Первым из таких действий является вчинание иска; оно состоит в вызове сторон в суд. В современном процессе, как хорошо известно каждому, вызов сторон производится самим судом. Не так было в древности у Римлян, Славян или Германцев. Законы XII таблиц предоставляют истцу призывать к суду противника. В случае сопротивления, истец вправе «наложить руку» на ответчика при свидетелях и силою привлечь его в суд[549]. В Русской Правде порядок вчинания иска следующий: «призыв ответчика совершается безо всякого участия органов власти. Ответчика зовет сам истец (ст. 29 Троицкого списка), и этот зов совершается публично. Если ответчик не следовал приглашению, то на глазах у всех истец или требовал от него поручителя в явке, или же привлекал к суду силою. Поручитель становился ответственным перед истцом. На него ложилась вся тягость последствий неявки[550]. У Франков салических истец призывает ответчика в суд таким образом: в сопровождении трех свидетелей, он является в дом ответчика и требует от него явки в суд[551]. До самого вечера истец должен был ожидать в суде своего противника. С наступлением ночи истекал срок явки, последствием чего было присуждение ответчика к штрафу в 15 солидов. Рипуарская Правда предписывает шестикратное повторение призыва в суд, или так наз. mannitio, причем неявка ответчика каждый раз сопровождается для него штрафом в 15 солидов. Если ответчик уклонится от суда и после седьмого призыва, то суд сам отправляется к нему в лице графа и семи рахимбургов, которые для нас то же, что посредники. Не довольствуясь на этот раз обыкновенным штрафом в 15 солидов, судьи захватывают в доме ответчика столько движимости, сколько достаточно для уплаты 45 солидов истцу и 15 каждому из посредников[552].
Только что приведенные нормы римского, русского и германского права, восполняя взаимно друг друга, не только рисуют перед нами порядок вчинания иска, совершенно отличный от современного, но и указывают на путь, которым совершилась замена первого последним. Призыв ответчика падает сперва всецело на обязанность истца. Суд не принимает никаких мер против нежелающих явиться. При таких условиях неизбежно предоставление истцу права прибегать к физическому принужденно. Это право, в свою очередь, равнозначительно оживлению прежнего самоуправства и потому рано или поздно оказывается непримиримым с прямым назначением суда, которое именно и состоит в подавлении самоуправства. Поэтому, с течением времени, является необходимость восполнения личной инициативы истца деятельностью судей. Первым по времени проявлением этой последней является наложение штрафа на неявщиков. Вызов ответчика в суд производится по-прежнему истцом, но санкцией такого действия истца служит уже не право личного принуждения, а наложение штрафа судом. Раз была отнята у истца возможность физического принуждения лиц, уклоняющихся от явки, – дальнейшее оставление в его руках права призыва противника в суд само сделалось невозможным на практике. Имея в своей власти вынуждать к явке штрафами, суд приобретает постепенно все большее и большее значение по отношению к призыву сторон. В Чешском Ряде истец уже в праве просить суд о назначении ему специального чиновника, который бы взял на себя обязанность вызова. Чиновник этот известен под названием коморника[553]. В русских договорных грамотах 14 и 15 вв. личный призыв ответчика истцом встречается уже на правах исключения, и общим правилом служит вызов обеих сторон приставом[554]. Ту же деятельность суда в вызове сторон мы можем отметить в позднейших памятниках – как римского, так и германского права.
И так, история процесса представляет нам два радикально противоположных порядка призыва сторон в суд: один, требующий личной инициативы истца и другой, основанный на непосредственном вмешательстве самого суда. Указавши на происхождение последнего порядка из первого, мы вместе с тем признали за системою личного призыва тот характер древности, какой приписывают ему одинаково все историки процесса.
Спрашивается теперь, вправе ли мы остановиться на этом порядке, как на древнейшем, или же и по отношению к нему мы в состоянии указать на известный генезис, на происхождение его из другого, еще более первобытного. Ответ на этот вопрос дает, как нам кажется, обычное право Осетин. Тщетно стали бы мы искать у этого народа в эпоху, предшествовавшую русскому владычеству, как вызова сторон судьями, так и непосредственного привлечение ответчика истцом. Оба порядка вчинания иска одинаково неизвестны. «Если обиженный и обидчик пожелают решить свой спор по обычаю, читаем мы в сборнике осетинских адатов, составленном в 1844 году, дело начинается с того, что обе стороны созывают своих родственников и садятся вместе с ними под открытым небом, на таком расстоянии друг от друга, чтобы то, что делается на одной половине, не было слышно на другой. Затем каждая сторона выбирает из посторонних почетных людей, посредников, в числе от 1 до 5, смотря по важности дела. Задача посредников – вести переговоры между сторонами, передавать предложения истца ответчику и наоборот. Имя им «миновар лагте», что в переводе значит «установитель мира».
Когда путем взаимных переговоров обе стороны дойдут до соглашения, обидчик обяжется уплатить обиженному, что будет определено судом, а обиженный свяжет себя обязательством удовольствоваться той платою, какая по суду произведена будет ему обидчиком, тогда стороны приступают к выбору новых посредников, на этот раз судебных, в числе, какое будет выговорено ими путем предварительного уговора. После этого следует взаимное оповещение имен избранных сторонами посредников. Судьи сходятся в условленном месте и приступают к разбирательству дела. Таков порядок открытия судебного процесса у Осетин в период, предшествовавший русскому владычеству[555].
Соответствие этого порядка с посредническим характером суда бросается в глаза само собою. Если суд не более, как один из способов восстановления нарушенного права, то, очевидно, не имеется никакого основания одной стороне вынуждать другую к избранию именно этого способа.
Неявкою ответчика прекращается сама собою попытка решения дела миром и стороны по-прежнему обращаются к самоуправству. Что таков был первоначальный исход неявки не у одних только Осетин, но и у Германцев, указывает одна из статей Рипуарской Правды. После семикратного призыва ответчика истцом, сопровождающегося первые шесть раз штрафованием, а в последний конфискацией движимости, ответчик вправе вызвать истца на решение спора силою. Для этого он кладет обнаженный меч на пороге своего дома. Раз это сделано, ему предоставляется явиться к королю и в его присутствии решить спор поединком с истцом[556]. В Рипуарской Правде обращение к силе в случае не явки является таким образом крайним средством, но ничто не противоречит тому предположение, что на первых порах у Германцев возвращение сторон к самосуду было обыкновенным последствием. Такое оживление временно прекращенного междоусобия совершенно мирится с тою свободою в выборе средств к решению возникших препирательств, какую необходимо предполагает у Германцев факт существования посреднического суда.
Итак, древнейшим порядком открытия судебных действий следует считать добровольное соглашение сторон на счет явки их в суд. Это соглашение лишено всякой гарантии. Исполнения его не может быть вынуждаемо ни судом, ни обиженною стороною.
Раз оно не выполнено по вине одного из тяжущихся, противнику не остается иного пути, как обратиться снова к самоуправству.
Спрашивается теперь, каким образом мог совершиться переход от такого порядка вчинания иска к тому, какой рисуют перед нами, например, законы XII таблиц, говоря о принуждении ответчика истцом к явке в суд. Задержание ответчика истцом силою с целью доставить его в суд, очевидно, не более как одно из проявлений самоуправства, того самого самоуправства, которым, до времени избрания посредников, стороны пытались решить свой спор и к которому они по необходимости возвращаются снова, раз неявкою одной из сторон нарушено соглашение на счет полюбовного его разбирательства. Это самоуправство направляется одинаково против имущества и личности обидчика. Захват того и другого составляет его конечную цель. Очевидно, ничто не мешает обиженному, раз ему удастся овладеть обидчиком, не прибегая к личному возмездию, принудить его силою к выполнению прежнего соглашения касательно решения дела миром. В целом ряде случаев, в которых обиженный не действует под влиянием чувства мести или не связан держащимися в обществе представлениями о чести, требующими от него, чтобы он поразил противника собственною рукою, обиженный несомненно предпочтет убийству или другому виду насилия привлечение в суд захваченного им обидчика. В первом случае ему грозило бы возмездие со стороны родственников его противника, во втором открывается возможность покончить дело сразу. Такая поставка в суд ответчика истцом на первых порах имеет факультативный характер; с течением времени она предписывается обычаем, как обязательная. Принуждение ответчика к явке признается обыкновенным последствием уклонения от суда, и только при неоднократном повторении неявки[557] дозволяется обращение к самосуду.
Общее заключение, к какому по занимающему нас вопросу приводит изучение осетинских судебных обычаев в связи с древнейшим законодательством Римлян, Русских и Германцев, в немногих словах следующее: У Осетин мы встречаем самый ранний из известных нам порядков вчинания иска. Соглашение сторон насчет решения дела третейским судом лишено еще всякой гарантии. Право вынуждения его не признается ни за судом, ни за стороною, остающеюся верною соглашению. Такой порядок, известный не одним только Осетинам[558], с течением времени уступает место личному призыву ответчика истцом. Этот последний, который ошибочно было бы считать первобытным, в свою очередь постепенно вымирает, по мере перехода в руки суда права вынуждать ответчика к явке путем наложения на него штрафов. В результате получается установление системы непосредственного призыва обеих сторон судом, системы, составляющей одну из характерных черт современного нам процесса.
II. За призывом в суд следует в древнем процессе публичное обвинение истцом ответчика. Это то, что Римляне называли Legis actio. Салическая Правда употребляет для обозначения этого действия термин «tangano», а Русская слово «ноклеп». Чешскому законодательству оно известно под наименованием «нарока» или «соченья», а сербское, как и хорвато–далматское называют его «тужбою»[559].
Обвинение производится каждый раз перед судом торжественным образом, причем истец или его поверенный произносит освященную обычаем формулу и сопровождает ее раз навсегда определенными сакраментальными действиями. Римское право особенно строго вынуждает соблюдение истцом обвинительных формул. Гай говорит, что замена в них одного термина другим имела своим последствием поражение истца. Лицо, ищущее на суде вознаграждения за убытки, причиненные его винограднику подрезыванием в нем лоз, не вправе употребить слово «лоза» в своем обвинении. Законы XII таблиц не знают этого слова. Поэтому истец должен произнести слово не «лозы», а «деревья», в противном случае он теряет свой иск[560].
Нам неизвестно содержания той обвинительной формулы, которою открывался процесс в Франкских судах, или лучше сказать мы знаем одно только начало ее «hic ego te tangano ut», что в переводе, согласно Зому[561], значит: «я принуждаю тебя, чтобы ты». Но из позднейших по времени Баварских законов мы узнаем, что германское право требовало от истца буквального повторения в своих обвинениях раз на всегда предписанных законом слов. Эти слова в декрете короля Тасилло гласят следующее: Истец, ищущий возвращения похищенного, должен сказать на суде, обращаясь к ответчику: «Ты не справедливо отнял у меня такой-то предмет и должен возвратить мне его вместе с таким то числом солидов вознаграждения». На эти слова ответчик в свою очередь говорит: «Я не отнял у тебя такого-то предмета и не должен тебе никакого вознаграждения». Истец, продолжает тот же декрет, делает новое обращение к ответчику в следующих выражениях: «Возденем наши правы я руки к справедливому суду Божию», после чего обе стороны одинаково подымают свои руки по направлению к небу[562]. Из приведенного отрывка видно, что у Баварцев обвинение сопровождалось совершением освященного религией действия. Такой порядок должен быть признан стародавним, относящимся еще ко временам язычества, так как в том же декрете мы встречаем запрещение обвинителю произносить на суде иную формулу, кроме вышеприведенной, в виду того, что в тех, которых продолжают держаться по обычаю, заметны следы прежнего язычества.
Что произнесение обвинительной формулы сопровождалось совершением известного обряда не у одних только Баварцев, но и у других германских племен, в этом убеждает нас Рипуарская Правда, которая упоминает о произнесении их над мощами и перед алтарем[563]. Признавая в тех латинизированных германских словах, какие попадаются в Мальберской глоссе, термины употребительные в сотенных судах, Зом полагает, что произнесение их было также обязательно, как и повторение, буква за буквою формулы римской legis actio. Когда поводом к иску был увод кем-либо бугая (taurus qui gregem regit), истец в своем «tangano» должен был употребить по отношению к нему описательное название предводителя войск (chariocito, cherecheto). Точно также, говоря об украденной овце, истец обязан был назвать ее «lauxmada»; или «roscimada», т. е. «питающаяся грушами или тростником». Для собаки обозначением долженствовало служить выражение «привычный к цепи» (repshuovano), а для оленя – «носитель знаков» (troovido) и т. д. Подобно тому, как и в римских судах, замtна одного из этих слов другим имела своим неизбежным последствием потерю истцом его иска[564]. Эта догадка кажется нам тем более правдоподобною, что формализм, так наглядно выступающий в римском процессе, далеко не составляет исключительной особенности его одного. Мэн недавно указал на то, что эта черта резко выступает и в древнем ирландском процессе[565]. В свою очередь, мы считаем возможным указать на существование формализма и в процесс славянском и в нем обвинения истцом ответчика есть акт формальный: совершая его, истец произносит освященную обычаем или положенную законом формулу, отступить от которой он не вправе. Вот как описывает это процессуальное действие Ряд Земского права Чехов. Когда обе стороны станут на суде одна против другой, тогда адвокат истца должен сказать: «Пан судья! Могу ли я предложить жалобу на… (называет истца по имени)». И когда судья скажет: «можешь», тогда адвокат должен сказать: «Паны! прошу выслушать жалобу: такой-то, оттуда-то, жалуется на такого-то, оттуда-то, называет обе стороны по именам, что он убил его брата (как назывался и откуда) на дороге, в мирное время, без всякого права. А если убийца станет запираться, то истец в доказательство готов поставить свою жизнь против его жизни, как ему паны по праву укажут». На это заявления истца следует возражение ответчика, которым и открывается то, что на языке современного процесса известно под наименованием «судебного следствия»[566].
Еще нагляднее выступает обрядовая сторона обвинения в исках о вознаграждении убытка, причиненного садам, лугам, прудам и т. д. В этого рода делах обвинение производится истцом пред коморниками, на самом месте правонарушения. Статьи от 56 до 59 Чешского Ряда заключают в себе на этот счет следующее постановление: Стороны, сидя верхом на конях, ожидают каждая прибытия коморников. При их приближении, истец обнажает голову и тело по плечи и сходит с лошади. Затем ступив правою ногою на землю, которой причинен был вред, он произносит: «Послы, слушайте, такой-то (при этом он указывает на ответчика пальцем, объясняя откуда он родом и как называется) здесь причинил мне вред (определяет какой именно), а вред тот я ставлю во 100 или 200 гривен серебра (или более, смотря по тому, какая сумма обозначена в жалобе). «Ответчик возражает на это, ступивши левою ногою на туже землю: «Слушайте, послы, это имущество мое, не его. А если истец, объявляя притязания на это имущество, действительно имеет на него право, то я выдаю своего противника урядникам в 300 пенязей». Тогда истец должен сказать: «Слушайте, коморники: я его позвал к суду, я его и выдаю урядникам пражским в 300 пенязей». Тут ответчик в другой раз должен сказать: «А я выдаю его в 600 пенязей» и истец в другой раз должен сказать: «и я выдаю его в 600 пенязей». В третий раз говорит ответчик: «А я его выдаю в 900 пенязей», и истец также в третий раз говорит: «и я его выдаю в 900 пенязей». Тут в четвертый и последний раз ответчик должен сказать. «А я его выдаю на огреб» (тоже, что поток и разграбление «Русской Правды») и истец в последний раз должен сказать: «и я также выдаю его на огреб»[567].
«Ряд земского права Чехов» не говорит прямо, чтобы упущение истцом или ответчиком одной из выше приведенных формул имело своим последствием потерю иска. Но такой вывод прямо следует из сопоставления приведенной статьи с рядом других, в которых строгое господство формализма в процессе выражается в требовании, чтобы процессуальные формулы и процессуальные символы строго соблюдаемы были сторонами под угрозою потери иска. Произносит ли присягу одна из сторон или кто-либо из присяжников: и в том и в другом случае одинаково ошибка в присяжной формуле ведет к потере процесса[568]. Точно также при совершении того символического действия – удара полы платье истца о полу платья ответчика, которым сопровождается на суде сознание последнего в случае промаха, т. е. каждый раз, когда платье одного не придется прямо на полу другого, судьи согласно ст. 19-ой присуждают виновного в промахе к потере процесса. В виду такого безусловного господства начала формализма в Чешском праве, нельзя не признать, что и произнесение вышеприведенных формул считалось обязательным, и что санкцией такой обязательности являлась неизбежно следовавшая за их упущением потеря процесса.
И так сравнительное изучение памятников арийских законодательств приводит к тому заключению, что в древнем процессе обвинение ответчика истцом было действием формальным, все частности которого были строго вынуждаемы законом, грозившим нередко потерею иска тому, кто даже неумышленно упускал одну из них.
Спрашивается теперь, можно ли утверждать это и по отношению к осетинскому процессу? Формализм в осетинском процессе проявляется не столько в требовании строгого соблюдения раз навсегда установленных порядков обвинения, сколько в защите присяжных формул и символических действий определенною санкциею, далеко, однако, не столь строгой как та, какую мы встречаем в древнечешском праве. Мы видели уже, что известные символы являются особенно священными в глазах Осетин, но что ими могут быть в одном семействе или в одном ауле – одни, а в другом – другие. Тоже может быть сказано и о присяжных формулах. Требуя от ответчика клятвенного заявления истины с соблюдением иных символов или путем произнесения других слов, нежели те, какие являются священными в глазах последнего, истец рискует потерять иск, так как ответчик не будет считать себя связанным говорить истину. Осетинское право проливает, таким образом, свет на источник происхождения той обязательности, какую признают римское, германское, кельтическое и даже славянское право за действиями сторон на суде и произносимыми ими формулами. И те и другие не могут быть обойдены потому, что одни связывают совесть того, чьё сознание требуется на суде. Сторона может избрать и другую формулу присяги, обратиться и к иному символу; но в этом случае весьма вероятна потеря ею иска. Стоит, однако, таким фактическим отношениям продержаться в течении ряда поколений, и обычай, принимая на себя охрану частных интересов сторон, придает им характер обязательного правила тем, что признает потерю иска постоянным последствием невыполнения сторонами высказанного им требования. Установленный нами вывод не лишен значения, так как им подрывается одно из тех положений, которое большинством современных историков права признается чуть не безусловной аксиомой. Я разумею то, что формализм составляет особенность первобытного процесса. Если бы это было так, то мы необходимо встретились бы с ним в вполне выработанной и законченной форме и в осетинском суде, который, как основанный на посредничестве, всего более приближается к первобытному. А между тем, ни на старинных судах в Дагоме, ни в современных аульных мы не находим ничего, чтобы хотя издали напоминало нам строгость, с какой римское право карает замену истцом одного слова другим. Истец или обиженный, говорит г-н Пфаф, предъявляет на словах свой иск или жалобу, которая в настоящее время записывается сельским писарем или причетником в так называемый «журнал»[569]. Пробегая эти журналы, я ни разу не встретил в них указаний на то, чтобы в своих обвинениях истец должен был придерживаться раз навсегда определенных формул. Он излагает в них обстоятельства дела, как знает и как хочет, – употребляя те выражения, которые ему придут на ум, перебиваемый неоднократно в своем рассказе противной стороною или самими судьями, требующими у него новых разъяснений. Из расспроса стариков я узнал, что такая же свобода в выборе слов и выражений признавалась за истцом и в стародавних судах Осетин в период, предшествовавший русскому владычеству. И это неудивительно, если вспомнить, что суды эти были посредническими судами, и что каждый, на ком только останавливался выбор тяжущихся, мог сделаться посредником. Формализм в процессе, очевидно, предполагает в судьях знакомство с вынуждаемыми ими формулами, а такое знакомство также мало может быть достоянием каждого из граждан, как и знание законов, неведением которых, как значится у нас, никто не может отговориться
Таким образом осетинское право бросает новый свет на вопрос, который всеми признаваем был более или менее решенным; оно объясняет нам причину, по которой и в Русской Правде, напр., мы не находим ничего подобного римским legis actiones и дает право утверждать, что формализм процесса – скорее доказательство большей или меньшей выработанности права, нежели наоборот.
В современном процессе истец не подлежит денежной ответственности в случае неосновательности его иска. Того же нельзя сказать о древнем процессе. Варварские законы налагают известный штраф на истца, уклоняющегося от явки в суд, вероятно потому, что видят в этом с его стороны молчаливое признание произвольности обвинения, за которое он и подлежит ответственности. Так, например, Рипуарская Правда приговаривает к штрафу в 15 солидов истца, который не явился бы в суд по собственной вине[570]. Еще определеннее высказываются на этот счет древние памятники славянского права. В привилегии, выданной Оттокаром духовенству пражского диоцеза, между прочим значится, что если истец не в состоянии будет обосновать своего обвинения, то суд вправе приговорить его к штрафу в 300 динариев[571]. Еще более строгие меры принимает Винодольский статут, постановляя, что в этом случае истец должен уплатить ту же пеню, какая пала бы на ответчика при действительности обвинения[572].
Обычное право Осетин не знает подобных мер; и этим объясняется возможность в их среде самых неопределенных обвинений: по одному подозрению в неблагонадежности, в дурном характере. В случаях кражи скота или угона лошадей, довольно часто повторяющихся в осетинском быту, потерпевший вправе обратиться к любому из своих соплеменников со следующим заявлением: «Дело мое никуда не должно направляться от тебя; сердце мое неспокойно в отношении к тебе; подозревать мне некого, кроме тебя; потому я требую выполнения тобою обычая страны». Тот, кому сделано такое обращение, считает себя обязанным явиться в суд и принять здесь очистительную присягу, один или с большим или меньшим числом родственников[573].
В одном только случае мы встречаемся с фактом такой ответственности, именно в том, когда обвинение принимает на себя постороннее истцу лицо, на правах доносчика или комдзога, но в этом случае имеет место вознаграждение камдзогом не ответчика, а самого истца в размере цены иска.
III. Судебное следствие.
За обвинением, в современном процессе наступает то, что привыкли называть судебным следствием. Наши уставы (ст. 682) видят задачу судебного следствия в рассмотрении и проверке доказательств; за ним следует словесное препирательство сторон, по окончании которого судьи одни или с присяжными постановляют свой приговор. Таков современный порядок чередования дальнейших судебных действий, следующих за обвинением. Спрашивается теперь, известен ли он также древнему процессу и, в частности, осетинскому?
По имеющимся в моем распоряжении данным оказывается, что в коренном осетинском процессе, за обвинением следовало препирательство сторон, по окончании которого судьи произносили условное решение на тот случай, если судебное следствие, следовавшее за приговором, окажется неблагоприятным обвиняемому.
И так, не следствие, препирательство сторон и приговор, а препирательство, приговор и следствие – порядок, в котором сменяются отдельный стадии осетинского процесса.
По предъявлении истцом его жалобы, говорит г. Пфаф, следует ответ на нее со стороны подсудимого или ответчика и новые возражения со стороны истца или обиженного, затем начинается совершенно свободный разговор между сторонами, в который вмешиваются и их родственники, в сопровождении которых стороны обыкновенно являются на суд. Судьи слушают и стараются по возможности поддержать некоторый порядок в обмене возражений[574]. Когда, на основании этих препирательств, судьи придут к убеждению, на чьей стороне лежит вина, они приступают к постановке условного приговора, сущность которого сводится к определению пени на тот случай, если указываемая ими в приговоре виновная сторона (смотря по обстоятельствам дела – ответчик или истец) не приведет достаточных доказательств в свое оправдание. Если судьи при постановке решения не в состоянии будут достигнуть единогласия, то в этом случае обыкновенно следует выбор ими из собственной среды человека, по общему их убеждению, наиболее справедливого и беспристрастного, приговору которого они наперед обещают подчиниться. Это лицо и определяет собственною властью, как размер пени, так и то, какая из двух сторон, ответчик или истец, обязана принять на себя бремя доказывания. Если, по его мнению, вина на стороне истца, то приговор его гласит так: ответчик должен доказать свою правоту таким-то средством – обыкновенно собственною присягою и присягою большего или меньшего числа родственников. Если же наоборот, ему покажется, что обвинение основательно, то бремя доказывания возлагается на истца[575].
Г-н Шанаев утверждает, правда, что Осетинам не известно принесение присяги истцом, но такое мнение прямо противоречит факту постановки аульными судами решений о том, чтобы присяга принята была истцом и его родственниками. Редкость случаев, в которых истец призывается лично к представлению доказательств, объясняется, как мы полагаем, тем обстоятельством, что у Осетин, особенно в делах о воровстве, всего чаще повторяющихся, установился обычай поручать свидетелю правонарушения ведение всего дела на суде вместо истца. Свидетель становился таким образом доказчиком и принимал на себя все хлопоты по делу, очевидно не даром, а под условием вознаграждения его истцом из пени ответчика. Гарантиею истцу в добросовестном исполнении доказчиком принятых на себя обязанностей, служило то обстоятельство, что в случае безуспешности его действий по открытию правонарушителя, доказчик обязан был нести всю ту ответственность, которая в противном случае пала бы на ответчика. Свидетель-доказчик известен Осетинам под наименованием «комдзога». Мы находим его в процессе и у других горцев Кавказа: Кабардинцев и Татар.
При частой замене истца комдзогом легко объясняется, почему принесение присяги не возлагается на истца. Во всех тех случаях, в которых по суду представление доказательств должно было пасть на истца, его заменяет избранный им свидетель-доказчик или комдзог.
Постановившие свой приговор, судьи не сразу объявляют размер возложенный на виновного пени, а предварительно требуют от сторон, чтобы они представили поручителей в исполнении ими судебного решения.
Поручители выбираются таким образом: родственники обиженного назначают поручителем кого-нибудь из родственников обидчика, и наоборот, родственники обидчика назначают поручителем одного из родственников обиженного. Поручитель принимает на себя ручательство в исполнении стороною всего постановленного судом. Свои обязанности поручитель отправляет недаром, а под условием вознаграждения со стороны обвиненного. Размер вознаграждения различен, смотря по важности дела. В случаях смертоубийства обвиненный отдает по корове каждому из поручителей; в менее важных делах – по овце. Платеж скотом редко когда заменяется деньгами.
Принимая на себя поручительство, избранные сторонами лица, в присутствии свидетелей, так называемых «авдеасан лагте», торжественно обещают заставить виновного выполнить определение суда. Бывшие при этом на лицо свидетели, по одному с каждой стороны, в свою очередь обязуются напоминать поручителям о данном ими слове. Наказанием поручителю, не исполняющему своей обязанности, служит общественное бесчестие.
По назначении поручителя, судьи, не объявляя еще о размере пени, требуют от лица, признанного виновным, одного из двух: или очистки себя от обвинения одним из тех действий, за которыми осетинское право признает значение судебного доказательства, или немедленной уплаты обиженному известного числа коров, лошадей, иди овец, как частичной реализации принимаемого им на себя обязательства. Такой платеж со стороны приговоренного равнозначителен признанию им приговора. Производством его молчаливо как бы заключается тот договор, содержанием которого служит платеж ответчиком истцу объявленной в приговоре суммы.
Несколько времени спустя, судьи снова приказывают обидчику дать обиженному известное число коров, лошадей и овец. И так продолжают они поступать на расстоянии больших или меньших промежутков времени, до тех пор, пока большая часть пени не будет выплачена.
Этот момент судьи выбирают для того, чтобы предписать обидчику сделать обиженному так называемое «мирное угощение», на которое приглашаются все участвовавшие на суде, а также и все родственники обиженного.
На этом угощении судьи и объявляют, сколько обидчик должен еще доплатить обиженной стороне.
Последняя обыкновенно отказывается от получения этого остатка, дарит его обидчику и торжественно прощает ему обиду.
Когда этого не бывает, и обидчик в то же время по бедности не в состоянии бывает уплатить всего остатка в тот же год, то при окончательной расплате он уже обязан прибавить к капиталу и проценты.
При бедности обидчика уплата им присужденной с него суммы рассрочивается нередко на десятки лет. В этом случае созданное приговором обязательство переходит подчас от поколения к поколению, от отца к сыну, от брата к брату.
Таков порядок судебного разбирательства постановки приговора и приведение его в исполнение, какого Осетины держались до времени водворения Русских на Кавказе. При описании его, мы придерживались главным образом того изложения, какое дано ему в упомянутом уже выше донесении одного из офицеров генерального штаба, изучавшего быт Осетин в 1844 г.
С этого времени особенности осетинского процесса успели уже значительно изгладиться под влиянием русского воздействия, органами которого обыкновенно являются состояния при аульных судах русские писаря, всего чаще из местных казаков.
Основные черты описанного порядка тем не менее продолжают держаться и в наши дни. По прежнему в аульных судах нет и речи о сколько-нибудь правильном производстве судебного следствия, по прежнему препирательство сторон предшествует рассмотрению доказательств, по прежнему, наконец, эти доказательства приводятся осужденною стороною, уже после постановки судебного приговора, всегда условного, всегда допускающего возможность уклонения от него, раз обвиненный в состоянии очистить себя от подозрения.
Мы констатировали пока факт существования в среде Осетин процессуальных порядков, резко противоположных современным.
Нам предстоит в настоящее время отметить в них черты общие древнему процессу вообще и объяснить их происхождение бытовыми условиями.
Чем выработаннее право известного народа, тем обстоятельнее постановление, регулирующие ход судебного следствия. Не говоря уже о римском процессе, который в этом отношении даже в древнейшем своем виде оставляет далеко за собою древний порядок судопроизводства у Кельтов, Германцев и Славян, мы вправе утверждать, что у народов одного и того же племени частности судебного следствия определены с тем большею подробностью, чем менее первобытно регулирующее их право.
Возьмем для примера Русскую Правду и Ряд Земского права Чехов. В Русской Правде порядок, в котором стороны и суд участвуют в расследовании правонарушения и в обнаружении виновника, предоставлено вполне их собственному выбору. Говоря о препирательстве между сторонами, Русская Правда довольствуется коротким заявлением «слово против слова», т. е. состязательно[576], и нигде не упоминает о том, в каких выражениях ответчик должен возражать истцу, и какой на эти возражения должен последовать ответ со стороны истца.
Другое дело Чешский Ряд. После того, как истец предъявит свое обвинение, адвокат ответчика должен обратиться к судье со следующими словами: «Пан судья! позволишь ли дать ответ на эту огражденную жалобу?» Когда судья скажет: «позволяю», тогда адвокат ответчика обязан спросить истца: «когда случилось правонарушение (положим, убийство). На это адвокат истца должен ответить: «такого-то года, в такой-то день, пред таким то или после такого то праздника». После этого адвокат ответчика должен спросить: «было ли оповещено о правонарушении урядникам?» И когда урядники скажут: «было», адвокат ответчика должен спросить истца: «имел ли он коморника для расследования убийства?» Коморник, обязанный при этом быть на лицо, тут же заявляет, что он видел и указывает окровавленную одежду потерпевшего. Если бы не было в распоряжении истца ни коморника, ни окровавленной одежды, то он вправе был бы ограничиться одним указанием на земские доски, т. е. особые официальные книги, в которые по требованию истца заносятся результаты предварительного следствия. Адвокат ответчика требует затем прочтения ему жалобы, как она занесена была в доски, и если в обвинении ответчика на суде допущено будет что-либо против той редакции, какая дана была жалобе в досках, ответчик освобождается от дальнейшего преследования и объявляется невинным. В противном случае от обвиняемого требуют ответа. Ответ этот состоит в том, что ответчик или открыто объявляет себя невинным, или сознается, что принужден был совершить приписываемое ему деяние, обороняясь от насилия, защищая свою жизнь. Он оканчивает свою речь заявлением о желании доказать свои слова, как ему право и паны укажут. После этого судебное следствие признается оконченным, и судьи приступают к постановке приговора[577].
Как далеко от этих порядков до той простоты и бесформенности в препирательстве сторон, какую мы отметили выше в осётинском процессе и которую, как мы сказали, представляет нам одинаково и судопроизводство Русской Правды. Каждое действие, более того, каждое слово истца и ответчика наперед строго определено; форма вопросов и ответов сторон и сам порядок, в котором они должны следовать друг за другом, вынуждаются с такою же строгостью, как и форма самого обвинения. Ничего подобного не встречаем мы не в Русской Правде, ни в обычном праве Осетин. Отсутствие формализма сказывается и здесь и там одинаково, как в бесформенности обвинения, так и в бесформенности тех процессуальных действий, из которых слагается судебное следствие. Наша догадка о том, что формализм не известен древнейшему процессу, получает, таким образом, новое подтверждение.
IV. Постановка приговора.
Перейдем теперь к рассмотрению порядка постановки приговоров. Мы сказали, что в осетинском процессе судебное решение предшествует представлению сторонами доказательств. Оно, так сказать, пересекает собою судебное следствие на две части, из которых одна состоит в препирательстве сторон и в предъявлении ими вещественных данных о правонарушении, если таковые имеются на лицо; а другие – в обращении к тем средствам, которыми древнее право дозволяет заподозренному очищать себя от обвинения.
Спрашивается, составляет ли эта черта особенность осетинского процесса или нет? Ответ должен быть отрицательным.
В древнем процессе постановка приговора, как общее правило, предпосылается предъявлению доказательств. В подтверждение этого мы приведем ряд данных из истории как германского, так и славянского процесса.
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Рубрики: