Legibus barbarorum и русскому законодательству в период времени, следующий за изданием Ярославой Правды, известен целый ряд оскорблений женской стыдливости путем прикосновения к грудям, поднятия подола и проч.[203]. Всего далее идут в преследовании таких обид индусские своды, которые относят к ним даже тот случай, если кто, зная о присутствии женщины в том или другом помещении, войдет в него с дурным намерением на ее счет[204]. Такие действия признаются за преступления и Осетинами за исключением, разумеется, простого входа в женское отделение, которые относятся к ним с такою строгостью, что сверх высоких штрафов в пользу родителей или мужа, от обидчика требуется еще вступление в брак с оскорбленной им девушкой[205]. Такая строгость тем более поражает нас на первый взгляд, что наряду с нею Осетинам неизвестно наказание обольстителя[206]; но надо помнить, что в последнем случае насилие совершенно отсутствует, чего нельзя сказать о первом. Что касается до словесных обид, то у Осетин до последнего времени наказуемы были только те, которые носили характер ничем не подкрепленных обвинений, сделанных притом при свидетелях. В числе дел, которые мне привелось пробежать в архиве канцелярии начальника Терской области, попадались нередко и случаи такого рода оскорбления. Я помню один из них, в котором обиженный жаловался на то, что обидчик укорял его всенародно в том, что он не противится сожительству жены своей с посторонним лицом и дозволяет ему делать ей подарки. Такое заявление признано было оскорблением и виновный в нем присужден сделать денежный взнос обиженному. В отношении к случаям подобного рода Осетины, если это допускает только характер самого обвинения, придерживаются той же практики, какую мы встречает в древнем египетском[207], а также в индусском праве[208], они присуждают обвинителя, не доказавшего своего обвинения к тому самому взносу, который должен был бы сделать обвиненный, если бы вина его была доказана. Корень такой практики лежит в идее равного возмездия, проходящей, как мы видели, через все уголовное право Осетин. Применяется же она всего чаще к тем добровольным сыщикам или комдзогам, которые так часто предлагают в Осетии свои услуги по разысканию воров. Если комдзог не докажет, что воровство сделано заподозренным им лицом, он сам несет перед хозяином вещи ответственность за ее похищение и, согласно этому, обязан сделать ему взнос деньгами или предметами в замен украденного[209].
Простое ругательство до последнего времени не было относимо Осетинами к числу преступных действий. История права показывает, что таково было древнейшее отношение к ним и некоторых германских законодательств, в том числе датского[210], а также Русской Правды[211] и древнего права Кельтов[212]. Только в последнее время, по всей вероятности, под влиянием русской судебной практики, Осетинские медиаторы стали присуждать к небольшим денежным штрафам и лиц, причинивших кому-либо словесную обиду бранью или ругательством; впрочем лишь тогда, если тому были свидетели и обида не нанесена была тайно.
Осетинам известны далеко не все виды преступлений против половой нравственности, предусматриваемые древнегерманским правом. Так простое сожительство с женщиной вне брака и с ее согласия, наказуемое германскими Правдами[213], не считается у них подлежащим преследованию. «За соблазн нет наказания» читаем мы в сборнике адатов 36 года. Такой порядок, по-видимому, должен быть признан древнейшим, так как он прямо вытекает из архаической свободы половых сношений и встречается на низших ступенях правового развития у большинства арийских народов. Так, о запрещении его в древнейших ирландских законах, как видно из Сенхус Мора, нет и помину[214]; не знает его и наше древнее право, и не только Русская Правда, но и церковные уставы, которые призывают к ответственности не соблазнителя, а родителей, допустивших соблазн их дочери[215].
Не встречалось также в Осетии (я разумею старые годы) и преследование двоеженства, которое германское право, признавало действием преступным и заключающим в себе тяжкое нарушение прав законной жены, позднее же и охраняемой государством нравственности[216]. Причина, по которой Осетинам неизвестно было наказание двоеженства, лежит, очевидно, ни в чем ином, как в разрешаемом долгое время обычаем полигамическом браке, следом которого доселе является, как мы видели, право держать большее или меньшее число так называемых номулус или кумячек. До 69 года господам открыта была также полная возможность иметь сверх номулус произвольное число любовниц в лице состоявших в собственности хозяина рабынь (дочерей гурзиаков). Такое сожительство безнаказанно допускаемо было обычаем, подобно тому, как некогда у нас, насколько можно судить из постановлений Русской Правды на этот счет[217]. Наложничество, впрочем, не было приравниваемо и германскими Правдами к нарушениям начала единобрачия[218].
Что касается до кровосмешения, то виды его далеко не столь разнообразны и осетинскому праву совершенно неизвестно в частности запрещение браков со свойственниками и недопущение к супружескому сожитию вдовы с кем-либо из родственников мужа. Последнее, как мы видели, даже предписывается обычаем, как нечто обязательное для ближайшего родственника. Зато в пределах одного и того же рода брак запрещен для всех даже отдаленнейших родственников и это правило так строго соблюдается, что по недостатку случаев его нарушения обычай не успел сложиться и мы остаемся в неизвестности на счет той кары, которая в этом случае угрожала бы преступнику. В отличие от большинства германских Правд, которые, как показал Вильда[219], смешивают похищения невест с актами насилия над женщинами на том, по всей вероятности, основании, что видят в сопровождении похитителя вооруженной свитой своего рода насилие, осетинское право строго различает указанные два вида действий: похищение невест но ведет к другому последствию, кроме уплаты ирада родителям[220]; оно должно быть рассматриваемо скорее как вид воровства, нежели как деяние, оскорбительное для половой нравственности. Изнасилование в прежнее время обыкновенно приравнивалось по своим последствиям к прелюбодеянию и подобно ему наказывалось смертью. Та точка зрения, с которой осетинское право смотрит на похищение, несомненно должна быть признана древнейшей, так как она непосредственно вытекает из того широкого распространения, каким пользовался брак уводом в среде народностей арийской семьи[221]. Приравнивание его к видам насилия над женщиной результат более позднего воззрения, вызванного частью желанием обеспечить земский мир, ежечасно нарушаемый такими уводами, частью влиянием христианства и его учения об обоюдном согласии, как желательном условии брака. Выделяя похищение невест в особую группу наказуемых действий, Осетины до последнего времени не отличали других видов увоза от насильственного вступления в сожительство[222]. Будет ли похищенной девушка или женщина, раз похищение сделано не по предварительному уговору и без цели вступления с похищенной в брак, оно приравнивается к изнасилованию. Мало того, Осетины смешивают также изнасилование с растлением и во всех указанных случаях отрицают возможность иного возмездия, кроме смерти[223]. В настоящее время они, впрочем, всего чаще соглашаются на получения выкупа. Это обстоятельство дает им возможность более строгого разграничения отдельных видов причиняемого женщинам насилия: простой увоз девушки, не сопровождающийся растлением, за который взыскивается штраф в пользу общества или аула[224], увоз, изнасилование[225], к которому приравнивается и похищение чужой жены, наконец, растление. Последнее действие только тем впрочем отличается от остальных, что сверх платы за бесчестие, требует еще взноса полностью всего причитающегося за девушку «ирада», все равно вступит ли обидчик с нею в брак или нет[226]. Поэтому г. Пфаф, в конце концов, все таки прав, утверждая, что между насилием и stuprum Осетины не проводят различие[227]. Смешения, однохарактерные с теми, какие делают Осетины между различными видами преступлений против семейной нравственности, встречаются в древнем праве довольно часто. Так в Ярославовом церковном уставе насилие слито с похищением[228].
Тоже может быть сказано о баварской и бургундской Правде[229]. Что же касается до различения изнасилования от растления, то в германских Правдах о нем нет и помину.
Преступление, строго выделяемое Осетинами из ряда других действий, направленных против половой нравственности, составляет прелюбодеяние или сожительство с замужней женщиной. Я говорил уже о причинах, побуждавших Осетин относиться с такой строгостью к виновнику их бесчестия, я говорил о том, каким позором признавалось у них еще недавно принятие в таких случаях выкупа, и напоминаю об этом лишь для того, чтобы объяснить причину, по которой сперва в высшем сословии Тагаурии и Куртатии, а затем и среди Иронов Аллагира, Мамисона и Нар выработалось правило[230], однохарактерное с предписаниями многих германских Правд[231] о том, что убийство прелюбодея не должно вести к уплате его родственникам «крови» или «туг», a следовательно является ненаказуемым действием. Я упоминаю об этом снова еще и потому, что этим объясняется причина того факта, что за прелюбодеяние нет и в настоящее время тех частных выкупов, которые полагаются за другие виды преступных действий. Принятие их потерпевшими «считается в народе позором», почему, при отсутствии кровомщения, преследование прелюбодея переходит на обязанность всего общества, всего аула, и осуществляется или путем изгнания его из последнего[232], или путем наложения публичных штрафов в пользу общественной казны. «Если осквернителю удастся спасти свою жизнь, говорит г. Пфаф, то его, буде он посторонний человек, изгоняют из аула; свой же по приговору народных судей, должен заплатить денежный штраф в общинную кассу; штраф этот, смотря по важности случая и местности, простирается от 30 до 80 рублей»[233].
Прелюбодеяние, как известно, отличается тем от других видов преступлений против нравственности, что в нем всегда бывает два виновных: прелюбодей и изменяющая мужу жена. Соответственно этому, осетинское право, по подобию других арийских, привлекает к ответственности наряду с первым и последнюю. Эти два вида ответственности существенно отличны. Тогда как первая, как ответственность чужеродца, допускала возможность родовой расправы, вторая могла сделаться предметом обсуждения лишь тех фамильных судов, установлением которых открывается история судебного процесса. О мести и выкупе в применении к неверной жене, очевидно, не могло быть речи, в виду принадлежности ее к одному роду с обиженным; при таких условиях не оставалось иного исхода, кроме удаления ее из оскверненного ею рода. Дальнейшее присутствие ее в нем не могло быть терпимо ни минуты, так как от сожительства ее с чужеродцем легко мог родиться ребенок, такой же чужеродец, как и его отец. Чтобы не быть поставленным в необходимость включить его в свою среду, роду приходилось заботиться о скорейшем изгнании прелюбодейной жены. Если муж в гневе не поражал ее ударом[234], если он медлил расстаться с обманувшей его супругой, родственникам предоставлялось даже право понудить его к тому[235]. То же непосредственное участие всего рода в наказании виновной супруги выступает и из самого порядка его производства. В высшей степени знаменательным является тот факт, что порядок этот у столь разрозненных между собою племен, как Индусы, Осетины и Германцы, был буквально один и тот же. Жену прелюбодейку раздевали до нага, сажали на обезьяну у Индусов и осла у Осетин и водили по площади или улице, на которой стояли собравшиеся родственники, причем каждый из них, и во главе всех муж, обязаны были наносить ей удары, от которых она подчас и умирала[236].
Такой экзекуции нередко предшествовало обезображивание вероломной жены отнятием у нее носа и обрезанием волос. При этом также заслуживает внимания то обстоятельство, что эти именно виды увечий в одно слово предписываются законодательством не только многих арийских, но и не арийских племен, что заставляет искать корень их в чем-то отличном от того объяснение, какое сходству обычаев обыкновенно дают филологи, говоря о единстве происхождения. Вероятнее всего то, что так как обезображивание лица всюду считалось и доселе считается позорящим обстоятельством, а надежнейшим средством к тому является отнятие носа и ушей, то к этим видам членовредительств и обращаются повсюду при публичном опозорении прелюбодейной жены[237]. У германцев, как видно из их народных правд[238], судьбу прелюбодейной жены разделяла и потерявшая свою девственность девушка. То же должно быть сказано и об Осетинах, как видно из следующих фактов, сообщаемых г. Тхостовым в его заметках о Тагаурцах. Женщину, потерявшую целомудрие вне брака, в прежнее время наказывали жестоко. В одной рубашке с обнаженной грудью привязывали ее к ослице и водили по всем улицам аула, причем каждый встречный имел право бросить в преступницу комом грязи[239].
Мне остается упомянуть еще о двух видах преступлений против половой нравственности – о педерастии и содомии. Весьма распространенные в среде ближайших соседей Осетин, горских татар и, в частности карачаевцев, они изредка лишь встречаются в их среде. Отношение к ним далеко не строгое. В случае содомии хозяину скотины предоставляется искать вознаграждения с виновного. Педераст же, как общее правило, остается без преследования. Такой порядок должен быть признан весьма архаичным. Как особый вид преступления, противоестественные пороки известны лишь более или менее развитому праву, германцам не ранее принятия ими христианства, русским с издания Церковного Устава Ярослава, целиком заимствовавшего в этом отношении свои нормы из византийских законов, Афинам в позднейший период их истории[240]. Других видов противоестественных пороков, столь подробно перечисляемых мусульманскими законоучителями[241] Осетины не различают.
Последнюю группу наказуемых действий составляют в Осетии преступления против собственности. Подобно тому, как в древнем Риме, Риме эпохи XII таблиц, они обнимались понятием воровства (furtum)[242], так точно в Осетии все виды присвоения чужого имущества: собственно воровство, грабеж, и даже поджог, подводятся под одно общее определение воровства и соответственно этому подлежат одинаковому с ним наказанию. В случае воровства на стороне у чужих, читаем мы в Сборнике адатов 36 года, отбирается краденое. В случае грабежа взыскивается только ограбленное, равно и за поджог только убыток[243]. Уже из приведенного места видно, что воровство в глазах Осетин не имеет иного последствия, кроме obligatio ex delicti. Подобно тому, как римское право времен республики рассматривает воровство в отделе гражданского права[244], так точно осетинские обычаи, определяющие последствия преступлений против собственности, с удобством могли бы быть изложены в отделе об обязательствах. Скажу более, Осетинские обычаи в этом отношении идут далее римских. Римскому праву известно убийство ночного вора[245], найденного с поличным, как оно известно и германскому[246]. Такого права не признают за хозяином вещи осетинские обычаи, как не признает его и Русская Правда[247]. Все что он может сделать при встрече с вором это «бить его нещадно», но раз от этих побоев приключится смерть, он отвечает за его «кровь» перед родом, как за убийство всякого другого человека[248]. Большинство древних прав различает несколько видов воровства, наказуемых ими далеко не одинаково; римское времен децемвиров знает воровство с поличным и воровство без поличного (furtum manfiestum и furtum nec manifestum), т. е. такое, когда вор найден был с украденной им вещью, и такое, когда ему удалось скрыть похищенное[249]. Ему известно также различие между воровством, сделанным ночью и днем; наконец, оно различает несколько квалифицированных видов воровства: воровство в поле, поджог близкого к жилищу хлеба и т. п. Германцам сверх названных видов[250], известен был еще и ряд других. Вместе с Кельтами валлийского герцогства[251] они устанавливали между отдельными случаями похищения различие по цене украденного[252]. Воровство в доме и вообще закрытом помещении и воровство в открытом поле, воровство, совершаемое кем-либо в первый раз и воровство, являющееся рецидивом[253] также составляли у них различные по своим последствиям виды одного и того же преступления. Германцы знали, наконец, усложнение наказаний за воровство скота и особенно за конокрадство[254]. Из всех названных различий, Осетинам доступно только одно: воровство в жилом помещении и воровство в поле или на открытой дороге, хотя бы и связанное с насильственным нападением (грабеж). Из этих двух видов похищений чужого имущества Осетины, заодно с древними Германцами[255] признают более тяжким первый. Причина тому, как я уже раз имел случай заметить, лежит не в том, что для него нужна большая напряженность злой воли, так как оно почти всегда соединяется со взломом, а в том, что совершенно его необходимо предшествует производство еще другого преступления, – -самовольного входа в чужое жилище, за что вор и присуждается к добавочному платежу.
Но если Осетинам неизвестна во всех ее подробностях немецкая классификация преступлений против имущества, то, с другой стороны, их право выработало свою собственную, которая по своей архаичности и по тому свету, какой проливается ею на сам источник происхождения современных воззрений на воровство, заслуживает весьма внимательного изучения. Говоря о том, что за воровство на стороне у чужих, по изобличении вора, только отбирается краденное, составители первого по времени сборника осетинских адатов прибавляют, «и за покражу у своих и ближних взыскивается в пользу хозяина против украденного в пять раз больше, шестая же часть для общества на обед»[256]. Из этих слов видно, что Осетины различают воровство, совершенное над чужеродцем и воровство в пределах рода. Первое, собственно говоря, не является показуемым действием, второе же несомненно должно быть признано таковым по своим последствиям. Но, поступая таким образом, Осетины высказывают воззрение, во всем однохарактерные с теми, какие современная этнография открывает у племен, живущих родовыми сообществами, вполне независимыми один от другого. В таких племенах воровство ничем не отличается от взятия добычи у неприятеля и считается действием похвальным, но до тех лишь пор, пока оно направлено против чужеродцев; если же жертвой его являются родственники, воровство принимает характер нарушения внутреннего мира и потому становится действием опасным для спокойствия и согласия целого кровного сообщества. Против него должны быть приняты поэтому строгие меры. Кровная месть очевидно тут немыслима, так как она возможна лишь но отношению к чужеродцу; остается поэтому обратится к тому средству, которое всегда применяется к нарушителям мира – к изгнанию; и мы в действительности видим, что целый ряд народностей, в числе их индусы и кельты[257], отправляясь от тех же воззрёний на воровство, останавливаются на мысли о насильственном удалении воров из своей среды[258]. Другие, и в числе их Осетины идут далее: дозволяют вору откупиться и, увеличивая для него в целях общественного устрашения, размер частного взноса в пользу потерпевшего, в то же время взыскивают и известный штраф в пользу всего общества; таким именно является то обязательное для него угощение, которое Осетины называют мирным и на котором в действительности следует замирение временно восстановленных друг против друга родственников. Место мирных угощений в последнее время все чаще и чаще начинают занимать штрафы в общественную казну[259]. Замечательно при этом еще то, что при определении величины частного выкупа, платимого обокраденному родственнику, Осетины обращаются к тому самому приему, к какому, как видно из индусских сводов[260], Варварских Правд и законов Уэльса, одинаково обращались индусы и германцы[261], не говоря уже о целом ряде современных нам племен, в том числе Черногорцев, Хевсуров и Черкесов, а из древних Евреев[262]. Я разумею увеличение в несколько раз, от 3 до 7[263], размера вознаграждения за похищенное. Осетинские обычаи дают нам таким образом возможность познакомиться с самим процессом зарождения тех понятий, благодаря которым воровство из действия безразличного по своему характеру постепенно сделалось преступлением. Оно показывает нам, что таким было признано, прежде всего, похищение, сделанное у родственника, наглядным проявлением чему явилось как увеличение размера взноса, делаемого обиженной стороне, так и установление публичных пеней или штрафов. В Салической Правде, как и в Русской уже исчезает различие между воровством у родственника и воровством у чужеродца; система кар, примененная впервые только к первому, распространена на все случаи похищения чужого имущества; при чем в законодательстве Франков, как возникшем в догосударственную эпоху публичная пеня еще не взыскивается[264]; в Русской же Правде ее получает князь, как глава политической власти. Пострадавшему идет цена украденного князю и штраф (продажа[265]).
Определивши таким образом ту степень развития, на которой стоит юридическая конструкция воровства у Осетин, нам остается только прибавить, что другие виды преступлений против имущества: обман, мошенничество, захват чужого участка путем заорания меж, присвоение общинной земли частным лицом, им совершенно неизвестны. Говоря это, я разумеется не имею в виду сказать, что случаи нарушения чужого доверия вовсе не встречаются в их быту, а только то, что по их понятию они не наказуемы[266], хотя и дают потерпевшему право требовать того возмещения убытков, какое вытекает из всякого «obligatio ex delicto». Рассмотренные мною судебные решения вполне подтверждают такую мысль. Является ли предметом жалобы то обстоятельство, что один из владельцев общего поля обманом присвоил себе не выпавшую ему по жребию часть; или уничтожения меж соседом, захватившим себе этим путем кусок не принадлежащей ему земли; выбранные стороной медиаторы только восстановляют нарушенное право, не принимая в то же время никаких карательных мер. Занял ли кто самовольно участок общинного леса под хутор, для виновника нет уголовной ответственности и его соседи по аулу довольствуются тем, что идут всем обществом разорять возведенные им постройки»[267].
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: