Бургундское право высказывается определенно в том смысле, что соприсяжниками должны быть ближайшие родственники обвиняемого (рrоpinqui), при недостатке которых, – более отдаленные (proximi)[453]. Тоже должно быть сказано о законах Баварцев и Франков – Хамавов[454]. В одном тексте Баварской[455] Правды говорится о принесении ответчиком присяги с 12 sacramentales de suo genere nominatos. В англо-саксонских законах место последнего выражения часто занимаете формула: mid his magh, т. e. с его магами, его роднёю. В лонгобардских законах большая половина назначаемых противником соприсяжников выбирается из родственников[456]. Этих фактов, кажется достаточно для того, чтобы прийти к убеждению, что родственный элемент на первых порах играл выдающуюся роль в составлении требуемого законом числа присяжников, и что только при недостатке родственников дозволялось назначение присяжниками людей посторонних: «quales potuerit invenire», по выражению одного капитулярия Карла «quales voluerit liberos» по словам лонгобардских законов[457].
Дальнейшая судьба института соприсяжников обусловливается теми изменениями, какие постепенно переживаются самыми основами народной жизни: 1) родом и 2) союзом наиболее близких между собою родственников – семьею.
В эпоху редактирования варварских Правд, родовое начало германцев настолько ослабло, что основною общественною единицею следует признать уже не кровный союз, а соседский, не род, а сельскую общину. Последствием этой перемены для института соприсяжников является составление комиссии последних не из лиц, одной с обвиняемым крови, а из всякого рода близких ему людей: и родственников и посторонних, по всей вероятности, жителей одного с ним селения.
Постепенно развивающиеся сословные различия также налагают свою печать на организацию института соприсяги. У Фризов и Англо Саксов присяжниками могли быть только лица одного состояния с тем, в пользу кого приносима была ими присяга. Если, значится во 2-й статье титула I законов Фризов, благородный (nobilis) станет отрицать убийство им человека одного с ним происхождения, то он обязан принести в подтверждение этого очистительную присягу, в сообществе одиннадцати человек также благородных (cum XI eiusdem conditionis hominibus). Тоже самое имеет место и в том случае, когда обвиняемым является так наз. «лит», т. е. полусвободный человек, а само преступление совершено над благородным[458]. У Франков, судя по формулам Маркульфа, соблюдалось тоже правило: свободный (francus) должен был поставить на суде присяжниками, людей одного с ним состояния (tales, qualem se esse dixit)[459]. У Англо-Саксов, если обвиняемым являлся «тан», т. е. член служилого сословия, присяжниками назначаемы были также таны или же увеличенное число простых свободных (керлей), причем судебная практика держалась следующей пропорции: место недостающего присяжника – тана должны были занять шесть присяжниковъ – керлей[460].
Не все варварские своды проводят это правило с тою строгостью, с какою делают это законы Фризов или Англо Саксов. У Лонтобардов даже рабы допускаемы были к принесению присяги в пользу их господ – обычай, сделавшийся предметом осуждения со стороны Карла Великого[461].
В славянских законодательствах мы встречаем также ряд предписаний относительно общественного состояния присяжников. – Чешское и польское право одинаково требуют, чтобы в случаях изнасилования присяжники обвиняемого принадлежали к одному с ним сословию. Это право было расширено в 1377 г. в том смысле, что при обвинениях, грозивших смертью и притом делаемых дворянином против дворянина, присяжники обязательно должны быть не только землевладельцами, но и благородными в четвертом нисходящем поколении[462].
Как на общее правило следует указать на то, что присяжниками могли быть только совершеннолетие и притом одни мужчины. Уже одно то обстоятельство, что по Рипуарской Правде соприсяжники призваны держать каждый в правой руке обнаженную шпагу (cum dextera armata)[463], указывает нам, что присяжниками были мужчины, способные носить оружие, а, следовательно, и совершеннолетние. Впрочем, это требование, по крайней мере, в некоторых законодательствах, как германских, так и кельтических, не считалось абсолютным. Бургундская Правда[464] например, допускает мать, жену и детей к принесению подкрепительной присяги в пользу сына, мужа, и отца; а право Салических Франков, предвидя случай обвинения женщины в отравлении, позволяет ей доказывать свою невинность присягою не одних мужчин, но и женщин[465]. То же преимущество признается законами Уэльса за женщиной, заподозренной в прелюбодеянии[466].
Необходимым условием для присяжников признается одинаково во всех сводах их добрая слава и, в частности, отсутствие против них обвинений в лжесвидетельстве. Всего определеннее это требование высказывается в законах АнглоСаксов. Присяжниками по этим законам могут быть только «getrywe–men» (getreue Man ner) – люди, заслуживающее доверия. – Так наз. Законы Генриха I (частная компиляция обычного права АнглоСаксов, составленная в первые десятилетия по завоевании Англии Норманнами), прямо постановляют, что обвиняемый не может иметь присяжником человека, qui in aliquo reculpandus sit[467], т. е. запятнанного. To же требование высказывается и в законодательствах славянских, всего определеннее в Винодольском и Полицком статутах[468].
Пока продолжалось родовое сожительство и возможен был контроль родственников за поведением отдельного лица, присяжники свидетельствовали только сам факт совершения или не совершения преступления, отказывая обвиняемому в первом случае в принесении присяги и соглашаясь на нее во втором.
Специальные исследования господина Коссака вполне подтвердили этот взгляд, высказанный мною еще в 1883 году в литографированном курсе по истории древнего процесса. Указывая на совпадение формулы присяги, приносимой конъюраторами одинаково в Саксонии, Нормандии, Швеции и Дании, с тою, какую мы встречаем в англо-саксонских источниках и доказывая, что последняя равнозначительная с утверждением или отрицанием самого факта, на что между прочим указывает капитулируй Карла В. (quod factum, quod obicit verum sit), Коссак прочно устанавливает в наших глазах то положение, что присяга, приносимая конъюраторами была присягой de verшtate, а не de credulitate т. е. что по природе своей она ничем не отличалась от присяги, приносимой свидетелями. Подтверждение такому взгляду тот же писатель справедливо видит в фактически обоснованном им положении, что присяжники подлежали ответственности за принесение ими ложной присяги, чего, конечно, не могло бы быть в том случае, если бы своей присягой они свидетельствовали только добрую славу обвиняемого, возможность верить его слову[469].
Характер делаемого ими заявления изменился вместе с переменою в основах народного быта. С разложением родов и с распадением больших семей на малые, свидетельствования родственников в том, что известное лицо не совершило приписуемого ему действия, сделалось немыслимым, так как эти родичи, отделенные от него нередко большим расстоянием, не могли быть очевидцами его деяний. При таких условиях присяга родственников должна была или исчезнуть совершенно из сферы судебных доказательств, или изменить свое первоначальное назначение. Присяжники могли свидетельствовать только то, что им было заведомо известно: добрый характер обвиняемого, а потому и неспособность его показывать на суде неправду. – Они клянутся в том, что присяга стороны, на которую возложено бремя доказательств чиста, а не ложна, выражаясь языком одной позднейшей по времени англо-саксонской грамоты[470].
Этот характер пособников лицу, приносящему присягу, поручителей в его добром имени, присяжники приобретают в особенности с того времени, когда в личном составе их родственный элемент отодвинут был на задний план и первенствующее значение выпало на долю соседей. Он удержан ими до конца их существования, т. е. до эпохи, сравнительно близкой к нам по времени. В Германии Галтаус[471] приводит случай обращения суда к соприсяжникам от 1548 г. В Шведском же процессе они встречаются еще в 17 ст., как это видно из уголовного законодательства королевы Христины от 1653 г.[472] В Англии окончательная их отмена воспоследовала только в 1834 г[473]. В течение всех средних веков и вплоть до наших дней соприсяжники приняли так называемый «iuramentum credulitatis», т. е. заявляли, что верили показанию обвиняемого, так как своим поведением до привлечения его к суду последний заслужил их доверия. Они ни словом не упоминали о том, совершено ли было им судимое деяния или нет.
Присущий институту присяжников на первых порах характер свидетельства факта, а не доброй славы, еще уцелел в некоторых постановлениях славянских Правд и в частности, Русской. «Кровав муж, любо син», не обязан искать послуха, говорит Русская Правда. Послух, о котором здесь идет речь, справедливо говорит г. Дроздовский, очевидно свидетельствует о факте, ибо его показания есть замена боевых знаков, при наличности которых дело решается без «послушества». В других текстах той же Правды, послухи, то являясь заменой «поличного», то констатируя совершенные на их глазах акты, как справедливо показывает тот же писатель, свидетельствуют скорее факт, нежели добрую славу. Но это обстоятельство не устраняет возможности свидетельствования их и в том случае, когда по самому характеру дела они не могли быть очевидцами содеянного. Такой именно случай имеет в виду та статья Русской Правды, которая буквально гласит следующее: «аже будете на кого поклепная вира, то же будет послухов, то же выведуте виру». Объясняя этот текст, проф. Сергеевич замечает: «Под поклепной вирой разумеется такое обвинение, которое свидетелями очевидцами не подтверждается (никто не видел совершения преступления и обвиняемый не был схвачен на месте преступления): обвинение основывается исключительно на одном подозрении. При таком обвинении можно было снять с себя виру, представивши 7 послухов. Ясно, что эти послухи но могли быть свидетелями в настоящем смысле слова; в данном случае они отрицают факт обвинения; они говорят, что такой-то человек не совершил убийства. Нельзя быть свидетелем отрицательного факта; нельзя видеть, что такой-то не совершил убийства. Надо думать, что эти 7 послухов не свидетели факта, а свидетели доброй славы[474]. Итак, послухи, смотря по обстоятельствам, свидетельствуют то факт преступления, то дошедший до их ведения слух, т. е. говорят все, что знают. Но спрашивается, чем же отличается в таком случае послушество от свидетельства. Наш древнейший свод не решает этого вопроса в принципе; производимое нередко им смешение послуха и видока само указывает на то, что составителями Правды это различие не было ясно сознаваемо. Тем не менее, на основании некоторых рассеянных в самой Правде черт можно придти к тому заключению, что различие терминов, послух-видок, вызвано было различием в самой природе этих 2 институтов. Видок – всегда свидетель-очевидец, число видоков всегда зависит от обстоятельств случая. Послух – всякий, знающий о преступлении, все равно – de visu или de auditu, которого угодно будет стороне привлечь к даче показания. Его свидетельство имеет силу лишь в том случае, когда оно приносится в сообществе с другими такими же сведущими людьми в числе, наперед определенном законом[475].
В других славянских законодательствах и прежде всего в древнем чешском праве институт соприсяги выступает уже с его позднейшим характером свидетельства доброй славы. Присяжник клянется только в том, что присяга истца или ответчика не ложна, а не в том, что правонарушение совершено или не совершено обвиняемым[476].
Порядок назначения присяжников так же изменяется со временем, как и характер лиц, призываемых к несению этой обязанности. Вайц, отправляясь от той мысли, что присяжниками были родственники, сопровождавшие на суд обвиняемого, полагает, что на первых порах одинаково было неизвестно избрание присяжников ответчиком и назначение их истцом. Присягу приносили все добровольно явившиеся на суд родственники[477]. История права бессильна указать хотя бы на один пример подобного порядка; и это является надежным ручательством тому, что с самого начала присяжничество было видом судебного доказательства, а не одним фактическим отношением, каким признает его Вайц и некоторые другие германисты. Варварские Правды различно решают вопрос о том, кому: истцу или ответчику – принадлежит право выбора присяжников. Аллеманские и англо-саксонские источники X в., а также карловингские капитулярии говорят об инициативе одного ответчика. У Баварцев истец назначает присяжников. Оба порядка, по-видимому, следуют во времени смешанному порядку назначения присяжников обеими сторонами, всего более отвечающему договорному, посредническому характеру суда и упоминаемому в таких древнейших источниках, как pactus Allamanorum и Салическая Правда[478]. В позднейшем праве все более и более устанавливается такой порядок избрании присяжников, в котором главную роль играет та из сторон, на которую возлагается бремя доказательств, т. е. смотря по обстоятельствами ответчик или истец. На этой позднейшей ступени развития застают институт присяжников, древнейшие памятники славянского права. В Чешском Ряде присяжников назначает, как общее правило, та сторона, которая призвана судом к представлению доказательству иначе Ряд не ограничился бы кратким заявлением: «ответчик должен присягать сам седьмой», не объясняя, откуда взяться присягающим с ним 6 человекам[479]. Еще определеннее высказывается на этот счет тот же Ряд, говоря о присяге истца в случаях нанесения ему имущественного ущерба или личных обид. Истец в этом случае, согласно 63 ст., обязан подкрепить свою присягу присягою 6 лиц, владеющих свободною недвижимою собственностью. Хотя в переводе Иванишева эти 6 человек и названы свидетелями, но они несомненно послухи или присяжники, так как задачею их, как значится в самой статье, является ручательство в том, что присяга истца не ложна[480].
Что касается в частности до Осетин, то у них, как и у соседних с ними горцев, Сванетов в том числе, выбор присяжников производится не той стороною, которая должна представить доказательства, а ее противником. Обычай видит в этом как бы особую гарантию правосудия, справедливо допуская, что выбранные самой стороной присяжники могут оказаться пристрастными в ее пользу.
Само число присяжников определяется различно, смотря по важности правонарушения и требуемой за него виры, состоянию обидчика и обиженного, наконец, состоянию самого присяжника. Германисты, начиная с Рогге и Гаупа, вполне выяснили соотношение между размером виры и числом присяжников, требуемых варварскими правдами. Чем выше приходится вознаграждение за вред, причиненный правонарушением, тем больше число требуемых законом присяжников. Для примера остановимся на законах побережных Франков или на так наз. Рипуарской Правде, в которой особенно часто упоминаются присяжники. Преступления, вознаграждаемые согласно Lex Ripuaria вирою в 200 солидов, как напр. убийство или насильственная кастрация свободного свободным, требуют при их обсуждении на суде подкрепительной присяги 12 человек. Преступления же, за которые получается вира в размере 600 солидов, как напр. квалифицированные виды убийства или продажа свободного в рабство иноплеменникам, требуют в 6 раз большого числа присяжников, т. е. 72. – Число присяжников падает до 6, когда правонарушение принадлежит к числу оплачиваемых денежными штрафами в размере нескольких солидов или нескольких десятков солидов[481]. – Из сказанного следует, что соотношение между числом присяжников и размером платимой виры или композиции не может быть признано в строгом смысле слова пропорциональным, что не мешает, однако, утверждать, что чем больше размер виры, тем больше и число присяжников.
Тоже отношение между важностью преступления, зависящим от него размером денежного вознаграждения и числом присяжников встречается и в славянских законодательствах, за исключением одного русского. Всего нагляднее оно выступает в сербском. «Повелевает мое царское величество, читаем мы в законник Стефана Душана, отныне и в будущем да будет порота и за большое дело и за малое: в большом да будет 24 поротника, а в малом 12 поротников, а в меньшем 6. В Хорвато-Далматских статутах число «поротников» различно, смотря по характеру судимого дела. Обвиненный в убийстве по Винодольскому статуту очищается «само педесет», т. е. с 49 поротниками. По обвинению в изнасиловании требуется 25 поротников. В случае грабежа открытого – 20, а мелкого воровства – 6[482]. В Полицком Статуте число поротников, требуемых судом в случае убийства или домашней кражи 11 человек, не считая обвиняемого, который также присягает. В случае полевой кражи суд довольствуется поротой, т. е. присягой «самшест». В маловажных делах достаточно предъявить трех и даже одного поротника[483]. С меньшею наглядностью тоже соответствие между важностью дела и числом присяжников выступает и в древнем чешском и польском праве. Присяга сам седьмой предписывается «Рядом» только в наиболее важных уголовных случаях; в остальных же достаточно присяги сам третей[484]. Точно также по польскому праву согласно частному сборнику, известному под наименованием, «книга права», составленному на немецком языке ранее 1278 г., число присяжников в случаях убийства или поджога – 12 человек; при кражах, совершенных в жилище требуется salbneunde 9 присяжников, при менее важных преступленьях число их падает до 6, и даже до 3[485].
Важностью правонарушения определялось также число присяжников и в древней Шотландии. Не превышая 30 в делах об убийстве, число это нисходит до одного в процессах, повод к которым подают мелкие проступки против собственности[486].
Наравне с важностью преступления при определении числа присяжников принималось в расчет общественное состояние, как самого обиженного, так и обидчика. Высшее состояние обиженного, как и низшее состояние обидчика требовало каждый раз увеличенного числа присяжников. С другой стороны, число присяжников было обратно пропорционально их общественному положению: чем ниже было это положение, тем больше число присяжников и наоборот.
В законодательстве Фризов с особенною наглядностью обнаруживается действие всех вышеуказанных моментов. Мы остановимся поэтому на нем для иллюстрации только что сказанного. При обвинении в убийстве благородным лицом благородного, т. е. при равенстве, одинаково высоком состоянии тяжущихся, законодательство Фризов требует от обвиняемого присяги в сообществ 11 человек, также благородных. Число это уменьшается в случае, если одна из сторон и в частности – истец будет низшего состояния; так, в случае подозрения благородного в убийстве просто свободного человека, число присяжников уже не 11, а всего 7; и оно нисходит до 3, когда убитым является человек полусвободный (лит). Тоже уменьшение числа присяжников должно быть отмечено и при сравнении случаев убийства свободным свободного же и свободным лита; а также литом человека высшего с ним состояния, равного и низшего. – И так, высшее положение обиженного ведет к большему числу присяжников и, наоборот, низшее – к меньшему.
Посмотрим теперь, какие последствия влечет за собою изменение в общественном положении обидчика. 1) При сословном равенстве обиженного и обидчика, другими словами, ответчика с истцом и принадлежности их одинаково к высшему дворянскому сословию требуется, как мы видели выше, представления ответчиками 11 лиц, которые согласились бы принять совместно с ним очистительную присягу. 2) Если обвиняемым или ответчиком будет просто свободный, а обвинителем лицо высшего сословия, число присяжников возрастает. Такой случай предвидит ст. 5 тит. I. фризских законов, говоря об убийстве свободным благородного. Число требуемых в этом случае присяжников уже не 11, а 17. – 3) Число присяжников возрастает вместе с понижением общественного положения обидчика, при равенстве в положении обиженного. Поэтому лит, обвиняемый в убийстве благородного, поставляет их на суде уже не 11 и не 17, а 35. – 4) Характерно при этом то обстоятельство, что, при равенстве в состоянии ответчика и истца, число присяжников постоянно одинаково. Присяга 12 человек (считая в том числе и самого ответчика) требуется как в случае обвинения благородным благородного; так и в случае, когда обидчик и обиженный просто свободные люди; так и в том, наконец, когда оба они литы или полусвободные[487].
Сказанное о законах Фризов может быть повторено и о Рипуарской Правде, которая при обвинении в убийстве королевского антрустиона (телохранителя) доводит число присяжников до 72, т. е. до числа в 6 раз большого против того, какое требуется при обвинении в убийстве свободным свободного (12)[488].
Чем выше социальное положения самого присяжника, сказали мы, тем меньше требуемое законом число соприсяжников. Доказательство тому мы находим в англо-саксонском праве, дозволяющем замену одного присяжника – тана шестью присяжниками из простых свободных людей[489].
Что касается до славянских законодательств, то в них сословные различие лишь слабо влияют на определение числа присяжников. В одном лишь законнике Стефана Душана мы встречаем следующее категорическое заявление: – Да будут великим властелям поротники великие властели, а средним людям лица им равный, а себрам их равные[490].
Выяснивши с помощью частью древнегерманского, частью древнеславянского права условия, определяющие число присяжников на суде, зададимся в настоящее время вопросом о том, какие из этих условий принимаются в расчет обычным правом Осетин? Присяжничество по своему характеру принадлежит к числу ранних явлений в народном юридическом быту. Оно возникло и развилось за долго до того времени, когда Осетинам, под влиянием соседних с ними племен и в частности Кабардинцев и Горских Татар, сделались известными сословные различия. Неудивительно поэтому, если последние вовсе не принимаются ими в расчет при определении числа присяжников: это число не зависит ни от общественного положения тяжущихся, ни от того, какое – занимает сам присяжник. Единственным определяющим моментом в вопросе о числе присяжников Осетины признают характер самого правонарушения, большую или меньшую важность его, а потому больший или меньший размер требуемого с преступника вознаграждения, будет ли то уголовный выкуп или гражданское возмещение убытков. Смотря по важности дела, осетинский суд назначает большее или меньшее число присяжников. В маловажных делах подсудимый присягает вместе с одним, двумя или тремя присяжниками; в более важных он присягает сам шестой, а в самых важных – сам двенадцатый.
Замечательно при этом, что основное число присяжников, а таким следует признать число присяжников в случае убийства, у Осетин тоже, что у Германцев и Славян – 12, или производный от него: т. е. с одной стороны – 24, 72 и т. д., а с другой 6 и 3; считая или не считая в том числе присягающего ответчика. Это обстоятельство дает нам повод искать причину происхождения числа присяжников не в преимущественном значении, какое число 12 имеет для древних Германцев, как думает Кенигсвартер[491], а в условиях, общих им с другими арийскими народами, и в частности Осетинами. Если принять во внимание, что в Lex Salica Antiqua, правде языческой по времени ее составления, число 12 вовсе не указано[492], и что у Франков и других германских народов оно появляется впервые уже после перехода их в христианство; если вспомнить, с другой стороны, что число 12 или производное от него 6 – нормальное число присяжников и в целом ряде славянских законодательств, также проникнутых христианским началом; – то не представится ли возможным дать этому факту такое объяснение: христианское предание о 12 апостолах, одинаково известное, как Осетинам и Славянам на востоке, так и Германцам на западе, определило собою нормальное число присяжников. – Если в некоторых христианских законодательствах число это и увеличивается или уменьшается одним человеком (в случае убийства 13 или и, в менее важных случаях 7 или 5), то это объясняется тем, что в общее число присяжников включается ими и сам ответчик, так что одни законодательства требуют 12 или 6 присяжников, считая в том числе обвиняемого; тогда как другие – не включают последнего в это число, вследствие чего, согласно им всех присягающих является 13 или 7 человек. Варварские своды и осетинские обычаи говорят о присяге ответчика сам – двенадцатым со своими присяжниками в более важных делах и сам – шестым в менее важных.
Тоже число присяжников мы встречаем и в Полицком Статуте: «По убийству или краже домашней», говорит проф. Леонтович, рота, т. е. присяга производилась сам 12, по полевой татьбе призывалась порота самшестъ»[493]. В противоположность Полицкому статуту, другие памятники славянского права и, в числе их, одинаково Русская Правда, Ряд земского права Чехов, Законник Стефана Душана, Винодольский Статут и некоторые сербские грамоты, определяют число самих присяжников в 12 человек, нередко также в 24, т. е. в 12, взятых 2 раза. Присягающий ответчик является соответственно седьмым, тринадцатым или двадцать пятым.[494]
То же традиционное число было удержано и впоследствии, когда утратилась и сама память о порядке его составления. По прежнему продолжали придавать особенную силу присяге 6 или 12 человек, забывая в тоже время о том, что одним из присяжников должен быть сам подсудимый, и что следовательно число присяжников было не более 5 или 11.
Наша догадка находит себе подтверждение в одной из статей Винодольских законов, допускающей при отсутствии законного числа присяжников, личную присягу сторон за каждого из недостающих поротников[495].
Против присяжников ответчика истец может выставить своих. В таком случае та из сторон считается правою, которая в состоянии будет подкрепить свои показания присягою наибольшего числа лиц. Это открыто постановляет Законник Стефана Душана, говоря: за кого большинство клянется, и кого большинство оправдает, тому и верить следует[496]. В Полицком статуте, в котором также пороту, т. е. присягу одной стороны могла «вратити» другая, предписывается, чтобы это возвращение присяги следовало немедленно за поротою противника. Тот же статут позволяет сторонам отказаться от права обоюдной присяги, объявляя один другому: «возьми себе роту или ю мени пусти». Взаимное возвращение пороты сторонами может повторяться до четырех раз, после чего дело решается уже единоличною присягой[497].
Присяга, приносимая соприсяжниками, признавалась действительною только при строгом соответствии ее с утверждениями лица, в пользу которого она была принята. Вот почему одинаково Полицкий Статут, Винодольские законы и Чешский Ряд выставляют правилом: стоит только присягающему сделать в присяжной формуле ошибку, и дело признается проигранным[498]. Наконец, сам характер института соприсяжников не допускает мысли о том, чтобы между показаниями лиц, подкрепляющих своей присягой утверждения одной и той же стороны, могло существовать какое-либо разноречие. На допущение такого разноречие Полицким статутом следует поэтому смотреть, как на одну из черт вымирания в нем самого института соприсяги. Ничего подобного ему мы не находим в осетинском праве[499].
6. Позднейшие по времени виды судебных доказательств. – Поединок, ордалии, присяга соприсяжничество – таковы древнейшие способы установления судебной достоверности. Ни одно из них, однако, не может быть названо доказательством в строгом смысле слова. В самом деле, доказательством мы называем все то, что само по себе служит подтверждением или отрицанием известного факта. Когда, напр., на суде предъявляют расписку в получении взаймы известным лицом известной суммы денег, то эта расписка сама по себе служит подтверждением факта займа. Точно также, когда свидетели очевидцы заявляют о том, что известное лицо умерло естественною смертью, а не насильственной – от ударов, или ранений, произведенных обвиняемым, их показания само по себе служит отрицанием факта убийства. – Ничего подобного мы не можем сказать ни о поединке, ни о присяге, ни об испытаниях огнем, железом, водою, ядом и пр. Поражение в поединке одного из борцов говорит нам лишь о неравенстве противников в силе и ловкости, точно также, как, напр., отравление или не отравление ядом испытуемого доказывает только большую или меньшую выносливость его организма, а принесение присяги – большую или меньшую щекотливость его совести. Доказательную силу на суде эти факты приобретают только от того, что народ связывает с наступлением известных последствий представление о вмешательстве Божьей воли. Побежденный в единоборстве потому признается виновным, что сам его поражение приписывается Богу; а испытуемый ядом, как и принесший присягу в святилище – считаются оба невиновными потому, что в чудесном спасении первого и в благоденствии второго равно сказывается участие все той же сверхчувственной, неземной, божественной воли.
Спрашивается теперь, как совершился переход от вышеописанной системы установления судебной достоверности к системе, ныне действующей, говоря иначе, – каким образом поединок, ордалии, присяга и соприсяжничество уступили место тем видам доказательств, какие мы встречаем в наше время, в частности свидетелям и письменным документам.
Заметим прежде всего, что замена одной системы доказательств другою была делом не десятков, а сотен и тысяч лет, и что в этом вековом процессе развития мы видим не более, как одно из многочисленных проявлений того общего закона, что ни одно самопроизвольно развившееся учреждение и ни один обычай не исчезают бесследно, а только превращаются и переходят в новые учреждения и новые обычаи.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: