый Унцукуль. Впереди же виден Ахульго, с лежащей поблизости Ашильтой, и Гуниб, – последняя страница славной и героической борьбы. Еще же далее видна Авария, виден Андийский округ с Ботлихом, можно заметить и далекую Тушетию и Хевсурию – страну средневековых рыцарей-крестоносцев.
Но взгляните назад, и вы увидите новую картину, увидите громадную равнину, постепенно понижающуюся к востоку, с многочисленными аулами, с еле виднеющейся вдали Темир-Хан-Шурой и со сверкающим сзади ее дивным Каспийским морем…
Тут, в виду этой громадной картины, мы закусили кое-какими запасами, взятыми из Гимр, и выпили по стакану чобы. Затем мои спутники отошли в сторону, скинули свои бурки, чохи, а также и чусты с ног и затем, став на колени, начали быстро-быстро шептать про себя какие-то молитвы, кладя по временам земные поклоны.
Тут кстати будет сказать, что мусульманская молитва, по существу, нисколько не похожа на христианскую: это одно голое исполнение обрядности, предписанной шариатом каждому правоверному, одна формальность без всякого участия в ней души. Коран предписывает пятикратную молитву каждый день: утром, в полдень, после полудня, вечером и ночью. Эти молитвы совершаются там, где застал правоверного призыв молитвы (азан); при этом нужно быть чистым и если нельзя вытереть руки и все 7 членов тела водою или песком, то нужно произнести про себя намерение вымыться. Затем нужно повернуться в Мекке (кыблет) и во избежание рассеяния не иметь перед собою никакого живого существа. Также до тонкости определена вся остальная процедура молитвы и установлено, что где сказать, как где поднимать руки, когда опускать их, когда стать на колени и когда на левую лодыжку. В пятницу, в день сотворения Богом Адама и предстоящего страшного суда, необходимо собираться в мечети для общей молитвы. И чтобы эта молитва была принята Аллахом, на ней должно присутствовать, по учению шафиитов (суннитская секта, которой держатся в горах), не менее 39 человек. Богослужение состоит из молитв и проповеди муллы…
Когда мои спутники кончили молиться, мы тронулись в дальнейший путь. Гасан и Гуссейн ехали большею частью рядом со мною, и мы вели беседу о дагестанской старине и временах мюридизма, о чем так любят говорить горцы. Но мне, к сожалению, не удалось узнать от них ничего значительного, что не попадало бы уже в печать. Пока же мы вели эти беседы, мой проводник, бежавший рысцой рядом со своим катером, далеко ушел вперед, а третий всадник Омар несколько отстал, заговорившись с встретившимися гимринцами. Но вот он кончил разговор и в карьер помчался за нами. Догнав же нас, пролетел вперед, смеясь, крича и махая уздечкой, снятой с морды лошади.
– Вот молодец, – сказал я: – показывает свое уменье справляться с лошадью даже без уздечки.
Мои спутники, однако, ничего не ответили мне, и оба стали внимательно следить за движениями своего товарища. А через минуту Гуссейн вытянул нагайкой своего прекрасного коня и стрелой полетел вдогонку за Омаром.
Я с любопытством следил за этой бешеной скачкой, не придавая ей, впрочем, никакого особого значения. Но вот Гуссейн заскакал вперед Омара и перерезал путь его лошади. Та остановилась, а когда мы подъехали к ним, Гуссейн сказал, что это вовсе не было удальство со стороны Омара, а большая неосторожность, вследствие которой он очень рисковал своей жизнью. Уздечка, плохо застегнутая, соскочила с головы коня, и он помчал своего всадника, сначала смеявшегося, а потом начавшего не на шутку дрожать за свою жизнь.
– Он только что женился, – сказал с улыбкою Гасан: – и в Гимрах осталась его молодая жена, с которой он еще не провел ни одной ночи. Во время скачки он, оказывается, уже думал, кому достанется его вдова-девушка. Но Аллах сжалился над ним.
Всю остальную дорогу Омэр был очень весел и все время распевал какие-то нестройный, мало гармоничные песни. Я попросил Гуссейна перевести мне хоть одну из них.
Около четырех часов вечера мы въехали в большой и богатый аул Эрпели (в нем около 2000 домов; жители — аварцы), всегда скептически относившиеся к учению мюридизма и предпочитавший реальные блага земной жизни проблематическим блаженствам Магометова рая.
Каменные дома-сакли возвышались по обе стороны дороги, а впереди виднелась каменная же мечеть, под красной железной крышей. Несколько лавок с продажей разных галантерейных и бакалейных товаров также свидетельствовали о достатке жителей.
Немного в стороне от главной улицы, по которой мы ехали, слышались звуки зурны, этого обычного кавказского оркестра, мало привлекательного для европейских ушей. Я решил посмотреть, что там делается, и мы втроем свернули в сторону по грязным и кривым закоулкам.
Оказалось, что молодежь затеяла той (пляску) по поводу праздника и ходила с музыкой с одного двора в другой.
Мы застали пляску среди большого двора, на котором собралась большая толпа народу обоего пола. Посреди двора, посыпанного саманом (резанная солома), стоял шест и кругом его молодой и ловкий горец с молоденькой, но не красивой девушкой танцевали лезгинку.
При нашем появлении музыка смолкла и танцы прекратились. Все взоры обратились на наш скромный поезд. Тотчас же подлетело несколько человек и чуть не насильно ссадили нас с лошадей.
– Нужно слезть и присоединиться к ним хоть на минуту, – сказал Гуссейн, – а то хозяева обидятся.
Я слез с лошади и, пережав с полсотни рук, уселся, по предложению хозяев, на самом почетном месте, у входа в саклю. С одной стороны от меня оказался какой-то почтенный бородач, а с другой посадили Гуссейна. Лишь несколько самых солидных мужей село на бревнах около нас, а все остальные, а равно и хозяева остались стоять. Зурна заиграла вновь, и молодежь завела свою традиционную лезгинку.
Мужская молодежь стояла отдельно и не смешивалась с девушками-подростками, которые жались к стене сакли и конфузились, когда заметили на себе мой взгляд. Все они были в обыкновенных костюмах, довольно грязных и небогатых: видно, танцы затеялись без всякого приготовления. Лица у девушек были открыты, но ни одной сколько-нибудь миловидной физиономии я между ними не заметил; на некоторых же оспа оставила слишком заметные следы.
Наблюдая за танцами, я остался недоволен. Хотя некоторые пары плясали и хорошо, но вообще не замечалось грациозности и изящества, и почти совершенно отсутствовали огонь и страсть. А какая же это лезгинка, когда в ней нет указанных качеств?
Я не удержался и высказал замечание Гуссейну.
– Да, это правда, – ответил он, – эрпелийцы пляшут плохо, тяжело. Вот вы посмотрели бы в глубине Дагестана, хотя бы даже в Гимрах и Унцукуле!
Конечно, наш разговор не остался незамеченным, и Гуссейна попросили передать его.
– А, вам не нравится, – заговорили кругом, – хорошо же. Мы вам покажем, как танцуют у нас. Здесь что: только одни подростки!
И тотчас же несколько человек бросились бегом в селение.
– Они хотят показать вам свою лучшую пару, – сказал Гуссейн, – только нашли бы их дома.
Пока же разыскивали эту пару, хозяева с поклонами и извинениями, что ничего хорошего у них нет, стали угощать нас.
На большом деревянном блюде, которое поставили передо мною, лежало с десяток крашенных яиц, несколько кусков чурека (особым способом выпекаемый и имеющий своеобразную плоскую форму хлеб) затем на чайных блюдечках и без них – разное угощение – халва, зозинаки (орехи или миндаль, запеченный на меду), финики, яблоки и… папиросы. В заключение принесли… суп.
– Хозяин извиняется, что нет вина, – сказал мне Гуссейн, – но если вы пробудете здесь с полчаса, он пошлеть в Шуру.
– Нет, поблагодарите его, – ответил я, – я не особенный охотник до вина; да и летать 20 верст из-за этого не стоит.
Пока нас угощали, посланные успели отыскать двух своих лучших танцоров.
И действительно это была чудная пара! И лучшего исполнение лезгинки я никогда не видал.
Он – стройный и высокий горец, в черной черкеске, перехваченной в рюмочку серебряным поясом. Она – прелестная, грациозная брюнетка с черными огненными глазами. Шелковая рубашка, наглухо зашитая спереди, и архалук из тонкого сукна, обшитый золотым позументом, обрисовывали ее красивый формы, молодую волнующуюся грудь, – не испорченную отвратительным горским обычаем сдавливания, – и гибкий стройный стан, которому могла бы позавидовать любая наша красавица. Голова ее была закрыта дорогим платком, один конец которого спускался на грудь, а другой был кокетливо закинут назад.
Я невольно выразил свое удивление перед этой красавицей. А когда она со своим кавалером начала танцевать, я не мог оторвать глаз от этой чудной пары и пришел в восторг от изящества, грации и вместе страстности их движений. Она двигалась медленно и плавно, поводя руками около головы и лишь изредка сверкая своими чудными глазами, а он, как ураган, подлетал к ней, как бы желая схватить и задушить ее в своих объятиях. Но скромность девушки брала верх над страстью мужчины, и он начинал описывать новые круги, будто прельщая ее своей ловкостью и грацией… Новый налет и новый отказ, пока, наконец, страсть не заразила обоих, и они в истоме закружились друг около друга.
Танец кончился, и красавица моментально исчезла из круга. Я был в восторге и просил повторения. Но хозяин передал через Гуссейна, что Шейда (так было имя красавицы; оно значить: влюбленная, безумная от любви) никогда не соглашается повторять, и что он боялся отказа с ее стороны, когда посылал за нею.
Я поблагодарил от души за доставленное удовольствие и, несмотря на все упрашивания посидеть еще, двинулся дальше. Когда же проезжал мимо одной сакли, на меня сверкнули из окна два чудных черных глаза: это была Шейда, безумная от любви. Я поклонился ей. Она вспыхнула и скрылась в глубине дома.
– В кого же влюблена безумно эта красавица? – спросил я Гуссейна.
– В Кярима, который танцевал с нею, – был ответ, – скоро их свадьба.
Десятиверстное расстояние отделяет Эрпели от Темир-Хан-Шуры. Мы сделали его в два часа и въехали в столицу Дагестана, когда солнце скрылось за горами, и тихие улицы осветились тусклыми и редкими фонарями.
Чудный образ Шейды не переставал носиться передо мною во все время пути…
А.П. Андреев