МАКСИМ КОВАЛЕВСКИЙ
СОВРЕМЕННЫЙ ОБЫЧАЙ
и
ДРЕВНИЙ ЗАКОН
ТОМ ПЕРВЫЙ
МОСКВА.
Типография В. Гатцук, Никитский бульвар, собствен. Д.
1886
МАКСИМ КОВАЛЕВСКИЙ
СОВРЕМЕННЫЙ ОБЫЧАЙ
и
ДРЕВНИЙ ЗАКОН
ОБЫЧНОЕ ПРАВО ОСЕТИН В ИСТОРИКО-СРАВНИТЕЛЬНОМ ОСВЕЩЕНИИ
In order to understand the most ancient condition of human society all distances must be reduced, and we must look at mankind, so to speak, through the wrong end of the historical telescope.
“Maine. Early law and Custom”
МОСКВА.
Типография В. Гатцук, Никитский бульвар, собствен. Д.
1886
18 июля 1922
Автору Осетинских этюдов
Всеволоду Федоровичу
МИЛЛЕРУ.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Эмбриология права, таково наименование, всего более отвечающее той новой ветви обществоведения, которая ставит своей ближайшей задачей объяснить порядок зарождение правовых институтов. Западно-европейскими историками и юристами уже сделано несколько одиночных попыток ее построения. Еще больше подготовлено материала и сгруппировано данных для выяснение обнимаемых ею частных вопросов. Но последнее слово еще не сказано, и едва ли будет сказано вскоре. Дело в том, что выводы, полученные на основании этнографических данных, далеко не сходятся пока с теми, какие установлены путем историко-сравнительного изучение арийских законодательств; почему одни писатели, стоя на почве этнографии, а другие на почве сравнительной истории права, взаимно отрицают друг друга; одни утверждают позднее происхождение семьи и агнатического рода, предпосылая им во времени коммунальный брак и материнство; другие, наоборот признают патриархальную семью зародышем всех позднейших форм человеческого общежития. Какой, спрашивается, выход из такого неизбежного, по-видимому, дуализма? Мы думаем, что им может быть лишь детальное изучение обычного права тех арийских народностей, которые, как Осетины, доселе сохранили в своем быту многочисленные остатки уже пройденных ими стадий развития. Этим основным воззрением определяется и характер и план издаваемого нами труда. Мы намерены представить не простое описание обычаев малоизвестного еще народа, но и объяснить фактами из быта этого народа многие темные вопросы древнего права Ариев. Мы надеемся найти в нем те посредствующие звенья, без знакомства с которыми невозможно восстановление того темного процесса, последствием которого было зарождение первичных юридических институтов. Не по всем, однако, вопросам осетинское право дает ожидаемый нами ответ. Нередко само оно лишено этих посредствующих звеньев, и последние должны быть с трудом отыскиваемы в законодательных памятниках исторических представителей арийской семьи. Отсюда необходимость широкого применения историко-сравнительного метода и взаимного объяснения осетинских обычаев арийскими правовыми древностями и арийских правовых древностей – осетинскими обычаями. Отсюда необходимость озаглавить наш труд так, как он озаглавлен на первой странице издаваемого исследования. Мы искали дать объяснение осетинским обычаям, и это желание последовательно привело нас к изданию сочинения «О современном обычае и древнем законе», этих двух важнейших источниках правовой эмбриологии.
Два раза предпринятая поездка на Кавказ доставила главный материал для описания осетинских обычаев, материал, во многом пополненный впрочем на основании работ местных исследователей. В таких работах нет недостатка. Джантемир Шанаев, Пфаф, а также многочисленные сотрудники газеты «Кавказъ», «Терских» и «Тифлиских Ведомостей» подготовили во многом почву для моего исследования. Полное издание профес. Леонтовичем сборника осетинских адатов и приложенный к ним обстоятельный библиографический указатель значительно облегчили дело. Несомненно однако, что без филологических исследований Всеволода Миллера, вполне определивших народность осетин и выяснивших отдельные стороны их религиозного быта, а также их исторические судьбы, невозможно было бы никакое научное описание осетинского обычного права.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПЕРВОГО ТОМА.
I. Вступительная глава
II. Религиозные верование общественное устройство Осетин.
III. Имущественные отношение Осетин
IV. Договорное право Осетин.
V. Семейное право Осетин.
1. Брачное право
2. Союз родителей и детей
VI. Система родства и наследования
Ближайшей задачей настоящего труда является освещение юридических древностей народов арийской крови тем светом, какой проливают на них осетинские обычаи. Выполнение ее сделалось возможным лишь с тех пор, как Всеволоду Миллеру окончательно удалось обосновать тот взгляд, что осетинский язык принадлежит к иранской ветви арийских языков. Высказанное впервые Шегреном учение об иранстве Осетии встречало в течение десятков лет энергический отпор со стороны частью случайных посетителей Кавказа, как напр. барона Гакст-гаузена, частью со стороны местных этнографов-юристов, которые, по сходству некоторых обычаев Осетин с правом того или другого народа, считали возможным признать их то Немцами, то Евреями. Я имел уже случай высказаться однажды по вопросу о том, в какой мере такое сходство в отдельных институтах дает право заключать о племенном сродстве. Отправляясь от той мысли, что одинаковость экономических и бытовых условий вызывает к жизни в разобщенных между собою местностях и у разноплеменнейших народов сходные юридические нормы, я решительно отрицал возможность выводить из такого сходства какие-либо этнографические заключения. Литература об осетинском обычном праве дает, как мне кажется, решительное подтверждение высказанному мною взгляду. Сочинение г. Пфафа, первого из русских исследователей, занявшегося описанием осетинских обычаев, много теряет от того, что, под влиянием слишком поспешно-сделанных антропологических и филологических наблюдений, г. Пфаф остановился на несчастной мысли видеть в Осетинах какое-то смешение арийского народа с семитическим. Своей догадке о том, что корень Осетинского народа составяло колено Еврейского народа – Гамер или Джимер, имя которого якобы уцелело в названии горы и аула Джимара в центре Осетии, г. Пфаф старался найти прочное обоснование в сопоставлении Осетинских обычаев и обрядов с обычаями и обрядами древне-еврейскими: «У коренных Осетин сын почти всегда старается жить при отце и всю жизнь беспрекословно подчиняется ему и всем старшим в роде: это учреждение чисто-семитическое. Осетины народ патриархальный по преимуществу, По коренному осетинскому праву, брат был обязан жениться на вдове умершего брата – это так наз. левиратский брак, – учреждение, свойственное, как известно, только семитам. У Осетин почти всякий, живущий в достатке, кроме законной жены, держал еще одну или несколько наложниц (номлус, nomunalis uxor); дети, рожденные от подобной наложницы или именной жены, назывались кавдасардами; от того, что они рождались в яслях; кавдасарды служили своему отцу и старшим братьям, как рабы. И это учреждение свойственно исключительно только Евреям или Семитам.»
Утверждать все это можно только под условием совершенного незнакомства с данными сравнительной истории права. Чтобы убедить в этом читателя, чтобы доказать ту мысль, что, на основании сходства в правовых институтах Осетины с одинаковым правом могут быть признаны и Туранцами, и Семитами, и Арийцами, мы рассмотрим в отдельности каждое из тех оснований, какие г. Пфаф приводит в подкрепление своей теории. Чисто семитическим по своему характеру признает г. Пфаф тот осетинский обычай, в силу которого сын остается жить при отце, подчиняясь беспрекословно старшим в роде. Но жизнь сообща родителей с детьми составляет общую черту всех народов, в быте которых удержалась так наз. семейная община. Она составляет в такой же степени характеристику американских краснокожих, как и Германцев времен Цезаря, Индусов эпохи редактирование священных сводов, Ирландцев в эпоху составления древнейших трактатов Брэгонов, южных Славян и Великороссов нашего времени; быт Кабиллов, как и быт Китайцев – одинаково представляет нам следы широкого распространения в наше время или недавнего еще господства таких основанных на кровном начале кооперативных ассоциаций. Можно с уверенностью сказать, что они не остались чуждыми ни одному из арийских народов Европы. Итальянские партечипанце, испанские «Companuas de galicia Французские «parsonneries» аллеманские «genealo-guiae» – это не более, как частные проявления общего западно-европейским народам начала семейной нераздельности, уцелевшие обломки некогда господствовавшего родового быта. Говорить о том или другом народе, что он патриархальный по преимуществу и признавать такими Семитов можно только под условием совершенного незнакомства с юридическими древностями и феноменального смешения понятий. В самом деле, если о Семитах можно говорить, что они народ патриархальный, то только желая обозначить тем нечто совершенно противоположное началу родовой или семейной нераздельности. Патриархальный быт, образец которого дает нам библейское повествование об Аврааме и Лоте – этих первых по времени патриархах – быт малой семьи, образовавшейся путем разделов и совершенно чуждой тем характерным чертам, какие мы наблюдаем в семейной общине; а эту-то малую семью осетинское обычное право представляет нам еще в периоде ее образования, как нововведение по отношению к характеризующему, их быт началу семейной нераздельности.
Не большую доказательную силу имеют и другие доводы, приводимые г. Пфафом в доказательство семитизма Осетин. Левиратный брак, в котором он видит решительное подтверждение своего основного взгляда, как показывают сочинения этнографов и историков, явление свойственное многим народам в эпоху их перехода от семейной полиандрии к индивидуальному браку. Из арийских народностей его знают одинаково и Индусы и Греки, хотя ни один исследователь и не позволит себе доказывать на этом только основании принадлежность Осетин к тем или другим.
Совершенно непонятным является для меня то утверждение г. Пфафа, что в обычае держать конкубин следует видеть учреждение, свойственное исключительно только Евреям или Семитам. Откуда бы взялся в таком случае индусский, греческий, римский или древне-кельтический конкубинат, с тем особым положением, какое создаваемо было им для рожденных в нем детей, положением каких-то младших братьев, более или менее зависимых от законной семьи, одним словом однохарактерным с тем, каким пользуются, как мы увидим, осетинские кавдасарды?
Что касается до тождества Осетин с Германцами, то эта догадка высказываема была на том лишь основании, что некоторые осетинские имена, как напр. слово «elder» для обозначение старейшины или термин «cau» отвечающий германскому понятию о гау или округе, – звучат сходно с немецкими: факт весьма понятный, раз мы примем во внимание несомненное сходство всех арийских языков между собою. Ссылки на медленную речь Осетин, на тон и каданс голоса, как на нечто установляющее сходство их с северными Немцами , основание на столько шаткие, что едва ли нужно останавливаться на развитии той мысли, что на них одних довольно трудно строить какие-либо умозаключения. Немудрено поэтому, если те же явления казались одним исследователям доказательством германского, а другим семитического происхождения Осетин, и г. Пфаф в частности находил возможным утверждать, что наружность, жесты и говор у весьма многих Осетин напоминают Евреев . Иранство Осетин, доказанное В. Миллером лингвистическими данными, находит подтверждение себе и в фактах Осетинской археологии и истории. На съезде в Тифлисеграфом Уваровым обстоятельно был обоснован тот взгляд, что осетинский погребальный ритуал, в котором г. Пфаф почему-то видел сходство с еврейским, на самом деле отражает на себе влияние религиозных воззрений, высказанных иранцами в их священной книге Вендидад. В Осетии встречаются гробницы, построенные над землею, в которых трупы стоят на подставках, не касаясь самой почвы. Обычай этот, по мнению гр. Уварова, стоит в прямой связи с тем религиозным воззрением древних Иранцев, по которому труп оскверняет собою землю; иначе трудно было бы объяснить обращение к такому способу погребения, невыгодные последствия которого в гигиеническом отношении должны были обнаружиться с самого начала.
В подготовляемом им к изданию третьем выпуске осетинских этюдов, В. Миллер, на основании разбора греческих надписей южной России, включенных г. Латышевым в его сборник, и некоторых свидетельств древних писателей, приходит к тому заключению, что иранские поселения распространены были на всем северном Кавказе, что кочевья Иранцев в этой части Европы должны быть отнесены к отдаленному периоду индоевропейского ее заселения, и что в числе их были Аланы, отождествляемые нередко средневековыми писателями с народом Асси или Яссы наших летописей, иначе говоря, с Осетинами. На сколько восходят исторические свидетельства, народы иранской ветви уже сидели на занимаемых ими на Кавказе местах в эпоху великого переселения народов, говорит автор Осетинских этюдов. Осетины известны Грузинам с тех самых пор, с каких эти последние помнят о самих себе. Уже в III в. до P. X. Оссы являются могущественными союзниками Грузин. Поселение их на Кавказе восходит, по грузинской летописи, к доисторическим временам. Их мифический предок Уовос так же древен, как мифический родоначальник Грузин. С другой стороны, поселение Алан, в состав которых должны были входить Оссы, по классическим известиям, также восходят в глубь веков. Уже Аполинарий Сидонский говорит о «caucasigenos Alanosu»; Иосиф Флавий знает о них, как о живущих на Дону и и Меотиде; Плиний описывает их поселения, как расположенный к северу от Дуная. Таким образом, показание Грузинских летописцев о древности Осетин находят себе решительное подтверждение в однохарактерных свидетельствах древних писателей об Аланах.
Из исторического очерка, каким г. Миллер намерен закончить свои многолетние работы об Осетинах, видно, что этот народ занимал на первых порах плоскостную часть Северного Кавказа, по верхнему течению Кубани и оттеснен был в долины притоков Терека лишь впоследствии, когда тюрко-татарские и черкесские племена (горские Татары и Кабардинцы) заняли их старинные места на запад в горах и равнине. Из дошедших до нас летописных свидетельств видно, что отдаленные предки современных Осетин были народом довольно многочисленным!», способным ставить десятки тысяч войск и вести войны попеременно с Армянами, Грузинами, Персами и Арабами, позднее с Русскими Славянами времен Святослава, и Кабардинцами XV-го и след. столетий. Византийские источники нередко упоминают об осетинских царях, вероятно не более, как случайно возвысившихся над другими, родовых старейшинах. Производимые же в Осетии раскопки, по характеру открываемых ими предметов, не оставляют сомнения в существовании между обоими народами довольно деятельного торгового оборота. По всем этим данным можно придти к заключению, что в современных Осетинах мы должны видеть не более, как уцелевший остаток тех многочисленных иранских поселений, какие расположены были некогда в южной России, что предки этого народа согнаны были наплывом новых кочевников с первоначально-занятых ими мест жительства и, удалившись в горы, нашли в них одновременно благоприятные условия для сохранения своей независимости и препятствия своему численному размножению.
Таким образом, изучение осетинского быта призвано пролить яркий свет на правовые порядки той ветви арийской семьи, от которой дошло до нас наименьшее число древних источников права. Сродство Осетин-Иранцев с другими ветвями арийской семьи позволяет нам обращаться к помощи только что возникающей науки арийских юридических древностей для объяснения часто непонятного для нас источника тех или других осетинских обычаев: постоянное же сопоставление последних с нормами древнего права Индусов, Германцев, Кельтов и Славян, не говоря уже о Греках и Римлянах, дает нужный критерий для определения древности их происхождения, убеждает нас в возможности признать эти обычаи, в каждом частном случае, то общим достоянием арийской семьи, то продуктом тех специфических условий, в какие поставлен был этот народ, как характером занимаемой им местности, так и соседством с Кабардинцами, Татарами и Грузинами. Только имея в виду разновременность происхождения осетинских обычаев, существование в них нескольких последовательных наслоений, далеко не всегда туземных, в состоянии мы извлечь из их изучения ту пользу для юридической археологии, какую обещает нам самый факт существования в горах, вдали от гражданского оборота, неисследованной еще ветви общего с нами племени.
Современные Осетины живут частью на Владикавказской площади, впрочем, лишь с недавних пор, частью в горах, по ущельям притоков Терека. Поселения их встречаются и на южном склоне Кавказского хребта, по верхнему течению большой и малой Лиахвы и Ксани. На севере соседит с Осетинами малая Кабарда, на востоке – Чеченцы (Назрановское общество), на юге – Грузины и Имеретины, наконец на западе – горские Татары и большая Кабарда. Численность Осетин – как северных, так и южных – достигает до 100 т. душ, Осетины распадаются на несколько обществ по ущельям притоков Терека, которые они занимают. Так, идя с запада на восток, ущелье реки Уруха и его притоков населено Дигорцами, по долине Ардона и его притоков сидят Алагирцы (что в переводе значит – верхние Осетины), по ущельям Саудона и Фиагдона – Куртатинцы, по Гизельдону и его притокам и по левому берегу Терека – Тагаурцы. Осетины, частью огрузинившиеся на южном склоне хребта, входят в состав Душетского уезда Тифлисской губ. и Рачинского Кутаисской. Северные Осетины называют их общим именем – Туальта.
Язык осетинский представляет два главных наречия: Дигорское и Иронское. Говор южных Осетин – Туальтцев есть поднаречие Иронского. Соответственно этим различиям в наречиях, и Осетины называют себя: одни Дигорцами, другие – Иронами, третьи, южные – Туальтцами. Общего имени у них не выработалось. Совершенно ошибочно, говорит В. Миллер, думать что Ир есть такое общее имя; Дигорец отличает себя от Ирона и называет его по-русски Осетином; Ирон же никогда не назовет Дигорца Осетином .
С тех пор, как начинается достоверная история Осетии, следующие факты особенно сильно повлияли на изменение ее бытовых условий. В начале IV столетия святая Нина, при содействии епископа Иоанна, распространила христианство у некоторых Осетин южного склона Кавказского хребта . Распространение христианства в северной Осетии обыкновенно связывают с именем Грузинской царицы Тамары, и ей приписывают постройку того значительного числа церквей и часовен, какие в более или менее разрушенном виде встречаются нами в долинах Терека и его притоков. Историки Осетин считают, однако, более вероятным насаждение христианства, не ранее конца XII в., под тем же грузинским влиянием, под каким христианство с IV в. стало проникать к южным Осетинам или Туальтцам .
Из Грузии же были занесены в Осетию и первые зародыши феодального устройства. Определить с точностью время, когда Туальтцы подпали под влияние частью местных, частью Грузинских феодалов, – невозможно но недостатку источников. Несомненно только то, что в эпоху водворения в стране русского владычества, Туальтцы были подчинены двум грузинским княжеским Фамилиям: Эристовым и Мачабеловым .
Ближайшим поводом к тому было установлевление по течению Арагвы и в Ксанском ущелье двух Эриставств, или правительственных округов, которым подчинены были, в числе других жителей, и поселенные в этих местах Осетины . Но показаниям гг. Яновского и Казачковского, сделанным гр. Паскевичу в 1831 г., Эриставами были назначаемы неизменно члены одних и тех же семей и родов, и это обстоятельство в такой же мере содействовало переходу их из назначаемых правительством чиновников в феодальных сеньоров, в какой наследственное исправление графской должности в пределах Карловингской империи содействовало обращению ее носителей в ленных владельцев. Осуществляя из поколения в поколение права верховных судей, полицейских агентов и налоговых сборщиков, Эриставы воспользовались широтою предоставленных им функций для установления системы чисто-личной зависимости поселенных в их округах крестьян от членов своего семейства. Упрочению последней в Грузии, как и на Западе Европы, содействовал еще факт наделения Эриставов царями, в награду за их службу, значительными участками в пределах состоявших в их управлении округов. Эта «terra comitalis», употребляя выражение карловингских дипломов, сделалась тем ядром, из которого развились обширные поместья Эриставов, заселенные дотоле свободными крестьянами; поместья эти приобрели постепенно характер феодальных ленов, и жители их перешли в ряды крепостных людей, удерживая право владеть землею не иначе, как под условием несения известных повинностей и платежей в пользу своих сеньоров. Систему отношений, впервые возникшую на жалованных им землях, Эриставы старались обобщить, распространяя ее на участки, не входившие в состав пожалования и занятый по прежнему свободными поселенцами. Путем захватов, нередко вызывавших восстания в местном населении, приводимом к покорности силою оружия, Эриставы сделались со временем верховными собственниками большей части земель южной Осетии и распространили на ее жителей начала крепостной зависимости и службы. Исключение в этом последнем отношении составили только те из Осетин, которые, живя в недоступных по своей природе горных ущельях, фактически не признавали над собою власти Эриставов, ни как чиновников Грузинского государства, ни как Феодальных собственников. Но и по отношению к горскому населению Эриставам нередко удавалось установить некоторую степень подчинения и зависимости. Строя свои замки и крепости при самом входе в ущелья, они затрудняли горцам доступ в долины и побуждали их стать по отношению к себе в положение данников, под условием предоставления им свободного прохода. Своим привилегированным положением Эриставы пользовались также для возвышения общественного состояния некоторых семей туземцев. Будучи сами из рода Сидамоновых, арагвские Эриставы покровительствовали дружественным им родам Царазоновых, Дзахиловых, Кусагоновых и других, которые, благодаря им, стали постепенно возвышаться над общим уровнем, не попадая, однако тем самым в ряды Феодальной знати, всецело составленной из многочисленных разветвлений правящих династий.
Я сказал уже, что попытки Эриставов закабалить свободное населения не обходились без того, чтобы не вызвать время от времени восстания в нем. Такими восстаниями Грузинские цари пользовались нередко для того, чтобы отнять у вызвавшего недовольство рода дальнейшее несение предоставленных ему правительственных функций. С таким отнятием нередко связывалась конфискация всего предоставленного роду имущества, служившего то материалом для новых пожалований, обыкновенно в пользу новой семьи Эриставов, то средством к расширению доманиальных владений самой династии грузинских царей. Так, в 1740 г. цари Теймураз и Ираклий лишили Эриставства род Сидамоновых и на место их поставили новую династию арагвских князей – Чолокаевых, с тем, чтобы на расстоянии немногих лет отдать его двум своим сыновьям. Та же судьба постигла и правивших дотоле в Ксанском ущелье Эриставов из дома Бибилуровых; царь Ираклий отнял у них вместе с Эриставством и принадлежавшие им имения, при чем, как видно из грамот, данных им жителям, царь принял клятвенное обязательство за себя и за своих наследников никогда не создавать новых Эриставов, и в выполнение этого обещания разделил Эриставство Ксанское между тремя своими детьми .
В эпоху перехода южной Осетии в руки русского правительства крепостная зависимость Туальтцев, поселенных на землях, перешедших во владения грузинского царского дома и родственных ему князей Мачабелли, проявлялась в след. форме: Каждое семейство крестьян обязано было давать ежегодно помещику по три барана, ценою каждый в рубль серебром. С каждого сакомло земли, величина которого равнялась 15-ти или 20-ти-дневной пахати, взыскивалось ежегодно в пользу помещика по одной корове (ценою в 5 рубл.), или в замен ее 5 баранов. Платеж этот известен был под названием бегары: он взыскивался с сакомло, независимо от числа пользующихся им дворов или лиц. Каждые два года тот же сакомло нес еще особый платеж, известный под названием даса-чукар, в размере одного быка, ценою в 10 рублей. Сверх этих видов платежей Осетинские селения, расположенные по Джавскому ущелью, несли еще по отношению к помещикам следующие обязательства: в сырную неделю с каждого дыма полагался платеж в 2 ф. масла и один литр сыру, ценою в 40 коп., в Великий пост – пиво или иной продукт на сумму одного рубля и сверх того ежегодно с каждого дыма две коды ячменя, одна копна сена в 5 пудов, доставляемая обыкновенно крестьянином на помещичий двор. Из повинностей жители Джавской долины несли только следующие: один день в году они обязаны были пахать расположенную при их селении помещичью землю, посев хлеба и уборка его также падала на крестьян. Если помещик нуждался в дровах для топлива, эти последние доставляемы были ему крестьянами в нужном для него количестве. Те же крестьяне обязаны были поставлять из своей среды столько домашних слуг, сколько требовал их помещик .
Сравнивая эти виды крестьянских платежей и повинностей с теми, какие несет сельское население всей вообще Грузии по отношению к своим помещикам, мы находим между теми и другими полное сходство. Из рапорта, сделанного С.С. Завалейским Г. А. Стрекалову 17 ноября 1829 г., видно, что все крестьянское населения Грузии одинаково обязано было пахать помещичье поле однажды в год всеми бывшими в его распоряжении плугами: как собственными, так и хозяйскими, а также боронить, жать, молотить и убирать хлеб. Все различие сводится к тому, что в Грузии в местностях, благоприятных виноделию и садоводству такие же обязанности падают на крестьян по отношению к виноградникам и садам. Что касается до натуральных сборов, то они всюду приурочены к известным срокам в году, обыкновенно к Новому году и Великому посту, причем, как и в Осетии, дозволяется замена одного вида натуральных сборов другим, например, замена приношений, делаемых баранами, – подарками свиней или кур. Обязанность личного услужения и снабжения помещичьего хозяйства необходимым материалом для топлива падает в одинаковой мере, как на Осетинских крестьян, так и на других крестьян Грузии .
Зависимость от Грузии и ее культурных влияний в такой же мере определила собою судьбу южных Осетин в какой сравнительно недавнее магометанства в среде Кабардинцев и горских Татар, а также возникновения у них сложной Феодальной организация, повлияло на бытовые условия северной Осетии.
Христиане не только в эпоху Ивана Грозного, но и несравненно более близкую к нам – похода Петра на Азов, Кабардинцы окончательно переходят в мусульманство во второй четверти XVIII в. На расстоянии немногих десятков лет, по примеру Кабардинцев и Горские Татары становятся ревностными магометанами, не без влияния миссионеров, высылаемых время от времени Кумыкскими князьями (в частности Шамхалами Тарковскими), выдававшими своих дочерей замуж за старейшин Чегемского или Балкарского общества. Заграждая Осетинам, и в частности Дигорцам, доступ к некогда занятой ими северной плоскости, Кабардинцы приобретали тем самым возможность непосредственного влияния на своих горских соседей. Дигорцам, справедливо замечает Клапрот, необходима Кабарда. Весною, когда снег не сошел еще с занимаемых ими горных покатостей, Дигорцы высылают свой скот на кабардинские луга; из Кабарды же получают они, в случае частых в их стране неурожаев, необходимое для пропитания просо, а также нужную им соль. В свою очередь, Кабардинцы высылают летом, когда их поля сожжены солнцем, весь свой скот в Дигорию, на ее горные пастбища. Таким образом, продолжает Клапрот, оба народа тесно связаны друг с другом и живут между собою в дружбе, так как взаимно нуждаются один в другом. Эта экономическая зависимость горских жителей от плоскостных повела даже к установлению особой дани, которой княжеский кабардинский род Тау-Султановых облагал еще во второй половине XVIII в. некоторые дигорские селения, перечисленные у Клапрота. Эта дань, по словам немецкого путешественника, выплачиваема была всего чаще баранами и медными чанами, получаемыми Дигорцами из Имеретии. В Большой Кабарде, замечает тот же немецкий путешественник, также встречается несколько семейств, которые держат от себя в зависимости некоторые дигорские роды .
При таких условиях неудивительно, если Кабардинцы без большого труда распространили учения Корана и в Дигории, и если Дигорцы и в наши дни являются весьма ревностными прозелитами магометанства.
Тем же Кабардинским влиянием объясняется и развитие в среде северных Осетин Дигории и Тагаурии сословной организации, по своему типу во многом сходной с той, какая развилась в среде самих Кабардинцев, начиная с XIII в. – эпохи занятия ими северо-кавказской плоскости. Как наиболее воинственное и могучее племя, Кабардинцы не могли не сделаться предметом подражания для своих соседей. Все туземцы Северного Кавказа в одежде, оружии и домашней утвари, как и в манере держать себя перед людьми, одним словом, во всех проявлениях общественности – подражали и подражают Кабардинцам. Но своему влиянию во всех этих отношениях Кабардинцы могут быть сравнены разве с средне-вековыми рыцарскими обществами, правила поведения которых сделались со временем меркою порядочности, основанием к выделению, напр., в Англии джентльмена из среды его сограждан.
Если сопоставить сказанное с фактом экономической зависимости, в которой некоторые из Осетин жили, как мы видели, от Кабардинцев, а также с тем религиозно-нравственным влиянием, какое Кабарда приобрела, благодаря принятию ею мусульманства, то вполне понятным станет влияния кабардинской сословной организации на бытовые условия Осетин. Говоря это, я не хочу однако, сказать, что осетинские сословия возникли исключительно по образцу кабардинских. Процесс их образования несомненно заключает в себе много самобытного: в своих плоскостных соседях нарождающиеся в Осетии аристократические роды нашли только пример и поддержку, не только нравственную, но и материальную. Трудно сказать, возможно ли было бы образования привилегированных фамилий в Дигории и Тагаурии и подчинение ими свободного населения на началах феодальной зависимости и помимо влияния Кабардинцев, или нет, хотя пример Алагирцев, успевших удержать и полную независимость от Кабарды и сохранить одновременно свою родовую демократию, по-видимому дает право полагать, что развитие феодальных отношений является скорее результатом воздействия внешних, нежели внутренних причин.
После сказанного ясно, какое значения имеет для исследователя осетинских сословных отношений ознакомления хотя бы в общих чертах с организацией их в Кабарде.
Характеризуя последнюю, я имел уже случай обозначить ее термином феодальной . Такое заявления с моей стороны вызвало ряд недоумений. Те лица, которые сделали мне честь критического отношения к моей теории, видели явное противоречие в факте одновременного господства в Кабарде общественного владения землею и утверждаемой мною феодальной организации. В этом отношении их воззрения являются только результатом той неопределенности представлений, какая доселе имеется у большинства писателей, незнакомых непосредственно с источниками поземельного строя феодальной Европы. Только проникнувшись той мыслью, что феодальная система не была легализированной экспроприацией земли небольшой горстью дворян, что фактическими владельцами в эпоху ее господства были крестьяне, как вечно-наследственные арендаторы, и что владение их было построено не на одном частноправовом, но и на общинном принципе, можно возвыситься до понимания того основного положения, что феодальная система была не исключительным явлением германо-романского мира, а необходимой стадией в мировом процессе общественного развития, стадией, совпадающей с эпохою перехода отдельных народов от военно-наступательной к военно-оборонительной системе. Этот взгляд, впервые высказанный Огюстом Контом, защищаем был мною и во всех предшествующих моих сочинениях.
Средневековая история Индии, в эпоху господства в ней империи великого Могола, как и изучения современного быта горцев нашего Кавказа, – доставили мне одинаково обильный материал для ее фактического обоснования. Работы же недавних ориенталистов, Тишендорфа в том числе, не оставляют, как мне кажется, поля для сомнения в том, что мусульманскому миру Феодальная система была известна в такой же мере, как и христианскому. На востоке и на западе, в отдаленной Индии, как и на берегах Сены или Рейна, в Византийской империи, как и в тех государствах, основа которым была положена распадением западной Римской империи, развитие феодализма не имело своим последствием исчезновения сельских общин и начала общественного владения землею. Метранкомии земиндарства на востоке, марки и сельские общины на западе – одинаково продолжали существовать, изменив только своему свободному характеру и став под высокую руку феодалов. Сравнения в деталях земельных или сословных порядков любой из тех областей магометанского мира в частности с теми, какие представляет средне-вековая Европа в эпоху не завершившейся еще феодализации – приводит к убеждению в действии там и здесь одинаковых причин и в сходстве вызываемых ими последствий. Я указал на такие аналогии как в первом выпуске моего «Общинного землевладения», так и в тех возражениях, какие представлены были мною на археологическом съезде в Одессе, в подкрепление высказанного мною взгляда о феодализационном процессе в среде кавказских горцев .
С этим необходимым предисловием, вызванным характером сделанных мне возражений, я перехожу к буквальному воспроизведению того, что было сказано мною раньше о характерных особенностях кабардинского феодализма и о влиянии, оказанном последним на сословную организацию Осетин.
Основу Кабардинского строя положило завоевания в ХIII веке северо-западной кавказской плоскости выходцами из Крыма, производившими себя от Инала, более или менее мифического лица, который, по словам предания, некогда правил Египтом и, после поражения его войск турецким султаном Магометом II, переселился в Крымское ханство. От 4-х ближайших потомков Инала произошли 4 княжеских фамилии или, употребляя кабардинское наименование, «пшэ»: Атажухины, Кайтукины, Мисостовы и Бекмурзины. Кабардинцы застали плоскость, заселенную народом адигейского происхождения, незадолго перед тем освободившимся от татарского ига и управляемым своими князьями. Князья эти, смотря по большей или меньшей состоятельности своей, включены были кабардинцами в одно из следующих двух сословий: «тлатоколтлешь» (в переводе – родовитый человек) и «дежнуго». Первые, в лице избираемого ими представителя, «кодза», одни разделили с кабардинскими «пшэ» управления страной. Вся земля поступила в верховное распоряжение вышеназванных трех сословий, что, однако, ни мало не воспрепятствовало общинному пользованию ею со стороны всей Кабарды.
Все остальное населения попало в большую или меньшую от них зависимость, распадаясь, в то же время, на целый ряд второстепенных подразделений, числом до восьми. Низшим из них являются рабы и прикрепленные к земле холопы, а высшим – люди свободного состояния («уорки», или уздени), ставшие к князьям в вассальные отношения. Взамен получаемой ими земли, «уорки» обязывались нести военную и придворную службу, сопровождать своих сюзеренов в их путешествиях и состоять при их особе дома.
Спрашивается теперь: каким образом отразились только что описанные порядки на сословной организации Осетин. В сведениях об осетинских адатах (обычаях), собранных в 44 году по распоряжению русского правительства, значится, что между осетинами существует четыре сословия: высшее или дворянское, которое они называют «уозданьлаг»», среднее – «фарсаглаг», низшее – «кавдасард» и несвободное или рабское – «гурзиак». Происхождения последних двух сословий легко объясняется, с одной стороны, войнами с Грузией, доставлявшими осетинам военно-пленных рабов («гурзиак» – буквально значит – из Грузин), а с другой – господствующим доселе обычаем держать наложниц, «нумулус», и приживать от них детей, «кавдасардов», которые наравне со всем остальным имуществом, поступают в общее владения двора или в раздел между живущими в нем семьями.
Гораздо труднее выяснить причины, поведшие к выделению из среды свободных людей, обозначаемых осетинами термином «фарсаглаг» (фарсаг – побочный, лаг – человек), особых привилегированных семей. При недостатке других данных, нам необходимо обратиться к преданиям и поискать в них указаний для разрешения этого вопроса.
Заметим с самого начала, что по вопросу о происхождении отдельных привилегированных семей между осетинами ходят двоякого рода предания: одни, которые могут быть названы фамильными, другие, которые всего ближе подходят под понятие народных. Сравнения обоих составит одну из наших задач. С помощью его, мы в состоянии будем отделить позднейшие генеалогические прикрасы от исторических фактов. Осетины, по названию занимаемых ими горных долин, распадаются, как мы видели, на следующие общества: тагаурское, куртатинское, аллагирское, дигорское и туальтское или наро-мамисоновское. Каждое из этих обществ имело свою историческую судьбу, каждое развило в своей среде особую организацию; каждое, поэтому, должно быть изучено в отдельности.
Древнейшим из этих обществ следует считать аллагирское. Опровергая фамильные предания, приписывающие тагаурским аристократам происхождения от Армян, Аллагирцы утверждают, что древнейшим осетинским поселением следует считать их аул и что родоначальники привилегированных фамилий в других ущельях не более, как выходцы из него. По народным сказаниям Аллагирцев, в аллагирском обществе никогда не было сословий. Все Аллагирцы одинаково потомки Оса-Багатара, мифического родоначальника Осетин, который, уступая напору Персов и Грузин, удалился в Аллагирское ущелье, где сыновья его построили каменную стену для защиты от соседей. Развалины этой стены еще видны в Аллагирском ущелье. Долгое время Аллагирцы жили между собою в мире и согласии, пока на соседнем плоскогорье не поселились Кабардинцы. С этого времени отдельные семьи, из видов наживы, вступили с Кабардинцами в соглашения, стали помогать им в их набегах, угонять к ним стада соседей, за что и были прогнаны с позором из среды аллагирского общества.
Изгнанники, так называемые абреки, поселились в Куртатинском ущелье, где сперва жили между собою мирно, сохраняя в своем устройстве демократическое равенство. Но вскоре вспыхнули родовые усобицы. Они повели к тому, что часть населения выселилась из Куртатии в Тагаурское ущелье, дотоле никем не занятое. Любопытно отметить при этом, что колонисты Тагаурии являются как бы пионерами кабардинской цивилизации. Предания даже открыто говорит о содействии, оказанном им кабардинскими князьями Кайтукиными. Уцелевший при избиении целого рода, молодой Куртатинец Шанаев находит приют в Кабарде у князей Кайтукиных, получает у них воспитания и, с их помощью, водворяется в Тагаурском ущелье. Кабардинское влияние с самого начала сказывается на той сословной организация, какая возникает в Тагаурии со времени занятая ее куртатинскими выходцами. Из рядов вольных людей, фарсаглагов, выделяются не только прижитые от наложниц дворовые люди, кавдасарды, и военнопленные или купленные рабы, гурзиаки, но и привилегированное сословие, члены которого носят одно наименование с кабардинскими узденями, — наименование «уозданьлаг», в настоящее время «алдар». Новые пришельцы частью из Аллагира, частью из Куртатии и Южной Осетии входят в эту, уже готовую организацию, занимая, кто – положения «побочных» людей, фарсаглагов , кто – членов привилегированного сословия. Таким образом, тогда как в куртатинском обществе продолжает господствовать прежняя бессословность, в Тагаурии, под несомненным влиянием Кабардинцев, складывается феодальная система. Это различие обеих долин сказывается, прежде всего, в сфере землевладения. В куртатинском обществе, как и в аллагирском, удерживается начало общего владения землею, сперва родами, позднее сменившими их сельскими общинами. В Тагаурии это нераздельное владения уживается рука об руку с развивающейся частной собственностью, субъектами которой являются узденьские семьи. На занятых ими землях последние селят новых пришельцев из Аллагира, Куртатии и южной Осетии. Устраиваясь на общинном начале, эти пришельцы, в силу занятия ими чужой земли, попадают в зависимое положение от узденей. Их зависимость проявляется как в характере их отношений к земле, – они не более, как наследственные владельцы чужой земли, – так и в сфере их личных обязанностей и прав.
Вот в каком виде представляются нам взаимные отношения сословий в Тагаурии до уничтожения в ней в 67 году крепостной зависимости.
Высшее общественное положение принадлежит уозданьлагам или алдарам. Уозданьлагское достоинство не приобретается ни покупкою, ни заслугами. Оно есть исключительное достояния одиннадцати фамилий, издревле приобретших это звание.
Права уозданьлагов весьма широки. Они одни могут владеть сверх гурзиаков и кавдасардами, распоряжаться ими по произволу и подвергать их наказаниям, помимо суда. Как верховные собственники всех земель Тагаурии, они получают от фарсаглагов следующие повинности и платежи. Весною каждый двор доставляет уозданьлагу одного ягненка, осенью – большого барана. К ежегодным платежам принадлежат также: воз сена, овечий сыр и 10 фунтов коровьего масла. Если фарсаглаг бьет на мясо скотину или режет барана, то передняя лопатка с ребрами принадлежит уозданьлагу. Во время поминок и свадеб фарсаглаги доставляют своим господам бузу и съестные припасы, смотря по состоянию. Что касается личных повинностей, то во главе их следует поставить обязанность сопровождать господина на собственной лошади, куда бы он ни ехал, на правах его телохранителя. Это та же обязанность, какая в средние века принадлежала вассалам. Рядом с этой повинностью, фарсаглаг несет другие, чисто хозяйственного характера. Во время покоса, пахоты и жатвы, из каждого фарсаглагского двора посылается на хозяйское поле один человек, который с собственными орудиями и на хозяйском корму обязан проработать целый день. Подобно нашим крестьянам в эпоху, предшествовавшую отмене знаменитого Юрьева дня, фарсаглаги пользуются правом свободного перехода от одного узденя к другому. Существенным ограничением этой свободы переселения является то обстоятельство, что, при оставлении прежнего местожительства, жилище фарсаглага и вся его собственность остаются в пользу хозяина. В свою очередь, последний, при неисполнении обязанностей фарсаглагом, имеет право прогнать его от себя. Взамен получаемых им выгод, уозданьлаг обязан оберегать живущего у него фарсаглага от всякой обиды и насилия. Если у фарсаглага украдут что-либо в ауле или отобьют у него скотину, розыскание и преследование виновного падает на уозданьлага .
Одним из способов, которыми достигнута была на Западе эмансипация среднего сословия от феодальной аристократии, была покупка земель в собственность у разоряющейся знати. Та же покупка причина тому, что многие фарсаглаги с течением времени сделались совершенно независимыми частными собственниками и освобождены были от всякого рода повинностей и платежей. Этим путем восемь из упомянутых нами одиннадцати уозданьлагских семейств потеряли права на своих фарсаглагов и уступили в их пользу большую часть принадлежащей им земли. И так, фарсаглаги могут быть земельными собственниками. Они могут также владеть рабами-гурзиаками, но дети этих рабов уже считаются свободными. Одних только кавдасардов фарсаглаги иметь не могут, так как такая привилегия признается за одним высшим сословием .
Звание кавдасардов наследственное. Они составляют неотчуждаемую собственность той узденьской фамилии, к которой принадлежала их мать. Они не могут поэтому быть проданными или уступленными кому-нибудь в дар. Кавдасарды обязаны жить там, где им будет указано, и исправлять положенные им работы. Во время покоса, пахоты и жатвы из каждого кавдасардского двора должен быть выслан один человек, который на хозяйском корму работает один день. Если кавдасард убивает скотину или режет барана, передняя лопатка с ребрами должна быть отдана им алдару. Когда семья последнего готовится встретить праздник, кавдасард обязан сварить пива и отдать из него один кувшин господину, а также доставить последнему 3 хлеба и переднюю лопатку с ребрами от убитого им барана. Когда алдар празднует свадьбу, кавдасард в день, следующий за нею, обязан устроить у себя пир для молодых. Вообще же, живя в одном дворе с алдаром, кавдасард исполняет по отношению к последнему всякого рода служебные обязанности: чистить его двор, рубить дрова, варить пиво . Такое зависимое состояние не мешает кавдасардам владеть землею, приобретенной покупкою или полученной по наследству, а также купленными рабами, дети которых признаются уже кавдасардами и, как таковые, принадлежат уозданьлагу. Выход из сословия кавдасардов невозможен.
Тогда как все вышеназванные сословия вместе с обязанностями имеют и известные права, гурзиаки или рабы считаются не более, как вещью: владельцы их могут делать с ними все, что им заблагорассудится: продавать и дарить целыми семьями или по одиночке и даже умерщвлять, если такова их будет «добрая воля» .
Чем в Тагаурии являются уозданьлаги или алдары, тем в Дигории бадиляты. В сословной организации Дигории кабардинское влияние может быть отмечено с еще большею наглядностью, чем в Тагаурии. Основания высшего сословия дигорцы связывают с поздним сравнительно поселением в их среде чужеродца-выходца из «Маджар»: города, развалины которого доселе сохранились на Куме, около станицы «Прасковея». Имя этого выходца было «Бадила». Он сделался родоначальником могущественного в Дигории рода «бадилят». На первых порах скромный пришелец, готовый зарабатывать себе существование уходом за стадами, Бадила приобретает в среде Дигорцев особенно почетное положение, благодаря выдающейся роли, какую ему приходится играть в войнах их с соседним аулом „ДониФар-сомъа. Дигорцы, гласить предание, не знали в это время огнестрельных оружий. Бадила первый знакомить их с употреблением ружья. Тот же Бадила, как мусульманин находить себе поддержку в кабардинцах-мусульманах, которые через его посредство стараются о введении Корана среди христианского населения Дигории. Народное предание обвиняет Бадилу и его потомков в тайных сношениях с Кабардинцами, которых они, будто бы, сами неоднократно приглашали в Дигорию, указывая им на легкую добычу.
Дигорцы мало-помалу привыкли видеть в Бадилятах кабардинских агентов и повиноваться им поневоле. Под влиянием Кабардинцев Бадиляты установили в Дигории ту самую общественную организацию, с характером которой мы уже познакомились выше, говоря о тагаурских сословиях. На ряду с рабами и кавдасардами известными в Дигории под наименованием «тума», появился в ней и класс людей, лично свободных, но зависимых от Бадилят, благодаря поселению на их землях. Этот класс, под наименованием «адамихат», вступил к высшему сословию в те самые отношения, в каких в Тагаурии стояли к нему фарсаглаги.
Любопытною чертою Дигорской сословной организации, доказывающей особую близость ее к кабардинской, является встречающееся в ней деление несвободного люда на два класса: рабов, из которых одни имеют право вступления в брак и основание семей, тогда как другие такого права не имеют. То же различение встречаем мы и в Кабарде: решения Нальчикского горского суда на каждом шагу упоминают о так называемых ими «обрядовых», холопях и холопках, иначе называемых «анаутами» и «анаутками». Последний класс, как видно из тех же приговоров, составлен был из лиц, попавших в ряды рабов путем покупки. За неповиновение господину и совершение тех или других преступлений «обрядовые» холопи могли быть переведены в класс «анаутов». В жалобах, предъявляемых в Нальчикский суд холопями против их господ, нередко значится, что господин произвольно включил то или другое лицо в ряды не имеющих обрядов холопей, так как им не было совершено никакого преступления. По предъявлении ему такой жалобы, суд каждый раз требует от собственника доказательств тому, что его холопом действительно совершены были те или другие действия, карою которым может служить перевод его в ряды не имеющих «обряда» холопей . Практическим последствием зачисления в ряды последних было право господина разлучить мужа и жену при продаже их на сторону или, не обращаясь даже к такой продаже, ссудить рабыню-анаутку тому или другому лицу, по собственному выбору и не иначе, как во временное сожительство. Те же буквально порядки встречаем мы и среди Дигорцев. Их обычное право различает «кнеков» или дворовых людей от так называемых «коссегов»; о последних значится в сборнике адатов 1844 г., что «коссеги» женского пола настоящего мужа не имеют, что господин волен их отдать на время холостому человеку, по своему произволу, и что прижитых в таком сожительстве детей господин вправе дарить и продавать врознь. Иное дело, если речь заходит о «кнеке»; жен своих, значится в том же сборнике, они не могут увольнять, и это запрещение развода обязательно и для господина. В одном только отношение дигорские обычаи отступают от кабардинских, обнаруживая большую против последних мягкость к участи рабов. Провинившуюся холопку только тогда можно отнять у ее мужа и продать на сторону, если родители ее не согласятся заплатить господину положенной за нее платы; что же касается до детей, то, прижиты ли они будут в браке или вне его, и будет ли их матерью «обрядовая» или «необрядовая» холопка, они равно подлежать продаже врознь .
Историки феодальных отношений обыкновенно характеризуют последние тем, что, при их господстве, земельный собственник является вместе с тем и органом правительственной власти, и что жители одной и той же территории представляют из себя ряд иерархически подчиненных групп. Эти две основные черты феодализма вполне выступают в описанной нами сословной организации. Алдар и бадилят не только собственник земли, получающий с своих вечно-наследственных арендаторов положенную обычаем ренту в форме натуральных повинностей и сборов; он еще их политический глава, одинаково в военное и мирное время. По его зову фарсаглаги и кавдасарды обязаны стать под оружие и подчиниться его военному начальству; его повелениям послушны они и в мирное время, принимая к себе, например, на содержание его гостей и становясь кормильцами и воспитателями детей чужого княжеского рода не иначе, как с предварительного разрешения их собственного князя. В сборниках осетинских адатов, не только высказано открыто это предписание, но и прямо значится, что фарсаглаги и кавдасарды обязаны повиноваться беспрекословно своим князьям. Не осуществляя лично, опять таки по образцу средне-векового феодала, своих судебных прав, предоставляя сторонам ведаться между собою посредническим судом, Алдары и Бадилята в то же время осуществляют свое право верховной юрисдикции путем взимания с уголовных преступников штрафов в свою пользу. При изучении уголовного права осетин мы еще будем иметь случай говорить об этом, как о первом проявлении системы публичных кар, отличных от тех частных выкупов, к которым только и присуждаются осетины алагирского или нара-мамисоновского обществ, никогда не знавшие в своей среде привилегированных сословий.
При всем своем сходстве с феодальными порядками, осетинская сословная организация отнюдь не может быть уподоблена той, какую представляет западная Европа в эпоху завершившегося уже процесса феодализации. Такое положение мы вправе высказать, сравнивая между собою те отношения, в которых на западе сюзерен стоит к своему вассалу, а в Осетии алдар к своему фарсаглагу. Если там и здесь одинаково эти отношения построены на договорном начале, если в Осетии, как и во Франции времен первой редакции кутюмов, сеньор обязан доставить своему вассалу покровительство и защиту, под угрозой сделать недействительным самый договор, то с другой стороны, – осетинский вассал – фарсаглаг свободнее средне-векового в оставлении им господина. В этом отношении он представляет наибольшее сходства с тем hospes (в букв. переводе гость), о котором упоминают грамоты и политики XI в. во Франции, т. е. эпохи еще невыработанного феодализма. Подобно hospes, этому первообразу будущего второстепенного вассала, фарсаглаг вправе переходить от одного господина к другому, но под условием оставления в его пользу двора и земельного участка.
Самый источник происхождения того и другого класса одинаков: и hospites и фарсаглаги равно являются свободными людьми, селящимися на чужой земле по уговору с ее собственником и принимающими по отношению к последнему известные обязательства, личные и имущественные.
Что касается до рабов, то и их общественное положение в Осетии более приближается к тому, какое занимали они на западе в древнейший период средних веков, когда, по словам Брактона, в Англии, напр., еще проводимо было различие между villenagium purum или полным рабством u villenagium privilegiatum, с тою, однако, оговоркой, что господствующее на западе христианство с самого начала воспрепятствовало расторжению браков хозяевами рабов.
Особенностью осетинской сословной организации, вполне объясняемой, как мы увидим, их семейным правом, является существование в их среде особого наследственного класса, основа которому была положена внебрачными связями их привилегированного сословия. В русской литературе сделана была попытка найти аналогичное явление осетинским кавдасардам в нашей юридической старине, в факте существования у нас некогда особого класса детей боярских. Мы сочли нужным выступить открыто против нее по причинам, полное понимание которых возможно лишь под условием предварительного знакомства с семейным бытом Осетин, почему мы и отлагаем окончательное рассмотрение этого вопроса до того отдела нашего сочинения, который посвящен изложению гражданского права.
Переход Осетин под владычество Русских сопровождался значительными переменами в их общественном быту. Прежней зависимости их, на юге – от Грузии, на севере – от Кабарды, положен был конец, и это обстоятельство сказалось прекращением тех постоянных враждебных столкновений с соседними племенами, которыми характеризовался дотоле их общественный быт. И в среде самих Осетин приняты были действительные меры к упрочению мира и спокойствия. Вся страна разделена на приставства и включена со временем в состав Тифлисской губернии и Терской области. Вместе с тем приступлено к замене кровомщения, ближайшей причины частых междуусобий, выкупами, производимыми натурой и деньгами. В административной переписке легко проследить влияние вышеуказанных фактов на перемену в бытовых условиях Осетин. Тогда как в рапортах генералов Кноринга и Лазарева от 1801 и 1802 г. постоянно слышатся жалобы на делаемые Осетинами «озорничества», на увоз людей и дорожный грабеж, широко практикуемый ими в Дарьяльском проходе, на пути из Моздока в Грузию , в позднейших по времени донесениях, 30-го и 40-го года говорится уже об относительном замирении. Граф Паскевич справедливо видит одну из причин последнего в той защите от угнетения соседей, какая дана была Осетинам самым фактом поступления их под русское владычество. «Народ этот, – пишет он гр. Чернышеву 26 авг. 1830 г., – искони находился в зависимости у других, сильнейших племен. Притесняемый с северной стороны Кабардинцами, а с южной – грузинскими и имеретинскими князьям и, оный, при первом появлении в сей стране российских войск, под командою гр. Тотлебена, встретил их как своих избавителей». Это обстоятельство не помешало, однако, повторению в Осетии целого ряда восстаний, каждый раз подавляемых силою оружия. Восстания эти вызваны были на южном склоне гор притеснениями помещиков – Эристовых и Мачабелли, обнаруживавших притязания на принадлежность им Осетин, заселяющих собою горные ущелья, а на северном – прямым подстрекательством дигорских и тагаурских старшин, враждебно относившихся к упрочению политического влияния чуждого им по вере христианского правительства. Эти два обстоятельства были причиною того, что русская администрация довольно рано перешла к открытой вражде с привилегированными сословиями Осетии и всячески старалась подавить их влияние. Средством к тому генерал Ермолов, еще в 1816 г., признает установления между Осетинами своего рода местного, волостного управления. Год спустя после принесения присяги Дигорцами, он в особом предписании на имя генерал-майора Дельпоцо повелевает последнему «учредить между Осетинами, избрав из них старейших и более уважаемых, род волостного правления, в котором бы разбирали они сами случающиеся между ними ссоры, делали раскладку повинностей и наблюдали за исполнением их» .
С той же целью, не смотря на домогательства Эристовых и Мачабелли – передать в их руки управление южными Осетинами, гр. Паскевич в 1830 г. установил в южной Осетии четыре приставства и подчинил последние: одно управляющему горскими народами по военно-грузинской дороге, а три горийскому окружному начальнику. В интересах большого объединения действий администрации, тот же Паскевич ходатайствовал в 1834 г. об установлении особой должности – главного осетинского пристава. Та же система приставств несколько позднее была распространена и на северную Осетию, введенную сперва в состав так наз. Кавказской области, позднее – Терской. Приставам выданы были журналы для записки жалоб жителей и предоставлено право суммарного разбирательства по ним. Таким путем администрация приобрела возможность не только знакомиться с причинами местных усобиц, но и принимать меры к их искоренению. «Из числа поступивших на рассмотрение пристава дел, – пишет гр. Паскевич в своем донесении гр. Чернышеву от 5-го марта 1831 г., – 54 предъявлены по кровомщению. Известно, какие погубные следствия были от существования сего варварского обычая: целые семейства истреблялись, жены и малолетние дети переходили в руки убийц, которых сии последние или продавали в дальние края или оставляли в рабстве; даже на могилах убитых мстители убивали невинных детей, которых выдавали иногда сами родители для исполнения бесчеловечного обряда, чем дикие сии народы полагали успокоить прах убиенных. Тагаурские и куртатинские народы, освобождаясь таким образом от тяжб по кровомщению, чувствуют в полной мере благоденствие; кровные враги, которые доселе убегали друг от друга, теперь приходят вместе выслушивать решения и с радостью возвращаются в дома свои, не страшась уже более быть убитыми неприятелем кровным; сидевшие по нескольку лет в башнях для предосторожности от кровных врагов своих, стали свободными и ныне в дружеских сношениях; воровство и разбои прекращаются, и народ, угнетенный доселе всеми ужасами воровства, получил отдых.»
Если дело замирения края не шло столь успешно, как желала этого сама администрация, то причина тому лежит несомненно в той слабой помощи, какую оказывали ей в этом отношении русские миссионеры. Хотя первые случаи посылки их в Осетию восходят еще до времен Елизаветы Петровны, до 1745 г., но, по отзыву архиепископа Евгения, результаты их деятельности были весьма ничтожны. Проповедники православия, говорит он, воспользовались щедротами правительства для собственных выгод, пеклись об умножении собственного достояния и, страшась лишений и опасностей, почти не оставляли Кизляра, не стараясь сблизиться с народами, между которыми должны были проповедовать слово Божие. В продолжении 21 года обращено было ими поэтому всего 2142 человека обоего пола.
Действия Моздокской осетинской комиссии распространения православия были не многим более успешны. Учрежденная в 1771 г. она в 20 лет успела окрестить всего-навсего 6657 душ обоего пола. Хотя число обращенных в следующий затем период времени от 1793 по 1814 г. и было несколько более значительно – 12500 душ, но последнее объясняется теми непозволительными средствами, к каким, по отзыву того же архиепископа Евгения, прибегала она с целью побудить Осетин к крещению, наделяя крестившихся подарками и обещая им свободу от податей. Когда, по повелению Государя, осетинская комиссия распространения православия в 1817 г., подчинена была ведению грузинского экзарха, число обращений несколько увеличилось, и в промежуток от 1817 до 1823 г. мы насчитываем их уже до 60 т., с тем, чтобы в следующее затем семилетие снова значительно упасть. Все эти обращения не выходили за пределы смежных с Карталинией долин южной Осетии, в которых христианство насаждено было, как мы видели из Грузии, не позже 12-го века . Тагаурцев или Дигорцев пропаганда вовсе не коснулась. А между тем их в особенности и имела в виду русская администрация, видевшая в магометанизме враждебный ей элемент, а в распространении христианства способ упрочения русского владычества. Не удивительно поэтому, если в 40-х и 50-х годах, не увеличивая заметно числа обращений, русская администрация, по настоянию духовенства, принимает меры против дальнейшего распространения в крае магометанства и обращения в него прежних христиан. По поручению кн. Воронцова, штаб ротмистр Толстой объезжает северную Осетию и всюду объявляет ее жителям о запрещении выходить из лона православной церкви. Тот же кн. Воронцов значительно подвигает дело христианской проповеди, вводя в 1852 г. в Тифлисской семинарии обучение туземному языку подготовляемых для Осетии священников .
В настоящее время православие сделало заметные успехи только в плоскостной Осетии, да у Туальтцев южного хребта. Что же касается до жителей горских ущелий, то большинство из них, в частности Дигорцы и Тагаурцы, исповедуют мусульманство, а остальные приняли христианство чисто внешним образом, не отказываясь от повторения время от времени языческих обрядов.
При всем том, влияние христианской проповеди успело уже сказаться в значительной степени на изменении Осетинских обычаев. В 1835 г. барон Розен в отношении своем к экзарху Грузии от 25-го ноября еще вправе был указать на повсеместное господство в Осетии обычая увозить невест, на снохачество и деверство и одновременное сожитие с несколькими женами, как на решительное доказательство тому, что христианские миссионеры не исполняют своего назначения, весьма редко являются между горцами и еще реже отправляют у них богослужение, так что большинство не ведает ни исповеди, ни причастия . Почти совершенное прекращение в настоящее время у Туальтцев обычая убивать новорожденных девочек и значительное ограничение снохачества, деверства и незаконного сожительства женатого Осетина с так наз. номулус является надежным показателем тому, что христианство и проводимая им нравственность все более и более прививаются к быту наших горцев .
Враждебное положение, в какое русскому правительству пришлось с самого начала стать по отношению к привилегированным сословиям, объясняет нам причину многих из тех реформ, какие внесены были им в общественное устройство Осетии. Чтобы освободить жителей Осетии от постоянной опеки их старейшин, – бадилят и алдаров, генерал Ермолов уже признал полезным, как мы видели, в 1816 г. устроить в осетинских аулах, как он выражается, род волостных правлений, в которых разбирали бы они сами случающиеся между ними ссоры, делали раскладку повинностей и наблюдали за исполнением их . Когда, несколько лет спустя, в 1824 г. генерал-майор Ховен предложил, как средство для подавления дальнейших восстаний в южной Осетии, расширить права помещиков и предоставить им, между прочим, свободно задерживать крестьян, не выполнивших к ним своих обязательств, Ермолов поспешил ответить, что такое упрочение помещичьей власти совершенно не входит в виды правительства. Неоднократно повторявшиеся восстания в Тагаурии, в которых подстрекателями каждый раз являлись сами старшины, восстановили совершенно русское начальство против алдаров и заставили его всячески содействовать умалению того влияния, каким они пользовались в простонародии. В 1830 г. генерал-майор князь Абхазов пишет гр. Паскевичу: «Во все продолжения экспедиции против Тагаурцев я заметил, что находящиеся между ними десять старших фамилий решительно препятствуют соединению с правительством простого народа; при первом удобном случае сих непременно должно искоренить, и за возмущения простого народа против правительства необходимо лишить их выгод, предоставленных им прежним начальством». Преследуя эту цель, правительство сочло нужным назначить независимых от алдар аульных старшин сперва непосредственно выбираемых общинами, а потом назначаемых начальством, и вместе с тем законодательным путем регулировать права сельских сходов или нихасов, Соединяя небольшие поселки из 5, 10, 20 и 25 дворов в сельские общины в 50 дворов, русское правительство во главе каждой поставило старшину с помощником. Старшины эти подчиняются начальнику округа, от которого зависит увеличение самого числа помощников, смотря по необходимости, и, в частности, по числу входящих в состав общины поселков и хуторов. Обязанности старшин состоят в наблюдении за местным полицейским порядком, в исполнении приговоров народных судов, взыскании штрафных денег за полицейские проступки, в исполнении приказаний приставов и т. п. Сельские старшины в большинстве случаев являются только исполнителями решений, принятых сходом всех взрослых мужчин одного и того же селения или так называемым нихасом. В этом сходе старшины отдают обществу отчет в своих действиях и совещаются с ним о дальнейшем направлении общественных дел. На нихасе разбираются и решаются, по предложению старшин, всякого рода административные дела и составляются приговоры об удалении из общества вредных и порочных членов. Здесь же происходит распределение земельных угодий и раскладка казенных и земских податей и повинностей между отдельными поселками входящими в состав общины, а также распределение между жителями всей общины падающих на них общественных повинностей, выбор сборщика податей и других должностных лиц, назначение ссуд из запасных магазинов, принятие мер к взысканию недоимок и проч. При обыкновенном течении дел достаточно простого большинства; в делах важнейших требуется согласие 2/3 наличных членов; последними считаются только совершеннолетние мужчины. В селениях, занятых исключительно родственными дворами, установления правительством аульных старшин не произвело значительной перемены в существовавшем дотоле порядке. В старшины, по прежнему, продолжали попадать только те лица, которые раньше пользовались положением родовых старейшин. Но в смешанных аулах новое устройство вполне привилось и значительно содействовало, с одной стороны, ослаблению влияния привилегированных сословие, а с другой – упрочению русского . Такими смешанными аулами, в частности, являются все те, которые образованы на северной плоскости выселившимися из гор Дигорцами, в том числе Ново-христианский аул, Ново-магометанский и Ардонский. Введение в сельских обществах круговой ответственности в платеже падающих на каждый двор налогов в размере от 75 коп. до 3-х р., смотря по местности, а также некоторых натуральных повинностей по поддержанию и поправке дорог и пр., при полной свободе до последнего времени от рекрутчины, повлияло на введение между теми из них, которые поселены были на плоскости, системы периодического передела полей между дворами, довольно близкого по характеру к тому, который практикуется между соседними с ними казаками. Мы отмечаем эти порядки исключительно с тою целью, чтобы показать их сравнительно недавнее происхождение и невозможность видеть в них выражение народных, юридических обычаев. Первое распределения вновь отведенной Осетинам земли на плоскости было сделано в начале 50-х годов, причем алдарам тагаурского общества представлено было по 225 десятин на каждый двор; остальным Тагаурцам по 36. Но это распределения со временем было признано неправильным, как слишком благоприятное привилегированным сословиям. В конце 50-х и начале 60-х годов было начато новое распределение в северной Осетии земельных участков; земля была разделена по возможности равномерно между всеми аулами, при чем в основания принята была исключительно численность дворов в каждом. Двум только фамилиям – Дударовым близь Владикавказа и Тугановым в плоскостной Дигории были предоставлены в награду за службу, целые поместья, на правах частной собственности. Первым участок земли в 2500 дес, вторым – в 13.000 десят. Что же касается до алдар, то им предоставлены были равные наделы с другими; на случай же нежелания воспользоваться ими, дано право получить участок земли в 300 дес. на семью в соседней Кубанской области .
В судебном отношении Осетины, на ряду с прочими горцами, подчинены были сперва ведомству сельских и горских судов; со времени же введения новых судебных установлений, при Лорис-Меликове, судьям мировым и окружным. Как неудовлетворительно ни было отправление правосудия в горских судах, избирательные члены которых всецело были поставлены во власть назначаемого от правительства председателя, но положенное в основу их начало неограниченного господства обычая и обращения к русскому законодательству лишь в тех случаях, когда обычай не успел сложиться, являлось более или менее действительной гарантией неприкосновенности обычного права. С тех пор, как Осетины подчинены ведомству общих судебных установлений, и за сельскими судами, помимо тех случаев, в которых тяжущиеся дадут подписку, что отказываются от дальнейшего переноса дела в высшие инстанции, признана одна гражданская юрисдикция по искам не свыше 30 р., созданы, правда, большие гарантии правосудию, но в то же время существенно поколеблено неограниченное господство обычая – всецело в сфере уголовных, но отчасти и в сфере гражданских дел. Не удивительно поэтому, если исследователю обычного права представляется гораздо большая трудность удостовериться в действительном характере тех норм, каких Осетины придерживались в своих уголовных тяжбах, нежели тех, которыми руководствуются выбираемые ими сельские судьи (в числе не менее трех) в спорах гражданских. Память о первых все более и более исчезает, и русское начало уголовного правосудия проникает в юридическое сознания народа, что, разумеется, не мало затрудняет задачу исследователя и подчас вызывает с его стороны невольные ошибки.
Той же враждебностью русского правительства к привилегированным сословиям Осетии объясняется причина тому, что здесь раньше, чем в других частях Кавказа, преступлено было сперва к законодательному ограничению, а затем и к совершенной отмене крепостного права. Начало тому и другому прежде всего положено было в южной Осетии, благодаря, с одной стороны, преувеличенным притязаниям местных князей на рабскую зависимость от них чуть не всего населения, а с другой – тем восстаниям, которые эти притязания вызвали в среде последнего. Справедливо признавая крепостное право постоянной угрозой для собственного владычества, русское правительство со времен Николая Павловича приступило к определенно законодательным путем отношений крестьян к помещикам и к установлению, вместо крепостной, – оброчной зависимости. Так как, на ряду с крепостными, в южной Осетии можно было встретить и рабов, или так называемых ясырей, то пришлось принять также меры к постепенному переходу последних в свободное состояние.
Графу Паскевичу и князю Воронцову южные Осетины обязаны частью сохранением переданной им предками свободы, частью освобождением от барщины и натуральных платежей, какими некоторые из них были обложены в пользу князей Эристовых и Мачабелли, владения которых, впрочем, как мы видели, никогда не простирались далее входа в горные ущелья. Тот же граф Паскевич является ближайшим виновником того, что, начиная уже с 1827 г., преступлено было к постепенному освобождению рабов или ясырей, так как под его непосредственным влиянием состоялся общественный приговор 19-го декабря 1827 г., которым впервые было установлено, что ясыри или невольники должны быть отпущены на свободу по достижении ими известного возраста, при чем, чем дольше был срок их прежнего служения, тем короче являлся тот, который им предстояло дослужить: ясыри 5-ти летнего возраста должны были сохранить свою зависимость от собственников в течении 25 л.; те же, которые успели уже прослужить, – кто 10, кто 20 лет, получили право выхода из рабского состояния: первые через 20, вторые через 15 л. При более значительном сроке службы, уменьшался срок оставления в рабстве: при службе более 20 лет, срок этот был 10 лет; при 30 – 40 летней службе – 8; для лиц же, пробывших в рабстве от 40 до 50 л., свобода должна была начаться, по истечении пяти лет.
Чтобы положить предел притязаниям Эристовых и Мачабелли на крепостную зависимость присоединенных Россией Осетин горских ущелий, гр. Паскевич принял за правило признавать их права на тех только сельских обывателей, которые были в их фактическом обладании в 1806 г., в эпоху присоединения Грузии к России. Этим с самого начала положен был конец всем искам о разыскании помещичьих прав и дана возможность территориального ограничения крепостной зависимости. Так как большинство грузинских дворян не в состоянии были фактически поддержать своих прав на жителей горных ущелий, то последние, как общее правило, признаны были вполне свободными. Начавшиеся затем восстания в среде плоскостных Туальтцев убедили гр. Паскевича в том, что, как он сам выражается, все начатки гражданственности в среде Осетин совершенно истребятся, если предоставить их помещичьему велению . Совершенно основательно замечая, что «отдача крестьян в руки князьям Эристовым, при беспорядочном помещичьем управлении в Грузии, повлечет за собою снова все едва утишенные беспокойства», Паскевич испросил у правительства, чтобы оно совершенно отказало Эристовым в их притязаниях в виду того, что права их не имели другого основания, кроме осуществления ими некогда обязанностей местных управителей края, и настолько были незначительны сами по себе, что без разрешения грузинского царя они не могли даже определять старшин в отдельные селения .
Продолжая дело, начатое его предшественниками, кн. Воронцов в 1851 г. добился совершенной замены крепостной зависимости оброчной на протяжении всех владений князей Мачабелли, которым, согласно его представлению, определен был, взамен отпущенных ими на волю крестьян, ежегодный пансион в 6 т. рубл. Из владельческих крестьяне южной Осетии сделались казенными. Князья Мачабелли должны были с этого времени удовольствоваться получением с. них 1/10 части урожая и лишены были права сгонять крестьян с той части своих поместий, которая издавна была занята предками теперешних владельцев .
Несравненно позже достигнуто было решение крестьянского вопроса в северной Осетии. Не ранее, как в 1867 г. преступлено было к выкупу личной свободы крестьян на след. условиях: за каждого отпущенного на волю коссака помещики получили выкуп в размере от 180 до 200 рублей. Место выкупа могло занять установление оброчной повинности сроком на 6 лет. О наделении крестьян землею не было поставлено и вопроса, почему большинство прежних холопьев образовало класс безземельных и поэтому материально продолжает оставаться в личной зависимости от прежних своих господ и состоять в их свите или в рядах домашней прислуги.
Те самые причины, которые вызывали демократическую политику русского правительства в Осетии, объясняют нам, почему притязания тагаурских и дигорских старшин на причисление их к дворянскому званию до сих пор не получили полного удовлетворения. Комиссия, назначенная еще в 1858 г., для определения личных прав туземцев левого крыла кавказской линии, уже высказалась в пользу признания за ними таких прав на том основании, что выслушанные ею депутаты от Кабарды, Балкарии и Ингушевского округа в одно слово указали на принадлежность бадилят и алдаров к одному сословию с высшими узденями в Кабарде, так наз. тлакольтлеш и дежнуго, и привели данные частого заключения между ними браков, возможных, как известно, на северном Кавказе только между семьями равного достоинства. Но, не признав доселе дворянских прав осетинских старшин, русская администрация в то же время постоянно отличала их от остального населения помещением их детей в кадетские корпуса, воспитание в которых открыто, как известно, одним только дворянским детям, отдачей их на казенный счет в Нальчикское горское училище, учрежденное кн. Воронцовым для знатных фамилий, наконец, принятием их на службу, частью в Лейб-гвардию, частью в собственный конвой Его Величества, частью в регулярные войска на льготных условиях. Наделения алдар в частности сперва 300 дес. каждого в Кубанской области, а затем всех в совокупности поземельным округом в 9 т. десятин земли в той же Кубанской области также вызваны воззрением на них, как на лиц, имеющих привилегированное положение в ряду своих сограждан. Вообще вопрос о зачислении в ряды дворян осетинских старейшин стоит на очереди и, вероятно, в скором времени будет решен в утвердительном смысле .
Оканчивая этим наш очерк исторических судеб Осетин, мы в ближайшей главе перейдем к изучению тех сторон их общественного быта, которые успели возникнуть и развиться независимо и ранее всякого иностранного воздействия на их внутреннюю жизнь. Я разумею родовые основы их быта, отлившиеся в форму существования в Осетии так наз. дворовых общин или нераздельных семей, во всем однохарактерных с теми, какие доселе удержались в среде южных Славян и между крестьянами наших великорусских губерний, и которые некогда составляли достояние всех арийских народностей, начиная от Индии и оканчивая Ирландией.
Религиозные верования и Общественное устройство Осетин.
Русское владычество застало Осетин в эпоху полного развития в их среде агнатического рода. Подобно другим народностям одинаковой с ними крови, Осетины селились не сплошными массами, а дворами. Население каждого двора составляли родственные друг другу лица, в числе нередко 40 и более человек . Позднейшие по времени семейные разделы повели к выделению со временем новых хозяйств из единого на первых порах двора. Возраставшие этим путем поселки получили наименования или от той местности, в которой они были расположены, или от того рода, который положил им основание; так возникли патронимические названия некоторых селений, – этот характерный признак их родового происхождения.
Об таких селениях упоминает уже Клапрот в своем путешествии по Кавказу и Грузии. «Осетинские поселки, говорит он, обыкновенно весьма невелики и стоят нередко так близко одно к другому, что их легко принять за единое целое. Деревня, называемая Осетинами Кау, обыкновенно носит имя населяющей ее семьи . С этим свидетельством Клапрота совершенно сходны показания более ранних путешественников, – Штедера и Рейнекс. Последний, говоря о поселениях Осетин, считает возможным отнести их жителей к одному из семи перечисляемых им родов. Роды эти, говорит он, подразделяются на несколько второстепенных ветвей, а эти последние в свою очередь дают от себя отпрыски в разные стороны. Каждая семья селится в отдельности, занимая один или несколько дворов, из которых время от времени, благодаря недостатку средств к пропитанию размножившегося населения, выделяются группы эмигрантов, ищущих новых мест для жительства и переносящих на них свои фамильные названия .
Я потому считаю нужным остановиться на показаниях упомянутых путешественников, что факты, приводимые ими, отошли в настоящее время уже в область прошедшего. Современный путешественник не только в плоскостной, но и в горной Осетии встречает сплошные селения, составленные из десятков неродственных друг другу дворов, что не мешает, однако, этим селениям носить подчас фамильное название одного из поселенных в них родов. Если не говорить о тех обществах, которые возникли в недавнее время, при ближайшем участии русского правительства, путем переселения жителей из горных аулов, большинство осетинских сел по составу своего населения может быть включено в одну из следующих групп: во-первых, аулы, занятые семьями, родственными друг другу, носящими одинаковое фамильное название, владеющими землею на общинном начале и ведущими нередко совместное хозяйство; аулы эти представляют собою не более как исключение, во вторых – аулы, в которых земля разделена подворно между родственными семьями; и в третьих, аулы, население которых составилось из нескольких фамилий, живущих большими или малыми семьями и, сообразно этому, сохранивших или утративших имущественную нераздельность . Большинство современных аулов в Осетии принадлежит к этому последнему типу. Что же касается до тех обществ, которые основаны были на плоскости, по почину русского правительства, как напр. Ново-христианское селение, Ново-магометанское или Ардонское, то они устроены по типу кавказских станиц, и потому не представляют никаких особенно резко выдающихся национальных особенностей.
С характером осетинского двора, этой составной части каждого аула – знакомит нас обстоятельная записка о быте Осетин, помещенная в I-ом выпуске Сборника материалов по этнографии, издаваемом этнографическим музеем. Автором ее является г. Кокиев, сам Осетин по происхождению. «По типу, способу постройки и древности, говорит он, осетинские дворы можно подразделить на два вида. Первый составляют так называемые галуаны. Время построения их определить с точностью чрезвычайно трудно; можно сказать с уверенностью только то, что они воспитали и похоронили не мало поколений. Не одно столетие их мочило дождем, шатало бурею и грозою; в народе не сохранилось даже преданий о времени их постройки». Только в Нартских сказаниях, другими словами, в богатырских былинах – постоянно идет упоминание о них, и это надежный признак их древности . Самым видом своим, напоминающим средневековый замок, галуаны свидетельствуют о принадлежности своей к героическому периоду народной жизни, другими словами к отдаленному прошлому. Все в них приспособлено к целям обороны: довольно широкий двор обнесен высокой каменною стеной; необходимая принадлежность галуанов – башня, стоящая или в середине двора, или в каком-нибудь углу; своею формой она напоминает четырехугольную усеченную пирамиду, в несколько этажей в вышину – от 3 до 8; она сложена из громадных каменных плит, скрепленных цементом, способ приготовления которого забыт современными Осетинами. К башне примыкают прочие постройки: хадзар, иначе, – общая столовая и кухня, а также жилые помещения, устроенные для отдельных семей, входящих в состав двора; внутри двора, поодаль от других, стоит всегда открытая для приезжего кунацкая. Такие галуаны Рейнекс и Клапрот встречали еще на каждом шагу во время своего путешествия по Осетии. Вот, между прочим, то описание, какое дает им первый: Старейшины и наиболее выдающиеся представители народа окружают свои жилища высокой каменной стеной с башнями на углах. В верхнем ярусе стены встречаются каменные выступы, на которых висят лошадиные головы и другие части скелетов; за этими выступами лежат груды камней, способные служить к защите на случай нападения. За стеною встречаются новые груды камней, щебню, и лошадиных костей, нередко вышиною в 12 и более локтей. Они навалены здесь с целью затруднить доступ и прохожим и проезжим; свободной остается только небольшая тропинка, прямо ведущая к главным воротам двора . Новейшие путешественники, хотя и встречают еще такие галуаны, но уже на правах исключения, одинаково на северном и южном склоне кавказского хребта. Описывая свое путешествие в Кудареное ущелье, расположенное в 25 верстах от города Они, г-н Переваленко между прочим сообщает: «каждые 3 или 4 дома защищены сверху башней. Эти башни теперь все почти разрушены, уцелели только две. Я заметил их в Часовари на двух смежных домах, стоящих под одною крышею. Это показалось мне странным и я обратился с вопросом о причине, побудившей выстроить две башни, тогда как самые дома могут считаться одним строением. Мне отвечали, что в этих домах жили два соседа, беспрерывно ссорившихся между собою. Каждый выстроил свою башню и отстреливался в ней от противника» .
Второй тип осетинских построек составляют те, которые сложены из мелких неотесанных камней, без всякого цемента, место которого заменяет сухая земля, насыпаемая в промежутки между камнями для защиты от внешнего воздуха. Этому типу построек неизвестны те башни, которыми украшены галуаны. В тех немногих местностях, в которых удержался лес, место каменных стен занимают деревянные; но и в том случае мы не видим сооружения каких либо башен, очевидно по недостатку потребности в них .
Первый тип построек обыкновенно встречается на горных возвышенностях. Осетинский галуан, подобно феодальному замку, гнездится в недоступных местах, самой природою созданных для обороны. Иное дело постройки второго вида; они лежат обыкновенно скученно, не защищенные одна от другой, и при том, как общее правило, – у подошвы гор, в долинах, по берегам протекающих через них рек. Это обстоятельство заставило некоторых ранних путешественников, Штедера в том числе, и Рейнекса высказать предположение, что Осетины жили первоначально на горных покатостях, и только со временем переселились вниз, в долины и ущелья.
Познакомимся теперь с внутренним расположением отдельных частей осетинского кау, или дворового поселения. Главную часть последнего составляет так наз. хадзар, о котором так часто упоминается в Нартских сказаниях . Этот хадлар отличается от прочих построек значительностью своих размеров; так как живущие во дворе семьи проводят в нем большую часть дня, то величина его обыкновенно отвечает числу живущих во дворе лиц: чем семья больше, тем он просторнее, и наоборот. Хадзар одновременно – и кухня и столовая. Почти целый день происходит в нем стряпня, за исключением часов, отведенных для завтрака, обеда или ужина. В эти часы чередуются в хадзаре старшие из мужчин, затем холостая молодежь, старшие женщины и напоследок младшие. Семья никогда не обедает вся вместе и не ужинает и старикам всегда принадлежат лучшие куски, а потому и первая очередь в принятии пищи. Внутреннее устройство хадзара представляется нам в следующем виде. Посреди комнаты расположен очаг, т. е. имеется четырехугольное отверстие в крыше для выхода дыма; под ним с деревянной перекладины спускается железная цепь, так наз. рахис, к которой привешивается медный котел для варки пищи. По правую сторону от очага стоит длинная деревянная скамья, вышиною до колен, которую занимают всегда одни только мужчины, отнюдь не женщины – свои или чужие. Такая же скамья по левую сторону предоставляется в исключительное пользование женщин. Пища подается на невысоком трехножном столике, обыкновенно круглой формы, известном Осетинам под наименованием финг. Знакомство с этими частностями необходимо, как мы скоро увидим, для понимания той роли, какую хадзар играет в семейном культе Осетин. К хадзару или главной сакле пристраивается ряд помещений для отдельных семей, входящих в состав двора, или так называемых уат (спальни). Задумав жениться, молодой человек, говорит г. Кокиев, должен предварительно обеспечить себе помещение, иначе не найти ему невесты. В несколько дней, благодаря дружной помощи со стороны не только членов двора, но и посторонних, помещение это бывает готово. Ставится оно обыкновенно в отдаленном углу двора, так как обычай заставляет мужа входить к жене не иначе, как тайно, избегая наблюдения со стороны прочих членов двора. В каждом дворе столько отдельных помещений, расположенных по возможности вдали одно от другого, сколько имеется в нем женатых, считая в том числе и родителей, впрочем лишь в том случае, если последние продолжают еще брачное сожительство. Холостая молодежь не имеет отдельных спален; она ночует обыкновенно на работе или в дороге, на дворе или в кунацкой. Последняя, т. е. помещения для гостей – расположена обыкновенно около ворот двора, поодаль от прочих построек. Если гость не кровный родственник, ему нет места ни в хадтре, ни в специальных помещениях , отводимых каждой паре в отдельности; его принимают только в кунацкую, двери в которую никогда не запираются, и куда поэтому могут заходить и заезжать во всякое время дня и ночи все странники, каков бы ни был характер отношений их к тому двору, у которого они ищут гостеприимства .
Познакомившись с устройством Осетинского двора, мы остановимся в настоящее время на характеристике того значения, какое он имеет, во первых, как религиозный, во вторых, как имущественный союз. Известно, какую роль играл очаг в домашнем культе – одинаково Индусов, Греков и Римлян. Известно, какое место принадлежит ему в свадебном ритуале, в жертвоприношениях, совершаемых главою семьи в честь умерших предков, и вообще во всех торжественных действиях, отправляемых семьею или от ее имени, так напр., при усыновлениях, присягах или при укрывательстве избегающих правосудия преступников. С тем же культом домашнего очага встречаемся мы и в Осетии. Очаг, читаем мы II-м номере «Терских Ведомостей» за 1868 г., доселе считается у Осетин священным местом. На нем постоянно поддерживается огонь, причем забота о последнем в особенности падает на женщин. До сих пор между Осетинками считается дурным пожеланием, своего рода бранью, следующая фраза: «чтоб у тебя огонь потух». В глазах Осетина такое выражение равнозначительно следующему: «чтоб у тебя семья перевелась». Не только очаг считается предметом семейного культа, но им же следует признать и висящую над ним цепь, к которой привешен чугунный котел для варки пищи. Важнейшие акты домашней жизни происходить в Осетии у очага и связаны с прикосновением к цепи. Священный характер последней выступает из строго поддерживаемого обычаем запрещения дотрагиваться до нее без необходимости, а также из того, что прикосновение к цепи ставится в обязанность, как при произнесении присяги, так и в брачном ритуале. Желает ли Осетин сделать бесспорным данное им на суде показание, он хватается за цепь, произнося при этом: клянусь этим пречистым золотом «Саффы»; Саффа в религиозных верованиях Осетин играет, по-видимому, роль Вулкана; это небесный кузнец, кующий домашние цепи. Точно также, при вступлении в замужество, разрыв с домашним культом собственной семьи и приобщение к тому, которого придерживается семья мужа, выражается невестою и ее шафером в действиях, в которых цепь опять таки играет главную роль. Кинжалом своим шафер ударяет о цепь в доме невесты, предварительно обведши ее три раза вокруг последней. То же троекратное обхождения и прикосновение невесты рукою к цепи повторяется в доме мужа, при первом посещении ею последнего, в так наз. невесткину ночь, обыкновенно следующую на третий или четвертый день после свадьбы . В свою очередь, и убегающий от преследования преступник считает себя безопасным только тогда, когда ему удалось обвить вокруг шеи домашнюю цепь того двора, в котором он ищет убежища; этим действием он как бы приобщает себя к домашнему культу, как бы становится под защиту тех предков, поклонение которым связано, как мы увидим ниже, с культом над-очажной цепи .
Неудивительно после этого, если похищение домашней цепи или простое выбрасывание ее из дому чужеродцем считается Осетинами действием, необходимо требующим кровного возмездия. Принять выкуп в этом случае признается позором. Почитание цепи не устраняет вполне культа замененного ею домашнего очага. Доселе Осетин, совершая жертвенные приношения, бросает в огонь первый кусок или первые капли крови. Всякое жертвенное животное, по его убеждению, должно коснуться огня, чтобы быть приятным Богу .
Известно, что культ домашнего очага всюду, где он встречается, стоит в тесной связи с культом предков. Причина тому лежит несомненно в тех воззрениях, каких на загробную жизнь придерживается древний человек. Признавая за мертвецами те же потребности, что и за живыми, допуская необходимость для них пищи и питья, древний человек, и в частности древний Арий, видит в поднесении им этой пищи способ постоянного общения живущих поколений с теми, которые отошли уже в вечность: но наглядным доказательством принятия мертвецами предлагаемых им яств является поглощение последних их огнем . Вот почему сожжение жертвенного животного или части его и возлияние на пылающий огонь опьяняющих напитков одинаково встречается, как в индусском, так и в греческом или римском ритуале. Все те более или менее отрывочные факты, на которых мы строим наше заключение о тесной связи между культом очага и культом предков, находят себе вполне аналогичные явления в современном быту Осетин. Материалистическое воззрение их на будущую жизнь наивно высказывается в той речи, какую, по обычаю, обязан держать покойнику один из родственников, присутствующих при погребении: «Выслушав твою искреннюю исповедь, всеправедный и многомилостивый Барастыр (своего рода Плутон, начальник над мертвецами), примет тебя в свое лоно, и ты будешь вечно наслаждаться благами рая: конь твой будет пастись около тебя, а яства твои и напитки, каких не имел ни один земной царь, будут день ото дня увеличиваться, возбуждая тем зависть в других умерших, не имеющих таких удовольствий или по грехам своим, или по бедности оставшихся в живых родственников, которые, будучи не в силах сделать нужного числа поминок, заставляют своих умерших питаться или милостынею, или воровскими крохами» . В последних словах наглядно сказывается то воззрение, что благосостояние умерших предков зависит от количества доставляемых им потомками пищи и питья; вот почему, озабоченные тем, чтобы покойник во время путешествия своего в загробный мир не испытывал голода и жажды, родственники снабжают его бутылкой араки и чуреками или хлебными лепешками, первая разбивается о камень и льется на могилу, вторые бросают на сторону, причем произносятся следующие слова: «эта пища и это питье да останутся неистощимыми для тебя, пока ты не достигнешь рая (дзенета) . Опасение, что покойнику нечего есть на том свете, преследует Осетина в течении целого года, следующего за смертью его близкого родственника. Еженедельно, по пятницам, при закате солнца вдова ходит на могилу мужа, взяв с собой яства и напитки. Спустя неделю после Нового года, совершается специальная поминка по покойнике, при чем печется исполинский хлеб таких размеров, что его хватит одному человеку на целый месяц. Скрестивши две палки, покрывают их одеждой покойника, на которую навешивают его оружие; сделанное таким образом чучело сажают на особо приготовленную для него скамейку, вокруг которой раскладываются любимые предметы покойного; перед скамьей ставят кашу и бутылку араки, специальное угощения для покойного. На несколько минут собравшаяся семья покидает саклю, чтобы дать покойнику время спокойно вкусить пищу; делается это с целью соблюсти обычай, по которому старшие должны принимать пищу отдельно от младших. Чем у мусульман является поминка в неделю, следующую за Новым годом, тем у христиан – пятница 6-й недели Великого поста. Вся разница в том, что, вместо скоромных блюд, чучелу, изображающему мертвеца, предлагаются блюда постные. Один из стариков или одна из старух, провозгласив тост араком или бузою (пивом), высказывает при этом след. пожелание: «Да будет он (покойник) светел, светла да будет и его могила, да будет он славен между мертвыми; пусть никто из них не обнаружит своей воли и власти над его яствами; и как они стоят теперь перед нами, так пребудут на веки веков и перед ним; умножаясь, да умножатся они до той поры, пока с гор будет катиться камень и на степи колесо, не плеснея летом и не замерзая зимою; по своей доброй воле да делится он ими с теми из мертвых, которые не имеют пищи!»
Тем же сознанием необходимости кормить мертвых объясняются и те многочисленные поминки, которые, по приблизительному вычислению, обходятся каждому двору не менее двух тысяч р. в год и ведут нередко к совершенному его разорению. У христиан число их не менее 10 в год, у магометан – 7, при чем некоторые у тех и других длятся по нескольку дней. На поминки, говорит В. Миллер, смотрят, как на кормление мертвых, говоря, что пища, которую едят на поминках, не идет в пользу съевшего, но его сила переходит к мертвому, так что плотно поевший на поминальной пирушке, придя домой, имеет право спросить себе обычный обед. Нельзя более оскорбить Осетина, говорит в заключение названный писатель, как сказав ему, что его мертвые голодают. Но мертвые, подобно живым, нуждаются не только в пище и питье, но и в топливе. Вот почему на Новый год, или вернее, в предпоследнюю пятницу в декабре, хозяин дома раскладывает на дворе пучки соломы, по числу умерших членов семьи и зажигает их со словами: «Будьте светлы наши мертвые, доля вашего огня да не потухнет!» При этом им руководит верование, что он таким образом снабжает мертвых новым огнем на наступающий год. Из всего сказанного нельзя не вывести того заключения, что, подобно древним Индусам, Грекам и Римлянам, Осетины уподобляют загробную жизнь земной. Это уподобление выступает у них не в одном лишь факте кормления мертвецов их потомками, но и в той заботливости, с которой Осетин снабжает покойника при опущении тела его в могилу всем необходимым ему в будущей жизни. Отсюда обряд – одевания мертвеца в лучшие его платья. На вопрос о том, зачем одеваете вы мертвого пышно, Осетины обыкновенно отвечают, что, если в этом мире покойник по бедности не мог одеваться прилично, то пусть хоть теперь оденется, чтобы не было стыдно на том свете показаться умершим людям. В настоящее время Осетины, очевидно под влиянием мусульманства и христианства, не кладут более с мертвецом ничего, кроме упомянутой уже мною пищи. Не так было в прежние годы, насколько можно судить из раскопок, сделанных мною и Всеволодом Миллером в местностях, некогда занятых Осетинами. Оружие и украшения, уздечки для лошади, домашняя утварь, и в частности трех-ножный столик (финг), – все это и многое другое приходилось нам встретить и при раскопках чегемского кладбища и в тех пещерах, которые нынешним летом были исследованы мною в окрестностях аула Хассаут. Известно, что опасения оставить мертвеца без жены в будущей жизни было причиной возникновения в Индии чудовищного обычая сожигания вдов. Огонь, служащий средством передачи покойнику пищи, и в этом отношении должен был оказать ему туже услугу. О сожигании вдов в Осетии, разумеется, нет и помину . Но в ней доселе практикуется один обряд, в основе которого лежит тот же процесс мышления; я разумею обрезания косы вдовою и передачу ее покойнику. Подошедши к гробу, вдова с помощью родственниц отрезает косу и кладет ее на грудь мужа, свидетельствуя тем искреннее свое желания принадлежать мужу и на том свете. Осетины убеждены в том, что вторичный брак не помешает вдове вернуться к первому мужу в будущей жизни. В погребальном ритуале убийство коня над могилою покойника составляет, как известно, явление довольно обычное . От этого обряда, общего, по-видимому, всем арийским народностям, сохранилось только участие коня в погребальной церемонии; старший родственник ведет за собою лошадь покойного; названия же, каким Осетины обозначают его «бах фальдисаг», в буквальном переводе – посвящающий лошадь, а также высказываемая в надгробной речи уверенность в том, что мертвец на своем коне проскачет невредимо через мост, отделяющий рай от ада, не оставляют сомнения в том, что на первых порах следовала в Осетии прямая передача лошади покойному, вероятно путем заклания ее на его могиле. В настоящее время дело обходится нанесением коню трех ударов косою, которую вдова берет с груди покойника и передает бах — фалдисагу или посвятителю коня, со словами: «вот и плеть для покойника». Нанося коню удары, родственник произносит: «да будете вы оба, конь и плеть, посвящены одному покойнику».
Отожествление будущей жизни с настоящей приводит Осетин к убеждению, что покойники в загробной жизни продолжают печься об их нуждах и всячески заботятся о благосостоянии семьи.
В народных сказаниях часто встречаются рассказы о том, как тот или другой мертвец выпрашивает у Барастыра или начальника над мертвыми позволения повидаться с земными родственниками. Заручившись таким предварительным разрешением, он отправляется на свидание с ними, предпринимает совместно походы за добычей и при расставании отдает безвозмездно собственную долю, открывая на прощание, что он их родственник. Из тех же сказаний видно, что души покойников могут оставаться на земле только до восхода солнца, почему к этому времени они и спешат вернуться в свою загробную обитель. Чтобы вступить в общение с ними, Осетины выбирают для этого вечер: все семейные торжества, на которых ожидается появление покойника, происходят при зажженных свечах. В течение целого года вдова продолжает ждать ночных посещений мужа; с этою целью она каждый вечер стелет для мужа постель, ставит под его кровать таз и медный кувшин с водою, зажигает целую свечу и сидит, ожидая прихода мужа до той поры, когда запоют петухи; вставая с постели поутру, она, взяв таз, кувшин с водою, утиральник, мыло и прочее, несет их к тому месту, где при жизни обыкновенно умывался ее муж и стоит там несколько минут в таком положении, как будто подает умываться .
Имея возможность входить в непосредственное общение с живущими, предки невидимо присутствуют на всех семейных торжествах, оказывают помощь и поддержку во всех семейных предприятиях. Не удивительно поэтому, если обращения к ним, призыв их к покровительству, а в некоторых случаях только к свидетельствованию однообразно встречается во всех тех торжественных актах, которые сопровождают собою рождения или женитьбу, а также дачу показаний на суде, в качестве обвиняемого или присяжника. Три дня спустя после родов, под цепь домашнего очага приносят отдельно ребенка, колыбель с пеленками и три чирита или хлебца для Сафы, бога охранителя домашней цепи, а также немного араки для него же. Старшая во дворе женщина, держа чирита в руках, произносит след. молитву: «Уаларт Сафа!, (что значит в переводе: Сафа, стоящий над пламенем) ребенок да будет твоим гостем! Домашний патрон, дай ему свою милость, пошли ему счастье»! Кроме чирит Сафе приготовляются еще особые чирита домашнему духу – домовому или так наз. Бундор. При вступлении в брак, следует не только троекратное обхождения с шафером вокруг домашнего очага и прикосновения рукою к надочажной цепи, но и произнесение старшим из присутствующих след. молитвы: «Уаларт Сафа! прими невесту под свое покровительство и так далее. За этим обращением к Сафе, следует обращения и к домовому или так наз. Бунатихидсау: «И тебе, Бунатихидсау, – говорит произносящий молитву, – усердно молимся. Не отними своей милости, защиты и покровительства от возросшей в твоем лоне молодой невесты, охраняй ее и помогай ей во всех трудных минутах ее жизни, путях и сидениях» . И в другие торжественные минуты жизни, как напр. при даче показаний на суде, Осетин обращается к домашним божествам и, в частности, к не раз уже упомянутому нами Сафе, который, как видно из всего вышесказанного, стоит по воззрениям Осетин в тесной связи с домашним культом. «Клянусь этим пречистым золотом Сафы», говорит Осетин, становясь перед очагом и прикасаясь рукою к надочажной цепи – рахис. Но не одного Сафу призывают Осетины в свидетели делаемого ими показания. Каждый двор имеет своих специальных ларов; ими считаются обыкновенно славнейшие из предков, лица, оставившие по себе наилучшую память. Этих-то лиц и берут Осетины в свидетели делаемых ими заявлений.
Совершаемый при этом обряд, по словам Шанаева, состоит в том, что потерпевший подходит публично к лицу, заподозренному им в преступлении, и требует от него, чтобы он протянул ему руку правдивую такого-то из его покойников, имя которого при этом произносится потерпевшим, на что заподозренный обязан ответить: „вот тебе правдивая рука покойника», и протянуть обвинителю руку . Состоя в постоянном общении с живущими, мертвецы, смотря по тому, исполняют ли потомки свои обязательства по отношению к ним производством в их пользу поминок и приношений пищею и питьем, – или нет, то покровительствуют им во всех их предприятиях, то оказывают им явное сопротивление. Если души мертвых могут покидать свои жилища по ночам, то, согласно воззрениям Осетин, и души живых во время сна не находят препятствия к оставлению ими каждой своего тела. Подобно мертвецам, они, кто на конях, кто на скамьях, уносятся на луг, посвященный мертвым и известный под наименованием курис. На этом лугу, думают они, растут семена всего произрастающего на земле, а вместе с тем семена счастья и несчастья. Луг этот ревниво охраняется мертвецами; только заслужившие перед ними души безнаказанно могут вернуться домой, захвативши с собою нужное им число зерен – залог прекрасного урожая и благоденствия в течение ближайшего года. Другие же возвращаются, покрытые ранами, похожими на черные пятна и полученными от стрел, брошенных в них мертвецами. Средств лечения против этих ран не имеется; иногда они проходят сами собой, иногда же раненый, пробудившись от сна, начинает ощущать боль в той или другой части тела и после долгих мучений умирает .
Такое ночное путешествие на курис Осетины приурочивают к определенному дню в году, обыкновенно к Новому году. Джантемир Шанаев передает то же сказание в несколько видоизмененной и очевидно позднейшей форме. Мертвецы по-прежнему являются в нем виновниками земных благ, урожаев и всякого рода благоденствий. Души живых ищут у них семян для посевов, но вместо того, чтобы приурочить к воле предков наступления или не наступления семейного довольства, сказание, передаваемое Шанаевым, связывает его с борьбою Осетин с Кабардинцами. Эта борьба, дающая содержания осетинской жизни на земле, продолжается и в области сновидений. За семенами души скачут ночью к Татартубу, месту одинаково священному в глазах обеих наций и расположенному немного ниже Николаевской станицы. Предводительствуемые своими божествами, оба ополчения душ: кабардинское и осетинское, начинают здесь страшную борьбу из за горсти хлебных зерен. После продолжительного сражения одна из сторон уступает другой. Та из них, которая осталась победительницей, с радостью хватает в свои руки сноп хлеба, выбивает из него горсть зерен и рассыпает последние в направлении своего края. Это значит, что та сторона, которой досталась горсть хлебных зерен, отвоевала себе у противника хороший урожай в ближайшем году .
В этой позднейшей редакции сказание уже теряет то значение чего-то непосредственно связанного с домашним культом, с каким оно является в первой его передаче. Сопоставление обеих, как нельзя лучше показывает тот путь, каким народные легенды чисто религиозного характера получают со временем несвойственную им на первых порах историческую окраску, и как затемняется со временем в народном представлении источник их первоначального происхождения.
Подобно другим народам, придерживающимся семейного культа, Осетины дорожат семейными и родовыми усыпальницами. Названия тем и другим запацы. В представлениях народа могилы предков считаются священными местами. И после смерти родственник желает пребывать по ближе к своему потомству, чтобы ежечасно заботиться о его нуждах. Выражение: „чтоб ты не попал в свою могилу», считается поэтому в Осетии таким видом обиды. С другой стороны, нисходящие поколения дорожат тем, чтобы покойники лежали близко к ним в семейных усыпальницах, чем объясняется тот факт, что Туальтцы, переселяясь из Грузии, уносили вместе с собою и своих мертвых . Осетин недаром дорожат ежечасным присутствием мертвецов вблизи занятого им жилища. Уверенность в том, что блага мира даются покойниками, заставляет его обращаться к последним с постоянными жалобами на удручающие его несчастия. Ни одно семейное торжество, на котором мертвецы считаются незримо присутствующими, не обходится без сетований на постигшие семью бедствия и обращенной к покойникам мольбы освободить ее на будущее время от их повторения.
В некоторых местностях Осетии эти покойники выдвигают из своей среды одного, наиболее славного своими деяниями при жизни, около которого обыкновенно и сосредоточивается семейный культ. Таким является в Кани, во владениях Шанаева, так называемый Ногдзуар, что в переводе значит «новый святой», в Алагирском же ущелье, а также у всех вообще Нарцев так называемый Хетаджидзуар. В Какодуре, в горах, самым почитаемым из всех божеств считается Тбауацилла; это божество домашнее, от которого, по народным верованиям, зависит изобилие и достаток .
Фамильные сказания не оставляют сомнения в том, что некоторые из названных божеств были вполне историческими лицами; таким, например, был Хетаг, родоначальник семьи Хетагуровых в Нарах и виновник поклонения так называемому Хетаджидзуару. Предания считает его выходцем из-за Кубани, покинувшим свое старинное пепелище по причине ссоры с братьями. Оно рассказывает о нем много чудесного, не как о воинственном богатыре, а как о праведном богобоязненном человеке. За его прекрасные свойства божество Хидсау посылало ему не раз неожиданную защиту. Так, например, во время погони за ним братьев, когда ему не оставалось более никакой надежды на спасение, и он уже думал о том, чтобы передать себя в их руки, послышался ему голос из лесу, лежащего в окрестностях Суадага, ныне не существующего больше аула: „В лес, Хетаг, в лес»! Изнемогая от усталости, Хетаг прокричал в ответ: „Хетаг уже не поспеет в лес, а пускай лес подоспеет на помощь к Хетагу». И что же? Откуда ни возьмись, окружает Хетага лес. Легенда говорит, что и теперь еще лесок этот имеет тот самый вид, что и в момент его первоначального появления: со всех сторон окружает его непроходимая глушь, сам же он как бы остановился в росте. В глазах Осетин он считается все еще принадлежащим Хетагу; вот почему, убитая в нем дичь должна быть съедена на месте, отнюдь не унесена домой, и то же надо сказать о плодах, ягодах, меде, и т. д., встречающихся в изобилии в этом лесу. Если вспомнить сказанное выше о том, что принятая при поминках пища идет, по воззрениям Осетин, впрок покойнику, то понятным становится источник такого запрещения. Все, найденное в лесу Хетага, должно идти на устройство ему поминок, дабы душа его не оставалась без пищи и питья в будущей жизни. Как патрон жителей Нарского и Алагирского ущелий, Хетаг считается заступником последних, как перед добрыми, так и перед злыми духами. Он старается о водворении в своем крае спокойствия, здравия, богатства, урожая, и т. п.
С тем же характером – духа покровителя семьи Шанаевых и всех, кто состоял от них в той или другой зависимости, выступает перед нами и упомянутый уже выше Ногдзуар. В ходячих о нем легендах говорится о заступничестве им жителей аула Кани, при посещении последнего бурею и поражении громом его стада. Благоприятный Шанаевым, Ногдзуар, как всякий домашний бог, является неумолимым противником враждебных им родов. Осетины верят, что истребления семейства Кусовых произошло не без его участия, так как оно было предсказано им почти за год, во время чудесного его появления верхом на олене назначенному для заведывания его культом дзуари-лягу. или старосте церковному .
Изобилия и достатка ждут также от Тбауцилла жители Какодура, которые совершают в его честь такие же точно жертвоприношения, какие делаются в честь Хетага или Ногдзуара жителями Алагира, Нар и Кани.
Из тех сведений, какие на этот счет сообщаются в особой записке о божествах почитаемых осетинами, приложенной г. Шанаевым к его сборнику осетинских легенд и сказаний, видно, что в день празднования Тбауцилла каждый двор зарезает барана для совершения в его честь особого рода поминок. Чем Тбауциллы является в Какодуре, тем Дзири и Дзившеи – дзуар в Куртадинском ущелье, а Фарниджидауег в Ганальгоме. Упоминая об этих божествах, мы далеко не перечислили всех тех, источником почитания которых является домашний культ, культ предков. Каждая семья и основанный ею аул, имея своих предков, празднует и своих особых богов, что, однако, не мешает тому, что все одинаково чествуют еще, так сказать, генерическое представление о домашнем гении, покровителе и защитнике семьи, который под названием Бунатихидсау во многом напоминает нашего домового. Вот какие подробности передает о культе его В. Миллер в своих осетинских этюдах.
Местопребыванием осетинского домового считают кладовую – кабиц. Домовой может принимать различный вид, представляться мальчиком, уродливой женщиной с клыками, белым барашком и т. п. Но видеть его могут только знахари в ночь под Новый год. Когда празднуется свадьба, невесте испрашивается покровительство домового, так как имеется в виду, что покидая двор родителей, он переходит под защиту нового домового, – домового семьи своего мужа, чем легко может разгневать патрона родного двора. Бунатихидсау ближе других духов к женщинам, как видно из того, что им не запрещено произносить его имени; прочих же духов они могут называть только условными, описательными наименованиями. Во второй день рождественской недели устраивают Осетины празднество в честь домового: пекут хлеб из лучшей пшеницы, варят лучшее мясо и вместе с пивом и водкой ставят для него в пустую комнату или чулан, считая за особенное счастье для дома, если что-нибудь из поставленного будет съедено или выпито, разумеется, кем-либо из людей украдкой .
Наряду с Бунатихицау, в связи с домашним культом, культом предков, стоит, по-видимому, у Осетин и поклонения Сафе, чудесному кузнецу, давшему образец для существующих на земле цепей, и продолжающему творить их на небе и по настоящее время. Связь домашней цепи с семейным очагом, а последнего с культом предков, по всей вероятности, причина тому, что и этот, так сказать, осетинский Вулкан, сделался своего рода домашним богом, покровительство которого Осетин призывает на голову своих детей, а также на голову невесты во время троекратного обхождения ею с шафером домашнего очага .
Общий, как мы сказали, всем индоевропейским народностям, домашний культ Осетин представляет ближайшее сходство с тем, каким иранские народности, и в числе их Персы, окружали души покойников, или так называемые фраваши. Вторая часть Зенд-Авесты представляет, быт может, лучший комментарий к тому, что сказано было нами о почитании мертвых Осетинами. Взаимные отношения живущих поколений и усопших, поддерживаемые со стороны первых постоянными жертвоприношениями, а со стороны вторых непрекращающимся заступничеством и попечительством, выступают в отдельных статьях Зенд-Авесты с тою наивностью и внешней пластичностью, какая характеризует собой вообще произведения подобного рода. Священная книга Персов изображает перед нами души покойников постоянно озабоченными одной мыслью: «Кто будет почитать нас и прославлять нас? Кто принесет нам жертвы? Кто заготовит для нас достаточно пищи, дабы мы никогда не чувствовали в ней нужды»! Совершающего жертвоприношения фраваши благословляют в следующих словах: «Да будут всегда в его жилище стада животных и людей! да обладает он кроткой лошадью и крепкой колесницей! да будет в его семье человек, знающий почитать Бога и управлять в собрании народа, опытный в жертвоприношениях» и т. д.! Довольные потомством, не оставляющим их без пищи, фраваши спешат ему на помощь: в сражениях они борются за одно с ним, защищая каждый свое прежнее жилище; они же ближайшие виновники урожаев, посылающие обилие вод каждый своему роду, местечку, городу или стране, с пожеланием им расти и богатеть. Здоровье и болезни точно также лежат в их власти. Их злоба страшна тем, говорит Зенд-Авеста, которые оскорбляют их. Составитель Зенд-Авесты уподобляет фравашей снабженным хорошими крыльями птицам, которые спешат на помощь к тому, кто не только не причинил им никакой обиды, а, напротив, обрадовал их обильными жертвоприношениями. В эпитетах, которыми Зенд-Авеста сопровождает термин фраваши, выступают все те свойства, какими персы наделяли в своем воображении души умерших предков. Они щедры, они мужественны, они милосердны, могущественны, сильны и вместе с тем легки, как воздух. Не те же ли это свойства, какими обладают в глазах Осетин души усопших предков, нередко уподобляемые ими, по словам священника Гатиева, падучим звездам, точь-в-точь, как это имеет еще место в Малороссии, где, смотря на полет звезды, доселе говорят: человек умер, душа его улетела. В Осетинской фразеологии место души занимает дзуар, этот дух покровитель, и Осетины говорят: – «дзуар пролетел», обозначая тем падение звезды .
Осетинский двор, или, что то же, семейная община, является не одним только религиозным союзом: это вместе с тем и союз имущественный, община совладельцев, тем существенно отличающаяся от обыкновенных видов совладения, что участники в ней – родственники , что совместное владение их связано с эксплуатацией общего имущества общими средствами, и что потребления доставляемого им дохода производится также сообща. Осетинский двор в разных местностях Осетии представляет собою группу лиц в 20, 40, 60, и даже 100 человек, или около того. Лица эти имеют во главе себя обыкновенно старшего по возрасту; при болезни же или неспособности последнего заведовать общим достоянием, – обыкновенно то лицо, на которого укажет старший, или же то, которое следует за ним в порядке старшинства. Об избрании старейшины, однохарактерном с тем, какое мы встречаем, например, в среде южных славян, редко когда приходится слышать. Название, которым Осетины обыкновенно обозначают старшого – хицау, что значит – начальник, хозяин, или унафаганаг – в переводе – управитель. Лицо, стоящее во главе двора, считается его представителем во всех сношениях с семейной общиной, с ее соседями и властями; вместе с тем он заведыватель всеми интересами семьи, не только экономическими, но и религиозно-нравственными: блаженство предков в будущей жизни, честь семьи в смысле отомщения наносимых ей обид, и преступлений, совершенных над кем-либо из ее членов, снабжение ее всем необходимым, увеличение семейного достояния путем покупки или обмена, накопление запасов и приращение капитала, а также отчуждение, в случае нужды, семейного достояния – одинаково вверяются его попечению. Хицау или старейшина далеко не стоит, однако, вне всякого контроля со стороны отдельных членов семьи. Последняя ежечасно наблюдает за его действиями; производимые им акты отчуждения и совершаемые им займы приобретают обязательную силу не иначе и не раньше, как под условием молчаливого одобрения их всеми и каждым из совершеннолетних мужчин. Раз последует открытый протест и виновником его будет кто-либо из родственников, сделка считается недействительной, и договаривающаяся стороны ставятся друг к другу в то самое положение, какое они занимали до момента ее совершения.
Подобно тому, как в сербской и вообще южнославянской семье, а также в семье великорусской, на ряду, с домачином, или главарем и наибольшим встречается и так наз. домачиха или старешиха, в русской семье – большуха, так точно в Осетии наряду с хицау мы находим и, так наз., авсин, – в буквальном переводе – тетку. Женщина эта стоит во главе всей женской половины двора; в ее руках сосредоточивается заведывания кладовой и кухней, заготовления припасов для всей семьи, хранения ключей. Обыкновенно место авсин занимает старшая во дворе: мать или жена хицау, а, по смерти последнего, нередко и его вдова. Преимущественное положение, занимаемое обоими, имеет своим последствием освобождения их от полевых и домашних работ. Мытье белья, починка одежды, как и приготовление пищи падает на младших женщин двора, который и распределяют эти занятия между собою и при выполнении их соблюдают известную очередь.
В состав семейного имущества входит одинаково – как недвижимость, так и движимость. В отличие от тех порядков, каких придерживается в этом отношении великорусский или югославянский обычай, осетинское право признает за каждым из членов двора обязанность делиться с другими всеми своими заработками; оно не различает еще того, приобретены ли эти заработки с помощью или без помощи семейного капитала. Тогда как в Индии напр. этот вопрос, прежде всего, ставится судами, которые соответственно признают военную добычу или продукты охоты личным достоянием каждого, а по отношению к таким заработкам, напр., как жалованье, получаемое танцовщицей, принимают в расчет получения ею воспитания на собственный счет или на счет семьи, – осетинские обычаи равно признают обязанность передачи в семейную казну всех видов личных приобретений. Если священник, напр., или офицер русской службы, не делятся со своими родственниками получаемым ими жалованьем, то потому лишь, что не живут с ними в одном дворе. Имей место такое сожительство, и участвующие в нем обязательно были бы призваны к производству соответственных платежей, что и встречается в тех немногих случаях, когда поступившие в местные гарнизоны Осетины не разрывают связи с прежним двором. Эта черта осетинских обычаев указывает на архаический характер последних, на крепость, еще недавно отличавшую их кровную организацию. Чем устойчивее последнее, тем сильнее чувство солидарности и тем слабее проявление имущественного индивидуализма . Тем не менее и ранее серьезного воздействия русских порядков на осетинские, и в этом, на кровном начале построенном обществе, стало проявляться стремление к семейным разделам. Язык, этот верный выразитель самопроизвольно развивающихся в обществе движений, отметил наступление в Осетии эры индивидуализма в следующей пословице: «Кто не подходит друг к другу, для того лучше разделиться». В другой, стол же общеупотребительной поговорке указываются и ближайшие поводы к семейным разделам, поводы, однохарактерные с теми, какие могут быть отмечены в великорусской крестьянской семье: я разумею ссоры между золовками, о которых Осетины говорят: «золовки по природе своей сварливы». Разумеется, не в сварливости золовок причина разделов, она в свою очередь порождение вполне понятного стремления каждой малой семьи удержать в личном обладании продукты собственного труда. Недаром же пряжа является повсюду, а в том числе и в Осетии, одним из первых объектов индивидуального присвоения, и получаемый от продажи или обмена ее доход поступает, как общее правило, в личное распоряжение не старшей в семье женщины, а самой пряхи и ее мужа.
Имущественные отношения Осетин.
Сравнительная история права считает в числе своих основных выводов то положение, что эпохе развития частной собственности предшествовал период широкого господства совместного владения в руках лиц, связанных между собою единством крови. Эта общая собственность принимала одновременно двоякого рода Форму: родового и семейного владения. Существование того и другого не препятствовало возникновению с древнейших времен первых зачатков частной собственности, сперва на одну лишь движимость, ранее всего на оружие и одежду, позднее и на недвижимость, приобретенную путем применения личного труда в форме заимки, или первоначальная обращения земли под обработку. Эти различные стороны древнейшего права собственности могут быть отмечены и в современном нам быту Осетин: со времени русского владычества – в более или менее вымирающей форме, до этой же эпохи, насколько можно судить из отзывов путешественников, – как вполне жизненное начало.
В предшествующей главе мы имели уже случай заметить, что семейная община в Осетии является одним из субъектов имущественных прав. В настоящее время остановимся подробнее на рассмотрении ее имущественного положения.
Нераздельным достоянием семьи признается в Осетии одинаково движимая и недвижимая собственность: пахатные земли, защищенные оградою сенокосы, редко когда леса, как состояние в общем владении односельчан, подчас даже жителей нескольких соседних аулов, наконец, пастбищ. Из общего правила о принадлежности способной к обработке земли совокупности составляющих двор семей встречаются исключения двоякого рода: некоторые участки состоят в частной собственности, на другие предъявляет свои права целый род. Я знаю дворы, говорит г. Пфаф, в которых примерно один участок земли – частная собственность, другой состоит во владении какой-либо семьи, третий – во владении всего двора, а над четвертым двор признает верховное владения целого рода, не говоря уже о пастбищах, которые, как сказано, всегда носят характер общинносельского имущества . Из движимой собственности: продукты сельского хозяйства, рабочий скот и лошади, домашняя и в частности кухонная утварь, надочажная цепь, медные котлы для варки пищи и т. п., а также предметы роскоши, как напр., сделанные семье ценные подарки, положим, серебряные или позолоченные вазы, и рядом с ними накопленные ею капиталы, обыкновенно хранимые в форме непроизводительно лежащих в сундуках серебряных монет. Хозяйственные сооружения, как напр., мельницы или сыроварни, амбары, конюшни, загоны для скота, и отдельные составные части усадьбы, в числе их – хадзар т. е. общая столовая и кухня, а также кунацкая, считаются по обычаю общим достоянием семьи. Что же касается до помещений, занимаемых малыми семьями, живущими совместно в одном дворе, то они состоят в частном пользовании последних. Семейную собственность, наконец, составляют проведенные для орошения полей канавы, устраиваемые двором пасеки и т. п.
Далеко не все из перечисленных нами предметов одновременно вошли в состав отличной от родовой – дворовой собственности. Земля и право пользования ею и поныне носит еще отпечаток своего первоначального родового характера. Мы сказали уже, что на некоторые ее участки доселе предъявляют притязания все дворы одного и того же рода. Но это далеко не единственное указание на то, что субъектом права собственности на нее на первых порах является целый род, и что отдельным дворам принадлежало лишь право временного пользования ею. Всюду, где дворовая собственность образовалась путем выделения известных участков родовой земли в пользу отдельных дворов, род в полном своем составе сохранил право на наследования так называемого выморочного имущества, т. е. того, которое осталось без собственника за совершенным вымиранием того или другого рода. Отсюда наследование „Гентилей» в древнем римском праве, упоминаемое еще Гаем, отсюда права аллеманской «Vrund», т. е. всей совокупности родственников вступить одновременно в обладание собственностью вымершей семьи; отсюда же возвращения у Ирландцев дворовой собственности, или так называемая «orba», в случае отсутствия наследника, к тому первоначальному источнику, из которого она вышла, т. е. к роду, и занесение ее на этом основании в число участков, остающихся в нераздельном обладании всех, даже отдаленнейших родственников или так называемой «coibhne». То же наследование всего рода в выморочной земле отдельного двора встречаем мы и у Осетин – обстоятельство, которое не оставляет сомнения в том, что у них источником дворовой собственности была собственность родовая, и что первая, прежде, чем сделаться бесповоротной, была не более, как временным владением. К тому же заключению приводит нас и та любопытная черта современных осетинских порядков, которая всего лучше может быть передана немецким термином Flurzwang, и которая, хотя и известна быту нашего крестьянства, тем не менее, не носит у нас особого обозначения. Под Flurzwang, как известно, следует понимать не только обязательное сохранение раз навсегда установившегося севооборота, но и точное соблюдение правила о сроках производства сельскохозяйственных работ, делающее возможным одновременное поступление частных участков под общинный выгон, по снятии с них годовых урожаев. Работами Гансена и Маурера вполне установлен тот факт, что источником происхождения Flurzwang’a является начало общинного владения и только временного поэтому пользования отдельными дворами принадлежащей им сообща землей. Пример наших сельскохозяйственных порядков, при которых общинное пользования связано с строгой регламентацией севооборота и сроков производства сельскохозяйственных работ, времени и способа пользования общинными угодьями, – только подтверждает эту догадку, давая тем самым ключ к объяснению многих, частью исчезнувших, частью уцелевших доселе черт средневекового хозяйства, как напр. существование в Англии особой категории земель так наз. «Lamas-lands», получивших свое названия от того, что к пользованию ими, как общим пастбищем, односельчане допускаются лишь с того дня в году, который в народном календаре известен под наименованием lamas-day , а также обязательный выход в средние века всех крестьян одного и того же поместья на так наз. lovebones для производства сельскохозяйственных работ в раз навсегда установленные обычаем сроки. Указывая на принадлежность частных владений в прежнее время к числу общинных, Flurzwang своим происхождением обязан, на мой взгляд, факту производства на первых порах сельскохозяйственных работ совместно и на общий счет всею совокупностью родовых сочленов, пример чему представляют упоминаемые Цезарем Свевы, в среде которых половина населения ежегодно посвящала себя общинной запашке и уборке хлеба сообща с тем, чтобы в ближайший затем год перейти в ряды ратников и дать этим последним в свою очередь возможность стать временными земледельцами. В позднейшей своей Форме Flurzwang налагает равные обязательства на все и каждый из дворов, входящих в составе одного селения, независимо от того, существует ли какая-либо родственная связь между этими дворами, или нет. Очевидно, в этом случае мы имеем дело с фактом перенесения на сельскую общину той экономической регламентации, которая впервые возникла в среде родовых сообществ. Такой перенос совершенно согласен с тем, что нам известно об унаследовании сельской общиной многих сторон юридического быта рода: о переходе, например, права предпочтительной покупки родственников в право предпочтительной покупки соседей, родового выкупа – в сельский выкуп, родового наследования – в наследования соседей или vicin’ов и т. п.
Осетинское обычное право представляет нам существование бок о бок обоих видов Flurzwang: родового и сельского. Говоря это, я хочу сказать, что обязательное соблюдение сроков в севообороте, сельскохозяйственных работах и правах пользования, встречается в Осетии как в тех общинах, которые по одинаковому праву могут быть названы родовыми, так и в тех, которые утратили уже первоначальную чистоту своего состава, благодаря позднейшему поселению в их среде большого или меньшого числа чужеродцев. Об осетинском Flurzwang мы находим следующие любопытные подробности в записках об Осетии, появившихся в газете «Кавказ» в 1850 г. «Никто из Осетин, говорит автор этих записок, не смеет произвольно начать покоса, пока не настанет июль месяц, и все жители деревни и околодка не соберутся на праздник, называемый атенек, на котором, после долгого совещания, старики решают, пришла ли пора косить, или нет» . Определенные сроки существуют и для пахоты. В южной Осетии, как видно из описания г. Фларовского, обработка земли плугом происходит ежегодно в четыре различных периода: весною – в течение 15 дней – период, известный под названием шзан-хули; летом – в два различные срока – один – в 40 дней, другой – в 13, наименование первому – анеули, второму – угеля наконец осенью – в течении 17 дней или, так наз., шемод-гомо. Приведенные сроки встречаются, впрочем, не у одних только Осетин, но вообще у всех жителей Горийского и Душетского уездов, а это обстоятельство заставляет нас думать, что та определенность и неизменность раз навсегда установленных сроков и числа дней, которая характеризует собою всякую более или менее искусственную регламентацию, обязана своим происхождением более развитому, грузинскому праву. Она выработалась, вероятно, независимо от общего хода законодательства в отдельных поместьях Грузии, расположенных в Горийском и Душетском уездах, и удержана была входившим в состав их населением, в том числе и Осетинами. Что касается до нагорной Осетии, то по климатическим и ореографическим условиям, занятие земледелием является здесь подспорным занятием, производимым лишь на протяжении небольших участков, освобожденных от камней и искусственно орошаемых. Не будучи общим явлением, земледелие не подлежит здесь по этой причине той строгой регламентации, какой оно подчинено на южных склонах Кавказского хребта. Что же касается до тех аулов, которые расположены на северной плоскости, то устроенные по образцу казацких станиц, на начале общинного владения – они унаследовали от последних и связанную с аграрным коммунизмом сельскохозяйственную регламентацию.
Мы находим в Осетии не только следы совместного производства некогда сельскохозяйственных работ, но и живые образцы такого порядка в обычае соседних дворов складываться между собою и восполнять недостаток каждого в инвентаре или в рабочих путем взаимной ссуды того и другого. Мы еще будем иметь случай вернуться к этому любопытному явлению, связанному в южной Осетии с фактом производства оранки тяжелыми плугами с многоголовою упряжью. В настоящее же время укажем на то последствие осетинского Flurzvang’a, что с ним связана возможность одновременного пользования нивами и сенокосами, как пастбищем, по окончании на них сельскохозяйственных работ. Эта черта, с которой мы встречаемся на протяжении всей средневековой Европы, и которая доселе удержалась далеко не в одной Франции, где она известна под наименованием vaine-pature, в свою очередь может служить верным указателем тому, что подлежащие ей земли некогда составляли общинную собственность . Не даром же обычное право английских поместий преследует частных лиц за возведение загородей, как явного нарушения всем безразлично принадлежащего права свободного выпаса. Тесная связь последнего с общинным характером собственности наглядно выступает в таких странах, в которых, как в России, общинное землевладение является еще вполне жизненным фактом. Указывая на то, что общинный выпас встречается и на землях частных владельцев, исследователи наших сельскохозяйственных порядков упускают из виду, что в таком факте следует видеть не более, как пережиток, как уцелевшую черту некогда присущего этим землям характера общинной собственности. В Осетии только небольшое число расположенных в горах пахатных участков, каждый раз тщательно огораживаемых камнями или заборами впервые обращающим их под обработку двором, не подлежат общинному выпасу, – далеко, впрочем, не всегда, а только в случае пользования ими, как пастбищем для домашнего скота, что, разумеется, возможно только под условием близости их к усадьбе. Все же остальные, после уборки хлеба и сена, поступают в общинное пользование и остаются в нем до тех пор, пока не настанет время весенней пахоты, и собственники не вступят снова в исключительное обладания принадлежащими им участками.
Общественный характер, каким наряду с землевладением, отличалось и сельскохозяйственное производство, проникал и в область потребления. Не далее, как в 50-м году автор записок об Осетии считал возможным внести в свои любопытные заметки и следующую интересную подробность. Каждый Осетин, нуждающийся в сене, волен брать его из любого стога. Такое пользование возможно было, однако, лишь под условием установления известных правил, целью которых было введение его в известные границы и устранение возможности злоупотреблять им со стороны наиболее зажиточных лиц, т. е. владельцев больших стад. Правила эти явились как бы дополнением к тем, которые определяли порядок общинного пользования угодьями. Последнее наступает, как мы видели, не ранее уборки хлеба и сена и продолжается до наступления весны. С весною, благодаря поступлению земель под обработку, скот остается без корма; необходимо доставить ему последний, но средством к тому, пока не подрастет трава на пастбищах, может быть только прокорм его сеном. Вот почему с этого только времени допускается общественное пользование стогами, причем каждому предоставляется брать то количество сена, в каком он нуждается. «Когда голос кукушки начнет оглушать леса, оповещая о наступлении весны, говорит автор записок об Осетии, каждый осетин, нуждающийся в сене, волен брать его из любого стога; но, если он, не дожидаясь крика кукушки, стянет у соседа клок сена, то платит за него в три дорога .
Аграрный коммунизм, отличавший собою некогда родовые сообщества Осетин, доселе присущ их семейным общинам. В некоторых дворах, говорит г. Пфаф, ведется общественное хозяйство, жатва принадлежит всему обществу. Пользование запасами происходит в форме заготовления пищи для всех жителей двора и раздачи каждому из его членов продуктов общей пряжи и тканья. В других дворах общинное пользование успело уже уступить место частному. Принадлежащая им земля ежегодно делится между составляющими их семьями; каждая возделывает свою часть и берет себе всецело получаемый с нее урожай .
Тогда как земельная собственность все еще носит в Осетии, как видно из сказанного, черты родовой, – собственность на усадьбу и ее составные части распределяется уже между двором, как целым, и входящими в состав его малыми семьями.
Сравнительная история права указываете на то, что усадьба в древнейший период истории не считалась недвижимой, а наоборот движимой собственностью, и что поэтому процесс индивидуализации, начавшейся с последней, коснулся и усадьбы задолго до момента апроприации земли в частную собственность. Чтобы не умножать примеров, я укажу только на факт господства такого именно воззрения на усадьбу во многих памятниках древнегерманского права . Не далее как в XVII в. такое воззрения защищается еще тем соображением, что все подлежащее уничтожению огнем по этой именно причине и должно быть признано движимой собственностью . Этим воззрением на дом, как на движимую собственность, только и можно объяснить причину, по которой, не разрешая захвата недвижимости, как состоящей в общей собственности, древнеирландское право в то же время допускает захват всего того, что может быть унесено из составных частей усадьбы . Если хадзар или общая кухня и столовая, а также кунацкая, неизменно считаются общей собственностью всего двора, то те отдельные пристройки, которые делаются к общей сакле на случай вступления в брак отдельных членов двора, считаются собственностью занимающей их семьи и даже могут сделаться со стороны ее предметом отчуждения. Этим объясняется возможность таких фактов, как указываемый Пфафом пример принадлежности каждого из трех этажей одного и того же дома различным владельцам. Однохарактерное явление представляет нам средневековое германское право, которое, в отличие от римского, не требовало в этом случае разделения отдельных частей дома вертикальной стеной и допускало право частной собственности на отдельный этаж и даже на отдельную комнату . Эта возможность отчуждения отдельных частей дома, в феодальную эпоху, с момента соединения с собственностью политических прав повела к тому, что лица занимавшие различные этажи и одного того же дома тянули к разным подсудностям, так как являлись, в силу занятия ими каждым своего этажа, вассалами различных феодальных сеньоров, собственников этих этажей .
Хозяйственные постройки, как общее правило, считаются достоянием всего двора; но ничто не мешает, конечно, сооружению частным лицом, входящим в его состав, частной клуни или амбара на собственной его земле, или на земле, принадлежащей всему двору; в последнем случае, не иначе, как с его согласия последнего.
Переходя от недвижимой собственности к движимой, мы и по отношению к ней должны установить известные различия: Не все виды ее одновременно перестали быть предметами общей собственности, если не целого рода, то той ветви его, члены которой жили совместно в одном дворе. Мнение, что движимая собственность искони составляла предмет частного присвоения, не выдерживает критики. Как этнография, так и сравнительная история права не оставляют ни малейшего сомнения в том, что такие даже предметы, как пища или одежда – могли быть объектом общего обладания сожительствующих между собою малых семей. Я имел уже случай обратить внимания на этот предмет в одном из прежних моих сочинений, и те факты, какие были приведены мною в обоснование такого взгляда, в последнее время значительно восполнены целым рядом новых примеров, трудолюбиво подысканных г. Зибером. В тех главах его сочинения, которые посвящены вопросу об общей охоте, собран обильный материал для всестороннего обоснования той мысли, что применение общего труда вело в такой же мере к установлению общей собственности на движимость, как и на недвижимость, и что поэтому мясо и мех убитого сообща зверя принадлежали всей совокупности охотившихся на него семей. К таким же заключениям приводит и изучение тех порядков, каких придерживаются народы-рыболовы при улове кита и большой морской рыбы. Результаты улова поступают в общую собственность всех принимавших в нем участие .
Война, т. е. охота на людей, очевидно, ранее всех других начинает требовать затраты общего труда, а потому и результаты ее, т. е. добыча, будет ли ею скот, рабы или рабыни, становится предметом общего присвоения. Из сказанного следует, что если можно говорить о таких предметах, которые на первых же ступенях общественности являются исключительно объектами частной собственности, то разве только об оружии, как неразрывно связанном с применением к его приобретению личного труда. Но этим оружием, как хорошо известно, являются необделанные на первых порах куски камня или кости, представляющиеся в таком изобилии, что присвоения их всяким, нуждающимся в них, не может встретить препятствий или вызвать собою какие-либо столкновения. Мы вправе сказать, поэтому, что древнейшей истории имущественных отношений не чуждо начало общинной собственности в применении не только к недвижимости, но и к движимости. Но, говоря это, мы не хотим сказать, что современная этнография или история права встречается с такими народностями, у которых вовсе нельзя отметит факта существования индивидуальной собственности, а только то, что в праве этих народностей сохранились переживания того древнейшего периода, при котором предметы первой необходимости, каковы пища и одежда, как приобретенные общим трудом, составляли поэтому и общую собственность.
Так как нельзя, однако, допустить эпохи, в которой, наряду с общей охотой на крупного зверя, или совместным походом на врага, не встречалось бы применения чисто индивидуального труда при погоне за мелкой дичью, или при улове речной рыбы, а также при совершении наездов на чужеродцев, то не удивительно, если, наряду с общей собственностью, мы встречаемся с древнейших времен и с зародышами частной, в форме присвоения каждым охотником, рыболовом или воином продуктов его личного труда. Последнее правило далеко не является, впрочем, столь неограниченным, каким оно казалось мне прежде, и каким продолжает считать его г. Зибер. Живя общею жизнью со своими единокровными, все ровно, будут ли ими материнские родственники, или родственники со стороны отца, получая от них жилище, одежду, пищу, частный охотник, рыболов или воин, тем самым призван делиться с ними всеми продуктами своего личного труда. Этой зависимостью каждого от того кровного союза, в среде которого он проводит свою жизнь, объясняется причина, по которой непотребленные на месте продукты личной охоты поступают в общее обладания всего двора, и малейшее уклонение от такого обязательного дележа считается обычаем нарушением имущественных прав семейной общины, своего рода воровством, понимая этот термин в том широком смысле, какой связывали с furtum древние Римляне.
Решительное подтверждение всем высказанным взглядам, и в частности последнему, дает нам и осетинское обычное право. Доставшиеся от предков ружья и старые клинки, доселе считаются в Осетии общим достоянием всей семьи и предоставляются только в частное пользования отдельным ее сочленам. Сама одежда доставляется каждому его двором. Следующее описание обычаев, каких в этом отношении придерживаются наши казацкие общины, вполне приложимо и к осетинам. Материал для пряжи и тканья, говорит г. Харузин, раздает женщинам старшая сноха или свекровь «паюшками» со словами: «на вот тебе с мужем». Дают не по равной части, но той женщине больше, у которой больше детей . Если материал для одежды доставляется двором, то изготовление белья, верхней одежды, шапки и других принадлежностей туалета – падает на обязанность жены, одинаково в Осетии и на Дону.
Приготовления пищи на общей кухни обыкновенно по очереди замужними женщинами одного и того же двора, имеет своим последствием потребления сообща мяса убиваемого охотниками зверя. Так как увод чужого скота является не более, как одним из видов охоты, то и получаемая от него добыча считается собственностью всего двора, в более же отдаленную эпоху – и всего рода. В последнем убеждают нас народные сказания Осетин, их богатырские или нартские былины. Выводимые в них герои: Хамиц, Созруко, Урызмаг и другие – сплошь и рядом делятся со всем своим родом загнанными ими стадами. Для примера приведу следующее сказания о старейшем из них, Урызмаге. Возвращается он из годового балца, т. е. богатырского наезда на соседние племена, и приказывает тотчас же поделить загнанные им стада по числу дворов. Когда дележ был окончен, Урызмаг, продолжает сказание, роздал нартам всю свою добычу, оставивши себе равную с прочими долю и сверх того лучшего быка . Такой же равный дележ, согласно преданию, имел место и в том случае, когда добычею являлся не скот, а женщины. В сказании о Кауербеке мы находим на этот счет следующие любопытные данные. Пока продолжается балц или отлучка Кауербека с целью добычи у неприятеля, во дворе отца, его подымаются нескончаемые ссоры и несогласия. Старейшина во дворе и его брат, а также оба оставшиеся в доме сына – каждый день спорят между собою из-за того, кому достанутся забранные в плен девушки. Но вот Кауербек, дивным образом исцеленный от ран, нанесенных ему братьями, возвращается в родное пепелище, и первым делом по возвращении, раздает невест дядьям и братьям, согласно желанию каждого. Недоставало невесты для отца, и нарт отправляется в новый поход и привозит из него ненаглядную красавицу, которую и отдает в жены своему родителю . То же начало личной принадлежности каждого отдельного индивида к известной семье и роду имеет своим последствием применения ко всем личным заработкам того же требования о передаче их в общую казну, какое мы встречаем на первых порах по отношению к продуктам охоты и военной добычи. В памятниках древнеарийского права, и в частности в индусских и кельтических, как и в обычаях современных нам южных Славян и Великороссов, – встречаются уже многочисленные исключения из этого правила. Англо-индусские суды различают, напр., сделаны ли личные приобретения, благодаря содействию личного капитала, или нет, и в последнем случае освобождают приобретателя от необходимости дележа с семьею. Согласно этому, индусские своды признают личной собственностью браминов те платежи, какие делают в их пользу ученики, а также все получаемые ими подарки, так как видят в них личный заработок, сделанный независимо от семейного капитала, путем занятия педагогической или религиозной деятельностью. На том же основании те же своды включают в число предметов частной собственности захваченную у неприятеля кшатрием добычу и освобождают воина от обязательства делиться ею со своими родственниками и однодворцами. В свою очередь, англо-индусские суды, применяя туже точку зрения к вызываемым жизнью новым: непредвиденным законом случаям, освобождают, например, танцовщицу от необходимости отдавать семье получаемое ею жалованье, раз ей удастся доказать, что своему искусству она обучилась без помощи семейного капитала .
В югославянском праве захваченное воином оружие, как и получаемые священником подарки, считаются уже личной собственностью, которой он не обязан делиться ни с кем ; но такие порядки далеко не могут быть признаны древнейшими. В старые годы, говорит недавний исследователь югославянского права, Фридрих Крауз, отдельные члены двора не имели частной собственности: все, приобретаемое частным лицом, становилось общим имуществом. Термин «особина», которым в настоящее время обозначается частная собственность, в прежние годы обозначал лишь личные качества или особенности того или другого лица .
На место старых порядков, по которым все заработки поступали в общую казну, явились новые, довольно однохарактерные с теми, какие мы встречаем в среде древних Индусов. Сделанный на стороне заработок, будет ли им платеж за требы или торговый барыш, поступает в пользу частного лица в том случае, если предпринятый труд – результат его личного выбора. Вот почему, оставивший семью, по приказанию домачина или главы семейной общины ради имущественных приобретений, передает последней все свои заработки; напротив того, тот, кто ушел на отхожий промысел по собственной воле, ничего не обязан передать двору. На том же основании, подарки, делаемые священнику по случаю свадьбы, крестин или похорон, поступают исключительно в его пользу. Но та сумма, которую он взимает с жителей, как жалованье, принадлежит всему двору. Очевидно, имеется в виду, что семейная община вправе регулировать занятия каждого из ее членов, и что тот из них, который поступит в священники, может сделать это лишь с ее согласия, на пользу не одному себе, но и всему двору.
В великорусской семье споры из за дележа приносимых коробейниками и прасолами заработков, и частое желание их удержать последние всецело в своих руках – являются, как хорошо известно, одной из причин семейных разделов; предпочитают отделиться, чтобы удержать за собою неограниченное право на личные заработки. В казацких общинах, как видно из данных, собранных на этот счет г. Харузиным, при полном господстве еще начала семейного коммунизма, уже встречается факт присвоения женщинами в свою пользу денег, получаемых ими от продажи собственной пряжи. Во время зимы, говорит г, Тимошенков, шерсть прядут, ткут сукно и продают затем все это где-нибудь на ярмарке. Деньги вырученные таким образом, – «суконные деньги», женщины затрачивают по собственному выбору .
Исключений, однохарактерных с перечисленными нами, осетинское право до эпохи чужеземных воздействий совершенно не знало. Военнопленный становился рабом всего двора; продукты его труда, как и труда женщин – единственных работников в семье, – поступали в общую казну . Г. Пфаф ошибается, говоря о военной добыче, как о предмете, искони поступавшем в частную собственность. Я показал уже выше, что в народных сказаниях еще сохранилась память о совершенно иных порядках. Справедливо только одно, что некоторые виды этой добычи, наряду с некоторыми из продуктов охоты, ранее всего сделались предметами индивидуального присвоения. Такими надо считать найденное на враге оружие – шашку, кинжал, ружье, рога оленей и туров, пожалуй, также, их шкуры. Указание на последнее дают нам уцелевшие доселе обычаи общей охоты. При производстве последней, каждый охотник берет себе только рога и шкуры убитых им животных; остальное же составляет общую собственность всех охотников, которые поэтому имеют в ней равные доли. Возможность утилизации перечисленных мною вещей одновременно только одним человеком и сделалось, несомненно, причиной тому, что с них начался процесс индивидуализации. Если в настоящее время учитель и священник обыкновенно удерживают за собою результаты своих личных заработков, то объясняется это тем, что, как общее правило, тот и другой не живут сообща с родственниками, не ведут с ними одного хозяйства, и, как отделенные от двора, пользуются тою свободою распоряжения, какую обычай гарантирует всем выделившимся из семьи членам.
Мы рассмотрели пока лишь ту сторону имущественных отношений, которая обнимается понятием общей или нераздельной семейной собственности. Нам остается перейти в настоящее время к изучению отдельных проявлений частноправового начала, указать источник и самый процесс зарождения индивидуальной собственности. По отношению к движимой собственности нам остается прибавить лишь несколько частностей к тому, что уже сказано было нами выше. Имея своим исходным началом принцип родового и семейного общения, собственность на движимость развивается не благодаря одному лишь процессу разделения труда в пределах кровных сообществ, как ошибочно думает г. Зибер, а по мере падения в среде родственников сознания их кровного единства. Делая мне упрек в том, что я лишь на низших ступенях развития признаю источником частной собственности применения личного труда и не слежу за постепенной индивидуализацией имущественных прав, по мере дифференцирования занятий, г. Зибер по-моему совершенно упускает из виду тот несомненный факт, что продукты личного труда поступали в общую собственность, а следовательно влияние указываемого им фактора могло сказаться не раньше, как после упадка кровного начала, т. е. не ранее того момента, когда в отдельных членах семейной общины проявилось стремление к выделению из нее, к обособлению. Только те виды приобретаемых личным трудом ценностей, которые по самой своей природе не допускают утилизации их иначе, как на индивидуальном начале, являются, как мы видели, предметами частной собственности. Моя ошибка состоит не в том, что я недостаточно выяснил соотношение между процессом разделения труда и процессом индивидуализации имуществ, а, наоборот, в том, что я придал слишком большое значение началу личного труда, как фактору частной собственности. Иллюстрируя мою мысль примером посаженных кем-либо деревьев, на которые с самого начала возникала исключительно частная собственность посадившего их лица, я, к сожалению, сделал неверный вывод из того положения, по которому посаженное дерево в древнем праве не считалось принадлежностью земли и поэтому собственностью того, кто владеет ею, а приравниваемо было к движимости. Но если это положение неоспоримо, если в доказательство ему, сверх приведенных мною фактов, можно сослаться еще на пример древнегерманского права , и, наряду с деревьями, поставить также хлебные злаки, то из этого еще не следует, чтобы деревья и вообще растения, как движимость, не могли бы сделаться собственностью всей семейной общины, а не одного посадившего или посеявшего их лица. Семейное пользование деревьями и урожаями – явления общераспространенное, и, если бы не ошибочное отождествление движимости с частной собственностью, я бы избежал этой, несомненно, весьма грубой ошибки, повторяемой за мною и г. Зибером.
Трудовое начало, в котором со времен Локка привыкли видеть источник происхождения частной собственности, таким образом, даже в сфере движимых имуществ является способом установления собственности только под условием освящения частной апроприации согласием заинтересованных лиц – членов семейной общины или однодворцев.
Из всех приверженцев трудовой теории, один основатель ее, по-видимому, недалек был от той мысли, что одного труда недостаточно для установления частной собственности. Индивидуальную апроприацию он допускает только под одним условием, чтобы присваяемых предметов в наличности было бы не более того, сколько необходимо для удовлетворения личных потребностей того лица, которое обратилось к их завладению. Это ограничение, совершенно упускаемое из виду популяризаторами Локкова учения, и в числе их Тьером, – то самое, какое делается древним правом. В эпоху, предшествующую развитию обмена, при невозможности сохранения произвольного числа накопленных запасов, в виду их истребляемости от времени, обращения в частную собственность всего засеянного кем либо хлеба, или всех собранных кем-либо плодов – является бесполезным, так как они не поступают на рынок и подлежат порче. Иное дело оружие ограбленного врага, или шкуры убитых животных, насколько те и другие служат личным потребностям. Отсюда первоначальное присвоение их человеком задолго до индивидуализации других видов движимостей.
Применения личного труда выставляется обыкновенно ближайшею причиной возникновения собственности не только на движимость, но и на землю. Заимка, под каким бы именем мы ее ни встречали, римской ли occupatio, германского ли bifang’a или его латинского синонима экзарта или nоѵаlе (neubruch) – обыкновенно считается древнейшим объектом частной недвижимой собственности. И это положениt должно быть признано ошибочным. Если охота, с ее двойным характером – войны с зверями и людьми – на низших ступенях гражданственности производится совокупным трудом членов одного и того же сообщества – родового или семейного, понимая под последним целый двор или семейную общину, то утилизация земли, как пастбища или как пахоти – отнюдь не начинается в форме применения к ней личного труда. Все, что известно нам о быте пастушеских или земледельческих народов, в одно слово говорит о коллективном труде кровных, позднее соседских сообществ. Пример европейских пионеров в Америке, приводимый обыкновенно в доказательство тому, что начало частному землевладению кладется личной обработкой земли, далеко не убедителен, так как эти пионеры не иные кто, как выходцы из такой общественной среды, которую отнюдь нельзя уже назвать первобытной. Ссылки же на библейские примеры Авраама и Лота так же мало могут быть признаны научными доказательствами, как и утверждения происхождения человеческого рода от одной пары, подкрепляемое свидетельствами книги Бытия. И в том, и в другом случае, мы одинаково имеем дело с поздней записью народных преданий. Исторические же свидетельства, дошедшие до нас о Германцах и Кельтах, как и описания путешественниками быта современных варварских народностей, – сходятся между собою в утверждении, что разведение стад и производство посевов было занятием, производимым сообща большими или меньшими группами родственников, gentes et cognationes hominum, употребляя освященное Цезарем выражение. При занятии почвы под пастбища и нивы целыми родами и их разветвлениями, не могло зародиться понятие пустопорожности, а, следовательно, не могло возникнуть условий, благоприятных частной заимке. Невозможная сама по себе, в виду необходимости бороться с природой совокупными усилиями, частная заимка была немыслима, таким образом, еще и потому, что, при занятии сравнительно экстензивными видами труда, каковы охота и рыбная ловля, позднее скотоводство, – племена и роды заявляли право собственности на обширные земельные округа, далеко не состоявшие в их фактическом обладание, но потому самому далеко еще не пустопорожние. При таких условиях неудивительно, если occupatio древнейшего права является не столько частной, сколько родовой, не столько земледельческой, сколько военной заимкой. Роды и их подразделения владели всею тою земельною площадью, какую они защищали силою оружия. Но в таком случае, возможна ли та первоначальная свобода заимок, о которой говорят некоторые историки права? Очевидно, нет, так как титул собственности всегда был в руках того или другого кровного соединения: семейной общины, рода или племени. Знакомство с современными порядками русского землевладения, с процессом выселения миром отдельных семей в отдаленные участки мирских владений и основания выселенцами хуторов на мирской земле, отныне поступающей в их частную собственность – бросает, как нам кажется, яркий свет на источник древней заимки. Она происходит не на пустопорожней земле, а на родовой, и не по выбору частного лица, а с согласия рода. Это не первичная форма землевладения, а производная, и что такое различие не чисто теоретическое, а связанное с весьма существенными практическими результатами, ясно следует из того, что, раз нет согласия мира, согласия, хотя бы неявно выраженного, а молчаливого, проявляющееся в отсутствии протеста с его стороны, право собственности отнюдь не приобретается заемщиком. Употребляя термин dominium или proprietas в применении к земле, приобретенной частным трудом, или, по выражению некоторых аллеманских грамот, потом, sudore древнегерманские источники так же часто упоминают об оспаривании права собственности на такие заимки марками или общинами, вернее действующими от их имени чиновниками или вступившими в их права феодальными сеньорами. В древнейших монастырских грамотах говорится уже о предоставлении права на экзарт in silva communi, т. е. в общинном лесу тем или другим графом или бурграфом, а также об отсутствии omni contradictione, всякого противоречия, как необходимого условия для того, чтобы приобрести право собственности на заимку . Если в большинстве древних актов, упоминающих о заимке, согласно на нее выступает только в отрицательной форме отсутствия протеста, если право занимать участки леса под обработку (stirpare) признается феодальными сеньорами общим правом всех поселенцев, видом общинного пользования, то объясняется это ничем другим, как тем, что слабая пустота населения и обширность лесной площади делали излишним особенно бдительный контроль за тем, чтобы права общин неподвергаемы были грубому нарушению со стороны частных заемщиков. С увеличившейся плотностью населения, феодальные сеньоры и правители, наоборот, стали строго преследовать такие заимки и вынуждать лиц, прибегающих к ним, к производству в их пользу особых платежей, или получению на перед открытого согласия с их стороны .
С таким характером дозволенной родами или сельскими общинами заимки выступает перед нами частная собственность на землю и в среде Осетин. Если согласие не было дано, и хутор основан произвольно на аульной земле, общество нередко в полном составе приступает к разорению возведенных уже построек и к захвату всей собственности заемщика, как лица, незаконно присвоившего себе чужое. Пример такого «потока и разграбления», употребляя термин Русской Правды, я встретил в бумагах Терского областного Управления за 1876 г. В Мохческом приходе некто по имени Елкан Тевитов из села Камат позволил себе вырубить часть общественного леса и выстроить хутор в таком месте, в котором, как видно из документов, раньше этого не было постоянных усадеб. Последствием такого поступка с его стороны было то, что значительное число жителей аула, действуя от имени всего общества, отправилось на занятый им участок, разорило до основания сделанные им постройки и присвоило себе вырубленные им деревья. Основанием к такому поступку участвовавшие в нем лица приводят то соображение, что лес был общественный, и что Тевитову не было дано согласия на заимку .
Только господством такого воззрения на заимку, как на действие, каждый раз разрешаемое предварительно родами и общинами, только признанием за последними титула собственности на всю способную к утилизации, но не утилизируемую ими землю – объясняется причина, по которой Осетины в настоящее время, как общее правило, не знают другого способа приобретения ее, кроме покупки, и нередко соглашаются в гористых местностях на плату за участок способной к обработке земли такого числа быков или коров, сколько может поместиться на отчуждаемом поле. Если бы в Осетии было известно право заимки всей, не состоящей в эксплуатации земли, если бы пригодные к хлебопашеству пастбищные участки могли быть заняты каждым нуждающимся в них пахарем, то явления, однохарактерные с только что указанными, были бы немыслимы. Между тем, на каждом шагу мы встречаем факты выселения целых семейств из далеко не густо заселенных ущелий, в виду невозможности получить нужное для пропитания количество злаков. Ореографические условия, затрудняя доставку хлеба со стороны, побуждают к занятию хлебопашеством, хотя бы в убыток, а господство родовой и общинной собственности на участки, которые в западноевропейских представлениях отвечали бы понятию пустопорожних, не допускает утилизации и половины тех земель, которые с успехом могли бы быть обращены под посевы. При таких условиях, очевидно, нет другого исхода, кроме выселения. Этой потребности значительно удовлетворило основание новых аулов русским правительством в плоскостной части северного Кавказа. Но с тех пор, как признано общее владения всей Кабарды на земли, расположенные в промежутках между ее аулами, не осталось более и свободных мест для выселения. Половина земли лежит не утилизированной, и в то же время приходится говорить не только о малоземелье, но и о совершенном отсутствии свободной к занятию земли. Число мало – и безземельных возрастает, таким образом, с каждым поколением, а переселения их становится немыслимым, и все это, благодаря тому, что в сфере землевладения русское правительство не сочло возможным ввести каких-либо ограничений по отношению к принципу, появления которого вполне объясняется условиями пастушеского быта, каким в старое время жило большинство горских народностей, и который, при изменившихся условиях культуры, ведет к искусственному созданию малоземелья, не смотря на обширность не утилизированной площади и слабую густоту населения.
Других оснований к приобретению индивидуальной собственности на землю, и в частности давностного владения, осетинское право не знает, как не знало его и древнее германское право , как не знает его Русская Правда или обычаи древних кельтов Ирландии. Осетинам равно неизвестна – как земская, так и исковая давность, и это обстоятельство необходимо должно было наложить свою печать одинаково на их имущественное и договорное право и повело в области последнего, в частности, как мы увидим вскоре, к бессрочности договоров, немыслимой в наше время. Не считая владения основанием к праву собственности, как бы продолжительно ни было оно, осетинское право не знает той защиты его, какая была известна древнеримскому праву, в форме специально предоставляемого претором иска, или средневековому германскому, под наименованием – gewere. Вообще осетинское право не знает отличие собственности от владения и допускает отчуждения или права собственности или права пользования. Так, при установлении залога, в отличие от современного нам права, на должника переходит не право простого владения, а право собственности, связанное с пользованием и только ограниченное по отношению к распоряжению. С другой стороны, при сдаче земель в аренду, обыкновенно в форме половничества, уступается одно лишь право пользования, так что, при нарушении прав половника третьим лицом, защита ему может быть дана только при вмешательстве собственника земли, так как суд защищает права одного только собственника и не входит в рассмотрения возможных столкновений между третьим лицом и пользователем из-за временно состоящего в его руках участка.
Как и в большинстве средневековых государств Европы, как и доселе в наших северных губерниях, в Осетии одна близлежащая к усадьбам земля способна служить пашней или сенокосом, составлять объект дворовой или частной собственности. Леса и степь, доставляющие материал для топлива и служащие для выгона скота, остаются в нераздельном владении всего чаще нескольких соседних селений, в былое время занятых родственными семьями. С заменой однообразного состава их населения смешанным, благодаря позднейшему поселению бок о бок с родственниками и чужеродцев, не прекратилось совместное пользования дворами окружающей селение нераздельной маркой. История землевладения на западе и в России представляет нам аналогичные тому примеры. Аллеманские «генеалогии» эти родовые по своему характеру союзы со временем, благодаря приему в свой состав чужеродцев, уступают место соседским или сельским сообществам. Но этим нимало не подрывается в корне то начало совместного владения аллмендою или, по нашему, общинными угодьями, которое, переживши средневековые порядки, продолжает держаться и по настоящий день. Дитмаршенские роды (geslachts) также заменяются со временем более свободными и широкими видами сообществу в основе которых лежит уже соседство, а не кровное родство. Но источники XV и XVI столетий еще продолжают упоминать о нераздельном владении пустошью и лесом составляющих их дворов. Итальянские partecipanzi, родовой характер которых доселе удержался в кантоне Тессин, представляют собою уже сельские сообщества – одинаково в северной и средней Италии. Но участвующие в них семьи продолжают владеть общинными угодьями на прежнем начале нераздельности. Перенося область наших наблюдений непосредственно в наше отечество, мы на всем севере России встречаемся с господством однохарактерных владений в форме той долевой общины, на происхождение которой из нераздельной семьи указано г-жею Ефименко. У отдаленнейшей даже ветви арийского племени, среди раев северо-западных провинций Индии и Пенджаба, как и в Бенгалии и Мадраса – нераздельное владения угодьями продолжает оставаться имущественною связью развившихся из родовых – сельских поселений. Таким образом, в осетинских порядках мы видим не более, как воспроизведение характерных черт общего всем арийским народностям, да и не им одним, – архаического аграрного коммунизма, на первых порах тесно связанного с началом кровного единства, частью разрушенного еще ранее перехода родовой общины в соседскую, благодаря начавшимся семейным разделам и возникновения индивидуальной собственности на пахать и сенокосы, но доселе удержавшемуся в форме совместной эксплуатации, никем в частности не утилизированной земли. Это общинное владения угодьями принимает в Осетии одновременно те две формы, в которых оно известно одинаково в Германии и России: нераздельного обладания нескольких соседних селений и обособившейся общинной собственности отдельных аулов. Таким образом, все попытки установления различие между «marke», как более широким землевладельческим союзом, и gemeinde, как более тесным между общиной-волостью и общиной-селом – могли бы найти решительное обоснования в изучении осетинской действительности. Господствующим видом общинного владения – все еще продолжает оставаться совместная собственность всех дворов одного и того же округа: Тагаурцы, Куртатинцы, как и Алагирцы или Нара-Мамиссоновцы – владеют общинными угодьями не по аулам; каждое из этих главных подразделений осетинского народа имеет свою определенную территорию, в которой часть земли состоит в собственности отдельных дворов и семей, а остальная продолжает оставаться в общем обладании всех жителей, сколько бы селений ни занимали последние. Только в плоскостных, недавних по своему происхождение, искусственно выселенных из гор аулов, владения угодьями ограничено территориальными пределами общины. Но в этом, очевидно, нельзя признать ничего типического, ничего характерного для осетинского быта, так как прототипом этих искусственных созданий русской администрации служило чуждое Осетинам станичное устройство терского казачества. Только там, где границы владения указаны были самой природой, как, например, в расположенных на южном склоне аулах Туальтцев общинное пользование редко выходит за пределы того ущелья, среди которого расположен сам аул. И в этом отношении осетинские порядки являются иллюстрацией тем, какие мы встречаем в землевладении горских поселенцев Европы. Ограниченность территориального протяжения марки, совпадет последней с сельским округом в горных кантонах Швейцарии, как и в долинах Тироля – не имеет другого источника, кроме физических препятствий, создаваемых горами и ущельями.
Дошедшие до нас памятники средневекового законодательства не оставляют сомнения в том, что с усиливающейся густотой населения, общинное пользование из не регулированного, каким оно является на первых порах, становится регулированным, т. е. принимаются меры к тому, чтобы участие каждого двора в нем было по возможности равномерным. История швейцарских алльменд, Французских biens communaux, немецких gemeinde guter – одинаково указывает нам на тот путь, каким достигнуто было такое уравнение и устранена возможность эксплуатации общинных угодий нарождающимся классом капиталистов. Основным правилом в большинстве общин упомянутых нами стран признано было то положение, что право въезда каждого двора в лес, – как и право выпаса им скота, должно быть ограничено его потребностями исключительно. Из этого общего правила сделаны были последовательно следующие частные выводы: 1) каждый двор может высылать на общее поле только тот скот, который провел зиму в его стойлах, чем, очевидно, устранялась возможность взятия чужого скота на прокорм в летнее время. 2) В общем лесу каждый двор вправе рубить столько деревьев, сколько нужно для постройки и для поправки собственного его жилища и собирать столько валежника, сколько нужно для отопления во время зимы; этим, очевидно, устранялась возможность обогащения отдельных дворов путем продажи строительного материала или топлива на сторону.
Мы не нашли в Осетии ни того, ни другого постановления. Общинное пользование ничем не регулируется здесь, и этим обстоятельством, несомненно, объясняется факт быстрого истребления лесов с одной стороны, – и не менее быстрого развития экономического неравенства – с другой. Предоставленное самому себе, ничем не регулируемое, общинное пользование может сделаться таким же условием для развития крупных состояний в ущерб мелким, как и частное. Немецкий grossbauer, как и русский кулак, хотя и развились на почве разных условий, представляют собой тем не менее однохарактерный тип. Непродолжительного даже пребывания в осетинских аулах достаточно для того, чтобы убедиться, что этот тип им далеко не безызвестен.
Договорное право Осетин.
Семейная община и почти полное отсутствие личной собственности – очевидно, неблагоприятные условия для развития договорного права. Неудивительно поэтому, если последнее находится у Осетин в зародышном состоянии. Но этот именно факт и заставляет нас отнестись к нему с особенным вниманием. Первоначальное возникновение договоров несомненно один из самых темных вопросов в истории права. Материал, какой римское или германское законодательство дают для его решения, заключает в себе весьма существенный недостаток: он принадлежит к слишком поздней эпохе. Вместо прямых свидетельств приходится иметь поэтому дело с выводами от последующего к предыдущему, а такие выводы всегда более или менее субъективны. Понятно после этого, какой интерес может представить непосредственное наблюдение процесса зарождения договорного права у Осетин; особенно если принять во внимание их арийское происхождение; понятно, как много может дать оно для проверки тех положений, на которых построена современная история договора.
Но если осетинское обычное право и в этом вопросе призвано оказать не малую услугу едва возникающей науке юридических древностей, то, в свою очередь надлежащим образом оно может быть понято лишь с ее содействия, так как нуждается в обстоятельном историко-сравнительном комментарии. Подкреплю вою мысль примером. Коренной вопрос всякого договорная права есть, несомненно, вопрос о том, кто может обязываться но договорам? На этот вопрос получаем в Осетии самые странные ответы. Глава семьи один вправе заключать договоры, но сплошь и рядом его взрослые сыновья, хотя бы не отделенные, входят в те или другие обязательства по сделкам. Хотя глава семьи полновластный распорядитель ее имуществом, но договор, им заключенный недействителен, если совершеннолетние мужчины двора выскажутся против него. Продать семейное имущество старейшина вправе только тогда, когда этого требует интерес семьи; но ничто не мешает ему разорить последнюю на совершение поминок. Если на одно и то же имущество явится два покупателя и один из них будет родственником, имущество но праву должно поступить к последнему. Один участок земли можно продать, а другого нельзя; двор, например, не может быть отчужден, а недавно выстроенный хутор может. Можно продать корову, быка, лошадь, все движимое имущество, и нельзя продать ни котла, в котором варится пища, ни той цепи, к которой он привешен. Как, спрашивается, разобраться в этих противоречиях, где найти путеводную нить через этот лабиринт взаимно отрицающих друг друга правил? Я полагаю, что такую нить может доставить лишь постоянное сопоставление осетинских обычаев с нормами древнего права, и в особенности с законодательством Индусов и Кельтов, быт которых, подобно осетинскому, построен на началах кровного единства и семейной нераздельности имущества. Польза такого сравнительного изучения может быть доказана сейчас же на приведенном уже мною примере. Те видимые противоречия, какие представляют осетинские обычаи по вопросу о том, кто вправе совершать договоры, – те самые, над объяснением которых трудились индусские и ирландские комментаторы; они необходимо возникают в каждом обществе, в котором архаическое начало нераздельности семейного имущества сталкивается с рано или поздно проявляющимся стремлением к индивидуализму. При строгом логическом выводе из тех принципов, на которых построена семейная община одинаково в Индии и в Ирландии, необходимо следует, что она одна вправе обязываться договорами, но что это значит, как не то, что последние действительны только тогда, если каждый из членов семьи одинаково желает их совершения. Это именно и утверждает один из индусских сводов, Митакшара, говоря о «согласии родственников», как о «способе перехода собственности из рук в руки» и то же постановление мы встречаем в ирландском праве, требующем, чтобы дарения производимы были «не иначе, как с общего согласия семьи и признающем безумцем того, кто заключает договор с сыном в отсутствие отца и без его участия . Позднейшие комментаторы толкуют это правило лишь в том смысле, что договор не может быть заключен с неотделенным сыном без ведома отца. Но такого ограничения ирландское право, по-видимому, не знало на первых порах, так как в приведенной статье говорится о всяком сыне, отец которого «жив». Очевидно, однако, что как всякое юридическое лицо, семья нуждается в представителе. Очевидно, что члены ее не могут ежечасно присутствовать при совершении заключаемых от их имени сделок. Очевидно, с другой стороны, что как кровный союз, семья представляет нечто отличное от обыкновенного товарищества, что глава указан ей самой природой и что в лице последнего так тесно переплетаются права родительской власти с теми, какие сообщает ему представительство семьи, что прилагать к нему вполне те начала, какими определяются отношения доверителя к уполномоченному, совершенно немыслимо. Как доверенное лицо, глава семьи связан согласием всех и каждого из ее членов. Как отец и муж, он неограниченный повелитель над их судьбами. Это соединение в одном лице двоякого рода функций, повело на практике к тому, что неограниченности его прав в распоряжении имуществом домочадцев оказываем был отпор лишь в том случае, когда его распоряжения явно клонились к семейному ущербу. Это именно и выражают индусские комментаторы, говоря, что все отчуждения семейного имущества старейшиной действительны, если они вызваны необходимостью. Необходимость может быть понимаема весьма различно. Полезно в голодный год продать достояние семьи, чтобы дать ей средство прокормиться; но полезно также устроить по предкам поминки, совершать в их честь жертвоприношения и одарять молящихся за них жрецов. И вот причина тому, что не одно индусское право, но и право древних Кельтов, наряду с правилом о неотчуждаемости семейного имущества, знает и другое, по-видимому, прямо его отменяющее, свободу дарений в пользу духовенства. Эта свобода казалась в древности так мало противоречащей семейным интересам, что ирландское право прямо вменяло в обязанность тому, кто заведовал ее последними (comharba), одарять церковь всем нужным для жизни (seds) , а шведское, отправляясь от положения, что дозволенными признаются одни лишь дарения с отдачей, считает таковыми все те, какие делаются в пользу духовенства «ad eternam retribucionem, in remissionem peccaminum или ad spem vitae eternae».
Озабоченная только тем, чтобы, накопленное предками достояние не выходило из ее рук, семейная община допускает еще один вид безвозмездных дарений – это тот, когда отец передает имущество кому-либо из своих близких с обязательством содержать его при жизни, а после смерти устроить ему поминки и совершать искупительные жертвоприношения. Если дарения такого рода не встречаются в индусском праве, то потому лишь, что содержание стариков и без того возлагается им на семью , а следовательно нет необходимости заключать на этот счет особых соглашений. Зато в древнем ирландском праве о таких договорах прямо упоминается, как об одном из четырех видов дозволенного отчуждения семейного имущества Английский комментатор этой части «Древней книги Законов» справедливо замечает, что источником возникновения такого рода сделок, была необеспеченность личности и невозможность сделать другое помещения накопленным ею запасам. Если человек не предпочитал передать своего имущества церкви на тех же условиях, то ему не оставалось другого исхода, как отказаться от него в пользу кого-либо из своих близких. Если у него были сыновья, то перемена не шла далее замены его одним из них в управлении семьею и ее собственностью; при бездетности же, он мог обратиться и к более отдаленному родственнику с тем же предложением. Раз оно было принято, собственность переходила в руки содержателя, а взятый им на прокорм получал право на пропитание. Дарение, имевшее место в этом случае, было дарением условным и вот почему неисполнение сыном или родственником принятого на себя обязательства делало ничтожным самый договор. Отец семьи снова возвращался в прежнюю роль хозяина и распорядителя или вступал в новую однохарактерную сделку с другим родственником .
Все сказанное буквально приложимо к одному из наиболее употребительных в Осетии видов дарения. Оно производится не только в пользу сына, но и брата, а при отсутствии обоих, и по отношению к более отдаленным родственникам. Повод к нему дает не только старость, но и признанная родственниками неспособность старшины вести успешно хозяйство двора. Вместо того, чтобы обращаться к формальному его низложению, однодворцы обыкновенно доводит ему о своем желании, указывая вместе с тем на то лицо, кому бы следовало в их глазах поручить заведывание семейным достоянием. Старейшина обыкновенно подчиняется их выбору и сам приглашает намеченного им брата или сына занять его место. Принявший это предложение обязан кормить дарителя до его смерти и не отказывать ему ни в одежде, ни в прочих предметах первой необходимости. Вообще последний вправе требовать предоставления ему всех тех материальных преимуществ, которым он пользовался прежде. При неисполнении этого условия отец вправе низложить избранного им домовладыку и снова занять во дворе прежнее положение. То же имеет место и в том случае, если лицо, в пользу которого сделано было дарение, жило до этого своим двором. Переселившийся к нему временно даритель возвращается в прежнее свое жилище и берет обратно у родственника все то имущество, которое было сдано ему прежде. Иногда сделка производится и в пользу свойственника – зятя, который селится в этом случае во дворе дарителя и получает название «мидагмой», (что значит внутренний, домашний муж). Это бывает, впрочем, лишь тогда, если у дарителя не имеется сыновей и он не желал бы передать имущества более отдаленному родственнику. Производящие такое отчуждение нередко испрашивают на него предварительно согласие родни.
Описанный нами обычай является на столько распространенным в среде крестьянского сословия не только в России, но и заграницей , что я не вижу необходимости долго останавливаться на его характеристике. Замечу только одно, что всюду, где он встречается, о формальном выборе старейшины семейным собранием, подобном тому какое, имеет нередко место в Сербии и вообще у южных славян, нет и помину. Поэтому на него можно смотреть, как на одно из средств удержания того патриархального характера, каким, как мы видели, отличается на первых порах семейная община, как на препятствие к переходу ее в более свободную форму артели или, точнее говоря, основанного на общем труде товарищества с всегда избираемым главою .
Я сказал уже прежде, что исходным моментом в истории семейной общины является тот период, когда вся собственность, как движимая, так и недвижимая, состоит в общем владении и все личные заработки, каким бы путем они не были приобретены, по праву принадлежат всей совокупности ее членов. При таком положении дела, понятно, что никто, кроме старейшины не вправе заключать договоров, или, вернее сказать, что ни один договор, как личный, так и имущественный, не может быть совершен помимо его ведома и согласия. Формальное признание такому началу дают индусские своды. «Отдельный член семьи, постановляет Виаза, не может ни продать, ни подарить недвижимой собственности семьи, какого бы характера ни была эта собственность, (т. е. родовая ли или благоприобретенная). «Что принадлежит многим, говорит другой свод (Vivada Chintamani) может быть отдано только с согласия всех» . Мы видели, что начало общности имущества по отношению ко всем частным приобретениям, делаемым отдельными лицами, далеко не соблюдается со временем в его первоначальной строгости: принесенное женой приданое поступает в исключительное распоряжение ее мужа; все, приобретаемое кем-либо во время, свободное от занятия семейными делами, перестает поступать в общую казну. Еще позднее устанавливается принцип, что лишь те приобретения, которые сделаны с помощью семейного капитала, принадлежат по праву всей семье, остальные же поступают в частную собственность. «Все, чем кто-либо сделался собственником, без ущерба отцовскому имению, как то подарок, полученный от друга, или приданое и свадебные приношения, не принадлежит сонаследникам (членам одной с приобретателем семейной общины)» читаем мы в Яджнавалькии . Проявляющаяся таким образом индивидуализация имущественных прав ведет к образованию отличной от семейной, частной собственности. Пряжа, не идущая на удовлетворение потребностей семьи, остается в руках пряхи и ее мужа, военная добыча – в руках отважившегося на нее, наемная плата идет тому, кто поступил в услужение, арендная – арендатору и т. п. Возвращаясь из чужбины, куда он ушел на заработки, член семейства не считает более своей обязанностью делиться с нею своим приобретением. Он употребляет его на покупку нужных ему предметов, нередко также выселяется с ним на никем не занятую еще почву, впервые вскрывает землю своим трудом, орошает ее своим потом и тем самым становится ее собственником. Таким образом, на ряду с движимой собственностью и недвижимая становится предметом частного присвоения. Очевидно по отношению к ее отчуждению не может уже существовать тех препятствий, какие вызывает отчуждения семейной собственности, очевидно, что заемщик, полный господин своей заимки, может продать и подарить ее кому хочет, может также обеспечить, ею заем или, и не давая такого обеспечения, заключить последний, так как сам факт владения им землею покажется достаточным обеспечением кредитору. Древние своды заодно высказываются в пользу совершенной свободы собственника распоряжаться благоприобретенным им имуществом и вступать по отношению к нему в договоры всякого рода. «Никто не вправе дарить земли, кроме той, какая приобретена им самим, говорит ирландский Corns bescna и тоже на все лады повторяют средневековые грамоты и кутюмы, выделяя из числа свободно отчуждаемых предметов Vadervium или terra aviatica, terra parentum и безмолвно соглашаясь на передачу по договорам всякого рода acuets или благоприобретенных имуществ, каким бы именем они ни назывались. Подобно другим арийским правам и осетинское проводит по отношению к распоряжению строгое различие между доставшимся по наследству имуществом и тем, которое приобретено частной предприимчивостью; ему известно обозначение каждого из этих видов особым именем: первое называется афидибун (отцовское дно в буквальном переводе), второе – особенно ценные в глазах семьи предметы: старые шашки, ружья, медные котлы, – известно под прозвищем «хазна» и исключено из числа предметов, подлежащих свободному отчуждению. О6разование частной собственности не идет исключительно вышеуказанным путем. Основу ей наравне с личными заработками и заимками кладут и семейные разделы. Получивший выдел становится неограниченным хозяином своей доли и вправе по отношению к ней вступать во всякого рода обязательства и договоры. Указания на этот счет можно встретить в любом источник древнего и средневекового права, а также в тех обычаях, какими доселе регулируются подобные отношения в нашей крестьянской среде или между балканскими и австрийскими славянами. У Осетин мы, разумеется, встречаем то же явление. Увеличившееся за последнее время число разделов причина тому, что собственность, как недвижимая, так и движимая, все чаще и чаще поступает в Осетии в обмен; вместе с тем возрастает число договоров и размножаются, как увидим, сами их виды. При всем том, некоторые имущества все еще остаются вне гражданского оборота и ими является не земля, а движимость: котел и цепь.
На первый взгляд такое явления может показаться в высшей степени странным, но если мы вспомним, что эти предметы стояли в таком же отношении к семейному культу, в каком могилы древней Греции и Рима, и что последние не могли быть отчуждаемы, то станет ясным, почему клеймо позора доселе ожидает в Осетии тайного нарушителя подобного запрещения.
Из всего предыдущего вытекает, что то внутреннее противоречие, какое на первый взгляд представляют собою осетинские обычаи по вопросу о субъектах договорного права, не более, как внешнее. Оно разрешается само собою, раз мы примем во внимание, что в современном быту этого народа наряду с архаическим семейным коммунизмом встречаются и проблески новых имущественных порядков, построенных на индивидуализме. Вступивши в переходную эпоху развития, договорное право Осетин необходимо должно отразить на себе следы как первоначальной общности имущества, так и развивающейся только обособленности их, должно одновременно отрицать и утверждать свободу имущественных сделок в применении к разным только видам собственности. Без аналогии и сопоставления с данными других законодательств и современными обычаями одноплеменных народностей, договорное право Осетин причудливо и непонятно. При историко-сравнительном освещении, оно является, на оборот, необыкновенно простым и ясным, настолько простым и настолько ясным, что невольно спрашиваешь себя, была ли нужда в такой погоне за фактами давнего прошлого, стоило ли искать так далеко объяснения таким незатейливым и прозрачным явлениям. Таков, впрочем, обычный порядок. На первый взгляд право чуждого нам народа кажется рядом ничем не объяснимых противоречий и курьезов. При ближайшем же рассмотрении все в нем оказывается вполне согласованным, совершенно обыденным и с логической необходимостью вытекающим одно из другого. Сводя к немногим положениям отмеченные нами особенности осетинского договорного права, мы скажем, что подобно праву других одноплеменных народностей, оно отправляется от признания факта главенства отца в семье и неотчуждаемости принадлежащего последней имущества, из чего последовательно делается тот вывод, что 1) отец, как представитель семьи, один в праве заключать договоры, 2) что договоры эти действительны под условием согласия ее членов, 3) что в них не должно быть безвозмездного отчуждения семейного имущества, иначе, как в случае необходимости, 4) что такою необходимостью должно быть признано, между прочим, производство поминок по умершим и всякие дарения с благочестивыми целями, 5) а также те, в которых одаряемым лицом является кто-либо из родственников того же или другого двора, 6) что по отношению к благоприобретенной собственности договоры могут быть заключаемы и отдельными членами семейного сообщества, и 7) что с прекращением последнего, благодаря разделу, наступает полная свобода сделок по отношению ко всем видам имущества.
Вопросы, занимавшие нас доселе, краеугольные вопросы в истории договора. Ответ на них дает ключ к решению многих из тех недоумений, какие вызывают в нас особенности древнего права обязательств, особенности, доселе удержанные, как мы сейчас увидим, осетинскими обычаями. В самом деле, если всякий договор действителен лишь при согласии всех полноправных членов семьи (т. е. всех совершеннолетних мужчин в ней), то присутствие их при самом заключении сделки легко объяснимо. Понятно после этого, кого имеет в виду древнее шведское право, говоря о фастарах и об обязательном присутствии их, обыкновенно в числе двенадцати, при совершении всякой сделки по имуществу, все равно будет ли ею продажа или мена, уплата виры или следуемого за невесту задатка понятно также, кого разумеет академический список Русской Правды под теми 12-ю человеками, перед которыми кредитор заявляет свою долговую претензию, как перед лицами, принимавшими непосредственное участие в ее заключении . Со временем утрачивается, конечно, память о тех причинах, которые вызвали к жизни этот любопытный институт, исчезает представление о том, что фастары и упоминаемые Правдой мужи не более как уполномоченные семейных общин, своим присутствием выражавшие ее согласие на сделку . Если названный институт все же продолжает держаться, то потому что удовлетворяет новой потребности: публичности соглашения, но как не похожи эти позднейшие testes vitni и «послухи» на свой первообраз, как далеки они от того непосредственного участия в совершении самой сделки, которое так наглядно выступало в требовании, чтобы фастары, присутствующие в момент соглашения, держали все время копье, этот символ власти на уступаемую собственность . Осетинам известна только позднейшая форма представительства семьи при заключении договоров: их обычаи требуют присутствия свидетелей и признают за последними право доказывать перед посредниками факт совершения сделки. Число их не определено, но в последнее время все чаще и чаще стали встречаться случаи скрепления договора двумя свидетелями, в чем, разумеется, не трудно признать следы русского влияния.
Еще одна сторона договорного права Осетин стоит в прямой связи с тем основным началом, по которому семья одна вправе вступать в сделки по имуществу. Отчуждения ее собственности чужеродцу путем договора дозволены лишь в том случае, если никто из родственников не пожелает удержать ее за собою . Продаваемый участок предлагается сперва ближайшему родственнику со стороны отца, а затем последовательно и всем остальным за ту же цену, какую дает покупатель. Если никто из них не пожелает приобрести его для себя участок может быть продан чужеродцу. Это правило, очевидно, не более как вывод из того, по которому противоречие одного из членов семьи может сделать недействительным заключение сделки. Но тогда как из того же положения, иначе говоря из факта признания за родственниками так называемыми Beispruchsrecht Германцы выводят право выкупа уже проданного имущества любым из родственников-однодворцев и определяют для пользования им известный срок, Осетины вовсе не знают права родового выкупа, что однако ни мало не обеспечивает покупателя от того, что раз заключенная им сделка не будет нарушена. Стоит только одному из однодворцев заявить свой протест против совершенной уже продажи и имущество отбирается обратно у покупщика, разумеется под условием возвращения ему уплаченного и не иначе как в пользу прежнего собственника – семьи.
К числу наиболее спорных вопросов современной исторической юриспруденции принадлежит, несомненно, вопрос о том, каким порядком заключаемы были древнейшие договоры: требовалась ли для их действительности передача самой вещи, или части ее, или же в некоторых случаях достаточно было произнесения известных, наперед установленных формул и совершения определенных символических действий?
Среди немецких и французских ученых можно найти решительное разноречие по этому предмету. Тогда как Зом и следующие за ним писатели – Бруннер, Штобе. Эсмин, решительно утверждают, что древнее право германцев на ряду с реальным договором знало только договор формальный, и что упущения договаривающейся стороной освященных обычаем слов и символов вело к недействительности самой сделки, Лёнинг и Тевенин не менее решительно отрицают существование издревле формального договора, однохарактерного с древнеримским и допускают, по-видимому, договор консенсуальный. Поставленный по отношению к германскому праву, вопрос этот ни разу не был еще возбуждаем в применении к славянскому или кельтическому; причина тому лежит, быть может, в том, что древнейший памятник славянского права, а таким надо считать Русскую Правду, не заключает в себе ни одного текста, который бы давал повод говорить о формализме при заключении договоров. Единственное требование, предъявляемое правдою от договаривающихся сторон, это требование публичности, обеспечиваемой присутствием послухов. Но и эта публичность является в ней каким-то новым началом, применяемым еще далеко не ко всем видам договоров; о ней нет и помину, если сумма сделки падает ниже известного уровня, а также в применении к известным видам договоров, так напр., к поклаже или даче на сохранение, равно и ко всякого рода торговым сделкам. В свою очередь ирландское право, как следует из постановлений Senchus Моr’а – самого раннего из его памятников, открыто провозглашает начало строгого соблюдения всякого договора, заключенного «словесно» и ни единым словом не упоминает ни об обязательном произнесении при этом наперед установленных формул, ни о совершении наипростейшего из всех символических действий – рукобитья. О последнем заходит речь только в валийских законах несравненно более позднего происхождения, испытавших на себе влияние соседнего, английского права, требовавшего рукобития при совершении договоров.
Древнему ирландскому праву также малоизвестно и обязательное присутствие особых выбранных сторонами свидетелей, наличность которых считается законами Уэльса одним из условий действительности сделок. Ни в одном из изданных доселе трактатов, так наз. Брэгонов или ирландских посредников, нельзя найти указания на то, чтобы требования формализма и публичности были применяемы к договорам, заключаемым в древней Ирландии; наоборот, всякая бесформенная сделка признается действительной, если только совершившее ее лицо принадлежит к числу тех, которые вправе обязываться по договорам. «Что сталось бы с миром, говорит Corus Beschna, если бы договоры, заключенные словесно, не были соблюдаемы; а один из позднейших комментаторов, как бы отвечая на этот вопрос, говорит: все хорошее в этом случае исчезло бы из него» . Эти слова как бы дают повод думать, что древнему ирландскому праву была известна система консенсуальных договоров, но из отрывочных комментариев позднейших толкователей можно прийти, как мне кажется, к совершенно противоположному заключению. «Хорошим договором» ирландское право признает только такой, «по заключении которого невозможно взять обратно вещь, отчужденную словесным соглашением». А из этих слов, как мне кажется, нетрудно вывести то заключение, что передача вещи сопровождала собою заключение сделки, т. е. что «хорошие договоры» были договорами реальными . Причина, по которой древнейшее право не выставляет требование формального заключения сделок, лежит, как я думаю, в том, что слабое развитие обмена вызывало на первых порах необходимость совершения только таких видов договоров, при которых объект сделки целиком или отчасти переходил во владение той из договаривающихся сторон, в пользу которой он был выговорен. Известно, что одним из древнейших видов формальных сделок является поручительство. По самому характеру своему оно не допускает возможности немедленной реализации выговариваемого; поэтому заключение его не является немыслимым, и для установления факта его совершения приходится прибегнуть к такому формальному действию, как передача, напр., соломины (так называемой fesiuca) из рук должника в руки кредитора и обратно из рук кредитора в руки поручителя. Но договор поручительства, при всей его древности, не принадлежит к числу тех, без которых не может обойтись зарождающаяся общественность. При господстве начала общности имуществ в среде кровного союза и заключении обязательств не иначе, как с общего согласия всех членов его, каждый из последних является поручителем за единокровных ему лиц, помимо установления какого-либо специального обязательства на этот счет, а из этого само собою следует, что до момента выделения частной собственности нет нужды в установлении особых поручителей, и следовательно отсутствуют условия, благоприятные развитию самого института.
Что же касается до других видов договоров, которые бесспорно должны быть признаны древнейшими, как то: мена или продажа, наем, ссуда, сговор, то они по характеру своему вполне допускают или немедленную реализацию всего того, что в них выговорено, как напр. поступления обмениваемых имуществ из одних рук в другие, или производство предварительного платежа части того, что в силу договора должно поступить к одной из сторон, иначе говоря фанта или задатка; того wadium, о котором говорят германские источники .
И так наше объяснение тому, что формализм не составляет собою характеристики древнейших договоров, сводится к признанию, что последними являлись только такие сделки, которые по природе своей могут быть реальными.
На это можно возразить, что если древнейшему праву и не было известно fidejussio или поручительство, то нельзя отрицать того, что obligationes ex delicto, обязательства уплаты головничества или тех или других выкупов за всякого рода обиды могли сделаться в нем основанием к возникновению договоров, реализуемых не иначе, как по прошествии известного периода времени. Защищая теорию формального договора, как присущего древнему праву франков, Зом разумеет под упоминаемой салической правдой fides facta между прочим именно такое нереализуемое obligatio ex delicto. Но я не вижу причины, по которой такое obligatio не допускало бы с самого начала, по крайней мере, частичной реализации, вроде той, какую предполагает платеж wadium’a. Пример народностей доселе придерживающихся системы композиций или выкупов, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что obligatio ex delicto заключается платежом виновной стороною части следуемого с нее выкупа. Осетинские посредники, подобно медиаторам соседних с ними Кабардинцев или Чеченцев, объявляют сторонам о размере определенного ими вознаграждения не раньше, как по уплате обидчиком части падающей на него композиции, очевидно имея в виду, что этим платежом он сам принимает обязательство, однохарактерное с тем, какое налагает на него суд.
Дело принимает иногда и такой оборот. Когда размер вознаграждения определен медиаторами, то последние, не объявляя его сторонам, только уведомляют их о том, что приговор постановлен, и требуют вместе с тем, чтобы каждая из них поставила поручителя (по-осетински — фидарь по-чеченски – да). Обидчик ставит поручителя в том, что он будет платить то, что определено судом, а обиженный, что он доволен решением суда, хотя на самом деле и не знает его, и что больше того, что с обидчика определено, он требовать не будет. Поручители выбираются таким образом, что родственники обиженного назначают одного из родственников обидчика и наоборот. Задача поручителя – заставить родственника выполнить определение суда. Чтобы поручители не могли отказаться от выполнения возложенного на них обязательства, обычай требует, чтобы они торжественно объявили о своей готовности заставить сторону выполнить приговор. Это торжественное заявление делается не иначе, как в присутствии свидетелей, по одному с каждой стороны. Свидетели эти обязаны напоминать поручителю о его обещании, ставя ему на вид, что, при не выполнении его, он объявлен будет человеком бесчестным и не в состоянии будет показаться где-либо. По назначении поручителей и по отобрании от них вышеупомянутого обязательства, судьи, все еще не объявляя, сколько обидчик должен заплатить обиженному, приказывают ему отдать тотчас же столько-то коров или лошадей; последние передаются обиженному на месте .
Из приведенных данных видно, что обязательство, вытекающее из delict’a, заключается у Осетин – частью путем частичной его реализации, частью – путем установления поручительства. О формальном договоре, следовательно, отличном от договора поручительства, в данном случае не может быть и речи.
Изучения варварских правд и древнейших юридических формул убеждает нас в том, что у германцев, как и у осетин obligatio ex delicto установляемо было путем такого частичного платежа определенной медиаторами суммы, т. е. подходило под понятие реального договора. Не может быть сомнения говорит, Бруннер, что платеж виры одинаково у саксов, фризов и англо-саксов обеспечивался или уплатой wadium’a или установлением поручительства. Саксонскому праву, говорит он, известен период, в котором формальный договор носил еще все признаки договора реального, так как заключаем был путем передачи вещи.
Что касается до юридических формул, то встречающееся в приговорах выражение – ut illam leudem quod sunt solidi tanti per suum wadium con poneredeberet sicuti et fecit – не оставляет сомнения в том, что в эпоху их редактирования obligatio ex delicto заключалось путем частичной реализации договора, путем передачи wadium’a и что, следовательно, ни о каком формальном договоре в этом случае речи быть не может.
А если так, если obligationes ex delicto принадлежат к числу допускающих частичную реализацию сделок, то я не вижу, какие бы еще виды соглашений, известных древнейшему праву, не терпели такой частичной реализации, и следовательно не входили в категорию реальных контрактов.
Когда проявившееся начало индивидуализации имущественных отношений – результат частичного разложения кровного единства – повело к учащению обменов и к заключению договоров не между целыми группами, а между частными индивидами, возникли условия, благоприятные развитию уже упомянутого мною поручительства – первого из договоров, не допускающих заключения «re». Формализм, успевший уже обнаружиться в сфере судопроизводства в тех разнообразных видах испытаний, к применению которых сводился древнейший процесс, естественно должен был наложить свою печать и на вновь возникшие юридические отношения. Фрамея или меч с длинной деревянной рукояткой и коротким и узким железным острием, которая в германских судах играет такую выдающуюся роль в судебном поединке и, все чаще и чаще заступающей его присяге оружием, Фрамея, нередко заменяемая частью в тех же судах частью при совершении таких действий, как отказ от родства или имущества, наиболее близкой к ней по виду деревянной палкой с рукояткой, ветвью (virga) или стрелой (sagitta), а также простой соломинкой (festuca), фигурирует в последней из названных форм и при установлении поручительства. Желая в символическом действии передать мысль о переходе обязательства на поручителя, кредитор, получивший festuca предварительно из рук должника, передает ее fidejussor’у, который с этого момента и признается обязанным по отношению к нему в такой же мере, как и должник .
Наравне с fidejussio, и другие, позднее появившиеся виды договоров, как не допускающие одновременной с их заключением реализации, стали совершаться формальным путем с помощью обращения к festuca, которую сторона, принимающая известное обязательство, обыкновенно бросает от себя, как бы высказывая тем, что отказывается от дальнейшей защиты своего права, а следовательно и от собственности на то, что добровольно уступлено ею контрагенту .
Передача festuca, как показал в своих этюдах о древнейшем договорном праве Франции Эсмин, с течением времени встречается все реже и реже, и место ее заступает простое протягивание руки лицом, принимающим на себя известное обязательство, по направлению к своему контрагенту. Одновременно с этим и передача фанта или задатка заменяется простым рукобитьем, удержанным очевидно от той эпохи, когда оно являлось условием передачи задатка от одного их контрагентов другому. В этой форме протягивания руки или рукобитья формальный договор встречается на протяжении всего средневекового запада до эпохи постепенной замены его консенсуальным, под влиянием канонического и римского права. Последняя форма, в частности, или рукобитье, одинаково известна и в Германии под наименованием Handschlag, и у скандинавских народностей под тем же термином Hand-slagh , и во французском праве под названием paumee иначе palmata , и в английском, где название ему «handsale» или venditio per mutuam manuum complexionem , и в законодательстве Уэльса , и в русском обычном праве, насколько можно судить из нередкого обращения к нему русскими крестьянами.
Этот же порядок формального заключения договоров мы встречаем у осетин и по настоящее время. Замечание г. Пфафа о полном отсутствии формального договора у осетин далеко несогласно с фактами. Правда, у них нет ничего, похожего на римскую mancipatio или stipulatio, но рукобитье широко распространено в их среде, и необращение к нему делает сделку недействительной. Рукобитье известно у осетин под названием хуцаюикох, что в переводе значит «божья рука». Протягивая руку, контрагент говорит: «даю тебе мою божью руку». По совершении рукобитья, сделка считается вошедшей в законную силу. В настоящее время рукобитье является почти единственным формальным способом заключения договоров. Происходит оно обыкновенно в присутствии свидетелей или так называемых авдеасан, которые, таким образом, приобретают возможность заявить о нем, в случае надобности, суду. Тот же способ заключения договора путем рукобитья мы встречаем и в Зенд-Авесте и это обстоятельство приобретает особый интерес в виду доказанного ныне иранства осетин. АгураМазда, читаем мы в Вендидад, установил различие между договорами: договор, заключаемый словесно и договор, заключаемый рукобитьем»… Хотя иранский законоучитель и считает величайшим грехом неисполнение словесного соглашения, заключенного без свидетелей, но, по-видимому, он придает гораздо большее значение договору рукобитьем». Если, постановляет он, люди не исполнят словесного соглашения, то его следует заменить соглашением, заключаемым путем рукобитья . Сам порядок заключения договора рукобитьем указан в следующих словах: «когда люди ударяют рука об руку и произносят затем словесное соглашение»….
Что касается до реальных контрактов, то некоторые из них доселе сопровождаются у осетин передачей своего рода wadium или фанта. Подобно русскому крестьянину, осетин, продавая лошадь, передает на нее обыкновенно уздечку. При сговоре, сват или так называемый минавар, вручает старшему родственнику невесты пистолет, ружье, подчас также вола. Такой платеж совершенно однохарактерен с тем задатком или arrha, которым сопровождался, согласно Зому, древнегерманский сговор .
В сделках по недвижимому имуществу мы не встречаем, однако, совершения того формального обряда, который известен был древнегерманскому праву под наименованием gleba а древне русскому под названием – «дерн». Употребительное в спорах о границах обхождение меж в Дигории с камнем в руке, в Тагаурии же с куском земли, положенным в полу черкески , не находит себе ничего аналогичного при продаже недвижимой собственности. Единственную обрядовую сторону последней составляют поминки, которые покупатель обязан устроить в честь предков продавца и непременно на купленном им участке. Поминки эти невольно переносят нас во времена древней Греции, в которой нельзя было купить дома и земли без того, чтобы не совершить жертвоприношение . Сходство обоих обычаев, осетинского и греческого, указывает не только на их древность, но и на то, что источник, из которого они возникли, один и тот же. Подобно древним грекам, осетины хоронят своих мертвых на принадлежащих им полях; каждая семья имеет собственный могильник, говорит Клапрот, всего чаще четырехугольную каплицу с тесным входом . Они хотят иметь покойников поближе к себе, чтобы чаще обращаться к их заступничеству, так как верят, что и в могиле предок не перестает пещись о семейных интересах и охранять семейное достояние. С отчуждением собственности, осетин теряет и своих мертвых; они переходят заодно с землею к ее покупателю. Но кто для них этот последний, как не ненавистный чужеродец, насильственно отнимающий их у потомства. Если не умилостивить их заблаговременно жертвоприношением или, что тоже, поминками, они легко могут сделаться злыми гениями для покупателя. Пример на лицо: при свадьбе, мстя за увод невесты, домашние духи, по убеждению осетин, вместе с нею стремятся проникнуть в дом похитителя и сделаться для него злыми гениями, почему дружке обычай и предписывает держать обнаженную шашку над головой невесты и размахивать ею в разный стороны, поражая тем невидимых духов.
Отсутствие письменности не позволило осетинам перейти самостоятельно к замене древнейших видов формальных договоров наипростейшим способом их заключения, составлением письменной записи. Если в последнее время документы и попадаются в среде осетин, составленные частью на арабском, частью на русском языке, то в этом нельзя не видеть прямого влияния, с одной стороны, писаного закона магометан, так наз. шариата, с другой – русской юридической практики. Сам термин джи-ниг, слово, испорченное из русского книга , который осетины употребляют для обозначения письменных документов, лучшее доказательство тому, что своим появлением последние обязаны русскому влиянию.
Но что стремления заменить всякого рода символические обряды письменною записью было свойственно осетинам задолго до русского владычества и при полном отсутствии грамотности, лучшим доказательством этому служит отмеченное уже Клапротом употребление у них деревянных дощечек, однохарактерных с бирками русских крестьян, на которых каждая новая статья уговора обозначалась особым надрезом .
Условия действительности договоров, кроме упомянутых мною выше, сводятся в Осетии еще к требованию, во 1-х полной правоспособности совершающих их лиц, во 2-х того, чтобы при их составлении не было допущено обмана или ошибки. Правоспособными осетинское право признает, во-первых, всю совокупность лиц, составляющих семейную общину, которая, как мы видели, одна вправе располагать принадлежащей ей собственностью, а, во-вторых, – выделенных из нее лиц, и вообще всех владельцев частного имущества. В этом отношении осетинские обычаи во всем сходны с теми, какие можно встретить у любого народа, живущего кровными союзами. Для примера укажем на древних ирландцев, юридические своды которых открыто объявляют, что «семейная община (fine), не признавая того или иного договора, тем самым лишает его обязательной силы и совершенно расторгает соглашение» . С другой стороны, всякий договор, каково бы ни было его содержание, хотя бы в нем выговаривалось отчуждение частным лицом нераздельного достояния семьи, входит в силу, согласно ирландскому праву, раз он утвержден всею семьей или действующим от ее имени главою. При этом, за согласие принимается отсутствие открытого протеста. Юридической максимой, рассуждает по этому поводу составитель Сенхус Моpa, признается что заключившим договор считается тот, кто не отвергает его прямо, по извещении о том, что он состоялся .
Из этого положения индусское право делает тот вывод, что разрешает в случае нужды отчуждения семейного имущества не только главою всего сообщества, но и каждым отдельным членом последнего. Отчуждение считается состоявшимся, раз на него не последовало протеста .
Что касается до отделившихся сыновей и до всех вообще лиц, которые вышли из семейной нераздельности и основали, путем занятия и обработки никому не принадлежащих участков, свои частные хозяйства, то их право заключать договоры в Осетии может быть иллюстрировано однохарактерными порядками югославянского обычного или средневекового германского права. Современная теория договоров требует, чтобы заключающие их лица не состояли не только во власти других, но и под чужим попечительством, и потому устраняет от их совершения недостигших зрелого возраста и сумасшедших. При жизни сообща большими семейными союзами и ежечасном попечительстве последних за нуждающимися в нем сочленами, неудивительно, если осетинское право далеко не озабочено, в такой мере, как современное, признанием недействительными договоров, совершенных лицами под опекой: так как затрагивающее семейные интересы соглашение действительно лишь под условием признания его всеми членами сообщества, то осетинское право за одно с ирландским, считает вполне обязательным и такой договор, первоначальным виновником которого является несовершеннолетний или слабоумный, раз он не вызывает протеста со стороны заинтересованных в нем .
Иное дело договоры, заключенные лицами, состоящими в чужой власти. Договоры эти считаются недействительными по самой своей природе. До 69-го года права вступать в договоры не имели поэтому в Осетии гурзиаки или рабы, приравниваемые обычаем к вещам. Женщины же и до сих пор не признаются субъектами обязательственного права в том смысле, что договоры их недействительны без согласия их мужей или отцов и что ответственность в выполнении заключенных ими соглашений, как и за прочие их действия, падает на тех лиц, в чьей власти они состоят.
Что касается до вдовы, то сделанным ей выделом она вправе располагать самолично и путем договоров. Обыкновенно, однако, последние заключаются ею или с ведома старшого брата покойного, который после него является главою двора, или еще с ведома того из ее сыновей, с которым она поселилась после раздела . Бездетная вдова, избравшая местожительством двор своих родителей, вступает в договоры обыкновенно с их участия.
Что касается до второго условия действительности сделок, именно до отсутствия обмана, то, не карая последнего, осетины все же считают его основанием к неисполнению стороною принятого ею обязательства. Обыкновенным видом обмана является скрытие тех или других недостатков в объекте договора. Если эти недостатки обнаружатся после его заключения, сделка считается недействительной. Лучшей иллюстрацией к сказанному могут служить заключаемые осетинами брачные договоры. Я сказал уже, что в прежнее время виновниками последних обыкновенно являлись родители, обязывавшие таким образом своих часто несовершеннолетних детей обещанием быть мужем и женою в зрелом возрасте. Очевидно, что такие сделки в глазах современного нам закона не имеют никакой обязательной силы, но в древнем праве они являлись вполне действительными. Шведское законодательство, например, налагало штраф в 3 марки на того, кто после сговора и передачи отцу невесты задатка (так называемого faestninga fae) вступал в брак с другой девушкой . Подобно шведским судам, и осетинские посредники сплошь и рядом определяли размер взысканий с неустоявшего в соглашении двора, присуждая его подчас к потере уплаченной уже части калыма . Но такой платеж не был обязателен в том случае, если в засватанной девушке обнаруживались физические недостатки и болезни, которые или были скрыты от жениховой родни во время сватовства, или наступили позднее. Жених мог безнаказанно отказаться не только от девушки, потерявшей свое целомудрие, хотя бы и после сговора, но также и в том случае, если она оказывалась слабогрудой или искалеченной. В моих руках был целый ряд судебных случаев этого рода и во всех суд считал возможным приглашать родителей невесты к принесению присяги в том, что она, смотря по обстоятельствам или сохранила свою девственность, или свободна от тех физических недостатков, какие приписывает ей жених и его родня.
Обращаю особенное внимание на то, что обычай не различает, наступили ли невыгодные перемены в объекте договора уже после его заключения, или же они существовали и прежде, но были скрываемы до поры до времени заинтересованной в том стороной.
Переходя к вопросу об исполнении договоров, нам необходимо остановиться, прежде всего, на том, какие последствия влечет за собою всякого рода гражданское упущение или проступок, в том числе, разумеется, и тот, который состоит в отступлении от раз выговоренного соглашения. На этот вопрос обычное право кавказских горцев, и в том числе осетин, дает следующий ответ «Всякий туземец, – читаем мы в Терских Ведомостях за 1868, № 2-й, – не получавший удовлетворения по долговым и другим тяжебным делам от лица постороннего ему общества, вымещал (?) свой иск на ком-нибудь из единоземцев своего должника. Делалось это таким образом: как только к местожительству истца приезжал человек с противной стороны, истец, с помощью своих односельчан, отбирал от приехавшего все, что было при нем: лошадь, оружие, деньги, быков и проч. Это то, что на Кавказе называется барантованием. Лицо, подвергнувшееся такому грабительству, принимало обязательство содействовать материальному удовлетворению истца со стороны виновного своего собрата; в противном случае оно теряло безвозвратно заарестованную у него вещь. Отдавший баранту немедленно давал знать о том своей местной власти, прося ее заступничества. Виновного в несвоевременном исполнении раз принятого на себя обязательства принуждали «освободить» сделанную за него баранту. На практике это сводилось к требованию войти в прямое соглашение с истцом, после чего баранта возвращалась хозяину. Буде виновный успевал скрыться, на его место барантованию подвергался один из среды его одноземцев. Подвергшийся барантованию нередко противопоставлял силу силе и мстил противнику однохарактерным грабежом. Объектами барантования служили обыкновенно конные табуны, рогатый скот, овцы, нередко также холопы и даже свободные люди – родственники лица, не устоявшего в соглашении. Чтобы понять источник происхождения такого странного на первый взгляд обычая, следует поискать аналогичных ему явлений в истории права и современном крестьянском быту. Чем в Осетии и вообще у кавказских горцев является барантование, тем в Малороссии был еще недавно так называемый «грабеж». Все различие сводилось разве к тому, что последний направляем был непосредственно против неустоявшей в договоре стороны, не касаясь родственников, так как последние, при сравнительно широком развитии индивидуализма обыкновенно не сожительствовали с виновником. Переходя к памятникам древнего права, мы и в них без труда найдем многие черты, напоминающие кавказское барантование и неоставляющие сомнения в том, что самоуправство являлось некогда ближайшим способом вынуждения раз состоявшихся соглашений. Очевидно, однако, что в обществах со сколько-нибудь развитою политической властью неограниченное самоуправство, как противное общественному порядку, совершенно немыслимо. Первым шагом всякого правительства на пути установления земского мира, необходимо должна быть попытка, если не искоренить вовсе, то, по крайней мере, регулировать такое самоуправство. Вот почему в древнейших даже памятниках законодательства и судебной практики, как появившихся много лет спустя после первых зачатков государственности, мы встречаем уже самоуправство подчиненным целому ряду правил, нарушения которых налагает ответственность на лицо, прибегающее к нему. Всего богаче этими правилами древнее право Ирландии. Первая часть Сенхус Мора, ранняя редакция которого восходит к пятому столетию, всецело посвящена рассмотрению того порядка, каким частное лицо вправе искать восстановления нарушенного права. Средством к тому является захват имущества, принадлежащего обидчику. Такой захват разрешается одинаково, как в случаях гражданских, так и уголовных правонарушений, при чем между теми и другими не проводится никакого различия: и в спорах о разделе наследства, и при сломании чужой загороди, и при неисполнении договора, в частности – неисправном платеже долга, и при обидах действием, ранениях, убийствах, кражах и т. п. В отличие от осетинского, ирландское барантование может быть произведено лишь с соблюдением известных правил; вот некоторые из них: захват чужого имущества дозволяется только вполне правоспособному лицу, а таким признается совершеннолетний член общества, отнюдь не поселенец, стоящий под покровительством другого, или человек, не находящий себе поддержки, другими словами безродный, не входящии в состав того или иного кровного сообщества . Захват далее может быть предпринят только по отношению к правоспособному хозяину вещи, а не лицу, состоящему в его услужении, собственнику земли, а не поселенцу (fuidhir) . Совершение его должно быть засвидетельствовано очевидцем и в интересах такой публичности Сенхус Мор требует от истца, чтобы последний каждый раз сопровождаем был при производстве захвата посторонним лицом, которое в английском переводе неудачно названо адвокатом. Захваченная истцом движимость, обыкновенно скот, не сразу поступает в его личное пользование. Сенхус Мор подробно останавливается на вопросе о том, сколько времени истец должен ждать удовлетворения своей претензии кредитором или назначения последним поручителей в исполнении им обязательства . Срок этого различен, смотря по характеру правонарушения и личности ответчика — три, пять, или десять дней. Пока не истекал срок, захваченное имущество оставалось, так сказать, под секвестром, в загоне, представлявшем собой кусок огороженного поля. По истечении срока назначались льготные дни, по окончании которых присвоенное по частям становилось собственностью захватившего. При недостаточности захвата для покрытия долга, возможно было обращение к добавочному захвату. Хотя предметом захвата обыкновенно был скот, но возможно было задержание и прочего имущества должника, также и его самого . Описанный порядок производства захватов сами комментаторы Сенхус-Мора не считают древнейшим: они говорят о времени, когда всякий захват длился не более одного дня, т. е. совершаем был с обходом целого ряда правил, которым он подчинен в своде. В этом виде ирландский захват ближе подходит к осетинскому «барантованию» и это обстоятельство тем важнее, что, как видно из сравнения некоторых сторон ирландского захвата с постановлениями индусского права, происхождение его должно быть отнесено к древнейшему периоду арийской жизни .
Не останавливаясь на подробном разборе постановлений других древних законодательств о порядке вынуждения договора заинтересованной в нем стороною, я замечу, что немецкому историку Зому удалось открыть следы такого же непропессуального порядка, основанного на начале самодеятельности истца, в древнейшем тексте Салической Правды и что римская pignoris сарiо во многом напоминает, как ирландский, так и германский обычай .
При сходстве в целях и самом способе его производства, осетинское барантование, малороссийский «грабеж» ирландский захват и римское pignoris сарiо – представляют существенные черты различия, отмечая собою каждое последовательные стадии вымирания архаического самоуправства. Тот вид захвата, который доселе удержался в среде кавказских горцев, несомненно должен быть признан древнейшим, так как им молчаливо признается солидарность всех членов одного кровного союза, откуда возможность наложить руку на имущество не одного только ближайшего виновника неисполнения договора, но и любого из его родственников односельчан. Во всех остальных видах захвата, с которыми знакомят нас и современные обычаи малороссов и древние памятники арийского законодательства, – самоуправство носит уже характер индивидуального действия, совершаемого непосредственно заинтересованным лицом. Другое дело в Осетии и вообще на Кавказе. Практикуемое здесь барантование осуществляется при подмоге родственников односельчан, т. е. носит еще все признаки родового самоуправства.
Чем далее стоит допускаемая законодательством самопомощь сторон в исполнении договоров от ее первоначального типа, тем более и более захват принимает форму самоуправного установления залога, возвращаемого вслед за выполнением договора. Этот характер с наглядностью выступает в римской pignoris сарiо, но он чужд еще ирландскому захвату, так как последний предполагает возможность возмещение себя кредитором из захваченного имущества.
Задаваясь вопросом о том, удовлетворяет ли описанная нами система захвата той цели, какую современное законодательство преследует в требовании возместить стороне, устоявшей в договоре, понесенные ею вред и убытки, мы должны сказать, что несоответствие между размерами произведенного захвата и величиною понесенного вреда одно уже заставляет сомневаться в том, чтобы самопомощь сторон при выполнении договоров преследовала вышеуказанную цель. Вернее будет сказать, что в захвате, производимом устоявшей в договоре стороною, надо видеть не более, как месть, и такое заключение следует не только из приведенных уже нами данных, но и из тех, какие по вопросу о неисправном платеже долга содержат в себе юридические памятники любого из арийских народов. Вспоминая, напр., то, что говорят на этот счет законы XII таблиц, невольно приходишь к заключению, что дело идет не о возмещении вреда, а о мести виновному. Какая материальная польза, в самом деле, могла быть получена от рассечения должника между его кредиторами . Дело шло, очевидно, об удовлетворении чувства мести, подобного тому, какое в драме Шекспира побуждает Шейлока заключить свой известный договор с Антонио, отнюдь не о возмещении убытков, причиненных неуплатою долга.
Причина, по которой самопомощь сторон признается способом исполнения договора, лежит, несомненно, в отсутствии в древнейшем правовом строе поддерживаемых государством судов. Как тесна связь между последними и принудительным выполнением договоров, показывает, между прочим, тот факт, что в Швеции вытекающие из договоров обязательства получили государственную защиту тем и с тех только пор, когда обиженной стороне дозволено было обжаловать факт неисполнения договора в королевском суде . Сказанным объясняется причина, по которой в Осетии, при господстве начала родового самосуда, не допускающего другого разбирательства, кроме посреднического, не было и не могло быть вынуждения сторон к исполнению договоров. Нарушение их, как действий, причиняющих материальный вред, давало только право обиженному преследовать обидчика силой, точь-в-точь, как в случаях нанесения ему вреда ранами, побоями и воровским похищением его имущества. Жертвою такого насилия, прежде всего, становилось имущество; но, при недостаточности его, мог последовать захват и самой личности не устоявшего в соглашении контрагента. В этом смысле, заодно с осетинскими обычаями, высказываются не только упомянутые уже нами законы XII таблиц, но и народные правды Германцев и Славян. Все они предвидят возможность одного и того же исхода: насильственного обращения в неволю неисправного контрагента, неволю постоянную или временную, в последнем случае до момента исполнения договора . «Насилити и продати» – вот те два последствия, которые Русская Правда также связывает с неуплатою должником сделанного им займа (ст. 68. Карамзинского списка), и это те самые, какие грозили ему одинаково и в древнем Риме и в лесах первобытной Германии, и в несравненно более позднюю эпоху редактирования скандинавских правд. Осетинам до самого момента уничтожения в их среде зависимых сословий было известно закабаление за долги, по-видимому, одно лишь пожизненное, так как попавших в кабалу обыкновенно продавали на чужбину в Грузию и Кабарду. С уничтожением рабства и установлением постоянных судов в Осетии, оба указанные мною вида удовлетворения по договорам вышли, разумеется, из употребления. Ответственность падает теперь всецело на имущество должника и с его смертью переходит на наследников. Но, что это последнее правило далеко не может быть признано архаическим, следует из того, что при той личной ответственности, какую на первых порах обязан был нести неисправный контрагент, не могло быть и речи о переходе обязательства по наследству, почему некоторые законодательства, остающиеся верными этому принципу, и в числе их валлийское, провозглашают открыто следующее правило: «договор действителен лишь до тех пор, пока сторона остается в живых» .
Осетинским обычаям известны только три способа обеспечения договоров – это заклад движимости (цинди), отличие которого от нашего состоит в праве кредитора пользоваться заложенною ему вещью, назначение поручителя или так называемая фидара и задаток. В современном его значении осетинское поручительство ничем не отличается от нашего, но не таков был его характер в старые годы. Поручитель вполне заменял собою должника и подобно ему нес не только имущественную, но и личную ответственность пред кредитором. При таких условиях поручительство являлось самостоятельным видом договоров; а потому и будет описано нами впоследствии в ряду других. О неустойке Осетины не имеют никакого понятия; задаток, обозначаемый ими почему-то русским словом «заклад», а иногда и просто – задаток, как видно из одного этого факта, – не более, как нововведенье; об уплате его речь заходит только при сговоре. Отец жениха обыкновенно дает отцу невесты вола или его стоимость. Но такой платеж не обязателен и, по-видимому, недавнего происхождения. В старые же годы дружка жениха по получении согласия довольствовался передачей родителям невесты какого-нибудь подарка от, имени жениха, всего чаще пистолета. Передача его как мы уже имели случай заметить, удостоверяла собою факт заключения самого соглашения.
Что касается до залога, то с тем характером, с каким этот институт является в нашем законодательстве, он осетинам неизвестен. Встречается у них только так называемый «баветау», нечто довольно близкое, ноне тождественное с nantissement старинного французского права. Лицо, в интересах которого он учреждается, имеет право пользоваться заложенным ему имуществом, как своим, до момента выполнения договора и под условием отказа от процентов. Эта последняя черта буквально повторяющаяся и в индусском праве указывает на то, что пользование кредитора является своего рода ростом и что, следовательно, перед нами не иное что, как особый вид возмездной ссуды.
Переходя к рассмотрению отдельных видов договоров, я остановлюсь лишь на тех из них, юридическая конструкция которых не успела еще обрисоваться в сказанном мною выше. Вот почему я не стану более упоминать ни о дарении, ни о мене и купле, и ограничусь только замечанием, что Осетины вполне различают эти три вида сделок, называя каждую особым термином . Мне предстоит таким образом перейти прямо к ссуде – займу, или выражаясь более общо, к долговому соглашению, а последнее, как я сейчас покажу, носит в Осетии много черт, совершенно несходных, одни с ссудою, другие с займом, – черт, объяснения которых возможно не иначе, как путем приведения исторических параллелей. Прежде, чем говорить об осетинском долговом соглашении, а также о других видах договоров, известных их обычному праву, я считаю нужным предпослать моему изложению следующую общую оговорку. Явление слабо развитого юридического строя, каков осетинский, строя, в котором отдельные виды сделок не успели еще вполне обособиться, с трудом могут быть переданы терминами, заимствованными из римской юриспруденции. Как будет видно из последующего изложения, осетинское долговое соглашение, напр. обнимает собою и ссуду в тесном смысле, и заем. Как применяемое к недвижимому имуществу, оно подчас всего более подходит под понятие найма, а так как объектом его может быть и скот, причем вознаграждением хозяина является приплод от последнего, то в некоторых случаях оно всего более отвечает представлению о римском usus, который, как известно был видом не договорного, а вещного права. Пришлось бы таким образом применить к нему в разных случаях целых четыре различных термина, что разумеется повело бы к тому, что то отсутствие дифференцирования, которое отличает собою осетинское, как и всякое вообще слабо развитое, договорное право, совершенно изгладилось бы в представлении читателя. В прежние годы не только у нас, но и на западе, историки правда не прочь были подводить под римские дефиниции нередко вполне своеобразные юридические институты, открываемые в изучаемом ими праве. Все неудобства такого приема сами собою бросятся в глаза, раз я скажу, что, благодаря такой игре терминами, германисты до Виса и Гейслера считали возможным подводить права общинного пользования под римские сервитуты и применять последовательно к первым все те ограничения, которым подлежали последние. Чтобы не впасть в однохарактерные ошибки, я предпочитаю ограничиться простым описанием встреченных мною у осетин видов договоров, не придавая употребляемым мною терминам: ссуда, заем, поклажа, другого значения, кроме того, каким они пользуются на разговорном языке и позволяя себе поэтому говорить о ссуде с процентами или о займе – res non fungibiles.
Историки права согласны между собою в том, что одним из древнейших, если не самым древним видом юридических сделок, является ссуда, как безвозмездная, так и возмездная (заем). Даже в тех памятниках, в которых, как например, в Салической Правде, нет еще упоминания о продаже, по крайней мере недвижимой собственности, говорится уже о случаях, «когда кто кому ссудит что-либо из своих вещей» (si aliquis alteri aliquid prestiterit de rebus suis . Заем, как известно, почти не является на первых порах в форме денежной ссуды, что объясняется самой редкостью находящихся в обращении меновых ценностей: объектом его всего чаще бывает рабочий скот и семена для посевов, а также все вообще предметы первой необходимости. В индусских сводах, например, говорится об отдаче в ссуду не только денег (золота), но и хлебных зерен, напитков, платья, шерсти, кожи, оружия, кирпича для построек, рабынь и рабочего скота .
Вот почему в ирландских источниках говорится о праве заемщика платить кредитору теми видами ценностей, какие будут у него в руках в момент исполнения обязательства, как о нововведении .
Древне-шведское законодательство в свою очередь говорит о займе хлеба, лошади, вола, несвободного человека, построек и в числе их бань . Получения в ссуду наравне с деньгами (куны) скота и меду прямо упоминается также Русскою Правдою .
В современном его виде заем является ссудою движимости и в этом лежит одна из черт различие его с имущественным наймом. Такое исключение недвижимости из числа ссужаемых предметов неизвестно древнему праву. Древняя римская ссуда является одновременно и ссудой движимости, и ссудой недвижимости . Кроме упомянутой уже ссуды домов и бань, шведское право говорит еще о ссуде земли, которую обозначает особым термином lof, отличая ее тем от ссуды движимости — lan . Русская Правда по-видимому также знала ссуду недвижимости. Ее ролейные закупы никто другой как заемщики, получавшие от недвижимого собственника вместе с рабочим инвентарем, вероятно и нужную для обработки с землю обязательством, взамен процентов, служит ему безвозмездно .
В понятие договора займа необходимо входит в наше время понятие о более или менее определенном сроке . Того же нельзя сказать о древнем займе. Ни в одном из кодексов древней Индии не встречаю я каких-либо предписаний на счет обязательности срока. Пожизненным долгом, по-видимому, является также тот, какой заключает шведский крестьянин, вступая в договор lana или ссуды недвижимости. Из Русской Правды также не следует, чтобы закупы не были пожизненными заемщиками. Отсутствие того, что позднейшему праву известно под названием исковой давности, вероятная причина того безразличия, с каким древнее право относится к включению или не включению сторонами в их договор условия о сроке. Получивший ссуду отвечал за целость данного ему предмета, что фигурально выражают старинные шведские законы, говоря: «занятое не может погибнуть ни от огня, ни от воды» . Из этих слов, а также из тех жалоб, какие некоторые позднейшие сборники ирландских судебных решений подымают против тех, кто требует от должника возвращения долга тем самым видом ценностей, в каком он был сделан, можно заключить, что на первых порах такой порядок был освящаем обычаем.
К тому же убеждению приводит нас сам текст тех титулов Салической и Рипуарской Правды, которые говорят о займе. Должник подвергается известным последствиям, si rem prestitam retinere praesumpserit (буквально: если осмелится удержать ссуженную ему вещь.)
Всего же нагляднее эта обязанность возвращения не иного другого, как занятого предмета, выступает в римском праве. Не исполнивший ее приравнивается вору и подлежит по этому уплате duplum . В свою очередь, индусские своды настаивают на возвращении предмета «в том самом виде, в каком он получен был должником» (Vishnu VII) .
Чтобы гарантировать возможность выполнения этого правила, древнеримское право, в применении к ссуде, требовало, чтобы должник не давал взятой им вещи иного употребления, кроме того, какое было выговорено при заключении договора. По мнению Сцеволы, говорить г. Муромцев, тот поступал воровски, кто, получив вещь в ссуду, изменял произвольно способ пользования ею. То же самое начало проводится и законодательством Уэльского герцогства , а также в Русской Правде, как следует из употребляемого многими текстами ее выражения: «аже где холоп вылжет куны» .
Но как быть, если данная в заем вещь погибала от несчастного случая? Ирландское право совершенно освобождает должника при таких условиях от обязанности вернуть не только ссуженное, но и ценность его . Законодательство же Уэльса, придерживаясь того же начала, требует только одного, чтобы должник доказал в этом случае, что он обращался с занятой им вещью, как с собственной и не давал ей другого употребления, кроме выговоренного . Не далее, как еще во времена Сцеволы, получавший ссуду не отвечал в Риме за неосторожное повреждения вещи, а только в случае злонамеренной ее порчи. При займе предметами, а не деньгами, всегда является возможность порчи данного в ссуду. Эта порча очевидно не должна падать на кредитора, который поэтому вправе требовать возмещения за нее со стороны должника. О таком возмещении одинаково идет речь, как в древнегерманском праве, так и в кельтическом. Возьмет ли кто что-нибудь в ссуду, говорят шведские законы, он должен вернуть кредитору занятое им. Порче заем не подлежит. Если она окажется, должник обязан вознаградить за нее сполна, в том размере, какой будет определен соседями, которые присутствовали при ссуде предмета кредитором . Если в полученной в ссуду лошади окажется какой-либо недостаток в момент возвращения ссуды, кредитор вправе требовать себе вознаграждение, читаем мы в законах Уэльского герцогства, и то же правило применяется им и к случаям повреждения других поступивших в ссуду предметов . По всей вероятности, эта обязанность возмещения в случае повреждения полученной в ссуду вещи и сделалась источником того правила, по которому в позднейшем праве заем обязывал только к возвращению ценности занятого, а не самого полученного заемщиком предмета.
Ссуда может быть безвозмездной или же наоборот возмездною. В индусском праве мы находим любопытное правило, что когда ссуда производится скотом или рабынями, процентов не полагается, так как прирост идет в пользу кредитора и то же, вероятно, имеет в виду и Русская Правда, сопровождая постановление о росте, (резе) подробным расчетом того, сколько приросту может быть от овец, коз, свиней, кобыл, коров (ланьской телицы), пчел и т. д. в 10 и 12-летний срок. Предвидя возможность неуплаты должником в назначенные сроки следуемых процентов и постепенное возрастание капитала путем процента на процент, законодатель кое-где, как, например, в Индии, определяет, далее чего не должно идти это увеличение. Заемщик ни в каком случае не должен вернуть кредитору более двойной суммы занятого им золота, тройной при ссуде хлебом, в четыре раза большей, когда речь идет о платье. При займе же напитков, сумма долга может возрасти до требования в восемь раз большего против займа.
Другие законодательства, как например наше, определяют размер процента, повышают или понижают его, смотря по тому, сделан ли заем на год, на треть года или всего на всего на месяц, и совершенно запрещают в известных случаях взимания процентов по месячному расчету.
Нередко также кредитор обеспечивает себе рост с капитала тем, что берет у должника в пользование известный земельный участок, который и остается за ним до времени платежа долга. Такой порядок вещей, при котором заем соединяется с залогом в его древнейшей форме «mortgage» или nantissement, между прочим считался нормальным в Швеции, как видно из ее древнего законодательства, превосходно истолкованного в этом отношении Амирой . Нередко та же цель, т. е. своевременное получение дохода с капитала, достигалась еще и тем путем, что во все время, пока долг не был уплачен, должник обязывался производить безвозмездно какие-либо работы в пользу кредитора. В этом случае имело место соединение в одном лице должника и наймита – факт, с существованием которого знакомит нас наше древнее закупничество, при котором ссуда могла быть одновременно не только деньгами и скотом, но, как в шведском праве, по всей вероятности и землею и должник, удерживая вполне личную свободу, становился на время работником своего кредитора .
Таковы в главных чертах характерные особенности древнего долгового соглашения, понимая под ним одинаково заем и ссуду, если не говорить о тех, которые общи ему с другими договорами, как то заключение его в присутствии уполномоченных от семейной общины, если должником являлась последняя, или простых свидетелей во всех остальных случаях. Этот экскурс в область истории древнего займа всего лучше объясняет многие особенности осетинского долгового права. Чтобы познакомить с ними читателя я выбираю одно из бывших у меня под рукою судебных дел. Назад тому шестьдесят четыре года и четыре месяца, доносит 9-го октября 76 г. в терское областное управление заромагский житель Амзора Кайтмазов, покойный отец мой Гани, по существовавшему в то время между осетинами обычаю, взял у Нарского жителя Дзанаспи Хетагурова одного быка с обычным условием платить упомянутому Хетагурову до возвращения ему быка ежегодно по 3 р. 20 копеек. По крайней бедности свой отец мой не мог возвратить Хетагурову быка, так как отдал его в калым, когда сватал мою мать, а также не мог уплатить ему и стоимости быка. В течения 46 лет, он продолжал поэтому вносить Хетагурову ежегодно по 3 р. 20 к. и таким образом уплатил ему 147 р. 20 к. По смерти отца, я, как прямой его наследник, не был избавлен от такой несправедливой дани и, не смотря на то, что отец оставил мне всего четверть десятины, цена которой не больше тридцати рублей, мне пришлось платить Хетагурову сказанную дань 18 лет, так что всего мною и отцом уплачено ему 204 р. 80 копеек. Когда же я отказал Хетагурову в платеже ему такой несправедливой дани, он 19-го мая 74-го года предъявил на меня жалобу в заромагский сельский суд. Из дальнейшего хода дела видно, что суд приговорил Кайтмазова к уплате Хетагурову двойной стоимости быка в количестве 20 р. на том основании, во 1-х что вол не был возвращен его отцом, как требует этого обычай, и во 2-х потому, что сын, с принятием наследства вступает и во все обязательства отца. В этой жалобе, как нельзя лучше выступают следующие особенности осетинского займа: 1) заем производится предметами, а не деньгами 2) должник обязан вернуть кредитору тот самый предмет, какой был взят им у него. Если требование это не будет исполнено, получивший ссуду отвечает, как за воровство, – возвращением двойной цены взятого им в ссуду, 3) заем может быть бессрочным, 4) размер процента составляет не менее трети занятого , 5) обычай не определяет того максимума, далее которого не должно идти накопление процентов. В данном случае сумма процентов, приблизительно, в 10 раз больше стоимости занятого. Остановимся на более детальном рассмотрении некоторых из этих правил: во 1-х, ссуда производится в Осетии не деньгами только, но и предметами. Какие предметы, спрашивается, идут в ссуду? Из бывших в моем рассмотрении дел видно, что всего чаще таким предметом является скот ссужаемый обыкновенно на весьма тяжких для заемщика условиях. Впрочем, в том случае, если кредитором является близкий родственник, ссуда скота бывает и безвозмездной. Когда ссуда скота производится безвозмездно и на долгий срок, прирост поступает в пользу заемщика, в противном же случае – в пользу кредитора. Любопытный вид безвозмездной ссуды скота представляет так называемый «ангуст» или «ангосина», состоящий в том, что во время производства пахоты, соседние дворы взаимно ссужают друг друга скотом. Такая ссуда скота соединяется обыкновенно с столь же безвозмездной ссудой рабочих и притом таким образом, что тот двор, который поставил меньше волов, должен поставить больше рабочих и наоборот. Нельзя назвать такую ссуду даровой, так как всякий произведший ее двор вправе ждать такой же услуги от одолженного им соседа. Ходячие дефиниции, целиком заимствованные из римского права, довольно плохо выражают сущность этого любопытного обычая. Всего удобнее передать его содержания термином, доселе употребительным в нашем крестьянском быту, назвав его «общественною помочью».
Эти общественные помочи не следует смешивать с теми, которые при уборке хлеба и сена производятся взаимно соседними друг другу дворами, каждый раз по приглашению нуждающаяся в них и за одно только угощение. Помочи эти известны в Осетии под наименованием «Зиу» . Те помочи, которые мы имеем в настоящее время в виду, встречаются, как общее правило, в одной лишь плоскостной части южной Осетии. Происхождения их объясняется обычаем пахать землю большими плугами, обыкновенно с семи-головою упряжью. Тогда как в горах пашут сохою в одну пару волов, говорить г. Фларовский в своем описании Горийского и Душетского уездов , в низких местах употребляют 6, 7 и 8 пар; не имеющие достаточного числа голов, пашут общими силами, составляя полные плуги следующим образом. Один ставит сам плуг, другой – работников, третий – большее или меньшее число быков и т. д. Обычаем установился раз и навсегда следующий порядок оценки всего, поступающего в общее пользование. Поставка плуга или, точнее говоря, входящего в его состав железа – приравнивается 3-х дневному паханию; тот, кто доставит деревянную часть его, считается пахавшим один день; тот же, кому принадлежат нужные для упряжи ремни, вправе считаться пахавшим в течение двух дней; каждый из погонщиков, всех числом четыре, признается работавшим 2 дня, идущий же за плугом в один день считается поработавшим столько, сколько обыкновенный рабочий в 4 дня; наконец, тот, кто караулит скот ночью, во все время продолжения пахаты, в праве требовать, чтобы его труд приравниваем был к двухдневному паханию. Применительно к указанному масштабу происходит доселе расчет между сложившимися для пахоты дворами.
Описанная система заслуживает тем большего внимания, что в ней можно найти решительное подтверждение той догадке, которая высказана была Зебомом на счет порядка общей оранки не только во всей средневековой Европе, но и на востоке всюду, была распространена занесенная с запада феодальная система. Зебому удалось подтвердить свою догадку только ссылкой на те порядки, какие господствовали в этом отношении в пределах основанного крестоносцами государства. Приведенные нами факты доказывают существование их в столь же феодальном по характеру грузинском государстве. Но доказывая вполне мысль Зебома о производстве пахоты общими силами сложившихся дворов, приведенные факты в то же время указывают на то, что эта система ни мало не связана с господством начала общинного владения, о котором в данных местностях нет и помину. Таким образом, подкрепляя одну из догадок Зебома, они в то же время ничего не дают для фактического обоснования его основного взгляда о том, что общинное владение землею обязано своим происхождением системе общей оранки.
Наравне со скотом, в ссуду поступает также в Осетии оружие, обыкновенно безвозмездно, и хлебное зерно для посевов, с обязанностью вернуть его с присыпом, употребляя выражения Русской Правды, а до 69 года была не безызвестна и ссуда женщин-рабынь. По образцу Кабардинцев , Осетины по преимуществу из мусульман не отдавали своих рабынь в замужество, а устраивали им только временные связи. Всякий старейшина имел право ссудить свою рабыню по выбору тому или другому фарсаглагу или кавдасарду, который во все время сожительства с нею мог безвозмездно пользоваться ее трудом; прижитые же от такого сожительства дети составляли собственность ссудившего их господина и заменяли ему тот рост, который кредитор по обычаю призван получать от должника. Из этого видно, что слова индусских сводов о том, что за ссуду рабынь не полагается процента, так как взамен их служат рождаемые ими дети-рабы, находили себе буквальное применение среди осетинского общества.
2) Мы видели, что древнее право требует возвращения кредитору занятого у него предмета, а не его имущественного эквивалента, иначе говоря, согласно ему, собственность на ссужаемую вещь не переходит к должнику, а остается за кредитором. Все, что должник получает – это право пользоваться ею до наступления срока уплаты. Эта черта древнего права доселе встречается в осетинском займе. Очевидно, что там, где объектом его являются деньги или хлеб, она неуловима, так как оба предмета удобозаменимы, другое дело, если в ссуду идет скот или оружие. В этом случае, право кредитора требовать возвращения ему того самого ружья или той самой лошади, какие даны были в ссуду и преследовать должника, не исполнившего этого требование, как вора, взысканием с него двойной цены займа, – не оставляет сомнения в том, что осетинский заем – договор совершенно отличный от того, какой известен под этим именем римскому праву позднейшей эпохи или нашему десятому тому .
3) Из приведенного примера видно, что условие о сроке вовсе не признается Осетинами необходимой принадлежностью займа. Шесть десять четыре года не возвращается занятый предмет и договор остается в силе, очевидно в виду отсутствия исковой давности. Но этого мало. При самом заключении его, ничего не выговаривается на счет времени возвращения ссуженного. Сделавший заем выполнит обязательство, когда будет в состоянии это сделать. Дотоле с него требуется только уплата положенных процентов.
Перехожу теперь к рассмотрению этих последних. Совершенно независимо от посторонних влияний, осетины и соседние с ними горские татары пришли к выработке довольно сложной системы процентов, изучение которой, быть может, призвано пролить свет на сам источник происхождения древнейшего расчета процентов… Развитие долгового права началось у осетин в эпоху совершенного незнакомства их с денежными знаками. Меновою единицею явилась корова. Так как от последней можно ждать ежегодного приплода, то осетинский обычай признал возможным установить правило о том, что взявший корову в ссуду обязан вернуть ее в конце года вместе с теленком, а в конце двух лет вместе с коровой, так как двухгодовалая телушка способна уже сделаться коровой, что дает нам увеличение капитала вдвое в течение двух лет, или что то же 50%; отсюда понятно, что осетины, прилагая тот же расчет и к денежным ссудам, могли прийти к выводу, что и с них следует в конце года взыскивать в пользу собственника половину отданной в заем суммы. Вот каким образом получился у них тот высокий сбор, каким они облагали еще недавно своих должников и который и ныне доходит до 30%. В Дигории «присып» доселе равняется нередко половине занятой суммы (с мерки полмерки в конце года). Умственный процесс, каким осетины пришли к существующему у них расчету процентов не был чужд, по-видимому, и другим арийским народностям. Что индусы в частности знали его некогда, можно заключить из приведенного уже мною постановления Виазы. Со скота, говорит она, кредитор получает приплод . То обстоятельство, что Русская Правда, говоря о займе, не упоминает о том, какой процент идет кредитору за ссуженный им скот (нельзя же думать в самом деле, что таких ссуд не было в древней России), а в ближайших статьях переходит к вычислению приплода, какой можно получить от скота в 20 и 12 лет, по-моему также говорит о том, что процентом за ссужаемый скот являлся у нас его приплод. А если так, то весьма вероятно, что те высокие проценты, о каких упоминает Русская Правда, объясняются позднейшим переводом на деньги того их размера, какой был установлен ссудою скота и получением за него приплода.
Но что более всего убеждает меня в том, что система процентов возникла у арийских народностей путем подведения факта ссуды под систему естественного приплода скота, это то, что во всех древних законодательствах, которые только упоминают о процентах, есть намек на взимание не простых, а сложных процентов. В самом деле, едва ли было бы мыслимо чуть не поголовное закабаление за долги простого народа Афин и Рима у евпатридов и патрициев, если бы вознаграждение кредитора ограничивалось одними простыми процентами. Непонятно было бы также в этом случае предвидимое индусскими сводами еще при жизни должника возрастание занятой им суммы и процентов на нее до размеров в восемь раз, больших, против первоначальной ссуды . Но вычисление сложных процентов на столько тонкая операция, что производство ее чуть не в младенческий период истории довольно трудно было бы допустить, если бы и в этом отношении древние Арии не нашли прямого указания для себя в порядке приплода стад. Карачаевцы, сидевшие долгое время в тех самых местностях, в которых некогда жили осетины, до сих пор вычисляют сложные проценты применительно к естественному размножению коровы. Карачаевский окружной начальник, г. Петрусевич, сообщает на этот счет следующие любопытные данные. «После признания коровы за единицу мены, образовался целый ряд правил для вычисления процентов, основанных на приплоде, какой дает корова. При этом положено было за основное начало при вычислении процентов, что корова телится всегда не теленком, а телушкой, так как, в случае долгих просрочек, телушка тоже обратится в корову и в свою очередь дает приплод и так до бесконечности. Таким образом, возникла следующая система. Корова к осени уж непременно стельная и весною отелится. В два года эта дает нам две телушки. Но через год телушка первого года сделается уже коровой и к концу его, т. е. к осени следующего года, в свою очередь должна быть стельною. Таким образом, в два года из одной коровы образуется две коровы и одна телушка. Имея в виду эти факты, кредитор через год взыскивает с должника сверх коровы телушку, а через два года уже корову и телушку и т. д. Расчет прироста у Карачаевцев осложняется еще тем, что и за молоко, которое дает корова, полагается ими известный прирост .
Давнишнее сравнительно введение денег в Осетии несколько затемнило для нас первоначальный характер практиковавшейся здесь системы вычисления процентов, но из того факта, что и Осетинам известно взимания процента на процент (так называемого ими цауати цауат), можно полагать, что в том виде, в каком расчет процентов производится Карачаевцами, он искони известен был и осетинам.
5) Разрешая взимания процента на процент, цауати цауат, обычай в то же время не определял в Осетии того максимума, далее которого не должно было идти возрастание занятой суммы. Это обстоятельство вероятно не мало содействовало увеличению числа случаев закабаления и объясняет нам многочисленность класса рабов или гурзиаков в период времени, непосредственно предшествовавший освобождению зависимых сословий.
Одну из архаических черт осетинского долгового права составляет нередко встречающаяся в нем замена процентов доходом с определенного участка земли, отдаваемого должником в личное пользование кредитора. С характером такой сделки всего легче познакомиться из следующего дела, записанного мною в канцелярии начальника Терской области. В 74 году вдова Кодзоева, не имея возможности выплатить следуемые ею Аврауму Цохоеву 90 р. в калым за взятую сыном ее невесту, дает на девять лет участок земли в Кургхуме. Участком этим Цохоев вправе пользоваться, как заблагорассудит. Если через девять лет калым будет выплачен, земля снова вернется в руки Кодзоева. Видеть в таком договоре залог нельзя потому, что кредитору предоставлено право пользования. К тому же, если бы пользование участком служило только обеспечением долга, то ссуда была бы безвозмездной. Но этого вовсе не имеется в виду и сторона, в пользу которой сделан бавстау, извлекает из произведенной ею ссуды ежегодную прибыль в форме получаемого ею с имущества дохода. Договор этот, таким образом, совершенно однохарактерен с тем, к какому, с одинаковою целью обеспечения роста, обращалось, как мы видели, древнее шведское право. Но если бавстау не есть залог, то это, несомненно, его первообраз и, что это так, в этом убеждает нас история французского и английского залогового права, в которых nantissement и mortgage отличаются теми же характерными признаками, что и осетинский бавстау, а оба названные договора предшественники современной гипотеки.
Чем ссуда является в Осетии по отношению к движимости, тем наем для недвижимости. Говоря это, я хочу сказать, что ему в гораздо большей степени, чем современному нам, присущ характер займа, делаемого нанимателем у наемщика, займа, объектом которого является недвижимость. Место употребительных при займе процентов занимает исполнение наемщиком известных работ в пользу лица, от которого он получил землю. С таким характером наем имущества встречается в средневековом праве в эпоху начавшейся уже феодализации недвижимой собственности. Мы встречаем его не только во Франции, Германии или Англии в форме так наз. liberum tenementum, но и в Скандинавии. Определяя его характерные особенности, Амира не затрудняется приравнять его к ссуде недвижимости. Те виды имущественного найма, которые мы обнимаем понятием аренды, еще недавно были совершенно неизвестны осетинам. В настоящее время они зарождаются в их среде под несомненным влиянием русских порядков. Как не представляющие в себе ничего характерного, они могут быть обойдены молчанием. Гораздо большего внимания заслуживает та довольно распространенная форма найма, которую осетины называют «амдзарин», что в буквальном переводе значит сожительство. Договор этот состоит в следующем: человек безземельный получает в пользование, более или менее продолжительное, нередко даже пожизненное, определенный участок земли от собственника, под условием, что, пока продлится пользование, он будет, взамен процентов, исполнять на землях наемщика все работы по хозяйству, пахать, боронить, сеять, жать и все это безвозмездно. Такой договор, очевидно, представляет полное сходство с тем, в силу которого наши крестьяне серебряники приобретали временно пользование землею и хозяйственным инвентарем, под столь же временным условием бесплатной работы (изделия) в пользу землевладельца . В осетинском договоре для нас любопытны две стороны: во-первых, ссуда земли и, во-вторых, замена процента личным трудом. С современной точки зрения договор, о котором идет речь, может быть рассматриваем или как имущественный наем, под условием отработки, или как личный, вознаграждаемый правом земельного пользования. Но не таков источник его происхождения. Земля ссужалась и ссужается в Осетии точь-в-точь, как всякий иной вид ценностей. Так как по несостоятельности своей должник обещает быть плохим плательщиком, то хозяин обеспечивает себе наперед ежегодное получение процентов тем, что требует от должника службы себе. Служба эта должна продолжаться до тех пор, пока не будет возвращена кредитору ссуда, т. е. данный им участок земли. Иногда дело принимает и такой оборот, что, вместо неопределенной службы в пользу кредитора, требуется уплата ему ежегодно половины урожая. Распространенное на протяжении целого мира половничество известно и в Осетии, в особенности в горах. Название, которым местные жители обозначают этот вид сделок – хайцон (от слов хай – часть и цон – идти). Если какой-нибудь род вздумает выселиться, – говорит г. Пфаф, – принадлежащая ему земля обыкновенно сдается им в наем на столь продолжительные и неопределенные сроки, что временное пользование землею нередко становится потомственной арендой . Обыкновенными условиями сдачи земли в половничество является получения собственником земли половины урожаев с пашен и одной трети с сенокосов. Различие это объясняется тою затратою семян, какую принимает на себя земельный собственник, снабжающий ими своего арендатора. Вместе с семенами для посева, половник получает от собственника и весь хозяйственный инвентарь. Нечего и говорить, что он вполне сохраняет свою личную свободу, почему цоговор этот продолжает держаться и после отмены крепостных отношений. Договор, заключаемый половником с собственником земли, обыкновенно долгосрочный, что также не составляет особенности этого договора, так как та же долгосрочность характеризует его всюду, где он существует .
Древнее право, как показывает пример германского, не устанавливает строгого различия между поклажей и ссудой. Depositum и commodatum в варварских сводах составляют один и тот же вид договоров, говорит Гримм, и этот взгляд высказывают вслед за ним одинаково Бетман Гольвег и Зом .
Нельзя сказать, чтобы и обычное право осетин обособляло договор поклажи от долгового соглашения. Причина тому двоякого рода. Во 1-х, осетинский заем, как мы видели, требует передачи должником той самой вещи, какая была дана ему кредитором. Таким образом, в этом отношении оба договора совпадают. Во 2-х, принявший поклажу, по осетинскому обычаю, освобождается от ответственности за пропажу данной ему на сохранения вещи, даже в том случае, если бы причиной ее была не «vis majo»», а простая неосторожность. В ряде дел, просмотренных мною по книге решений Христианского сельского суда, мне нередко попадались такие, в которых всякая ответственность снималась с поклаже принимателя за потерянную им вещь на том простом основании, что он соглашался принести присягу, что вещь действительно им потеряна. В третьих осетинская поклажа или «караул», «гауай-ганаг», как ее называют, еще тем не отвечает нашим представлениям об этом договоре, что при ней нет ответственности за повреждения вещи, раз можно доказать, что последнее произведено не самим поклаже-принимателем. В одном деле я читаю, что по жалобе за порчу данной на хранение коровы, причиненную ей будто бы ударами, «от которых она перестала доиться», суд приговорил ответчика побожиться отцом в том, что не он бил корову. Раз он принесет клятву, всякая ответственность будет снята с него. 4) В одном только отношении осетинская поклажа приближается к нашей, – именно в том, что пользование данным на хранение предметом в такой же степени не допускается ею, как и римской или русской. В некоторых из рассмотренных мною дел я нахожу например штрафование табунщика за то, что он ездил на данной ему на хранение лошади или позволил другому ездить на ней .
Я сейчас упомянул о табунщике, как о поклаже-принимателе. Такое заявления может показаться странным и я спешу его оправдать.
Дело в том, что табунщики, как и пастухи, стоят в Осетии в совершенно других условиях, чем у нас. Собственники лошадей и скота обязуются уплатить им в конце года или столько-то от каждой головы или известную часть приплода. Табунщики и пастухи входят в такие соглашения с неопределенным числом лиц. Перед всеми ими они одинаково отвечают за пропавшую скотину, если только пропажа произошла по их вине. Кроме ухода за лошадьми и скотом, они не несут других обязанностей и являются полными хозяевами остающегося им досуга. Табунщик получает вознаграждение обыкновенно деньгами в следующем размере: от буйвола – двадцать копеек, от коровы десять или пятнадцать и столько же от лошади. Что же касается до баранщиков, то с ними расплата всего чаще происходит следующим образом: бараны сдаются пастуху сроком на 3 года. По истечении этого срока собственник скота выбирает из числа лучших баранов столько голов, сколько сдано было им три года назад. После этого приплод делится пополам между ним и баранщиком. Если у последнего, сверх взятых им, было еще такое — же или приблизительно такое число собственных баранов, то по истечении трех лет все бараны безразличия делятся пополам между ним и собственником. Отношение обоих осложняются еще тем, что со второго года баранщик принимает обязательство удовлетворить хозяина за вымерших баранов уступкой ему собственных, в числе, равном тому, какое было дано ему хозяином . Во все время, пока продолжается сделка, шерсть, получаемая от баранов, делится собственником пополам с баранщиком, молоком же овец и сыром, из него приготовляемым, пользуется исключительно сам баранщик. Однохарактерные условия заключаемы были еще недавно и с хранителями пчельников.
Я не берусь подвести ни под один из известных нам видов договоров соглашения, в какие вступают целые общества Осетии с так называемыми караульными, взамен получаемого ими годового жалованья, эти последние принимают обязанность оберегать имущество всех жителей селения и в случае неотыскания вора вознаграждают за украденное двумя третями его цены . Столь же своеобразной является та бесформенная сделка, в какую осетин вступает с лицом, берущимся отыскать вора и пользующимся в стране незавидным прозвищем донощика. (комдзуог) Лицо это обязывается за известное вознаграждение вернуть собственнику похищенное у него и указать ему вора. В случае неисполнения обещания, оно само берется вознаградить собственника за убытки, причиненные ему кражей. Источник происхождения того и другого договора один и тот же – это производство в Осетии воровства вполне организованными шайками. Вращаясь в их кругу, комдзуог приобретает возможность так близко познакомиться с теми приемами, какие пускаются в ход отдельными ворами, что указание виновника покражи для него дело сравнительно легкое. Если он боится чего, так это мести родственников, а нередко и самого выданного им лица. Поэтому он всячески старается скрыть свое имя и назначает себе сравнительно высокое вознаграждения за тот риск, которому он подвергается. Ведя борьбу с воровством, русское правительство обратилось к установлению в среде Осетин чего-то близкого к той системе круговой поруки десятен и сотен, введение которой в Англии обыкновенно приписывается Эдуарду Исповеднику и которая, как я показал это в другом месте , должна быть признана норманским нововведением. Эта архаическая затея, ничего разумеется не имеющая общего со старинной круговой порукой родов, отлилась в конечном своем виде в следующую форму: отдельные сельские общества обязаны избирать из своей среды благонадежных людей, которым поручается бдительный надзор каждому за десятью дворами. Лица эти принимают присягу в том, что обо всех преступлениях будут своевременно доводить до сведения старшины или участкового пристава . Вот с этими-то караульными местные общества и заключают иногда частные соглашения, обязываясь отказаться в их пользу от третьей части похищенного, в случае открытия ими вора. В прежнее время эта же треть обыкновенно шла донощику.
Возможность отнести к видам поклажи тот договор, в какой осетины обыкновенно вступают со своими баранщиками и пастухами, избавляет нас от необходимости говорить о личном найме у осетин. До 69 года, т. е. до уничтожения зависимых сословий, необходимости в нем не было, и потому обычай не мог сложиться. С 69 же года личный наем становится явлением обыденным, особым видом договора, настолько близким к русскому и так сильно отражающим на себе влияние чужого права, что упоминать о нем при изложении осетинской системы договоров я не вижу основания.
Остается сказать еще о договоре товарищества в первобытной форме молчаливого соглашения, в силу которого охотящиеся сообща лица оставляют себе каждый только головы убитых ими животных, и делят все остальное поровну. Договор этот заслуживает быть отмеченным потому лишь, что в нем сохранилась, вероятно, древнейшая практика раздела военной добычи поровну между всеми участниками предприятия.
Нартские сказания нередко упоминают о таких производимых сообща набегах, для которых в Осетии существует даже особый термин, так наз. балц . Целью таких наездов является частью увод пленных, частью угон чужого скота. Продолжаются они несколько недель, месяцев, иногда год, встречаются, однако, и 12-ти и 20-ти годичные баллы. В осетинских сказаниях упоминается о производстве таких набегов не только на соседние аулы, но и на Кабарду, Чечню и татарские общества. С отдаленными набегами народные сказания обыкновенно связывают представления о походе на Турок. По возвращении из набегов, следует дележ добычи на равные доли, причем, однако, в полном соответствии с законами наследования, выделяется одинаково в пользу старшего и младшего известный прибавок. Урызмаг отправился в поход к туркам, говорит сказание, в сообществе витязя, не пожелавшего открыть ему своего имени. По возвращении из похода, сотоварищ Урызмага делить загнанное у турок стадо на три части: «бери Урызмаг из 3 частей ту, какую захочешь, сказал он знаменитому Нарту». Урызмаг выбрал себе часть. «Доля эта твоя, сказал ему витязь; а вот эта, вторая доля также принадлежит тебе за твою старость» .
Необходимость выделения старшему особого прибавка наглядно выступает в следующей легенде: Обошедши хитростью одноглазого великана, которому он предварительно выжег глаз раскаленным вертелом, Урызмаг с помощью Нартов угоняет его стадо прямо на площадь, где собирается сход (нихас.) Стали делить добычу поровну между всеми. «Не так, не так, господа, сказал один из Нартов, Урызмагу следует еще доля старшего»… Никто не стал возражать; каждый отделил известную часть своей доли для Урызмага, который, таким образом, получил долю старшего или так наз. хестаг .
Наряду с долей старшего в нартских сказаниях упоминается и доля младшего в добыче. Говоря о том, как Сосрыко, Урызмаг, Хамиц и Сослан отправились однажды совместно в балц, пригласивши с собою, на правах младшего, Нарта Сырдона, обязанного поэтому служить им во все время набега, сказания вносить в свой рассказ о дележе добычи следующие характерные подробности. Витязи забрали все добро великанов и разделили его поровну между собою. «Но, господа мои Нарты, воскликнул Сырдон, мне бы следовала еще доля младшего»! «Твоя правда», отвечал Урызмаг, и тотчас же отделил Сырдону некоторую часть своей доли. Примеру Урызмага, как старшего, последовали и все другие .
В заключение нам надо сказать еще об одном виде договоров, в настоящее время, не имеющим более самостоятельного значения и употребительном только, как средство обеспечения других. Я разумею поручительство. Источник происхождения его лежит несомненно в самых условиях родового быта и той солидарности, какая существовала при нем между лицами одной крови. Связанные друг с другом единством происхождения и культа, родственники помогали друг другу не при одном осуществлении кровомщения, но и во всех обстоятельствах жизни. Свидетели совершаемых частным лицом сделок, они вместе с тем являлись живым ручательством тому, что договор, им заключенный, будет исполнен во всей его силе. Принося клятвенное заявление в том, что их родственники заслуживают полного доверия, они вместе с тем как бы сами входили с противной стороною в договор, сущность которого сводилась к тому, что при не выполнении ею принятого на себя обязательства последнее во всей его силе переходит на них самих. По типу этого поручительства родственников сложился и изучаемый нами институт – поручительства посторонних. Характеризующие родовое поручительство черты сказываются еще вполне в той юридической квалификации, какую дает этому институту древняя книга законов Эрина – Сенхус Мор. Ирландский «Gиall» или поручитель, то лицо, к которому неполучившая удовлетворения сторона обращается за расплатой, каждый раз, когда должник успел скрыться. Если поручитель не вознаградит его за понесенный им вред, кредитор вправе применить к нему и его имуществу ту же систему легализированного захвата, что и к самому должнику . Мало того, от кредитора зависит обратиться со своим требованием к тому или другому. Долга нельзя искать с должника, говорит позднейший комментатор, если требование о расплате уже предъявлено к поручителю-родственнику . – Возможность такого непосредственного обращения к поручителю, хотя бы и не родственнику, была гарантирована кредитору и индусскими сводами, как видно из следующих слов «Вишну». Поручитель, уплативший долг в виду настояний кредитора, вправе требовать с должника в два раза больше против сделанного им платежа .
В германских источниках также сохранились некоторые следы этого старинного взгляда на характер поручительства. Поручитель древнего права, – говорит американец Гольмс . – был тем же, что и заложник. В старинной песне о «Huon de Bordeau», рассказывается, как за убийство его сына Карл присуждает Гюона выслужить себе прощения всякими, по-видимому, неудобоисполнимыми подвигами. Гюон предпринимает их совершение и покидает двор, оставив Карлу двенадцать заложников. По прошествии многих месяцев он возвращается победоносным домой; но Карла уверили, что Гюон обманывает его и что ни одно из данных ему повелений не было исполнено. Разгневанный Император приказывает привести к нему поручителей. «Да явятся ко мне поручители Гюона, – кричит он. – Я перевешаю их всех и не позволю им дать за себя выкупа». С этим свидетельством Гольмс сопоставляет некоторые тексты англо-саксонских законов и позднейшей по времени частной компиляции, известной под именем Зерцала Правосудия, Mirror of justice. В первых говорится об освобождении обвиняемого от заключения под стражей лишь в случае представления им поручителя, а во втором о наказании Канутом поручителей за преступников, как самих преступников. Не далее, как при Эдуарде III один судья, по имени Шард, подвергая поручителя той имущественной ответственности, какая ждет его и теперь, вместе с тем прибавлял: «существует мнение, что поручителя следовало бы повесить». Из всех этих фактов Гольмс совершенно правильно делает тот вывод, что древний германский поручитель, подобно заложнику, во всем заступал личность должника, а потому, в случае неисполнения договора, подвергаем был одинаковой с ним участи. Но договор, заключаемый между кредитором и поручителем, необходимо предполагает существование рядом с ним другого, обеспечивающего поручителя в возмещении ему всех понесенных им имущественных затрат. Как ирландское, так и индусское право вполне оправдывают такое утверждение. Мы видели уже, что Вишну предоставляет поручителю право требовать с должника двойную сумму сделанного им платежа; но это же право, выговаривает ему и ирландский Сенхус Мор: «пусть поручитель взыщет с должника все уплаченное им за него в двойном размере» .И так, древнее поручительство в отличие, от настоящего, представляет собою одновременно два договора: в силу первого поручитель обязуется сделать по отношению к кредитору все то, что последний вправе требовать от должника; в силу второго должник берет на себя вознаградить поручителя за все убытки, какие могут быть понесены последним. Спрашивается, известно ли осетинам поручительство с тем характером, какой отличал его в древности, или в их среде оно не более, как один из видов обеспечения кредитора. В настоящее время, благодаря практике русских судов, поручительство в Осетии сделалось ни чем иным, как добавочной статьей ко всякого рода соглашениям. Но не таков был первоначальный его характер. Поручитель всецело сливался с личностью должника и, подобно ему, мог подвергнуться со стороны кредитора тому барантованию, какое, как известно, было единственным способом добиться выполнения договора. Разумеется, в свою очередь поручитель имел право требовать себе вознаграждение от должника, но простого кажется, а не двойного, как в Индии и Ирландии. Если не следовал платеж, то оставалось прибегнуть к тому же средству, какое всегда было во власти кредитора, то есть к насильственному захвату. Впрочем, до этого редко когда доходило, так как права поручителя охранялись более крепкою санкцией, нежели та, какой пользовались права кредитора, правда не юридическою, а этическою и религиозною. Обычай разрешал ему безнаказанно нанести неисправному плательщику и его двору следующее оскорбление, которое в Осетии считается высшей обидой: в сопровождении большего или меньшего числа свидетелей он убивал собаку, произнося при этом, что посвящает ее покойнику (т.е. предку) должника, принадлежность которого к тому или другому роду каждый раз формально указывалась . Вынести такое оскорбление без возмездия при обыкновенных условиях осетин считает невозможным, так как по народным представлениям большего и быть не может, но против поручителя, им же обиженного, он бессилен; обычай решительно стоит на стороне последнего, что и высказывается наглядно в том, что убийство поручителя не считается им простым актом возмездия, а основанием к уплате крови родственникам убитого.
Все это, впрочем, выходит уже из употребления, и поручительство начинает приобретать, благодаря практике наших судов в Осетии, тот характер, какой дает ему десятый том.
Семейное право Осетин.
а) Брачное право.
Осетинская семья – семья моногамическая, в которой сохранились, однако, следы сравнительно недавней полигамии. Говоря это, я хочу сказать, что не только у магометан, но и у христиан одинаково северной и южной Осетии, было в обычае держать несколько жен, из которых одна считалась главной, а остальные – второстепенными, «женами по имени» «номулус», как доселе зовет их народ всюду, за исключением Дигории, где названия им «кумячки». Пример соседних с осетинами горцев мусульманского вероисповедания: Кабардинцев, Татар и Кумыков, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что и при господстве полигамии, первая жена, как принадлежащая обыкновенно к высшему сословию и старшая по возрасту, пользуется наибольшими правами в доме мужа и окружена соответственно большим почетом. Удивительно ли поэтому, если и в среде осетин, как одной с ними веры, так и разноверцев, наряду с прочими женами одна, именно первая, со временем стала считаться главной. Такое постепенное обособление старшей по возрасту и состоянию жены от остальных – явление на столько распространенное в истории права, что некоторые ученые, в том числе Унгер, видят в нем даже источник самопроизвольного развития моногамии в среде полигамических обществ. И в самом деле, едва ли не этим путем выработалось различие между женою и наложницею, как у древних Индусов, практиковавших некогда многоженство, так и у Греков, Славян, Кельтов и Германцев, которым также только со временем стало доступно различие между законной женой, всегда единой и безраздельной хозяйкой в доме, и наложницами, число которых неограниченно. Смотря на обычаи осетин с этой точки зрения, мы можем сказать, что они сохранили для нас некоторые промежуточные стадии в процессе постепенного развития моногамии и принижения прежних жен до положения наложниц. Тогда как у осетин-магометан, номулус пользуется еще на столько правами жены, что сам порядок ее приобретения регулируется обычаем, требующим такой же уплаты за нее, как и за законную жену, но только в уменьшенном размере (250 р.) , тогда как в Нарском обществе допускается даже наследование ее детей мужского пола, так называемых кавдасардов, в оставленном отцом имуществе, каждый раз, когда главная жена бездетна или имеет, только дочерей , в большинстве христианских аулов северной Осетии, номулус и ее дети являются уже существами, более или менее бесправными. Свою «именную» жену муж может ссужать кому угодно, причем его детьми считаются дети, прижитые ею с посторонним лицом. Мусульманский обычай не знает ничего подобного . Ссуда номулус прямо запрещается им. В магометанских аулах народ так далек еще от мысли видеть в ней свободно уступаемое ее владельцем имущество, что при разделе семейного достояния между братьями, не допускается того, чтобы номулус одного лица перешла в дом другого. Подобно законному мужу, владелец номулус, при желании, может только отпустить ее от себя, после чего она приобретает право свободно распоряжаться своею судьбою .
И так, в юридическом положении номулус легко подметить существенные различия, смотря по тому, будем ли мы иметь в виду мусульманское население Тагаурии. Куртатии и Дигории, а также Осетин – христиан южного склона Кавказского хребта, или наоборот Аллагирцев и выселенных из гор жителей плоскосных аулов. У первых оно ближе к тому, какое принадлежит второстепенным женам в полигамической семье. У вторых – к тому, какое занимает конкубина в современном нам обществе. Нельзя, впрочем, сказать, что понятие конкубины и номулус взаимно покрывают друг друга. В наложничестве, как оно практикуется в Европе, юридическая сторона вполне отсутствует. Свободною сделкой определяется личное и имущественное положения любовницы, сделкою, не защищаемою при том ни законом, ни обычаем, другими словами лишенною всякой юридической санкции. Другое дело в Осетии. Номулус и по смерти ее любовника, а тем более при его жизни, имеет известные права или, вернее сказать, одно право – на содержание. Ее не выгоняют из дома унаследовавшие его дети. Если она не получает доли в наследстве, то в этом отношении ее положение ничем не отличается от положения законной жены. Обе имеют право только на содержание, не более. В юридическом положении номулус у христиан северной Осетии одна черта заслуживает особого внимания. Это та, что от владельца номулус зависит допустить и даже устроить ее сожительство с тем или другим лицом по его выбору, и что дети, рожденные от таких сожительств, считаются детьми не родившего их мужчины, а того, кто ссудил номулус, кто является ее владельцем. Эта черта так старинна, что сразу переносит нас в эпоху, когда мужья вправе были снабжать своими женами посторонних лиц и нередко делали это, желая иметь потомков, когда родительская власть признаваема была не за действительным виновником рождения, а за тем, в чьей власти была родильница. Ее одной вполне достаточно для того, чтобы навсегда отказаться от мысли искать каких-либо параллелей между осетинскими порядками и теми, какие определяли собою юридическое положение княжеских наложниц в древней России . Если в данном случае возможны какие-либо аналогии, то только с такими архаическими по своему характеру нормами, каковы нормы древнего индусского или ирландского права. Дело в том, что в числе других видов брачного сожительства, индусское право знает так называемый брак «ниога», состоящий в том, что с дозволения мужа жена его вступает в сожительство с посторонним лицом. Дети, рожденные от такого брака, носят в Индии особое наименование «кшетраджа» и считаются потомством того липа, чьей женой по закону признается родившая их мать . О сожительстве жены с посторонним лицом, при том с соизволения ее мужа, упоминается также в древней книге законов ирландцев (Сенхус Мор): принимающая в нем участие женщина обозначается в толковании брегонов термином indlis . Таким образом, две отдаленнейшие, одна от другой ветви арийской семьи, крайняя восточная и крайняя западная, одинаково допускают указанный нами вид сожительства – лучшее доказательство тому, что последнее известно было Арийцам еще до эпохи их миграций. Вчитываясь в те постановления, которыми индусское право точнее определяет вытекающие из него юридические отношения, мы находим в них данные утверждать, что такого рода сожительство считалось обязательным для женщины и что виновная в ослушании мужу, в этом отношении, признавалась совершившей тяжкий грех . Индусские своды, за исключением Апастамбы, говорят о сожительстве жены не с родственником мужа, а с посторонним человеком. Один лишь названный свод требует, чтобы муж передавал свою жену только родственнику . Целью передачи жены мужем постороннему лицу указывается приобретение им потомства, обстоятельство, в силу которого индусские своды говорят о прижитом в таком сожительстве сыне, как о рожденном на поле мужа – буквальная передача термина kshetraja – и допускают его к наследованию в имуществе последнего в размере одной шестой части . Одни лишь позднейшие по времени своды, Бодаяна в том числе, перестают видеть в kshetraja исключительно потомка того лица, в чьей власти была мать. Kshetraja, утверждают они, имеет двух отцов и принадлежит двум семьям. Он вправе совершать жертвоприношение обоим отцам и одинаково наследует в имуществе, оставленном каждым из них . Такое отношения к kshetraja объясняется постепенным исчезновением из памяти ближайшего мотива, которым обусловливалась на первых порах ссуда жены ее мужем.
Изучение индусского законодательства раскрывает нам, таким образом, тот источник, из которого возник осетинский обычай ссужать именных жен или номулус посторонним лицам. Обычай этот обусловлен в своем существовании религиозными причинами: он стоит, подобно индусскому, в прямом отношении к культу предков, еще доселе упорно держащемуся в среде осетин. С течением времени к прежнему мотиву присоединяется новый, чисто экономически: желание увеличить число рабочих рук в семье, усилить ее хозяйственное значение. Ссужая номулус постороннему лицу, осетин знает, что рожденный от нее ребенок – кавдасард – будет его работником и, наряду с другими ценностями, перейдет по смерти его в совместное обладание оставшейся после него семьи.
Неудивительно поэтому, если осетины, не смотря на убеждения своих духовников, никак не хотят отказаться от укоренившегося обычая держать наряду с законной женой еще несколько незаконных. Особенно в таких обществах, как Нарское или Мамиссонское, которые со всех сторон теснимы горами, не оставляющими места не только для нив, но и для пашен, право иметь произвольное число номулус является в глазах осетин одним и может быть главнейшим способом к обогащению; удивительно ли, если они никак не хотят отказаться от него и если, по словам местных священников, строгость, с которой преследуется этот обычай, является одним из препятствий к переходу в христианство сравнительно недавно омусульманившихся Дигорцев, которые, в экономическом отношении, стоят в условиях, довольно близких к тем, в каких живут осетины южного склона или так называемые Туальтцы.
Чем более приближается к конкубинату юридическое положения номулус, тем выше становится разумеется то, которое занимает в обществе законная жена. Вот почему последняя особенно выгодно поставлена в северной Осетии, в которой за исключением немногих аулов, жители христиане, около ста лет признают над собою русское владычество и ежечасно подчиняются влиянию русского права, проникающего к ним чрез посредство мировых и окружных судов, а также нередко встречающихся в аулах писарей из русских. Не столь благоприятны условия, в которых проходит жизнь южноосетинской жены, не успевшей еще вытеснить вполне еврей соперницы и принужденной не только делить с нею брачное ложе, но и оспаривать то влияние, какое ее красота и молодость способны оказать на ее супруга. Еще ниже положение законной жены в магометанской полигамической семье, которая, впрочем, далеко не всегда оправдывает это название, так как отсутствие экономической обеспеченности нередко заставляет довольствоваться одной женой. Эта вынужденная обстоятельствами моногамия не составляет особенности одних осетин; мы находим ее в среде крестьянского населения всего почти мусульманского мира, начиная от Индии и оканчивая африканским побережьем Средиземного моря. Многоженство в Осетии составляет завидный удел одних зажиточных высших сословий и слова Тацита о германцах «pluribus nuptiis ambiuntur non libidine, sed propter nobiltatem»», находят себе здесь, как и повсюду решительное подтверждение.
Прежде чем говорить о юридическом положении женщины-супруги, необходимо остановиться на вопросе о том, как заключается сам брак.
Известно, что древнейшими способами установления брачного сожития всюду является похищение невесты и купля ее. Спрашивается, встречается ли тот и другой одинаково в быте Осетин и, при утвердительном ответе, с каким характером – действующего ли доселе или выходившегося уже в обряд обычая, первоначальный смысл которого утерян, обычая уцелевшего лишь потому, что он оказался способным применимые к новым требованиям жизни. По настоянию полковника Кундухова, начальника военноосетинского округа, плата за невесту или так называемый «гирад» был отменен самими Осетинами в конце семидесятых годов и эта отмена подтверждена вновь общественным приговором не далее, как в 1879 году. При всем том он продолжает взиматься по прежнему и вся перемена состоит в том, что ныне суды откажут истцу в требовании о доплате ему калыма, тогда как прежде просьба его, как согласная с обычаем, необходимо была бы уважена. — Любопытно познакомиться с теми мотивами, которые повели осетинские общества к совершенной отмене калыма. Они изложены в мотивах к составленному ими приговору: «В Осетии, читаем мы в нем, издавна укоренился вредный обычай платить за невесту «ирад», выкуп принявший в последнее время небывалые размеры, истощающий материальные средства, доводящий до крайней нищеты и противный духу христианской религии и вообще европейской цивилизации» . Чтобы сделаться ощутительным для самих туземцев злом, чтобы подать повод начальству хлопотать о его отмене, ирад должен был достигнуть такой цифры, при которой женитьба сына становилась каждый раз поводом к разорению целого семейства и поэтому нередко была откладываема последним бесконечно из года в год. Таких именно размеров и достиг в Осетии выкуп за невесту. Из собранных мною данных, а также из тех фактов, которые рассеяны в сборниках осетинских адатов, можно придти к тому выводу, что редкая семья в Осетии могла приискать для своего сына жену, не обращаясь к отчуждению части своего имущества. В самом деле, в стране живущей еще исключительно натуральным хозяйством, в которой деньги редки и скот составляет главную ценность, платеж в 60 – 100 и более волов, а таков именно был размер калымов в Дигории, Тагаурии и Куртатии, дело далеко не легкое; особенно, если принять во внимание, что к этой затрате прибавлялись еще подарки родне и значительные издержки на празднования самой свадьбы. Вот приблизительные вычисление всех имущественных утрат, какие несла в 50-х годах осетинская семья, решившая женить своего сына. Высшее сословие одинаково в Тагаурии и Куртатии платило за девушку ирад 100 быков ценностью 1000 р. В счет ирада отдавался также малолетний раб или взамен его 120р. деньгами и панцирь, цену которого трудно определить. В Куртатии волов заменяли коровы, а мальчика девушка, на место которой часто отдавали 12 быков.
Среднее сословие – фарсаглаги платили всего 60 коров или 30 быков, не считая тех 12, которые шли взамен девушки-невольницы. При женитьбе кавдасарда ирад был еще меньше, от 30 до 38 коров, а в последнее время всего 25. В Аллагирском обществе, не знающем сословий, высший размер калыма был 38 быков . Если во дворе жениха не хватало быков, то взамен их могли поступить коровы и бараны последующей оценке. Корова с двумя баранами шла взамен быка, если у последнего не доставало хвоста, то надо было доплатить к нему еще двух баранов. Оружие и домашняя утварь также могли поступать взамен скота, причем ружье (крымское) оцениваемо было в шесть быков; шашка в два, три быка; большой пивоваренный котел (цачинаг) – в шесть быков, домашняя цепь, спускающаяся над очагом, на которой обыкновенно висит котел (рахис) всего на всего в три коровы .
У мусульман кроме ирада, платимого отцу невесты, жених обязан еще выговорить последней особое имущественное обеспечение на случай развода, совершаемого по его вине. Это обеспечение каждый раз включается в брачный договор, от которого и получило свое наименования «накях». Как у христиан, так равно и у магометан калым, платимый за вдову, по всей Осетии значительно ниже обыкновенного; жених, или точнее его – двор обязаны сверх калыма сделать еще примерно следующие подарки невестиной родне, при самом начале сватовства, тотчас же по получении благоприятного ответа: хорошего коня отцу невесты. Этот подарок известен был под наименованием фатибах, что в буквальном переводе значит «конь стрелы». Г-н Шанаев объясняет происхождение этого названия приведением следующей осетинской поговорки: «дело наше сделалось прямым, подобно стреле» (на кутаг фараст, Фати хузан); отдавая фатибах невестиному отцу, жених тем самым выражает свою благодарность за то, что, в виду его согласия, дело его становилось и «прямым, как стрела» и благополучно направляемо было к цели .
Наряду с отцом невесты, и мать ее получала известный подарок. Так как предметом его всего чаще был конь, то и название ему у Осетин мады-бах (буквально «конь матери»). Не обходили подарком и невестиной кормилицы или вернее ее мужа (аталыка), который обыкновенно наделялся конем, почему и сам подарок слывет у Осетин под наименованием амцеджи-бах (конь кормильца). Из всех, делаемых женихом приношений, одно заслуживает особенного внимания, это так называемый мады-арвады-бах или мады-арвдаы-кал т. е., конь, или вол, даримый женихом ближайшему родственнику невестиной матери, обыкновенно ее брату . Этот подарок, в ряду других фактов, которые будут указаны мною впоследствии, может быть рассматриваем, как пережиток той отдаленной эпохи, когда брат жены стоял в ряду ближайших родственников, когда связь детей с их отцом, следуя показаниям Тацита, считалась менее священной, чем связь их с дядею по матери, когда последний считался главным кормильцем живущей при нем сестры (что определенно высказывается и самим наименованием их по санскритски: первого – bhratar (кормилец) и второй svasor – живущей при ком-то (очевидно при брате) .
Перенося нас таким образом в эпоху материнства и основанного на нем родства, осетинский обычай делать при сватании подарок не только агнатам, но и ближайшему когнату невесты, в полном смысле слова может быть назван архаичным. Удивительно ли, если в последнее время он все более и более выходит из употребления, если практикующие его до сих пор семьи не в состоянии в то же время дать ему надлежащего объяснения.
Заключение брака не обходится без значительных издержек для невестиной родни, обязанной заготовить угощение для жениховой свиты, или так называемый сиахсыцыд. Отменяя калым, общественный приговор 1879 года поэтому также решительно высказывается и против этого обычая, состоящего, по его описанию, в том, что нареченный жених до совершения венчания, вместе со сверстниками, числом не менее двадцати, чаще всего от 60 до 120, отправляется в дом невесты, и пирует здесь, по меньшей мере, два дня, разоряя тем самым невестину родню .
У Осетин-мусульман не обходится без угощения само сватанье, заканчивающееся подписанием брачного договора или так называемого накяха. Семья невесты кормит и отпаивает не одного свата, но и тех из стариков собственного аула, в присутствии которых составлен был накях, а также местного эфенди и муллов.
Из всего сказанного не трудно заключить, какого рода характер носил еще недавно осетинский брак. Трудно назвать его делом свободного выбора, трудно говорить о нем, как о гражданском договоре, добровольно заключаемом брачующимися. Он, прежде всего, имущественная сделка, в силу которой родня невесты уступает последнюю двору жениха, под условием вознаграждения. Смотря даже на ирад или плату за невесту, как на своего рода виру, как на выкуп, взносимый родней жениха за уводимую последним девушку, все же приходится сказать, что брак Осетин построен на начале купли, носит характер торговой сделки, в выгоде от которой оказывается родня невесты.
Сравнительная история арийских законодательств показывает нам, что процесс постепенного вымирания калыма или платы за невесту состоял в переходе его в приданое. Вместо того, чтобы оставлять за собою полученное им от жениха имущество, отец невесты обращал его в пользу последней. Приданое германских Правд есть именно такой, поступивший в пользу невесты, калым. Его первообраз – тот платеж, который, по словам Тацита, жених делал семейству невесты по случаю вступления с нею в брак. В древнем ирландском праве также легко проследить зарождение приданого из калыма в факте дележа производимого женихом взноса между невестою и ее отцом .
В инородческом населении России легко проследить в настоящее время действие этого процесса; в частности у казанских татар принято «делать дочери приданое на деньги, полученные родителем ее с жениха . Когда в 66-м году Осетины по инициативе своего ближайшего начальства приступили к отмене вредных в их глазах обычаев, они положили уделять на будущее время одну треть «ирада», на покупку приданого. Этим путем открыт был путь постепенному исчезновению самого обычая покупать невест, так как можно было рассчитывать, что, применяясь к изменившимся воззрениям, Осетины со временем согласятся обращать в приданое и весь получаемый ими «ирад». Не ожидая этого, можно сказать, естественного исхода, общественный приговор 1879 года совершенно отменил обычай платежа калыма, оставив в тоже время за мусульманами право заключать по-прежнему брачные договоры и вносить в них статьи об имущественном обеспечении жен на случай развода.
Из сказанного не трудно вывести то заключение, что купля невест – явление, не вполне еще исчезнувшее из осетинского быта, формальная отмена ее воспоследовала не далее пяти лет назад, а на практике она продолжает держаться и поныне.
Спрашивается, можно ли сказать то же и о другом не менее архаическом порядке заключения брака — путем похищения или умычки. В официальных сборниках осетинских адатов нередко можно встретить заявление о том, что кража невест или никогда не была известна, или совершенно вышла из употребления .
Насколько достоверны все эти показания, отобранные у подчиненных их прямым начальством, можно судить из того, что к умычке осетины обращаются сплошь и рядом и в настоящее время, но лишь как к крайнему средству, в случае отказа родственников выполнить заключенный ими же самими брачный договор; настаивая на своем праве, обиженный жених, заручившись всего чаще согласием невесты, крадет ее у родителей и спешит затем закрепить свои права на нее вступлением с нею в сожительство . Родителям в этом случае не остается иного исхода, как получить с жениха определяемый обычаем ирад. Только в последнее время для борьбы с этим злом придумано было Осетинами новое средство: штрафование виновных в пользу общины. Размер штрафа в этом случае не падает ниже 25 р. и не подымается выше восьмидесяти или ста .
Следы широкого господства в старые годы обычая похищать жен сохранились и доселе в осетинском свадебном ритуале, который по своей архаичности заслуживает более внимательного изучения со стороны историков права, нежели то, которое пока выпало ему в удел. Так как осетинская свадьба подробно описана уже г. Шанаевым, то я остановлюсь лишь на тех сторонах ее, в которых можно видеть пережитки так называемой умычки. Я вижу их, прежде всего, в том, что окружающие невесту родные, в особенности младшее поколение их, всячески обижают дружек жениха, отымая у них все, что только попадется им под руку. «Аульные мальчики, по словам Осетина Шанаева, всячески стараются наказать дружков лишением шапки или чего-либо другого. Для этого они выжидаю удобную минуту, когда тот, против кого направлены замыслы, занят пляской; резвейший и быстрейший из всех мгновенно бросается на его шапку и, дав волю своим прытким ногам, убегает с нею из опасения преследований… Такими нападками аульные мальчики преследуют дружков в продолжение всего пребывания их в доме невесты… На следующий день, когда дружки соберутся в обратный путь, оказывается недостаток у кого в шапке, а у кого в уздечке или подпруге для лошади. На все просьбы вернуть похищенное молодежь отвечает одними насмешками. Волей, неволей приходится поезжанам занять у знакомых шапки, обвернуть седла мочалой, заменить уздечки веревками и в этом виде отправиться в обратный путь, при дружном смехе собравшейся толпы». Не менее наглядно выступают следы старинной умычки в том симулированном нападении, какое женская свита невесты делает на приехавшего за нею шафера , а также и в том, что во все время свадьбы и даже в ближайшие за нею дни жених не смеет показаться на глаза, проводя время в доме друга (так называемого фсима), и только по ночам крадется к своей жене . В свою очередь жена в течение двух и более лет после свадьбы, а тем более ее муж не вправе показаться по обычаю в доме тещи, что, разумеется, может быть объяснено лишь тою враждебностью, какую в прежние годы вызывало в матери невесты похищение ее женихом.
Ошибочно было бы думать, однако, что брак у осетин лишен совершенно того характера не только физического, но и нравственного союза, какой признавали за браком уже греческие и римские юристы. Если женитьба детей и происходит у них, как общее правило, не по привязанности, а по расчету, если решающим обстоятельством является в этом случае воля родителей, нередко принимающих обязательства даже за малолетних детей, если невеста по обычаю не смеет открыто высказать своего выбора и нередко идет в замужество, не зная даже своего жениха или, что хуже, любя другого, то из этого не следует, чтобы народу было совершенно чуждо представление о браке, как о духовном союзе мужа и жены, как об основании к дальнейшему общению в семейном культе. Почитания покойников на правах домашних божеств, следы которого еще так явственны в осетинском быту, необходимо должно было вызвать в народе убеждение, что, с переходом в чужую семью, невеста разрывает свою связь с культом своей семьи и вступает в новую, с предками мужа, и это убеждение выразилось в свою очередь в свадебном ритуале в ряде действий, отдаленно напоминающих собою тот религиозный обряд, который доселе совершается в Индии и некоторые черты которого выступают и в римской «confarreatio». Как в гимнах Риг Веды новобрачная рисуется нам торжественно обходящей очаг в жилище своего мужа, так точно и в осетинском свадебном ритуале. Жертвоприношение, совершаемое в Индии в доме мужа, не отсутствует вполне и в Осетии: оно заменяется только символическим действием, выражающим с ее стороны готовность приобщиться к домашнему культу ее новой семьи. При оставлении родительского жилища, невеста, обошедши три раза очаг, слегка отталкивает рукою спускающуюся над ним цепь. Это выражает разрыв ее к культом своих отцов, культом, все проявление которого неразрывно связаны с фамильной цепью, Входя впервые в дом мужа, обыкновенно месяц спустя после свадьбы, невеста снова проделывает тот же обряд тройного обхождения очага и, подошедши к цепи, на этот раз прикладывает к ней свою руку, как бы ухватываясь за нее. Хорошо известна та нетерпимость, с которой фамильный культ заставляет смотреть на домашние божества чужого двора; милостивые боги для одной семьи, они злые гении для другой; малейшее соприкасательство с ними грозит поэтому гибелью и должно быть тщательно избегаемо; но с молодой женой легко могут проникнуть в семью и те домашние гении, которым она молилась до брака, а раз проникнувши, они могут сделаться для нее злыми духами. Чтобы парализовать их действие, горцы нижнего склона кавказского хребта и в числе их Сванеты, быт которых также богат пережитками домашнего культа, возлагают на шафера обязанность держать над головою невесты обнаженный кинжал, размахивая им во все концы и поражая таким образом невидимых демонов, старающихся проникнуть вместе с нею в семью, ее мужа. Почти неузнаваемым остатком однохарактерного обряда является у осетин помахивание шафером острой палочкой над голо вой новобрачной. Палочка эта, которая у Осетин носит название сарьцад, т. е. «ангела головы», прикрыта сверху куском белой кисеи или коленкора. Описывая ею последовательно три круга по воздуху, шафер в то же время открыто высказывает молодым желание полного благоденствия. «Благоденствие, благоденствие, благоденствие!», восклицает он три раза подряд и вслед за тем указывает на то, в чем именно должно состоять это последнее: «девять мальчиков и одну голубоглазую девушку» – пожелание, совершенно понятное в устах людей, которые видят в рождении сыновей величайшее для себя счастье, гарантию тому, что и в будущей жизни им и их предкам не будет недостатка, ни в пище, ни в питье, так как на земле найдутся лица, готовые совершать в честь их поминальные жертвы.
Вступая в дом мужа, молодая Осетинка не рассчитывает сразу сделаться в нем хозяйкой; эта роль принадлежит, как мы видели, в каждом дворе обыкновенно старшей по возрасту, всего чаще свекрови, под начало которой и поступает принятая в дом жена. Судьба ее в значительной степени зависит поэтому от того, как отнесется к ней мать ее мужа. Этим объясняется то значение, какое играет в свадебном ритуале сванетов символическое изображение мира и согласия между новобрачной и ее свекровью. Вводя молодую в дом мужа, шафер, прежде всего, подводит ее к свекрови. Приподняв завесу над ее лицом, так, однако, чтобы последнее все же оставалось полузакрытым, он приглашает ее опустить указательный палец в чашу, наполненную смесью меда и масла и предлагаемую ей свекровью. Захватив пальцем часть содержимой в ней смеси, молодая кладет ее в рот свекрови, которая затем в свою очередь делает то же по отношению к невесте. Этим молчаливо высказывается желание обеих сторон жить между собою в сладостном общении.
Подчинением свекрови и необходимостью терпеть ежечасное присутствие в доме мужниных любовниц и его незаконных детей вполне определялось в старые годы печальное положения осетинской жены. Хотя затворничество женщин известно одной мусульманской половине населения, но и в среде христиан девушка после замужества теряет право показываться всенародно на праздниках и плясках. Соседство магометан отразилось в этом отношении довольно невыгодно на обычаях Осетин. Подобно Кабардинцам и Татарам они стали стеснять внешнюю свободу женщин, что в свою очередь сделало возможным возложить на них большую часть работ по хозяйству: заведывание не только домашней стряпней, шитьем и пряденьем, но также уход за скотиной и производство полевых работ. По всей Осетии мужчина работает меньше женщины, и производимая им работа сравнительно легче. Не мужчина, а женщина носит воду из колодца и дрова из лесу, полет, жнет и вяжет снопы. Только в высшем сословии Тагаурии женщина пользовалась некоторым досугом, так как единственным ее занятием было шитье золотом, до которого местные алдары большие охотники. Заведывание же кухней и вообще домашним хозяйством всецело возложено было на номулусов или именных жен. Работница в доме, жена в то же время всецело подчинена мужу, который, не давая в том никому отчета, вправе ее исправлять словами и побоями, даже до увечья, как значится в сборнике осетинских адатов от 1844 г. Права мужа на жену знают только одно ограничение: он не может ни продать своей жены, ни подарить ее другому . Убийство жены, даже виновной в неверности, обычаем не разрешается, но плата за кровь, требуемая в этом случае, ниже обыкновенной, всего чаще половина ее . В имущественном отношение, жена, как не получавшая до последнего времени приданного, а одну только одежду и украшения, являлась вполне бесправной; у одних мусульман выговаривалось в ее пользу известное обеспечение на случай развода. Если муж прогонял жену по собственному желанию, он должен был заплатить ей наперед выговоренный в ее пользу накях. С 66 года и у христиан жена получает известное имущество: одна треть ирада уступается родителями в ее пользу, и этою частью муж вправе распоряжаться только с ее согласия; на случай же развода, она всецело поступает в руки жены. Осетинский обычай признает за мужем неограниченную свободу во всякое время прогнать жену (ауахта – развод по воле мужа), но не иначе, как под условием потери им всего калыма. Только в том случае, когда может быть указана достаточная причина к разводу, муж вправе требовать возвращения в пользу его той трети ирада, которая иначе поступила бы к его жене . Обыкновенным мотивом к разводу является неверность жены, но им может быть также бесплодие или физические недостатки (болезнь) .
Прогнанная мужем жена, так называемая уагдус, обыкновенно возвращается в свою семью или же вступает в новой брак, что, впрочем, для нее не так-то легко, в виду дурной репутации, которой вообще пользуется разведенная жена в среде Осетин. Оставить мужа жена в прежнее время была не вправе, да и в наши дни развод по обоюдному согласно возможен только в среде мусульман, у которых он дозволен шариатом,(имя ему надзарон), отнюдь не между православными, у которых вообще развод запрещен по религиозным мотивам. Дети при разводе, как общее правило, остаются при отце.
По смерти мужа, вдова обыкновенно остается в его доме не менее года и в это время производит в память его поминки, покрывая издержки, на них из годового дохода семейного имущества. Сожительство ее в одном дворе с родственниками покойного может продолжиться и более года, но только в том случае, если она не пожелает вступить в новый брак, а останется жить при детях. Наследники покойного обязаны удержать за вдовою в доме то самое положение, какое она занимала при муже, другими словами, если до его кончины она считалась главной хозяйкой во дворе, или авсин, она остается ею и после его смерти. Пока вдова проживает в одном с ними дворе, наследники обязаны давать ей содержание и не отказывать ни в платье, ни в обуви. В свою очередь она вправе требовать, чтобы все, заработанное ею, поступало в общую казну и затрачиваемо было на покрытие общих издержек семьи. Жена по муже не наследница и потому в случае оставления ею семьи, она не вправе требовать себе выдела , но родственники, в том случае, когда она покидает двор с их согласия, обыкновенно дают ей некоторое вознаграждение деньгами, скотом и редко когда землею. Мы знаем случаи, в которых это вознаграждение было присуждаемо ей и судом посредников .
В заключение всего сказанного мною о брачном праве Осетин и о положении, занимаемом в их семье законною женою, я считаю нужным остановить внимания всех тех, кто интересуется юридическими древностями, на том обстоятельстве, что в осетинских обычаях сохранилось не мало следов пережитых уже арийскими народами стадий семейно-правового развития, что в них можно найти указания и на принадлежность некогда девушек всей совокупности их родственников и потому нередко всему аулу, как всецело занятому одной фамилией, и на позднейшее сравнительно ограничение прав на жену со стороны мужской родни, прав, последним остатком которых является еще доселе практикуемый Осетинами левиратный брак или рекомендуемый обычаем выход вдовы за мужниного брата – ее деверя.
Следы первого из указанных мною явлений я вижу в факте производства женихом еще в наши дни известного платежа тому аулу, из которого берется им невеста. Этот платеж, в настоящее время весьма незначительный, (размер его редко когда превышает девять рублей) известен под наименованием каувендаг, что в переводе значит «путь из деревни» – название весьма характерное, так как им указывается цель, с которой он делается. Жених вносит аулу известную сумму для того, чтобы получить от него право увести с собою невесту, а если так, то, очевидно, за аулом признаваемы были некогда известные права на нее. Последнее легко объяснимо, если принять во внимания родовой характер древнейших поселений, и только доказывает признание обычаем в прежнее время и за отдаленной роднёю тех прав на девушек, которые в наши дни признаются лишь за лицами, живущими с ними в одном дворе.
Более широким участием всех родственников без различие линий и степеней во всем, что касается интересов каждого из них, объясняется и тот контроль, который по обычаю дозволяет себе молодежь по отношению к новобрачной с целью проверить факт сохранения ею девственности до брака. Так как потеря невинности считается позором не для одного мужа, но и для всей его родни, то и неудивителен факт предоставления последней своего рода цензуры нравов. В этом отношении Осетины далеко не стоят особняком. Быт русских крестьян, и в частности Малороссов, представляет явление аналогичные. Контроль женщин-старух за первою ночью молодых, право пирующих на свадьбе гостей быть оповещенными о ее результатах, наконец, различные виды опорочивания так называемых «покрыток», все это факты хорошо известные крестьянству Киевской, Полтавской и Черниговской губерний . Мы находим их в более или менее измененном виде и на протяжении всей Осетии, одинаково у мусульман и православных. Вот как описывает связанные с ними обряды г. Шанаев . Ночью, когда молодой муж крадучись войдет в дом, в котором остановилась новобрачная, аульная молодежь обыкновенно окружает последний. С какою-то непонятною страстью прислушивается она к малейшему шелесту или тихому говору, какой слышите из дому. Некоторые даже просверливают стены, чтобы предоставить себе более удобств к слушанью; другие заходят по пути скандала еще дальше: не довольствуясь одним подслушиванием, и непременно желая рассмотреть что-нибудь из сокровенных сцен, они раскрывают слуховое окошечко, стараясь в то же время осветить как-нибудь комнату. С этою целью один из молодежи, взлезши на крышу, зажигает пук соломы и спускает его затем по трубе, чем и дает возможность своим товарищам видеть сквозь щели все, происходящее в доме. Утром жениху передается все виденное и слышанное.
Если бы подвергнутая такому непрошенному контролю молодая оказалась нецеломудренной, то в утро, следующее за первой брачной ночью, соседи оповестились бы о том следующим образом: палочка, которую шафер держит над головой невесты, вместо того, чтобы стоять в углу или быть привешенной к потолку над дверью, ведущею в кладовую, оказалась бы выброшенной на двор – признак, не менее верный, чем тот, какой в Малороссии представляют вымазанные дегтем ворота.
Для суждения о характере древнего обычая мы нередко не имеем других источников, кроме запрещении его на будущее время. Одним из таких запрещений является недопущение молодой жены на глаза старших родственников ее мужа, разумеется, одних только мужчин. Обычай, говорит г. Тхостов, дозволяет только младшему брату входить в женскую половину во всякое время, чтобы передавать приказания главы семейства или старших братьев . Какой смысл должен быть придан такому запрету? – Я полагаю, тот, что жена, избегая присутствия сожительствующих с ее мужем родственников – мужчин, становится в невозможность иметь с ними то физическое общение, какое в эпоху отсутствия индивидуального брака разрешено было всем членам одного и того же двора. Уцелевшим следом такого «семейного» брака является, с одной стороны, снохачество, доселе еще держащееся в нравах, хотя и преследуемое уже обычаем, а с другой левират или деверство. По собранным мною данным, условием, благоприятным сохранению снохачества в осетинском быту являлся долгое время державшийся у них обычай заключать брачные договоры между малолетним сыном и женским подростком, благодаря чему молодая по вступлении в брак становилась наложницей своего свекра и нередко приживала с ним детей, слывших впоследствии за детей ее мужа . Что касается до левирата, или деверства, то Осетины принадлежат к числу тех народностей, у которых этот древний институт сохранился еще во всей его силе, почему изучение его представляется задачей особенно благодарной для каждого, кто занимается историей арийских законодательств.
Известно, что левират выступает с особенною резкостью в законодательстве Семитов и в частности в еврейском. Но было бы ошибкой думать, что он не был известен арийским народам и что присутствие его в среде Осетин может быть объясняемо только единством их крови с жителями Иудеи. Из арийских законодательств мы встречаем деверство и в древнем афинском праве и в индусском, на разных только ступенях развития или, точнее говоря, вымирания. Ближе к этому исходу он стоит в греческом праве, дальше – в индусском. Вот что постановляет это последнее: «Если человек не имеет детей, потомство ему может быть прижито союзом между его супругою и братом или другим близким родственником (Sapinda). Помазанный священным маслом в глубоком молчании да приблизится родственник, на которого возложена эта обязанность, в течении ночи, к женщине, не имеющей детей, и да родит он ей сына». Вопрос о том – вправе ли брать мужа и по рождении первого ребенка продолжать начатую им связь, вызывает разногласия, говорит Ману; одни полагают, что рождением одного ребенка цель, ради которой допускается такое сожительство, может быть еще не вполне достигнута. Говоря это, Ману очевидно разумеет случай преждевременной кончины рожденного ребенка, последствием чего была бы потеря семьею наследника и жертвоприносителя. Большинство лиц, близко знакомых с делом, говорит Ману, однако согласны между собою в том, что сожительство должно прекратиться с момента рождения ребенка. Брат, нарушающий это правило, подлежит наказанию. – Таков один из видов деверства, известных индусскому праву. Рядом с ним мы встречаем и другой, возникающий лишь в случае бездетной кончины мужа. Желание индусов поддержать семейный культ побуждает их к установлению следующего предписания. Буде муж молодой девушки умрет вскоре после свадьбы, вдова поступает к его брату при соблюдении следующих предписаний: заключивши с нею предварительно брак по церковному обряду, брат покойника вступает со вдовою в сожительство ежегодно не более одного раза; такое сожительство продолжается до тех пор, пока вдова не забеременеет. Только что описанный обычай не является чем-то вполне уже вышедшим из употребления; мы встречаем его, по словам Мейна, доселе между Джатами Пенджаба и Раджпутами Центральной Индии .
Обращаясь к Осетинам, мы находим у них, правда, не в наше время, а на расстоянии немногих лишь десятков лет от него, оба вида левирата. Не далее, как в 1844 г., князь Голицын и ближайшие его помощники – Давидовский и Шарданов, составляя по поручению правительства сборник древних обрядов Кабардинцев и прилегающих к ним племен , доносили, что у Дигорцев существует следующий общераспространенный обряд: «если кто имеет хорошую жену, которая не родит, то он берет другую с уплатою калыма, а бездетную отдает чужому холостому мужчине, от которого дети принадлежат однако первому мужу потому, что он заплатил калым; холостой жене вправе называть этих детей своими; такая жена называется «дуккагоса» .
Составители не говорят нам, кто был этот другой мужчина; по всему вероятию, он брался из среды ближайших родственников, и только при недостатке последних из лиц посторонних, чему, как мы увидим, легко найти аналогию в индусском праве. Заявление, делаемое на этот счет составителями названного сборника осетинских адатов, заслуживает тем большего доверия, что те обычаи, которые регулировали отношения бездетного мужа к его законной жене и прижитому ею сыну, продолжают доселе регулировать отношения Осетин к их именным женам, или номулус и рожденным от них детям, кавдасардам. Кавдасардами, как мы покажем это ниже, считаются не только дети, прижитые старшинами от неравных браков, но и все те, которые рождены будут номулус или именной женой в сожительстве с посторонним лицом, в сожительстве, дозволенном ее господином.
Наряду с только что описанным видом левирата Осетины знали и другой, во всем тождественный с тем, какой доселе продолжает держаться в среде арийских народностей северной и средней Индии. По смерти мужа, читаем мы в сборнике осетинских адатов, составленном г. Яновским в 1836 г., родной его брат должен жениться на вдове, хотя бы он и был женат . То же на расстоянии немногих лет повторяют составители Описания вредных народных обычаев, существовавших в среде туземных племен военно-осетинского округа до 1866 г., когда по инициативе местного начальника округа, полковника Кундукова, на общем народном сборе постановлена была их отмена .
«Если после смерти мужа, читаем мы в этом описании, останется жена в доме родителей или братьев его с детьми или бездетная, то родные и братья мужа, не освобождая ее, насильственно принуждают выйти за одного из них замуж, хотя бы этого она и не желала . Сожительству вдовы с братом мужа не предшествовало совершение какого-либо обряда, церковного или светского, еще менее уплата калыма, в доказательство чему можно сослаться на примеры из недавней практики мировых судов в Осетии. Не далее, как в 37, году некто по имени Тежаруко Кулиев, житель Даргкохского селения, ссылаясь на то, что он жил не венчавшись со вдовою брата, требовал уплаты ему ирада за отдачу в замужество прижитой в таком сожительстве дочери . Первоначальный источник тех отношений, которые обнимаются понятием левирата, лежит по всей вероятности, в факте существования некогда в среде арийских народов того порядка сожительства всех взрослых мужчин со всеми взрослыми женщинами семьи , какой этнографы наблюдают в быте современных диких или отсталых народностей, а историки и филологи – в буквальном толковании свидетельств древних писателей на этот счет. Характер обязательности, какой носит сожительство брата с бездетною вдовой, одинаково встречающийся у Евреев , Индусов и Осетин, как я полагаю, едва ли может быть объяснен, раз мы согласимся с Мейном, что женщина потому лишь достается по смерти мужа его брату, что переходит к нему по наследству вместе с прочею собственностью. Не говоря уже о том, что подобное объяснение оставляет без ответа вопрос о причине, дозволяющей сожительство бездетной жены с братом мужа и при жизни последнего, оно потому уже не удовлетворительно, что не принимает в расчет возможности добровольного отказа наследников от наследства и невозможности отказа от вдовы со стороны родственника. Но если на первых порах левират не более, как позднейшая форма, так сказать, «братского брака», то удержание его правом сравнительно цивилизованных народностей объясняется возможностью достижения с его помощью новых целей, которые вовсе не имелись в виду при его первоначальном установлении.
Та стадия общественного развития, которая допускает факт совместного обладания братьями одной и той же женщиной, по всей вероятности была пройдена арийскими пародами до их расселения по юго-западной Азии и Европе. Левират или, вернее сказать, обломки этого института, тем не менее, были удержаны их правом, по новым, сперва религиозным, позднее экономическим мотивам. Замечательно, что, как в индусском, так и в греческом праве, левират тесно связан с культом предков. Сожительство жены с братом мужа допускается лишь с целью рождения сына, который мог бы со временем сделаться продолжателем семейного культа. Вот почему с достижением этой цели, – другими словами, каждый раз, когда от такого сожительства родится ребенок мужского пола, дальнейшие сношения деверя с невесткой должны прекратиться.
С исчезновением культа предков, левират, по крайней мере, в смысле сожительства вдовы с братом мужа, все же может быть удержан, так как мирится с воззрением на женщину, как на объект наследования. По смерти старшего брата, вдова его с прочим имуществом поступает в раздел между оставшимися членами семьи и достается старшему, или, при отказе его, следующему за ним .
У Осетин левират, притом в одной лишь позднейшей его форме – форм сожительства вдовы с деверем, удержался частью благодаря той связи, в которой он стоит к культу предков, частью благодаря господствующему воззрению на женщину, как на имущество, воззрению, поддерживаемому обычаем приобретать жен покупкою. Участвуя в платеже калыма, семья не соглашается потерять во вдове рабочую силу, приобретенную на ее собственные средства. Вместо того, чтобы тратиться на покупку невесты для холостого члена, она предпочитает обвенчать его на вдове и тем самым достигнуть сразу обеих целей: рождение потомка, способного продолжить семейный культ, и сохранение полезной для семьи работницы.
Действительные причины, вызвавшие и поддерживающие в жизни институт левирата, до такой степени забыты современными Осетинами, что обычное право их не придерживается более той фикции, на которой построен самый институт, – фикции, что родившийся от деверя ребенок – сын старшего брата. Указывая на существование в их среде вышеописанного обычая, Осетины в то же время не в состоянии от себя дать ему никакого объяснения. Они считают его стародавним, настаивают поэтому на признании его христианским духовенством и в то же время, по требованию последнего, все более и более отступают от строгого его соблюдения. Пройдет несколько десятков лет, и исчезнут последние следы этого оригинального института, так наглядно указывающего на связь современного обычного права с архаическими порядками.
Та же судьба несомненно постигнет в ближайшем будущем и другой не менее странный обычай, в силу которого вдова, женивши малолетнего сына своего на взрослой девушке, сама вступает в сожительство со взятым ею в дом мужчиною, при чем рожденные ею дети считаются детьми ее малолетнего сына и носят наименование «дзагалзат». Объяснение этого обычая несколько более затруднительно. Ни одно арийское законодательство, за исключением индусского, не представляет нам ничего аналогичного. Источник таких порядков следует искать, как мне кажется в праве бездетной жены на сожительство с посторонним лицом с целью рождения от него сына мужу .
Индусские своды перечисляют те случаи, в которых допускается подобное сожительство: – при импотенции мужа, сумасшествии его или неизлечимой болезни. Некоторые из них, и в том числе Апастамба, устанавливают известные ограничения по отношению к праву мужа ссужать женою посторонних лиц. Муж может допустить сожительство жены только с родственником, отнюдь не с чужеродцем . Еще шаг далее в том же направлении делают те новейшие своды, которые дозволяют такую связь одной лишь бездетной вдове. Из тех ограничений, какими обставлено такое сожительство, известное в Индии под наименованием «ниога», не трудно выяснить себе причины, побудившие законодателя к его допущению. Сожительство возможно лишь в том случае, когда покойник умер бездетным, и новорожденный будет признан его сыном. С появлением последнего на свет дальнейшее сожительство не допускается. Отсутствие потомков в глазах Индуса есть величайшее зло. Оно ведет за собою прекращение домашнего культа, а от такого прекращения страдают души усопших предков, остающиеся без пищи и опьяняющих напитков. Чтобы избежать такого последствия, индусское право готово прибегнуть, как к крайнему средству, к допущению того, что в наших глазах является незаконною связью, на первых порах жены, позднее одной только вдовы, с тем, чтобы рожденный от такой связи ребенок, признаваемый сыном мужа, продолжил род отца, совершал бы жертвоприношения в честь предков и передал бы эту обязанность и своим нисходящим. Те же цели преследовал, несомненно, на первых порах и осетинский обычай, признававший законным ребенком дзагалзата, т. е. всякого, прижитого вдовою с посторонним лицом. В настоящее время этот обычай носит уже на себе все признаки вырождения: доказательство тому можно видеть, как в разрешении сожительства не только бездетной вдове, но и имеющей уже сына, так и в том, что подобное сожительство может быть продолжено и после рождения ребенка, так, наконец, и в том, что новорожденный признается не сыном покойного мужа, а сыном малолетнего сына: другими словами, внуком первого.
b) Союз родителей и детей.
Переходя к рассмотрению тех отношений, в которых стоят между собою родители и дети, я должен отметить прежде всего тот факт, что осетинское обычное право различает детей троякого рода: 1) детей от главной жены 2) детей от второстепенных жен или номулус, так наз. кавдасардов или тумяков, причем последнее прозвище дается им в одной только Дигории и 3) незаконных детей, прижитых с рабынями до 67 года, времени уничтожения зависимых сословий в Терской области.
Рассмотрим юридическое положение каждой категории.
Подобно своим северным и южным соседям – Татарам, Кабардинцам и Сванетам, Осетины видят в рождении детей величайшее для себя счастье. При самом начале брачного союза, во время празднования свадьбы высказывается уже пожелание молодым потомства, как чего-то равнозначительного благоденствию. В этом пожелании легко отметить, каким детям отдается Осетинами решительное предпочтение: не девочек, а мальчиков желает невесте ее шафер: девять мальчиков и одну девочку, – отнюдь не равное число тех и других. То же предпочтение мужскому поколению перед женским выступает одинаково и в ряде поговорок, как например: «в роде мужчина дороже всех»; «дурной между мужчинами лучше хорошей между женщинами» , и в оригинальном обряде, еще недавно практиковавшемся на осетинской свадьбе; Молодой сажали на колена 2-х или 3-х летнего младенца мужского пола, в надежде, что Провидение не замедлит послать ей сына. Нередко этот обряд заменялся простым преклонением новобрачной перед кем-либо из мальчиков жениховой родни ,
В свадебных песнях также весьма наглядно сказывается желание Осетин иметь от будущей жены возможно большее потомство и притом наискорейшим образом:
Ой люли, ой люли,
поется в них.
Наша невеста нам что принесет? –
В одной руке чашу меда,
В другой руке чашу масла,
На одном плече точеную люльку,
На другом плече живучее село .
По описанию присутствовавших лиц, при появлении на свет первого ребенка в осетинской семье, отец не только не обнаруживает никакой радости при рождении дочери, но «повеся голову посматривает на приготовленные угощения, грустит, не хочет праздновать рождение дочери, так что гости часто оставляют дом хозяина с неудовлетворенным аппетитом». Наоборот, если родится сын, то угощениям нет конца. С первым криком ребенка, все бросаются поздравлять отца и родственников. Кто первый поздравит, тому отец делает подарок, состоящий из кинжала, пояса или шашки, смотря по состоянию. Часто родственники мужа в свою очередь дарят, кто оружие или платье, а кто и баранов. Особенно торжественно празднуется рождение сына первенца. Как бы беден ни был Осетин, он считает долгом своим устроить пир и угостить на нем весь аул. Щедро одаряет он толпу мальчиков, собравшуюся у его окон с громким пожеланием новорожденному «сала и тучности» (сой, цау, сой, али аздар ардамцау, сой, цау, сой), а вечером обыкновенно устраивает скачку с призами .
Причина, по которой Осетин так различно относится к рождению сына и дочери, лежит, как мне кажется, не в том только, что женщинам придается в Осетии слабое значение, а главным образом потому, что, согласно ходячим воззрениям, продолжателем рода может быть только сын. В народе, в котором культ предков успел пустить глубокие корни, заботливость о рождении сына преимущественно пред дочерью совершенно понятна. Не для одних Греков сын является «спасителем домашнего очага»; не будь его у Осетина, кто бы стал совершать по нем поминки, те многочисленные «хисты», на которые так часто разоряются горские семьи , и совершения которых ставится ими в связь с благоденствием в загробной жизни. Так как род покойника может быть продолжен только сыном его законной жены, то поэтому Осетины далеко не дорожат в такой степени тем, чтобы их номулус давали им только мужских потомков. Дочери-кавдасардки также доставляют семье известнъий доход, как даровые работницы до свадьбы; с выходом же их замуж, отец получает за них определенный обычаем ирад, а следовательно не остается в убытках. Другое дело законные дочери. В богатой семье они проводят время в бездействии, навлекая только на родителей возможность ежечасного нападения со стороны их соседей, которых легко может соблазнить красота и молодость невесты, и которые поэтому только ищут удобной минуты украсть ее из сакли. Разумеется, в наши дни, при сравнительной малочисленности случаев увоза девушек, эти мотивы более не имеют силы; но в ту эпоху, когда выработалось вышеуказанное нами представление на рождение законной дочери, они были еще весьма действительны.
С рождением первенца-мужчины происходит значительная перемена в прежнем положении молодой жены в семье мужа. Дотоле она обязана была избегать встречи со старшими его родственниками, и чтобы не привлечь их внимания, говорить тихо, полушепотом. С этого времени она свободно может встречаться с каждым и говорить с ним, как заблагорассудит. Перемена, происшедшая в ее судьбе, высказывается и в самом ее наряде. Прежде голова ее не была покрыта ничем, теперь она прикалывает к ней повязку из кисеи или так называемый «нарбан». Спрашивается, как объяснить происхождение таких на первый взгляд странных и непонятных предписаний? Я думаю, что для этого необходимо вернуться к фактам дальнего прошлого, к эпохе, когда весь род мужа или, по крайней мере, те из него, которые сожительствовали с ним в одной сакле, имели право на его жену, больше же других старшие родственники, во всем пользовавшееся первенством. Когда эти предписания обычая перестали отвечать изменившимся требованиям жизни, появилось правило, приказывающее женам всячески чуждаться общения с мужниной родней до тех пор, по крайней мере, пока главная цель брака – рождение сына, продолжателя рода и семейного культа, не будет достигнута. Покрытие головы нарбаном не более, как внешнее выражение тому, что жена исполнила свою миссию и заслужила тем самым быть поставленной во дворе мужа в одинаковое положение с прочими женщинами-матерями. Если оно представляет с чем сходство, так с тем повязыванием платка, какое мы встречаем в нашей крестьянской семье. Все различие в том, что тогда как русская баба надевает платок вслед за выходом замуж, Осетинка откладывает этот акт до момента рождения ею первого сына.
Радость, обнаруживаемая родителями и, в частности, отцом по случаю рождения сына-первенца, дает повод ждать от них большой нежности по отношению к своим детям. На самом деле мы встречаем совершенно обратное. Во-первых, в голодные годы родители, особенно в южной Осетии, нередко продавали своих детей мужского пола в рабство, на что в один голос указывают путешественники, посетившие Осетин в первой половине текущего столетия; девушек же они умерщвляли при самом их рождении, сдавливая им шею в момент рождения или оставляя их без ухода и пищи. Этот последний факт слишком хорошо засвидетельствован местным духовенством, чтобы возможно было еще сомневаться в его достоверности. Но если убийство девочек было в ходу между Осетинами, то далеко не как общераспространенное явление, а скорее как особенность южных Осетин или Туальтцев, жителей Нар, Тиба, Мамиссона и других аулов, расположенных в узких ущельях и почти лишенных средств к размножению. В северной Осетии мне ни разу не пришлось слышать о нем, как о явлении обыденном, даже в старые годы. Разумеется, и здесь не обходилось без убийства девочки в той или другой семье; но такое убийство каждый раз вызывалось стесненным материальным положением; подчас также, хотя и не особенно часто, случаи убийства девочек чередовались с случаями истребления младенцев-мужчин, а это обстоятельство само по себе как нельзя лучше доказывает, что мы имеем дело не с установившимся обычаем, а с частными фактами, вызываемыми временными и переходящими причинами.
Как бы то ни было, но возможность безнаказанно истреблять свое потомство, а также продавать его в рабство как нельзя лучше доказывает и неограниченность предоставленных родителям прав, и отсутствие в них особой нежности к детям. Место последней занимает даже какая-то деланная суровость или вернее сказать «холодность», которая предписывается этикетом как нечто обязательное для всякого благовоспитанного человека. Ласкать детей при посторонних лицах считается предосудительным. Высшие сословия Дигории и Тагаурии даже предпочитают не воспитывать их у себя на дому и обыкновенно отдают их кому-либо из своих фарсалагов до совершеннолетия. Принявший ребенка в дом, становится аталыком его отца и не только вправе ожидать от последнего хорошего вознаграждения себе, но и попадает с этого времени в близкие к нему люди. Аталычество – явления крайне распространенное в среде горцев северного Кавказа; его можно встретить одинаково у Кабардинцев, Татар и Кумыков. Спрошенные о причинах его возникновения, они обыкновенно отвечают: в доме родителей ребенку легко избаловаться, но отдайте его в чужие руки, и из него выйдет джигит – высшая похвала в устах горца, означающая стоика-храбреца, способного на все. Такое объяснение в моих глазах ничего не объясняет. Очевидно, и другим народностям свойственно желание воспитать в своих детях удальцов на все руки, но из этого не следует, чтобы они считали нужным не воспитывать их дома. Только сопоставляя кавказское аталычество с некоторыми другими явлениями кавказской жизни и освещая последние этнографическими аналогиями, можно доискаться, как я полагаю, действительного источника этого крайне любопытного обычая. Горцы Кавказа, и в числе их Осетины, не только отдают посторонним лицам своих детей на воспитание, но и не позволяют последним открыто признавать себя их потомством. Некоторые директора гимназий передавали мне на этот счет в высшей степени интересные подробности. Думая доставить им удовольствие, они приглашали подчас родителей присутствовать на раздаче наград их детям; – и что же оказывалось: приглашенные не только не высказывали им за то своей признательности, но, явившись на совет, часто обнаруживали признаки нетерпения каждый раз, когда в их присутствии открыто называли того или другого ребенка их сыном. В присутствии родителя, сын, оказывая ему всяческое почтение, в то же время ни разу не назовет его столь понятным в устах ребенка прозвищем батюшки – так как этого не терпит обычай. Чтобы встретиться с однохарактерными явлениями в других странах, надо мысленно перенестись в общества, в которых при невыработанности индивидуального брака патернитет еще неустановлен, где ребенок состоит в родстве с одной матерью да родственниками последней и нередко вовсе не знает отца.
Таким обществом является в ряду других то, какое представляют из себя племена Маори в Полинезии. В их среде доселе существует обычай не держать детей в доме родивших их женщин, а отдавать на сторону восприемникам, которые таким образом играют у них ту же роль, что аталыки на Кавказе . Видимой причиной такого предписания является желание устранить возможность пристрастного отношения матери к детям особенно любимого ею мужчины и установления по отношению к ним полного равенства. Я не берусь сказать, является ли аталычество чем то самопроизвольно развившимся в среде Осетин, или оно было заимствовано их высшими сословиями у Кабардинцев. Я склоняюсь даже скорее в пользу последней мысли, так как мне хорошо известно то влияние, какое имели Кабардинцы на выработку этикета и приличий у соседних с ними народов. Все, что я хочу сказать своею аналогией, это то, что первоначальное возникновение аталычества относится к эпохе не выработанного еще патернитета, т. е. ко времени господства материнства и коммунального брака. Развившийся на такой почве обычай мог сохраниться у одного народа и исчезнуть у другого, он мог со временем сделаться и предметом заимствования, как это, по всей вероятности, и имело место по отношению к Осетинам. Если он доселе удержался в их среде, то и этому, как я полагаю, имеются достаточные причины в тех частых междоусобиях, которые разделяли собою владетельные семьи Дигории и Тагаурии и в желании устранить из дома тех лиц, за спиною которых всего легче могли бы разыгрываться интриги и устраиваться заговоры. Не даром же в Дигории еще в пятидесятых годах считалось за правило, что сын старшины никогда не должен жить со своим родителем в одном дворе, даже и по достижении им совершеннолетия .
Уважение к старшим – характерная черта всякого общества, в котором жив еще фамильный и родовой культ, – наглядно проявляется в среде Осетин в том видимом почтении, какое дети призваны оказывать ежечасно своему отцу, а наряду с ним всем старшим по летам родственникам . Сын не смеет сесть при отце или вкушать пищу в его присутствии иначе, как с его формального разрешения. Безусловное повиновение родителю и неограниченное право последнего наказывать своих детей – вот те два начала, на которых построено отношения старого и молодого поколения в Осетии . Сын не только обязан исполнять безропотно все, что будет повелено ему отцом, но подчиняется родительской воле и тогда, когда последней решается дальнейшая судьба его жизни. Особенно в старые годы отцы семейств, нередко с участия аталыков, женили своих восьмилетних сыновей на девушках тринадцати и четырнадцати — летнего возраста, после чего молодая, как я уже сказал, обыкновенно становилась любовницей своего свекра; рожденные же ею дети считались детьми ее малолетнего мужа .
Произвольно решая судьбу своего сына, отец, на этот раз впрочем, с участия матери, так же свободно распоряжается и рукою дочери. Только для виду испрашивается ее согласие . Хорошо воспитанная девушка не вправе высказать своего предпочтения тому или другому жениху: на все расспросы матери, она должна отвечать упорным молчанием, не давая виду, люб ей избранник ее матери или нет. Чтобы избавиться от ненавистного ей жениха, у молодой Осетинки не остается иного исхода, как посягнуть на свою жизнь. Не часто, впрочем, дело доходит до такой крайности. Обыкновенно молодая девушка мирится со своей судьбою и по воле родителей проводить жизнь с нелюбимым ей человеком. Не стесненные в своем выборе волею брачующихся, родители обыкновенно устраивают свадьбы по соображениям личной или вернее сказать семейной пользы: то желательно им породниться с таким то влиятельным, богатым или численным по своему составу родом; то получить больший против обыкновенного ирад. Раз соглашение состоялось, раз посланный роднёю сват передал в руки обыкновенно младшего из братьев невесты свой или жениховский пистолет – своего рода задаток, – отказ той или другой стороны считается уже оскорблением семейной чести и дает обиженному право на месть. Последней избегают назначением медиаторов, которые и определяют уже размер того имущественного вознаграждения, какое обязан уплатить обидчик. Только в том случае, если в невесте открыты были недостатки, неизвестные жениховой стороне в момент заключения брачной сделки, возможен отказ от нее, не сопровождаемый никакими невыгодными для семьи последствиями. В моих руках был целый ряд посреднических решений, из которых явственно следует тот вывод, что скрытое от родни нецеломудрие невесты, а равно и присутствие в ней тех или других физических недостатков или болезней — достаточное основание для того, чтобы безнаказанно отказаться от нее . – Ошибочно было бы думать, однако, что родители в свою очередь не обязаны подчинить своего выбора требованиям обычая. Напротив того, последний на этот счет связывал их всецело. Постыдным считалось женить сына на девушке низшего с ним общественного положения, почему алдары, как общее правило, женились только на дочерях алдаров или иноплеменных княжнах. «Девушку выбирают в невесты за ее родовитость», гласит осетинская поговорка . Только за последнее время чаще и чаще стали повторяться случаи вступления членов высших сословий в брак с дочерьми фарсаглагов или свободных людей. В свою очередь и последние отнюдь не соглашались дать своим сыновьям дочерей кавдасардов, тем более девочек, прижитых кем-либо от номулус. О рабынях, разумеется, не могло быть и помину. С другой стороны отец не мог женить сына не только на близкой родственнице, что было бы несогласно с предписаниями христианской церкви и требованиями шариата, но и на самой отдаленной, так как подобных браков не допускал обычай. Это обстоятельство в свою очередь побуждало их брать невест из чужих аулов, так как в собственном, при родовом характере поселений, не легко было найти девушки, которая не была бы однофамилицей жениха. Я считаю нужным обратить особенное внимания на этот факт, так как им происхождение экзогамии объясняется совершенно отлично от того, как это обыкновенно делается этнографом. Не обычай похищать невест вызывает привычку брать их из чужих аулов, а занятие последних членами одного рода, между которыми поэтому запрещен брак. Последний же запрещен потому, что считается актом кровосмешения, что в свою очередь объясняется искажением народом канонических правил. Если брак с родственниками однофамильцами запрещен, то с свойственниками он свободен, – обстоятельство, благодаря которому у Осетин так часты браки на сестрах покойных жен.
Если от воли отца зависит женить сына на выбранной им невесте и на оборот выдать дочь за назначенного ей жениха, если ослушание родительской воли и в этом случае считается стыдом, а повиновение ей высшею добродетелью, то спрашивается, терпит ли вообще осетинское право какие-либо ограничения родительского авторитета и не признает ли оно за отцом, на подобие римского, права на саму жизнь его детей не только в младенческом возрасте, но и по достижении ими совершеннолетия? Я полагаю, что в вопросе о так называемом jus vitae necisque, как составляющем атрибут patriae potestatis, делается та непростительная ошибка, что безнаказанность известных деяний признается равнозначительной праву совершать последние. Несомненно, что если осетинский отец, исправляя сына, убьет его, это действие с его стороны не вызовет ни чьей мести и никому не дает права требовать от него платы за кровь. Но почему так: потому ли, что отец вправе убивать своих детей, или же потому только, что в данном случае нет мстителя, так как, при жизни нераздельными семьями и отсутствии начала публичного возмездия за преступления, ответственность вызывают лишь те действия, которые направлены одним двором против другого, отнюдь не те, которые совершены в среде самой семьи и задевают интересы одного из ее членов? О праве отца в данном случае не может быть и помину, и лучшим доказательством тому служит то обстоятельство, что столь же безнаказанным остается в среде Осетин убийство дядею племянника под условием сожительства обоих в одном дворе, брата братом и отца сыном . Очевидно, что никто из перечисленных лиц не имеет по обычаю права на жизнь другого, и что, если действия их и остаются без последствий, то по указанной уже причине отсутствия мстителя. Что источник широкой безнаказанности всех личных действий, предпринимаемых отцом против сына, лежит в самых условиях родового быта, в той жизни семейными общинами, о которой так подробно говорено было мною выше, в этом легко убедиться из того, например, что там, где эти условия являются неблагоприятными правами отца, там последние подлежат совершенно неожиданным ограничениям. Отец, безусловный повелитель над жизнью и смертью своих детей, в тоже время не вправе прогнать сына из дому без имущественного обеспечения, без выдела ему известной части семейного достояния. Почему так? Потому, отвечу я, что последнее не принадлежит ему на праве частной собственности, что он не более, как пожизненный распорядитель его, и что совладельцем в общем имуществе, наравне с отцом, является сын, который поэтому и должен получить, при оставлении им семьи, свой пай, свою определенную обычаем долю. В сборниках осетинских адатов мы находим поэтому предписание, гласящее, что хотя сыну и стыдно требовать выдела от отца, хотя последний по обычаю и не обязан делать его, но что, тем не менее, в случае, если отец пожелает отпустить сына, он должен, разделив имение на столько частей, сколько во дворе окажется мужчин, предоставить прогоняемому одну из них .
Если в сфере имущественных отношений отец не является неограниченным судьею судеб своего сына, если даже при недовольстве последним оп не вправе лишить его части в общем семейном имуществе, то, с другой стороны, роль его, как лица, которому вверено охранение интересов всего сообщества, не позволяет ему раздаривать общее достояние своим дочерям. При всем желании, он не вправе дать им приданого, так как последнее необходимо пошло бы в чужую семью. Он может только снабдить их при выдаче замуж платьем и домашней утварью. Размер подарков, делаемых в этом случае дочери, нередко определяет собою размер приданого. Осетины, как доказывают свадебные песни, любят видеть невесту с плотно набитыми сундуками, в которых были бы запасены подарки и для будущей ее свекрови и для свекра.
«Ой люли, ой люди, – поет присутствующая на свадьбе молодежь
Наша невеста нам что принесет?
Семь семериков тюфяков,
Столько же одеял,
Хозяйке бархат на платье,
Хозяину бобровую шубу.
Ой люли, ой люли, берем невесту,
Пусть будет это в счастливый день?» .
Мы покончили с вопросом о положении законных детей в семье и переходим теперь к детям двух следующих категорий. Еще зависимее от произвола родителей положения тех из них, которые прижиты будут от именных жен или так называемых номулус. Название этим детям, как я уже сказал, кавдасарды, что буквально значит «рожденный в яслях». Эта кличка дана им потому, что, при занятии главного помещения во дворе законной женой, номулусам обыкновенно приходилось жить в тех же пристройках, в которых помещался и скот, что и делало возможным рождение ими детей на конюшне, в яслях. У одних Дигорцев дети номулус не обозначаются словом кавдасарды и носят прозвище «тума». Юридическое положение последних ничем не отличается от того, какое занимают кавдасарды в Тагаурии и Куртатии. Как там, так и здесь в особую группу выделяются только незаконные дети старшин или бадилят и алдаров, так как они одни имели право держать номулусов: фарсаглаги же, хотя и добивались этого права, никогда не могли его достигнуть . Так как дети, прижитые кавдасардами, как в равных браках, так и в браках их с рабынями, включаемы были в одну категорию с их отцами, то неудивительно, если из кавдасардов постепенно выработалось целое сословие, права и обязанности которого были изложены нами выше в главе о сословной организации Осетин. Не повторяя сказанного, мы в настоящее время коснемся лишь той стороны этого института, которая имеет, так сказать, частноправовой характер. Ближайшим образом нам предстоит ответить на вопрос, какие различия существовали между правами детей от главной жены и кавдасардами, с одной стороны, и между правами последних, и тем юридическим положением, какое осетинский обычай признавал за незаконными детьми, прижитыми, как мы увидим ниже, от рабынь? Безусловное повиновение отцу составляло такую же обязанность кавдасардов, как и законных детей. Отец не только решает при самом рождении кавдасарда вопрос о его дальнейшей жизни или смерти, но и устраивает произвольно его последующую судьбу: или оставляя его жить с собою в одном дворе на правах работника, или отводя ему на своей земле особое место для поселения, вместе с небольшим участком пахатной и сенокосной земли и требуя ежегодного выполнения им в его пользу известных повинностей и платежей. Женитьба кавдасарда также всецело стоит в воле отца, который выплачивает за него калым. Тот же отец решает и судьбу своей дочери – кавдасардки, выдавая ее замуж по усмотрению и обращая в свою пользу уплачиваемый ему в этом случае калым. Подобно законным детям, кавдасарды столь же необеспеченны от того, чтобы родительское право исправления не сделалось для них источником тяжких побоев, ранений и даже увечий. Само убийство их отцом так же мало находит себе мстителя, как и убийство законного сына . Чего отец не в праве сделать, так это продать или подарить своих кавдасардов, но то же запрещение существует и по отношению к законным детям и так же часто нарушается в голодные годы по отношению к одним , как и по отношению к другим. В одном только положение кавдасардов хуже положения законных детей: – это в отношении имущественном. Кавдасард не участник семейного имущества, не совладелец отца, подобно законному сыну. Напротив того, он сам считается частью семейного достояния, но частью, которая никогда не может идти в раздел, даже в том случае, если бы семья разложилась по воле собственных ее членов . Не имея доли в семейном достоянии, кавдасард при жизни отца не вправе получить от него выдела, не вправе он и наследовать ему, по крайней мере до тех пор, пока в роде его останутся лица мужского пола. С прекращением последних и кавдасарды признаются за агнатов и, как таковые, вступают в обладание семейным достоянием, отстраняя от него не только всех когнатов, но и женское потомство; при этом в их судьбе происходит еще та перемена, что выходя из своего сословия, они становятся вольными людьми или фарсаглагами . Совершенно бесправными являются дети третьей категории — собственно незаконные или те, которые произошли от сожительства с рабынями (гурзиаками, у Дигорцев – хечар-косек) .
Между кавдасардами и незаконными детьми лежит то глубокое различие, что последние по обычаю свободно могут быть продаваемы их отцом, а также подлежат разделу между членами семьи наравне с прочим имуществом .
В прежние годы число таких незаконнорожденных далеко не было ничтожным. Желание увеличить число работников побуждало даже многих Осетин допускать к сожительству со своими рабынями и посторонних лиц с тем, однако, чтобы рожденные ими дети считались их детьми и подлежали поэтому всецело их власти. В этом отношении можно провести полную аналогию между отношением Осетин к своим рабыням и их детям и отношением их к номулус и кавдасардам. Отцом незаконнорожденного, как и отцом кавдасарда, считается не действительный виновник его рождения, а тот, в чьей власти состоит его мать. Положение последней далеко не всегда определяет собою положение рожденного ею ребенка. От кавдасарда-мужчины может родиться только кавдасард, кто бы ни была его мать ; с другой стороны, кавдасардка, а также свободная – могут сделаться виновницами рождения кавдасарда, лишь под условием сожития с старшиною; в противном случае они, смотря по состоянию мужа, производить на свет или свободных (фарсаглагов) или рабов – гурзиаков . Рабыня же всегда рождает на свет бесправных рабов и рабынь. К незаконным детям поэтому вполне применимо то правило, какое мы находим лишь в некоторых из варварских прав и средневековых кутюмов, и которое может быть сформулировано таким образом: худшее положение одного из сожителей определяет собою положение ребенка .
Наряду с физическими детьми, Осетины знают и фиктивных. В обществе, в котором одинаково ценятся чистота крови и продолжение породы, к усыновлению обращаются лишь в крайности, при невозможности иным путем увековечить свой род; при этом родственникам, даже самым отдаленным, дается решительное предпочтение перед посторонними лицами. Если их однако не окажется, то все средства считаются дозволенными для того, чтобы избежать величайшего бедствия, которое только может грозить человеку – отсутствие потомков, а следовательно и продолжателей семейного культа. Все сказанное с полной очевидностью раскрывается перед нами обычаями Осетин. Пока у известного лица имеются родственники в мужской линии, он не вправе усыновить кого-либо; сделать это, значило бы обнаружить решительное стремление обойти родственников при наследовании, чего последние отнюдь не допустят. Поэтому, если усыновление и имеет место, то всего чаще лишь как последствие примирения с родом убийцы и под условием недопущения усыновляемого к наследованию. Обыкновенный порядок такого усыновления следующий. Сверх платы, положенной медиаторами «крови», т. е. определенного числа голов скота и других ценностей, или сам убийца или кто-либо из его малолетних родственников отдается роду убитого. В первом случае этому предшествует обыкновенно следующий обряд: убийца идет на могилу убитого и посвящает себя покойнику. Производящий такой обряд известен у Осетин под наименованием «фалдист». При усыновлении кого-либо из рода убийцы мать убитого обыкновенно является усыновительницей; причем в присутствии родственников усыновителя симулируется акт вскармливания младенца его матерью. Усыновляемый припадает к обнаженной груди усыновляющей его женщины, произнося: «с сегодняшнего дня я твой сын, а ты мне мать», на что получает следующий ответ: «я твоя мать, ты мне сын».
По совершении обряда, усыновленный занимает по отношению к матери убитого то же положение, какое занимал ее сын, исполняет набожно все что будет ему поручено, оказывает ей всякий почет и окружает ее, по крайней мере внешним образом, своими попечениями и заботами. При всем том усыновленный не попадает в число наследников, и не заграждает кровным родственникам непосредственного доступа к наследству: иначе последние едва ли потерпели бы его присутствие в семье, и само усыновление его в конце концов сделалось бы невозможностью.
Только при полном отсутствии нисходящих мужского пола, отец, заручившись предварительно согласием отдаленных агнатов, вправе помимо всяких формальностей усыновить и признать наследником по себе сына своего живущего с ним в одном дворе зятя или так наз. «мыдагмой». Ближайший мотив к этому тот самый, благодаря которому в русских крестьянских семьях так часто происходит усыновление отцом зятя. При сходстве в целях, осетинский и русский обычаи представляют немало различий. В России, где начало кровного единства далеко не сохранило значение, и усыновление преследует по преимуществу экономические цели, – создание для семьи помощника в ее трудах по хозяйству, – отец признает за сына непосредственно мужа своей дочери. С другой стороны, в среде крестьян нет и речи о том, чтобы дети, прижитые в браке дочерью покойника, считались детьми последнего, и в тоже время существует правило, по которому зять допускается к наследованию и при сыне, получая в этом случае равную с ним долю из нажитого, нередко общим трудом, имущества. Гораздо ближе сходство между указанным обычаем Осетин и теми нормами, которые в древнем греческом праве регулировали собою юридическое положение так называемых «эпиклер» или единственных наследниц. Последние, как известно, с выходом своим в замужество, приобретали возможность передать целиком своим детям имущество покойного отца; а это именно и имеет в виду осетинский обычай . Желание поддержать породу так сильно в осетинском обществе, что последнее, подобно индусскому, мирится с следующим крайним к тому средством. Если, значится в сборнике адатов 1866 года, после смерти отца семейства не останется наследников мужеского пола и вдова, пребывая в доме покойного и отказавшись от вступления в новый брак, приживет с кем-либо сына, то последний считается сыном ее умершего мужа и наследует все его имение; однако лишь в том случае, если на связь вдовы с посторонним лицом дано согласие близких родственников покойного, имевших, как известно, право на сожительство с его вдовой. Обычай, о котором идет речь, был уже описан нами выше в связи с некоторыми другими фактами, свидетельствующими о том, какой глубокой древностью отличаются нормы семейного права Осетин. Мы упомянули о нем здесь лишь для полноты картины с целью показать, что при мысли о возможности совершенного прекращения рода, Осетины, подобно древним Индусам, готовы на все жертвы, что их не останавливает даже страх нарушить чистоту крови введением в семью совершенно посторонних ей элементов и что они мирятся поэтому с необходимостью признать своим сыном, прижитого матерью его в открытом прелюбодеянии.
Система родства и наследования
а) Система родства.
Язык Осетина беден терминами для обозначения отдельных видов родственников. Отец и мать, сын и дочь, брат и сестра – одни носят у них каждый особое название; что же касается до деда и бабки, дяди и тетки, внуков и внучек, племянников и племянниц, то Осетин выражается о них описательно, называя их отцом или матерью отца, его братом или сестрою, сыном или дочерью сына, сыном или дочерью брата . Не наводит ли это на мысль о том, что другие обозначения родства, кроме отец и мать, сын и дочь, брат и сестра, на первых порах не были известны Осетинам и что поэтому дяди и тетки, наравне с отцами и матерями, носили у них общее названия фыд и мад; сыновья и дочери, племянники и племянницы – одинаковое прозвище – фырт и чисг, братья и сестры, как родные, так и двоюродные, без различия – арвад или авсымар обозначение, доселе удержавшееся на их разговорном языке ; восходящие же и нисходящие во второй и следующих степенях не отличаемы были по имени от боковых. При таких условиях у каждого данного лица могли быть только отцы, братья и сыновья, матери, сестры и дочери; а это и составляет характерную черту так называемого родства по классам, доселе встречающегося у целой группы племен старого и нового материка . Первоначальной сферой его применения, как доказывает американец Морган, было когнатическое родство – родство по матери. Не безынтересно поэтому то обстоятельство, что Осетины и по настоящий день не знают других обозначений для материнских родственников, кроме – отец, сын и брат; мать, дочь и сестра . Для всех более отдаленных родственников матери нет иного названия, кроме «номадымыкак». В отношении к ним не употребительны те описательные наименования, которыми Осетин обозначает своих дедов и прадедов, внуков и правнуков по отцу. Весьма вероятным кажется мне поэтому предположение, что счет родства по матери только со временем был приложен Осетинами и к счету родства по отцу, и что таким применением объясняется присутствие в последнем признаков классовой системы. К каким дальнейшим заключением приводит такой вывод, можно судить по тому, что всюду, где некогда существовала система родства по классам, известно было и материнство, а также вызвавшее его к жизни отсутствие на первых порах прочно установленных браков и родственной связи ребенка с отцом. Таким образом изучение скалы родства у Осетин последовательно приводит нас к убеждению в том, что и этому арийскому народу не был чужд тот процесс медленного и самопроизвольного зарождения индивидуальной семьи и патернитета, который современные этнографы открыли в быте народов желтой, красной и черной расы, а это в свою очередь является опровержением еще поддерживаемой многими теории, что развитие арийских народностей с самого начала пошло иным путем, нежели тот, которому следовали предшествовавшие им во времени туранцы, и что исходным моментом этого развития была патриархальная семья и индивидуальный брак .
Далее внука и племянника степени родства вообще не различаются Осетинами. О правнуке, как и о сыне племянника они говорят, как о лице, принадлежащем к потомству вообще (или так называемому цот) .
Известно, что большинство арийских народностей различает две категории родственников: ближайших и дальнейших. Первые известны у римлян под наименованием agnati, вторые под наименованием gentiles. В Индии мы находим то же противоположение между ближайшими «sapin-das» и более отдаленным «samanadocas» в Персии между членами более тесного союза родственников (wik) и более широкого (zantu), которым в Германии Цезаря и Тацита отвечают cognationes u gentes, в древней Ирландии «фаины» и «кланы» или «цинель», у югославянских же народов «братства» или «задруги» и «роды». Сопоставляя все эти факты, англичанин Герн выводит из них то заключение, что арийские народности издревле признавали ближайшим родством только то, которое связано с жизнью одним двором и совместным культом отошедших в вечность предков этого двора. Последняя черта особенно наглядно выступает в индусском праве, в котором одни «sapindas» призваны совершать полное жертвоприношение «pitris» или душам усопших предков, изготовляя для этого жертвенные пироги, samanadocas же вправе ограничиться одними возлияниями в их честь чистой воды. Она проглядывает однако и в других арийских законодательствах, в том числе и в римском, в котором «agnati» были в то же время и «соnfarrei», т. е. лицами, обязанными почитать предков приношением им жертвенных хлебов (так называемого panis farreus).
Одни только ближайшие родственники, т. е. сожители одного двора различаемы были между собою по степеням; остальные сообща носили одно и то же название, так что о каждом из них говорили, как о принадлежащем к их группе . С точки зрения этой теории, к которой я вполне присоединяюсь, обозначение родства у Осетин приобретают особый интерес. Из них можно видеть, что между членами одного с ним рода, каждый Осетин строго различал и доселе различает тех, которые живут с ним в одном дворе, от всех остальных, обозначаемых им общим названием потомства (цохт). С другой стороны из самого факта отсутствие на языке Осетин даже описательных наименований для правнуков и сыновей племянников легко прийти к тому заключению, что ближайшее родство у них не включало в себя этих степеней или, что тоже, что в состав осетинского двора, как общее правило, входили только отцы и дети, дяди и племянники, деды и внуки. Значение этого вывода мы будем иметь случай оценить в скорости при изложении наследственного права.
В настоящее же время перейдем к вопросу о том, известно ли Осетинам, наравне с агнатическим родством, и когнатическое? На этот вопрос мы должны дать утвердительный ответ. Сознание родства с когнатами наглядно выражается у Осетин в факте запрещения браков между двоюродными братьями по матери, а также в том, что брат матери, так называемый мады-авсымар, при уплате женихом ирада, сверх получаемого им подарка (мады арвады баха), вправе требовать еще предоставления ему в Дигории отцом невесты двух быков или стоимость их . Такой платеж не мирится, очевидно, с тем основным воззрением, по которому имущество семьи не должно быть отчуждаемо безвозмездно в пользу чужеродца; оно противно началам агнатизма и объяснимо лишь под условием признания в нем пережитка из эпохи материнства и когнатического родства.
Осетинам известно обозначение отдельных видов свойства. Свекор и свекровь, тесть и теща, девер и сноха, зять и золовка, носят у них каждый особое наименование , но свойство не считается Осетинами чем-то однохарактерным родству и не является поэтому источником брачных запретов. В старые годы Осетин сплошь и рядом женился на сестре первой жены и если такие браки в последнее время и сделались редки, то причина тому лежит не в изменении обычая, а в запрещении их духовенством .
Кроме физического родства, Осетины признают еще родство фиктивное. Самым близким считается то, которое возникает в силу усыновления. О браке усыновленного с ближайшей родней усыновителя не может быть, разумеется, помину. Но, кроме усыновления, Осетинам известны еще другие способы установления фиктивного родства. Бабка, принявшая ребенка, по словам г. Дубровина, не только получает подарок, но и считается в семействе за родную . Того же нельзя сказать о кумовьях . Духовное родство Осетинам по-видимому неизвестно. Причина тому – редкое производство ими, по крайней мере, до последнего времени, самого обряда крещения. Последний заменялся обыкновенно бесформенным наречением ребенку имени тем, кто первый подойдет к его люльке. Имя это подошедший выбирает по своему усмотрению, обыкновенно им служит название того или другого зверя, дикого или ручного. Сверх этого имени, Осетин получает еще другое, христианское или магометанское, смотря по вероисповеданию; под ним он обыкновенно известен властям; между собою же Осетины зовут друг друга языческими именами .
Весьма тесным родством считается Осетинами то, начало которому кладет вскармливание ребенка грудью, а также воспитание его избранным отцом, воспитателем, аталыком. Молочные братья и сестры не вправе вступать между собою в брак и в то же время несут один по отношению к другому, а также к своим отцам, обязанность защиты и покровительства. Аталычество, как уже сказано, распространено в Осетии в среде одних старшинских семей. Только в Дигории и свободные люди, фарсаглаги, имеют обыкновение отдавать своих детей на вскормление и воспитание. Едва ли какой другой горский обычай так известен в России, как этот. Пир, устраиваемый отцом при отдаче сына в чужие руки, военное воспитание, даваемое аталыком, который у Осетин обыкновенно известен под названием емчека или амцека , своему питомцу (кхану), устройство аталыком будущей судьбы последнего приисканием ему невесты, праздник, даваемый отцом в день возвращения сына домой, торжественный въезд последнего в родительский двор на богато убранной лошади в сопровождении своего аталыка, щедро одаряемого обрадованным родителем, – все это не только описано несколько раз путешественниками по Осетии, но и воспето стихами лучших наших поэтов. В юридическо-историческом исследовании, каково настоящее, нет надобности останавливаться на этой бытовой стороне осетинского аталычества и достаточно сказать, что родство, порождаемое им, в прежнее время считалось Осетинами, и в дальних степенях, что наглядно высказывается в поговорке: «молоко идет так, же далеко, как и кров», т. е. молочное родство признается в тех же степенях, что и кровное. В настоящее время брак запрещен обычаем только между молочными братьями и сестрами, которые носят также название «емчек», название, принадлежащее и аталыку.
Перечень видов фиктивного родства у Осетин может быть заключен упоминанием о так называемом побратимстве (у Осетин – куначестве). Оно принадлежит, по-видимому, к числу исконных явлений в быте Осетин, так как упоминание о нем можно встретить в сказании о любимом народном богатыре или нарте Урызмаге . Желающие вступить между собою в ту тесную связь, которая обнимается понятием побратимства, обыкновенно пьют из одной чаши, бросивши в нее предварительно какую-нибудь мелкую монету; при этом произносится молитва, чтобы братство навсегда осталось прочным и нерушимым. Не редко также следует между побратавшимися обмен оружия. Осетинский обычай не связывает с побратимством тех последствий, какие ведут за собою усыновление или аталычество. Брак между семьями нареченных братьев не запрещается. Куначество возможно только между мужчинами. Ничего подобного посестримству Осетины не знают.
Описанные нами виды фиктивного родства – те самые, какие можно встретить в истории любого народа, стоящего с Осетинами на одинаковой ступени развития. Из исторических народов мы можем указать на Ирландцев, древнее право которых, как показал это Мэн, придает большое значения так называемому молочному родству ; и также на южных славян, обычаи которых признают не только тесную родственную связь между семьею кормилицы и семьею отданного ей ребенка, но и дают братству по оружию такое широкое признание, каким оно в равной степени едва ли пользуется в другом каком-либо праве . Что же касается до тех народностей, изучение которых составляет задачу этнографии, то в их быту сплошь и рядом попадаются те виды фиктивного родства, которые известны Осетинам . Об усыновлении и говорить нечего: оно явления общечеловеческое.
b) Наследственное право.
Работами Моргана и других этнографов вполне установлено не только позднее появление завещательного права, что было известно и до него, но также преемственное развитие следующих трех начал законного наследования: 1) наследование всего рода, всех gentiles, 2) наследование живущих совместно в одном дворе агнатов, 3) наследование ближайших родственников, членов одной с покойником малой семьи. Восполнение первоначального порядка наследования новыми и новыми правилами не устраняет собою возможности инцидентного применения старых. Так, с наследованием агнатов не исчезают права гентилей, которые продолжают наследовать в том случае, если агнатов нет на лицо, другими словами, если весь двор вымер. В свою очередь наследование нисходящих не сопровождается полной отменой прав агнатов и гентилей на наследство, а только ставит их во вторую и третью категорию наследников, призываемых к осуществлению своих прав лишь тогда, когда окажется недостача в ближайших. В подтверждение своей теории Морган ссылается на факты еврейского и греческого права, а один из его последователей, профессор Ефимов, подкрепляет ее и данными римского. Если я верно понимаю мысль Моргана, а некоторая неточность его терминологии часто заставляет ставить этот вопрос, под наследованием гентилей и агнатов он разумеет не более, как то, что на первых порах кончина частного лица сопровождалась поступлениями к всему роду той части имущества, которая не была истребляема на его могиле, что, с течением времени, по мере распадения рода на нераздельные семьи или семейные общины и соответственного возникновения дворовой собственности, со смертью отдельного индивида для членов одного с ним двора наступали те же последствия, какие раньше наступали для всего его рода, другими словами, наследником был двор, или, что тоже, его агнаты; с прекращением же двора, имущество возвращалось в руки всего рода.
Против этой теории я позволю себе сделать то возражение, что преемство между периодом наследования гентилей и агнатов и сам факт существования когда-либо преимущественных прав первых на оставленное имущество мне кажутся ничем не подтвержденными. Думая вместе с Гёрном, что период, когда бы род не распадался на группы сожительствующих между собою родственников, никогда не было, я последовательно прихожу к тому заключению, что с древнейших времен лица одного двора имели предпочтительное право наследования, вернее говоря, что, со смертью данного лица, имущество, которым он заведовал, оставалось в обладании оставшихся в живых членов двора, и только в случае бездетной смерти всех и каждого из них, – оно становилось общим достоянием всего рода. Таким образом те три периода наследования, о которых говорит Морган, по моему мнению составляют всего два: период, когда имущество, минуя детей, шло в руки агнатов, а при недостатке их к гентилям, и период, когда детям и в частности сыновьям и внукам оказываемо было предпочтение перед более далекими родственниками.
Против теории Моргана можно сделать еще и то возражение, что, строго говоря, право наследования начинается только с последнего из указанных им периодов, так как, пока нет того, что римские юристы называют открытием наследства (delatio haereditatis),нет и наследования; открытие же наследства немыслимо, пока собственность составляет принадлежность всего двора или рода, и частное лицо не более, как уполномоченный его хозяин. Кончина его вызывает поэтому только перемену в числе дольщиков, да еще в лице главного заведывателя общим имуществом, которым после него является старший или избранный семьею член.
Итак, о наследовании впервые поднимается речь лишь с тех пор, как между отдельными агнатами и sui устанавливается известная очередь в допущении к наследству, а это имеет место не раньше, как после появления в малых семьях стремления к выделению из больших. Когда отцы и дети, братья и племянники выскажут желания разойтись, получивши предварительно каждый долю общего имущества, впервые является необходимость определения этих долей, – и этой-то именно необходимости и удовлетворяют регулирующие порядок наследования обычаи. Они впервые определяют очередь и размер участия каждого в открывшемся наследстве, проводят деление агнатов и sui по линиям, из которых одни устраняют другие; а также решают вопрос о том, оба ли пола одинаково будут допущены к получению наследства.
С момента появления первых обычаев, регулирующих порядок наследования, опять является возможность различения, по меньшей мере, двух периодов: – того, во-первых, когда, обычаи, оставаясь верными архаическому началу неотчуждаемости дворовой собственности, совершенно устраняют женщин от наследования, как уносящих с собою имущество в чужую семью – семью мужа; и во вторых того, когда, подчиняясь естественному желанию родителей обеспечить всех своих детей без различия пола, они распространяют на женщин право наследования мужчин .
Указавши в самых общих конечно чертах, в чем состоял процесс развития наследственного права, нам предстоит задаться в настоящее время вопросом о том, к какому из намеченных периодов должны быть отнесены те обычаи, которые регулируют собою порядок наследовании у Осетин?
Как из сборников адатов, так и из рассказов стариков, я вынес то впечатление, что семейные разделы – явление сравнительно новое в быту Осетин, и что наследственное право, следовательно, только зарождается в их среде. В старые годы смерть отца или деда не имела иного последствия, кроме перемены в лице, заведующем хозяйством семьи; в настоящее время она весьма часто становится сигналом к совершенному распадению прежнего единства. Обычаю приходится поэтому взять на себя определение того, какие родственники могут быть допущены к разделу наследства, и как велика доля каждого из них. Поставленный долгое время стражем неприкосновенности дворовой собственности, осетинский обычай и доселе решительно высказывается против наследования женщин, как совершенно несогласного с нею. Дочери поэтому не имеют части в отцовском имуществе; что же касается до вдовы, то ей делается, как мы видели, лишь пожизненный выдел, который после ее смерти достается тем же лицам, каким идет отцовское наследство. Устраняя женщин от наследования, осетинский обычай в то же время не исключает вполне из категории наследников родственников в женской линии. При отсутствии сыновей наследников, сын, прижитый вдовою после смерти мужа, а также сын его замужней дочери – допускаются к наследованию, как будто бы они были его собственными детьми. Такой порядок, особенно в последнее время, является, впрочем, не более, как редким исключением. Обыкновенно же отцу наследуют его сыновья, а при отсутствии последних – его внуки. Вопрос о том, в какой мере Осетины допускают начало представительства по наследству, принадлежит к числу открытых вопросов: обычай по-видимому еще не вполне определился на этот счет, или, вернее говоря, он находится в периоде перехода от условного признак я права представительства к абсолютному. Говоря это, я хочу сказать, что в старые годы Осетины при разделе наследства обращали преимущественно внимания на то, участвовал ли тот или другой из членов семьи в накоплении общего имущества; так как племянники, дети сына, умершего до кончины наследодателя, нередко оказывались принимавшими в этом деле равное участие с их дядями, то они весьма часто допускались к получению равных долей с последними, что, разумеется, совершенно противоречило началу представительства. В настоящее время это начало, по-видимому, одерживает верх, что объясняется, конечно, влиянием шариата – у мусульман, у христиан же – русского закона и русской судебной практики. Если не было нисходящих, к наследованию призываемы были остальные ближайшие родственники . Это тот порядок, который по всей вероятности водворился в Риме с эпохи XII таблиц, когда стали оказывать впервые предпочтения агнатам перед гентилями . Г. Пфаф перечисляет, кто именно считаются этими ближайшими родственниками. «Имущество бездетно умершего, говорит он достается преимущественно родственникам в восходящей линии; но случается также, что отец наследует вместе с братьями», другими словами, к наследованию допускаются не одни ближайшие восходящие, но и боковые в первой степени, т. е. братья .
Когда не было в живых ни тех, ни других, отдаленнейшие родственники, между которыми Осетины, как я сказал, не различают степеней, призываемы были к наследованию совместно, точь-в-точь как в Риме, где, по словам Гая, закон ХII таблиц призывал гентилей к получению наследства, когда не было в живых ни одного из агнатов . И так, по характеру тех лиц, которые призываются к получению наследства, а также по порядку, в котором они чередуются друг за другом, можно заключить, что наследственное право Осетин стоит приблизительно в третьем из тех периодов, которые, по словам Моргана, проходит оно у любого народа. По нашему же мнению, наследственное право только зарождается у них, так как раньше семейных разделов его нет, а эти последние только начинаются в среде Осетин. Оригинальную черту их обычного права составляет при этом то обстоятельство, что, наряду с наследованием законных детей, ему известно наследование и незаконных – кавдасардов, не в одном с первыми имуществе, а в том, которое будет приобретено их отцами без помощи семейного капитала . Порядок, которого обычай придерживается при наследовании кавдасардов тот же, что и законных детей. В одном лишь случае дети номулус и их потомство допускаются к наследованию в одном имуществе с законными детьми. Это, как мы уже сказали, тогда, если у покойного не осталось никаких родственников мужского пола, как близких, так и отдаленных .
Завещательные распоряжения до последнего времени не были известны Осетинам, язык которых не имеет даже особого термина для их обозначения. В этом отношении обычаи Осетин представляют полную аналогию с теми, которых придерживались Германцы при Таците, Кельты в эпоху Брегонов, Греки времен Гомера и Римляне в царский период их истории. Отсутствие практики завещания не препятствовало им, однако, раздавать на смертном одре принадлежащую им движимость тем или другим родственникам по усмотрению, а также назначать, сколько должно быть затрачено на их похороны и на подарки муллам и нищим (последнее, разумеется, у одних мусульман Дигорцев) . Эти предсмертные распоряжения никогда однако не касались недвижимости, как достояния не частного лица, а целого двора.
Общественными приговорами новейшего времени введено право завещательного распоряжения и открыта таким образом возможность наследования для женщин. Надо сказать, однако, что этой возможностью Осетины доселе почти не пользовались, так прочно держится в их среде начало неотчуждаемости семейного имущества чужеродцу.
Мы коснулись пока лишь порядка допущения к наследству отдельных групп родственников. Нам предстоит еще задаться вопросом о том, на каких началах производится его раздел, началах ли полного равенства или же наоборот с заметным отступлением от него? В ответ на это мы скажем, что, придерживаясь в общем начал равенства, осетинское право в то же время допускает преимущественное наследование известных членов семьи. Не только старший сын, но и младший, получают некоторый придаток к тому, чем наделяются их братья. Добавочная часть старшего обозначается по-осетински термином «хестаг», а младшего словом «кастаг». Спрашивается, где искать источник происхождения таких преимуществ старшего и младшего сына? Мен, если не ошибаемся, первый высказал ту мысль, что майорат по своей природе – учреждения скорее публичного, чем частного права, что наследование старшего сына проявилось, прежде всего, в сфере перехода политической власти и затем уже было перенесено в сферу гражданских отношений; что старший сын феодального сеньора потому является майоратным владельцем оставленного ему наследства, что со смертью отца, вступая во все его политические права, становясь в замен его главою феода, как политической организации, он необходимо наделяется и правом распоряжения земельной собственностью, насквозь проникнутой политическим характером. Не вдаваясь в разбор этой теории на той почве, на которой она возникла, мы заметим, что преимущество, оказываемое старшему сыну при наследовании, может найти себе и совершенно иное объяснение, более общее и простейшее. Мы имели уже случай заметить, что в нераздельной семье, за смертью отца, хозяином является старший брат. Он хранитель семейной казны, распорядитель ее имуществом, распределитель работ между ее членами и, вместе с тем, поддержка тель домашнего очага, обязанный вечно сохранять на нем огонь и совершать жертвоприношения предкам. Эта преимущественная роль в семье должна же сказаться чем-либо и в момент расторжения прежнего единства между ее членами. Бывший хозяин, как лицо более других содействовавшее материальному преуспеянию семьи, должен же получить какой-нибудь прибавок, в вознаграждение за прежние заботы о семейном благосостоянии. Этот прибавок в его пользу объясняется еще и тем соображением, что, как старший родственник, он и по расторжении семьи не теряет преимущественной роли в фамильном культе. Другие очаги могут погаснуть, но пока горит его очаг, пока совершаются на нем священные возлияния и закалываются жертвы, души предков пребывают в блаженстве, не нуждаясь ни в чем и посылая, как бы в награду, всевозможные блага потомству. Недаром же греческие источники называют именно его спасителем очага и связывают блаженство предков с фактом совершения им жертвоприношений. Неудивительно поэтому, если во всех законодательствах, которым некогда известно было начало семейной нераздельности, возникает в эпоху ее упадка правило о наделения старшего сына большею против других частью семейной собственности. Так поступает, напр., индусское право, в котором новейшие исследователи отказываются видеть черты вполне выработанного майората, признавая в то же время, что старший сын пользуется в нем решительным предпочтением пред младшим и получает соответственно и большую долю в наследстве о чем открыто говорят как Апастамба , так и «Учреждения Нарады» . Тоже находим мы и в древнем грузинском праве, как следует из первой части Законника царя Вахтанга. Теми же соображениями объясняется существование и в осетинском обычном праве «хестага», что в переводе значит – доля старшего, – иначе говоря, тот излишек, который он получает пред остальными участниками в наследстве. Порядок определения этой доли следующий: В Стырдигоре делят все имение на части, так чтобы числом их было единицей больше против числа братьев; из них две части получает старший брат, а остальные по одной . У прочих Дигорцев при разделе наследства придерживаются следующего правила . «Когда, читаем мы в сборнике адатов 66-го года, наследниками останутся два брата, и предстоит разделить, например, 10 участков земли, то медиаторы, выбрав самый большой и лучший участок, делят его между братьями на две равные части: потом старший брат выбирает из оставшихся любой участок, дробит его на 3 доли, из коих одну отдает младшему, а две берет себе; затем остальные 8 участков разделяются между братьями поровну. Когда же наследниками останутся трое, четверо и более братьев, то медиаторы, выбрав самый большой и лучший участок, делят его по числу братьев, другой участок выбирает старший брат и, разделив его на три части, берет себе две, а третью отдает самому младшему. Затем остальные 8 участков делят медиаторы поровну на всех. Что касается до движимой собственности, то из рогатого скота старший брат получает по равной части с остальными; из лошадей же лучшую, а если останется после покойника всего одна лошадь, то, не поступая в дележ, она идет старшему брату. То же надо сказать и об оружии: если в доме не более одного кинжала и ружья, то они принадлежат по праву первородцу, если же их несколько, то он получает из них лучшее. Бараны же распределяются между детьми таким образом, что из 100 штук старший берет 20, младший 10, средний по 5, затем остальные бараны делятся на всех братьев поровну. Пивоваренные котлы распределяются поровну, но старшему полагается еще излишек, равный цене одного быка. Некоторые предметы, наконец, составляют всецело достояние старшего сына, так что если б в имуществе покойного не оказалось других ценностей, первенец был бы единонаследником. Такими предметами является сакля, цепь – рахис и привешенный к ней фамильный котел . Лицо, которое преимущественно пред другими; обязано продолжить род отца, имеет поэтому и наибольшее право на фамильные предметы.
В Тагаурии и Куртатии обычай не определяет размера того излишка, который должен достаться старшему, предоставляя это каждый раз взаимному соглашению наследников или определении избранных ими медиаторов .
Другое дело у Иронов, разумея под ними одинаково Аллагирцев, Сидомонцев, Черазенцев и Кусогонцев. Сакля, 30 баранов, бык, корова, лошадь, мешок пшеницы и проса, котел для выгона араку вот что прежде всякого раздела выделяется из наследства старшему сыну; при этом одни дают ему, сверх равной с прочими братьями доли в остальном имуществе, еще лучший участок пастбища для загона в него скота, другие по одной вещи из всех видов оставленной им движимости, третьи же довольствуются предоставлением ему одной вышесказанной части . Что касается до южных Осетин или Туальтцев, то господствующим обычаем является у них тот, которого придерживаются в своих разделах жители Нар и Мамисона. По смерти отца, старшему сыну из всего имущества отдается дом, лучший загон земли, большее или меньшее число баранов, смотря по соглашению, бык, корова, ружье, шашка, мельница, гумно и место для свалки навоза. Все же остальное имущество делится поровну, но старшему брату предоставляется выбор своей части .
Любопытную черту осетинских обычаев составляет то обстоятельство, что указанное только что преимущество старшего сына уживается у них с преимуществом младшего. При каждом разделе наследства, последний получает известный излишек против остальных братьев: у Дигорцев, как мы видели – добавочный земельный надел, у Иронов большее число скота, а по обычаю некоторых фамилий и особый «загон земли», иначе говоря кусок огороженного пастбища .
Историки древнего права обыкновенно противополагают минорат майорату, как явление, взаимно исключающие друг друга. Где есть минорат, там, по их мнению, немыслимо майоратное наследование. Проводя ту мысль, что минорат древнее майората, Мэн, напр., по-видимому, не допускает сосуществования обоих. Другой английский ученый, Эльтон пытается даже установить тот взгляд, что минорат составляет в такой же степени особенность туранской семьи народов, в какой майорат арийской. Присутствие его в Англии, как особенность некоторых городских муниципий, обстоятельство, которое сказывается и в самом названии его (borough English), свидетельствует, по его мнению, о том, что населявшие некогда Англию Силуры были туранцы, передавшие особенности своего семейного права английскому городскому населенно XI и XII столетий . Слышать такие мнения тем более странно, что в источниках арийского права сплошь и рядом в одном и том же памятнике встречаются указания на существование майората наряду с миноратом или, точнее говоря, зародышей того и другого. Преимущественное участие в наследовании младшего сына наравне со старшим известно, напр., из индусских сводов, Гаутаме и Васиште , относимым новейшими исследователями к числу древнейших.
Осетинское обычное право является новым доказательством тому, что оба вида преимущественного наследования, майорат и минорат, легко уживаются друг с другом.
При разделе семейной собственности младший сын наравне с старшим получает большую против других детей долю, и доля младшего только немногим уступает доле старшего, в полном соответствии с тем, что на этот счет говорят древние индусские своды . Правда, позднейшее право обыкновенно выдвигает на первый план только одно из упомянутых двух преимуществу правда, средневековые памятники законодательства не говорят уже ни слова в пользу той мысли, что майоратное наследование не исключает миноратного, но причина тому лежит не в самой природе обоих начал наследования, а в совершенном торжестве одного из них над другим. В сфере высших сословий, в феодальной знати, при тесной зависимости землевладения и военной службы, старший сын, который по самому возрасту ранее других призывается к ее отправлению, получает поэтому решительный перевес над остальными. Отсюда майорат, – не как преимущественное, а как исключительное наследование старшего в земельной собственности, как тот вид имущества, владения которым непосредственно связано с обязанностью военной службы. При отсутствии такой прямой зависимости в крестьянской средк, неудивительно, если майорат получает в ней и несравненно меньшее развитие. Причины, к рассмотрению которых я сейчас же перейду, выдвигают напротив того на первый план младшего сына и из преимущественного делают его исключительным наследником оставшегося от отца земельного участка. Распространенность минората в средневековом крестьянстве не менее той, какою пользуется майорат в среде аристократического сословия. Сплошь и рядом средневековые кутюмы говорят о нем, как об исключительном или господствующем типе наследственного права, и в Англии, где он уцелел до наших дней под наименованием «borough englisch», и во Франции, где о нем упоминают кутюмы Артуа и Пикардии, и в Швейцарии, в которой речь о нем идет не далее, как еще в половине прошлого столетия, и в Уэльсе, кельтическое население которого знало его уже во времена Гоэля Доброго.
Если минорат на первых порах уживается с майоратом, если с характером исключительной системы наследования он встречается лишь в позднейшее время, то отсюда прямо следует тот вывод, что причина, вызвавшая его к жизни – причина, действующая одновременно с тою, которою обусловливается возникновение майоратного наследования. Мы сказали выше, что преимущество старшего сына опирается на той роли, какую ему приходится играть в семье, как ее хозяину. На чем же, спрашивается теперь, зиждется преимущество младшего? Отвечая на этот вопрос, нам необходимо вернуться снова к той первичной ячейке, из которой развиваются основные гражданские институты, – я разумею семейную общину. В период ее упадка выдел в пользу взрослого сына из факультативного становится малу по малу обязательным для отца. Индусские своды, без изучения которых довольно трудно отметить переходные ступени от семейного общения к индивидуализму, знакомы с двумя противоположными решениями одного и того же вопроса: вправе или не вправе потребовать сын выдела у отца? Древнейшие, и в числе их Апастамба, высказываются отрицательно. Более поздние, и во главе их Ману, отвечают утвердительно. Раз выдел дозволен, старший сын ранее младшего имеет возможность выйти из семьи, прекратить дальнейшее участие в ее труде, приобретать ценности в собственную пользу. А это, в свою очередь, ведет к тому последствию, что оставляемое отцом имущество редко когда является накопленным его усилиями и, наоборот, почти всегда создано сотрудничеством младшего. Трудовое начало, в котором ошибочно было бы видеть древнейшую основу семейного общения, приобретает с течением времени по мере облегчения выделов все большее и большее значение. При свободе выхода из семьи естественно допущение, что лицо, остающееся в ней, служащее ее интересам своим личным трудом, приобретает и большее против выделенного право на раздел семейного имущества, в приращении которого оно участвовало. Очевидно, что из двух сыновей, старшего и младшего, воспользоваться правом выдела по самому своему возрасту может скорее первый. Младший всего долее остается в нераздельности с отцом, а потому и более старшего участвует своим трудом в создании оставляемого отцом достатка. Отсюда вполне понятным является преимущественное право его на наследования в отцовском имуществе, отсюда в частности правило о том, что он, как бездомный, наследует отцовский дом. Старший брат завел уже собственный очаг, он не нуждается поэтому в оставшемся жилище. Отсюда же и то последствие, что наследником скота и орудий обработки является младший сын, помогавший отцу, не в пример старшему, в уходе за стадами и в обработке поля. Эти два предмета, дом и орудия производства, в частности скот, те самые, которые Васишта и другие индусские своды признают долею младшего сына . В тех же законодательствах, которые, как осетинское, стоят еще за наследование фамильной усадьбы старшим, младшему должны быть предоставлены все средства на обзаведение; отсюда предоставление ему добавочного надела землею. Преимущественное и наиболее продолжительное участие в семейном производстве – таков титул младшего сына на первенствующую роль в наследовании. Особенное значение такое участие должно иметь в крестьянской среде – чуждой интересам военной защиты и всецело организованной в видах экономического производства. Неудивительно поэтому, если в ней младшему сыну удалось со временем приобрести решительный перевес над старшим, если минорат одержал в ней верх над майоратом.
Оригинальную и не вполне понятную на первый взгляд черту осетинского права представляет преимущественное наследование в нем, наряду со старшим и младшим братом, и так называемых им средних братьев. Прибавок, делаемый к доле среднего, носит название астаукак (буквально, «часть среднего»). Он состоит обыкновенно из одной, много двух штук рогатого скота или соответствующего им денежного эквивалента, величиной не свыше 15 рублей . Такой обычай встречается, по-видимому, далеко не во всей Осетии, а как особенность известных родов и селений. Мне говорили о нем в Новохристианском и смежных с ним аулах. Из сборника адатов 66 го года видно, что он известен также племени Кусогонцев. Как объяснить его происхождение, я решить не берусь, но позволю себе высказать предположение, что желание вознаградить каждого члена семьи, по мере его участия в общем труде, не было быть может чуждо этому предпочтению. Долее всех в семье остается, как я сказал, младший брат, так как позже других достигает совершеннолетия, менее всех старший по той же причине; середину между обоими занимают в этом отношении средние сыновья. Если бы при разделе наследства принимаемо было во внимания только то, в какой степени каждый член семьи содействовал ее имущественному обогащению, то старший отнюдь не был бы в числе привилегированных, и что это не простая догадка с нашей стороны, следует из того, что отделенный отцом старший сын довольствуется сделанным ему выделом, который, как мы сказали, никогда не превышает доли прочих членов семьи (разумеется мужчин); в разделе же наследства он не участвует; и право первородства переходит в этом случае на следующего за ним по летам, как лица, непрерывно участвовавшего в накоплении семейного достояния и, со смертью отца семьи, молчаливо принявшего на себя обязанность поддержания фамильного культа. К выделенному первенцу причисляется обыкновенно и тот, который умер раньше отца и наступившего затем раздела, почему сыновья его получают совместно не ту долю, которую должен был бы иметь старший сын, а ту, которая пришлась бы ему по равному разделу с братьями . Из всего этого я заключаю, что, если старший сын имеет известный придаток, то не по экономическим, а скорее по религиозным мотивам. Трудовой принцип всецело принимается, как мы видели, в расчет при определении доли младшего сына. Дальнейшее его проведение требует предоставления добавочного надела не тому сыну, который по возрасту следует за старшим, а тому или тем, которые по очереди стоят всего ближе к младшему брату, так как они долее остальных участвовали в накоплении семейного достатка.
Прямое подтверждение нашей догадки дает 102-я ст. Законов грузинского царя Вахтанга, которая, приписывая Георгию установление добавочных долей средних братьев, замечает при этом, что «преимущество дается тому из них, кто более трудился на пользу дома». Категорическое заявление той же статьи, что «в прежнее время ничего особо не выделяли среднему брату иначе, как за большие труды», заставляет нас думать, что не грузинское право повлияло в этом отношении на осетинское, а скорее наоборот и что поэтому в законах Вахтанга мы находим не более, как запись того ближайшего основания, по которому Осетины за долго до царя Георгия допускали преимущественное наследование среднего сына. Будет ли это объяснение признано удовлетворительным или нет, – факт преимущественного наследования в осетинской семье не только старшего и младшего, но и средних братьев уже потому заслуживает упоминания, что доказывает как нельзя лучше близость осетинского права к индусскому. Дело в том, что ни в одном из известных мне арийских законодательств, за исключением индусского, нет упоминания о том, чтобы средние братья получали при наследовании известный придаток, нет его ни в греческом и римском праве, ни в германских и славянских Правдах, ни в древних обычаях Ирландцев и Валлийцев. В одних лишь индусских сводах мы находим решительное указание на излишек, получаемый средними братьями. Замечательно при этом то, что излишек этот платится им теми именно предметами, которые необходимы для обзаведения собственным хозяйством: в Осетии упряжью скота, в Индии домашней утварью и орудиями обработки и это понятно, так как при передаче отцовской усадьбы со всем входящим в ее состав инвентарем или старшему, как в Осетии или младшему, как в Индии, то, что после раздела прежде всего предстоит совершить среднему брату, это завести собственную усадьбу, собственные плуги и скот для обработки. Со временем утратилось, по-видимому, вполне представление о тех причинах, которые вызвали собою преимущество средних братьев при наследовании. Это следует не только из того, что Осетины не в состоянии дать ему никакого объяснения, но и из того шутливого тона, каким говорят о нем некоторые индусские своды. «Пусть получит средний брат, говорит Гаутама, сверх общей с прочими доли еще старую, одноглазую скотину, у которой недостает рог и хвоста .
В заключение нам остается еще сказать о том, кем и как определяются доли отдельных наследников. В этом отношении надо различать два случая: первый, когда раздел производится выбранными сторонами посредниками, второй, когда все дело кончается полюбовно взаимным соглашением делящихся.
На обязанность медиаторов падает установление частей, определение согласно обычаю размера придатков, получаемых старшим, младшим и средним сыновьями, выделение известной доли семейного достояния на производство поминок по умершим и решение, не иначе, впрочем, как с ее согласия, участи вдовы, на которую брат мужа не предъявит своих брачных прав. Вдова, которая не становится женою деверя и не вступает в брак с посторонним лицом, остается обыкновенно в доме младшего сына; на содержание ей выдается в пожизненное пользование известная часть оставленного покойником имущества, которая, со смертью ее, подлежит разделу между всеми сыновьями. Незамужние дочери обыкновенно остаются при вдове; медиаторами определяется размер тех затрат, которые в ближайшем будущем должны пойти на экипировку невест; калым же, который со временем получается от их продажи, поступает каждый раз в добавочный раздел между братьями. При дележе наследства полюбовно принимаются в расчет те же предписания обычая, какие обязательны для медиаторов; но отступление от них возможно при взаимном согласии. Самодеятельность сторон выступает в том, что отдельные доли определяются обыкновенно старшим братом; выбор же их принадлежит младшему. Бывает, однако, и так, что один вид имущества делится одним лицом, а другой другим; так у Дигорцев старший брат делит сенокосы, а младший остальное имущество. Выбор долей начинается в первом случае с младшего, во втором со старшего .
ТОГО ЖЕ АВТОРА:
ИСТОРИЯ ПОЛИЦЕЙСКОЙ АДМИНИСТРАЦИИ В АНГЛИИ, 1877. (У Ланга, Москва, Кузнецкий Мост).
СОБРАНИЕ ДОКУМЕНТОВ К ХАРАКТЕРИСТИКЕ АНГЛИЙСКОЙ ПОЛИЦЕЙСКОЙ АДМИНИСТРАЦИИ В XII-ХIV в., 1876 г.
ПОЛИТЦЯ РАБОЧИХ В АНГЛИИ В XIV в.
ОПЫТЫ ПО ИСТОРИИ ЮРИТСДИТКЦИИ НАЛОГОВ ВО ФРАНЦИИ, 1876. (У того же книгопродавца).
ОБЩИННОЕ ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЕ, 1879. (У Васильева, Москва, Страстной бульвар).
ОБЩЕСТВЕННЫЙ СТРОЙ АНГЛИИ В КОНЦЕ СРЕДНИХ ВЕКОВ, 1880. (Москва, у того же книгопродавца).
ИСТОРИКО-СРАВНИТЕЛЬНЫЙ МЕТОД В ЮРИСПРУДЕНЦИИ, 1880 г. (Москва, у Мамонтова, Кузнецкий Мост).
ОПЫТ ПОСТРОЕНИЯ ЭМБРИОЛОГИИ ПРАВА, выпуск I. РОД.
UMRISS EINER GESCHICHTE DER ZERSTUCKELUNG DER FELDMEINSCHAFT IМ KANTON WAADT, 1876. (Zurich Caser Schmid).