АВТОРХАНОВ.
ТЕХНОЛОГИЯ ВЛАСТИ.
ББК 66.61
А 22
Художник АЛЕКСАНДР МАТРЁШИН
А 4702010201 – 023 Без объявл.
М 128(03) – 91
ISВN 5 – 85050 – 012 – 4
Авторханов А., 1991 Матрешин А., оформление, 1991
OCR: Анатолий Кагалов
Часть первая
БУХАРИН ПРОТИВ СТАЛИНА
I. НАЧАЛО КОНЦА
Еще в обеденный перерыв нам сообщили, что в шесть часов вечера состоится экстренная и весьма важная лекция. Тема лекции не была названа, и имя лектора держалось в тайне. Однако нас предупредили, что явка для всех студентов Института красной профессуры (ИКП) обязательна. Пропуск на лекцию по партийным билетам с дополнительным предъявлением студенческих удостоверений.
Столь строгий порядок слушания лекции и инкогнито лектора вызвали всеобщий интерес. Начали гадать, судить и рядить. Некоторые обращались даже лично к ректору ИКП, Михаилу Николаевичу Покровскому, но тщетно. Само здание ИКП (до революции в нем помещался лицей имени цесаревича Николая – Москва, Остоженка, 53) начало принимать торжественный вид. Наскоро сочинялись лозунги, и их старательно выводили белой краской на красных полотнищах. Вывешивались портреты основоположников марксизма, исполненные масляными красками и одолженные, видимо, по столь торжественному поводу у других высоких учреждений. Уборщицы мыли и натирали “во внеочередном порядке” полы. Рабочие чистили двор. Библиотекарши выставляли лучшие книги. Трубочисты лазили по крышам, профессора заняли очередь у парикмахера.
Мы продолжали гадать: в связи с чем устраивается вся эта “потемкинщина”. Старожилы – уборщицы рассказывают нам, что подобный переполох происходил у них в случае “высочайшего визита”, но ведь Зиновьев, Бухарин, Угланов бывают здесь запросто, следовательно, приезжает не кто иной, как сам Михаил Иванович “Калиныч” – подсказывали нам уборщицы.
Однако если в глазах “простого народа” Калинин был “красным царем”, то мы, “красные профессора”, измеряли вождей революции по нескольку иному масштабу – политическому и теоретическому. И, с точки зрения этого масштаба, нам казалось, что “Калиныч”, хотя и симпатичный старичок, но как политик – чужая тень, а как теоретик – круглый нуль. Впрочем, визит “президента” – тоже событие для Института. Мы готовы были снисходительно выслушать и Калинина.
Я занимал комнату в общежитии ИКП на Пироговке. Чтобы не опоздать на важную лекцию, я приехал на полчаса раньше. И неожиданно для себя застал Институт в великом трауре.
В коридорах толпились студенты и тихо, почти шепотом, разговаривали о чем-то таинственном. Профессора успели побриться, но веселее от этого не стали. Торжественная печаль переживаемого момента лишь еще резче подчеркивалась видом их свежевыбритых лиц. Они говорили на темы истории древних вавилонян – “беспартийная” тема, казалось, была нарочито выбрана, чтобы уйти подальше в глубь веков от неприятной современности. Уборщицы, уже в белых халатах и красных платочках, поглядывали исподтишка то на студентов, то на профессоров, явно недоумевая, чего это люди повесили носы накануне столь великого события.
Только наш всеобщий любимец – швейцар Дедодуб – стоял на своем “революционном посту” спокойно и невозмутимо. Не без важности любил он повторять:
– Честно служил четырем царям и всех четырех пережил.
– Последним был Николай Кровавый. Сколько же вам выходит тогда лет, Дедодуб? – спросил я его однажды.
– Последним был Ленин, – увильнул он от прямого ответа.
Между прочим, когда я начинал просвещать Дедодуба, говоря, что Ленин вовсе не был царем, а был самым обыкновенным человеком, которого революция избрала своим вождем, старик ехидно улыбался, приговаривая:
– Да, Николай был человеком, Ленин был человеком, я тоже человек. А вот вы книжники, талмудисты. В книжках родились, в книжках и умрете, не послужив ни царям, ни людям, ни даже себе самим… Ох, жалкий народ этот книжный народ…
Но сегодня Дедодуб был именинником и готовился с достоинством открыть дверь перед пятым царем – Михаилом Ивановичем Калининым. Траур Института до него явно не доходил.
Между тем, Институт все больше погружался во тьму.
Порывшись некоторое время в эмигрантских газетах в парткабинете, я направился в актовый зал. Шептавшимся по углам я на ходу бросил:
– Скоро шесть, пойдемте на лекцию.
Но зал был наглухо закрыт. У входа караулило незнакомое мне лицо в штатском. Я вернулся к толпе и спросил:
– В чем дело? Будет лекция?
Никто не обратил внимания на вопрос. Только мой друг Сорокин подошел ко мне и едва слышным голосом процедил сквозь зубы:
– Дело плохо, очень плохо.
– А именно?
– Не знаю…
– Почему же ты думаешь, что плохо?
– Не думаю, а знаю.
– Так говори же, в чем, в конце концов, дело?
– Не знаю.
Отчаявшись узнать у Сорокина что – либо путное, я направился в учебную часть. Наша секретарша Елена Петровна, всегда веселая и предупредительная, на этот раз была тоже явно не в духе.
– Зубная боль? – спросил я.
– Хуже, – ответила она.
– Будет лекция?
– Не знаю.
– Простите, Елена Петровна, но я ничего не могу понять. Что у нас тут, “заговор глухонемых” организовался, что ли? Или мы находимся у порога всеобщего столпотворения?
– Вы попали в точку
– То есть? – спрашиваю я.
– Значит: заговор и столпотворение. В ее тоне не было даже намека на иронию. Вошедший секретарь партийной ячейки ИКП Орлов попросил доложить Михаилу Николаевичу, что заседание бюро будет в парткабинете и что все ждут только его.
– А лекция? – спросил я Орлова.
– Будет в семь часов.
– Можно присутствовать на бюро, товарищ Орлов?
Орлов пробормотал себе под нос что-то вроде: “чего, мол, жужжишь, как назойливая муха” – и вышел.
Елена Петровна ушла докладывать Покровскому. Я же, мучимый любопытством, решил все-таки попытать счастья и направился в парткабинет.
Я догнал Орлова почти у двери парткабинета. Орлов был старшекурсником, “профессор без пяти минут”, как мы в шутку величали выпускников. Он смерил меня с ног до головы, словно видел в первый раз, но не сказал ничего. Мы с самого начала невзлюбили друг друга: я его – за высокомерие, он меня – за непочтительность. Я вошел в парткабинет.
Там собралось уже много людей и все сидели молча. Я опять начал рыться в тех же самых газетах в ожидании того, что произойдет дальше. Во мне говорило уже не любопытство, а упрямство. Если Орлов скажет; уходи – останусь; если же ничего не скажет – уйду сам,
Но Орлову, видно, было не до меня. Когда вошел Покровский в сопровождении секретаря Краснопресненского райкома Никитина, все ожили. Орлов попросил членов бюро занять места и объявил заседание открытым. Речь его была краткая, но очень ядовитая.
– Величайшее злодеяние, о котором мы сейчас узнали, является делом рук белогвардейской банды оппозиционеров…
Мне показалось, что при словах “белогвардейской банды” он окинул меня тем же злым взглядом, что и у входа в кабинет. А я вот как бы назло сегодня только и копаюсь в этих проклятых “белогвардейских” газетах! – промелькнула у меня мысль.
–…мы должны эту банду выловить и уничтожить… Она имеет своих агентов и в ИКП…
Когда Орлов сказал “агентов”, наши взгляды встретились, может быть, конечно, случайно.
Однако чем больше Орлов входил в азарт красноречия, тем более я убеждался, что наши взгляды встретились действительно случайно. Он как бы обращался к каждому в отдельности: “не ты ли этот самый агент?” Ко всеобщему УДОВОЛЬСТВИЮ, Михаил Николаевич прервал оратора и сказал, что прежде чем обсуждать вопрос, он считает нужным посетить актовый зал для осмотра, так как не все присутствующие в курсе дела.
Мы перешли в актовый зал на втором этаже. Вот теперь-то я понял, наконец, в чем дело.
На задней стене, за лекторской трибуной, висел написанный, кажется, известным Бродским портрет Сталина. Он был изображен во весь рост, но, увы… обезглавлен. Неуклюже вырезанная, видимо, каким-то тупым орудием голова валялась тут же, на полу. На груди Сталина, прямо над рукой, по-наполеоновски заложенной за борт знаменитой шинели, была прикреплена надпись из вырезанных газетных букв:
“Пролетариату нечего терять, кроме головы Сталина. Пролетарии всех стран, радуйтесь!”
На заседании бюро многие доказывали, что “казнь Сталина” является провокационной демонстрацией антипартийных групп в ИКП. В отношении организационных мер решили пока ограничиться тем, чтобы создать партийную комиссию для расследования дела. Секретарь райкома Никитин даже рекомендовал не принимать слишком близко к сердцу поступок, который, может быть, является просто “хулиганским актом”. Во время этих слов Никитина я уже сам вонзил взгляд в Орлова. Будь Орлов физиономистом, он легко прочел бы в этом взгляде: “видишь, как ты вечно любишь загибать, никакой белогвардейщины, а просто хулиганство”.
На место обезглавленного Сталина принесли откуда-то новый портрет, на котором Сталин изображен вместе с Лениным в Горках в 1922 году: копия с известного фотографического снимка. Поэтому пришлось убрать отдельный портрет Ленина. Соответственно переместили Маркса и Энгельса. Появился и портрет председателя Совнаркома А. И. Рыкова, который первоначально отсутствовал. Институт снял траур.
Тем временем начали съезжаться к нам гости: студенты Коммунистического университета им. Я. М. Свердлова, аспиранты и научные сотрудники Коммунистической академии и РАНИИОН (Российская ассоциация научно – исследовательских институтов общественных наук). Они тоже должны были присутствовать на предстоящей лекции. Мы не были заранее извещены, что все четыре высшие школы будут слушать эту лекцию вместе. Тем более возрастал интерес к самой лекции. Свердловцы и комакадемики были так же мало осведомлены о теме, как и мы. Многие из них спрашивали нас, кто и что должен читать.
Актовый зал уже был переполнен. Многие должны были стоять в проходе и по сторонам, опоздавших не пускали вообще. Мы с моим другом Сорокиным предусмотрительно заняли места в первом ряду, но пришел Михаил Николаевич, который вежливо объявил, что первый ряд предназначен для гостей.
– Дискриминация прав человека и гражданина, – съязвил Сорокин и, зло посмотрев на гостей – свердловцев и комакадемиков, – встал с места.
Но когда гости толпой двинулись на первый ряд, Михаил Николаевич объяснил, что свердловцы и комакадемики – не гости, а свои, гости же скоро приедут. Тем временем мы уже успели захватить места в третьем ряду, которые были освобождены свердловцами, ринувшимися было на первые места.
– Идут, – сказал вдруг Сорокин.
Я обернулся к двери. Раздались громкие аплодисменты. К первым рядам двигалась торжественная процессия гостей. В зале кричали:
– Да здравствует ленинский ЦК! Ура соратникам и ученикам Ленина! Да здравствует Политбюро!
Крики “ура” и аплодисменты нарастали все больше и больше. Когда один из гостей крикнул:
– Да здравствует Институт красной профессуры – теоретический штаб ЦК ВКП(б)! – неподдельный энтузиазм перешел в экстаз. Гости аплодировали нам, а мы аплодировали гостям.
– Да здравствует коллективный вождь, учитель и организатор ВКП(б)ленинский ЦК! Ура, товарищи! – крикнул с трибуны Орлов.
– Ура, ура, ура – а – а – а! – прокричали мы в ответ. Тряся седой бородой, вышел на трибуну Покровский и занял председательское место. Раздался звонок. Гости сели, сели и мы. Водворилась могильная тишина.
Председатель тихо, но членораздельно объявил:
– Слово для доклада имеет товарищ Сталин.
Это было 28 мая 1928 года. Доклад назывался “На хлебном фронте” . Я впервые видел человека, о котором раньше слышал только то, что он по должности – генеральный секретарь ЦК, а по национальности – грузин. Правда, я внимательно изучал в свое время его лекции “Об основах ленинизма” 1924 года в Свердловском университете. Хотя Сталин выступал в них как простой комментатор Ленина,
Из беседы со студентами Института красной профессуры, Свердловского университета и Комакадемии.
Но мне казалось тогда, что у этого комментатора железная логика в интерпретации ленинизма и сухой реализм в собственных выводах.
Тогда никто не думал и даже не предполагал, что “Сталин – Ленин сегодня”, как это подобострастно установил потом Анри Барбюс. Если бы Сталин умер тогда, то о нем теперь уже давно забыли бы даже в его собственной партии. Сталин еще не был не только Лениным, но и самим собою. С исторической точки зрения, за ним числилась только Одна явная заслуга или, если угодно, одно явное преступление: участие в октябрьском заговоре, причем в роли намного ниже Троцкого и несколько выше какого-нибудь Шкирятова. В 1928 году Сталин был тем, кем был Муссолини накануне римского похода, а Гитлер – перед 30 января 1933 года. Правда, в кругах более посвященных его не называли иначе как “шашлычником”, намекая не столько на кавказскую кухню, сколько на профессию “мясника”. Но для большинства Сталина тогда не было, был все еще Джугашвили.
Мы были разочарованы тем, что беседа предполагалась на не совсем академическую тему – “На хлебном фронте”. Мы ожидали чего-то вроде “китайской революции” (эта тема была тогда в большой моде), или “тактика и стратегия Коминтерна”, а тут нам предлагают разжевывать “хлеб насущный”, да еще и выслушивать статистические подсчеты! Увы, года через два эта лекция дошла до сознания последнего крестьянина в стране. Оказывается, мы присутствовали при историческом событии. Сталин изложил нам впервые свой план будущей “колхозной революции” и положил этим начало конца нэпа.
Сталин, видимо, учитывал наше настроение и, прежде чем приступить к самому докладу, сделал ряд оговорок. – Вы, вероятно, ждете от меня, – сказал он, – теоретического доклада на высокие темы. Но я вас должен разочаровать… Во-первых, я не теоретик, а практик. Во-вторых, я держусь марксистского правила: “один действительно революционный шаг выше дюжины теоретических программ”… И вот тема, которая мною избрана по поручению ЦК для доклада здесь, и является практической, но революционной темой: хлеб. От того, как мы разрешим проблему хлеба, зависит не только судьба советской власти, но и мировой революции. Ведь мировая революция может питаться только советским хлебом.
Эти последние слова мне запомнились накрепко.
Сталин говорил тихо, монотонно и с большими паузами, как бы стараясь не столько подбирать слова и формулировки, сколько не сказать ничего лишнего. Он, казалось, читал вслух неписанную часть текста своего доклада. Конечно, у Сталина был грузинский акцент, что было особенно заметно в тех случаях, когда он волновался. В спокойном эпическом рассказе он умел смягчить свое произношение.
После вводного слова Сталин уже читал заранее написанный текст доклада. Он избрал свой излюбленный метод собеседования: “вопросы и ответы”. Большинство из “вопросов” было тоже сочинено самим Сталиным от нашего имени, а многие из вопросов, которые были ему действительно заданы после окончания доклада, вообще не вошли в текст доклада, опубликованного в прессе.
Основной вопрос доклада был следующий: что нужно делать, чтобы советская власть получила от крестьян больше хлеба и по возможности даром? Иначе говоря: существуют ли возможности и пути превратить крестьянина, свободного труженика на частном наделе, в крестьянина – производителя на государственной земле?
В ответ на этот вопрос Сталин и огласил впервые свою программу “колхозов и совхозов”. Как обычно в подобных случаях, Сталин ссылался на Ленина и доказывал, что единственный выход для советской власти с целью увеличения производства товарного хлеба в сельском хозяйстве – это переход к коллективным формам хозяйства, это – коллективизация крестьянства. О “ликвидации кулачества” Сталин еще не говорил, ограничиваясь ленинской формулой: “опора на бедноту, союз с середняком и борьба с кулачеством”. Короче: нэп кончается. “В городе – социалистическая индустриализация, в деревне – “колхозная революция”, – таков был смысл доклада.
Едва ли он сам представлял себе тогда, во что все это выльется конкретно и какие будут издержки этого сложного процесса. Но еще меньше представляли себе мы, “теоретики”.
Сталин говорил уже около двух часов подряд, часто пил воду. И когда он очередной раз потянулся к графину, воды уже не оказалось. В зале раздался смех. Кто-то из президиума подал Сталину новый графин – Сталин жадно выпил почти полный стакан и, обращаясь к аудитории, лукаво посмеялся и сам: – Вот видите, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Впрочем, могу обрадовать вас, я кончил. Раздались аплодисменты.
Председатель объявил десятиминутный перерыв. Вопросы он просил задавать в письменной форме. Мы вышли из зала.
– Мы казнили лишь портрет Сталина, – так обобщил свое впечатление от доклада Сорокин, – а Сталин похоронил дух ленинизма.
Это замечание меня взбесило. Я знал Сорокина как закоренелого нигилиста, для которого все земные авторитеты – ничто, если речь идет об обосновании его собственной теории. Даже Маркса он любил поправлять и ловить на противоречиях. Про Ленина он имел обыкновение кстати и некстати повторять стандартную фразу: “Ленин тоже ошибался”. Ну, куда теперь Сталину состязаться с Сорокиным!
– Гениальнейший товарищ Сорокин! Скажите, в чем вы видите похороны духа ленинизма товарищем Сталиным? – спросил я иронически – официальным тоном.
– А ты и не заметил?
– Нет.
– Да, брат, слона-то ты и не приметил. А вот скажи, в чем сущность “кооперативного плана” Ленина?
– Его изложил Сталин, – ответил я.
– Не изложил, а исказил. То есть попросту сфальсифицировал.
Ты не мудрствуй, а скажи членораздельно, в чем ты видишь сталинскую фальсификацию! – продолжал я добиваться.
– “Кооперативный план” для Ленина – не колхозы, не совхозы и не коммуны, а рабочие кооперативы в городе и крестьянская торговая кооперация в деревне при сохранении командных высот в руках пролетарского государства. “Кооперативный план” Ленина лежит в сфере обращения, а Сталин хочет перевести его в сферу производства, для чего ему и пришлось выдумать три формы кооперации: снабженческую, сбытовую и производственно – колхозную. Вот эту последнюю, третью форму докладчик считает ленинской высшей формой кооперации, к которой мы должны перейти теперь. Ведь это прямое глумление, над памятью Ленина и жонглерство понятиями. Ведь Ленин даже не знал слова “колхоз”, а Сталин приписывает ему теперь целый план. Ну и орел же этот твой земляк, – заключил Сорокин свою речь.
– Да, Кавказ – родина орлов, – не без гордости ответил я. – Но на Кавказе, кажется, ишаки тоже водятся, заметил мой друг.
Раздался звонок. Мы двинулись в зал. Перед Сталиным лежала кучка бумажек. Он разбил вопросы на три группы: “принципиальные”, “технические” и “вопросы не по существу” (к последней категории большевики всегда относили вопросы, на которые почему – либо считали невыгодным или неудобным отвечать). Сталин сказал, что он ответит на вопросы первых двух групп, а вопросы третьей группы отводит, как не относящиеся к делу. Но собрание больше всего занимали именно эти вопросы “не по существу”. Все вопросы Сталин вынужден был огласить.
Я сейчас весьма смутно помню содержание этих вопросов. Помню хорошо только то, что спор шел вокруг основной проблемы доклада: что такое колхозы и как Сталин мыслит себе их создание? В одной из записок спрашивали Сталина приблизительно так:
“Если крестьяне откажутся добровольно признать Ваш план коллективизации, то стоите ли Вы на точке зрения насильственной коллективизации?”
Сталин на это отвечал формулой Ленина:
– “Диктатура пролетариата есть неограниченная власть, основанная на насилии”.
– Значит, долой нэп и назад к “военному коммунизму”? – крикнул кто-то в зале.
Сталин не ответил на реплику.
Другая записка, но уже анонимная, спрашивала:
“Ленин говорил, что мы ввели нэп всерьез и надолго и требовал “архимедленности и архиосторожности” в отношении кооперирования крестьянства, а Вы требуете форсирования темпа коллективизации. Кто из вас прав: Ленин или Вы?”
На это Сталин ответил резко и закончил свой ответ грубым выпадом:
– Ленинизм – не Библия, а диалектика. Постоянной величиной в нашей политике является собственно наша стратегия – борьба за коммунизм. Тактику мы меняли и будем менять даже радикально, когда это диктуется интересами стратегии. Если автор записки этой аксиомы не понимает, то рекомендую ему покинуть ИКП, чтобы начать свою профессорскую карьеру с азов ленинизма в совпартшколе.
Автором записки был Сорокин.
Из вопросов “не по существу” помню два: автор одного из них просил Сталина рассказать содержание предсмертного письма троцкиста Иоффе, покончившего само – убийством, а другой аноним просил разъяснить ему, “почему органам ОГПУ, вопреки указаниям Ленина, разрешено создать свою агентурную сеть и в рядах партии?” Оба эти вопроса, конечно, остались без ответа.
Беседа закончилась. Сидевшие в первом ряду приподнялись. Хозяин собрания, Михаил Николаевич, видимо, весьма довольный благополучным исходом собрания, с добродушной улыбкой ученого патриарха, тепло и запросто пожал руку Сталину. Потом обратился к собранию:
– Друзья мои, поблагодарим Иосифа Виссарионовича за интересный доклад, а наших дорогих гостей, членов Центрального Комитета, – за визит.
Сидящие в президиуме Молотов, Угланов, партийный “Фукидид” Емельян Ярославский, всегда сосредоточенный и несколько сухой, редактор правительственных “Известий” Скворцов – Степанов начали аплодировать, что было подхвачено первым рядом сталинских сторонников – Поспеловым, Адоратским, Савельевым, Стецким, Криницким, – и поддержано всеми нами в зале. В зале аплодировали из вежливости, в первых рядах – по убеждению, в президиуме – из коллегиальности. Бесподобен был Орлов: когда уже умолк весь зал, он все еще продолжал аплодировать, покраснев от натуги…
Сталинская свита ринулась к хозяину. Одни восхищались глубиной доклада, другие возмущались вопросами “не по существу”. Сталин учтиво улыбался, но в прения не вступал.
Чуть в стороне стоял с Покровским Молотов и силился ему что-то доказать; тут я впервые узнал, что Молотов слегка заикается. В ответ на какую-то просьбу Михаила Николаевича Молотов обратился к Сталину с вопросом. Вопроса я не слышал, но видел, как Сталин повернулся в сторону Покровского и одобрительно кивнул головой. Ректор обратился в зал:
– Членов бюро партийной ячейки ИКП прошу ко мне!
Сорокина подозвал сам Сталин. Он знал его еще по гражданской войне и по работе в Секретариате ЦК. Они поздоровались и Сталин по – отечески хлопал по плечу того, кого он еще несколько минут тому назад, сам об этом не зная, уничтожил своим убийственным ответом. Когда начали собираться тузы Института вокруг членов ЦК, Сорокин попрощался со Сталиным и отошел.
Началось представление. Задыхаясь от старческой астмы и усердствуя в характеристике “борцов парада”, Покровский начал аттестацию:
Экономист Орлов! Секретарь партячейки ИКП.
Высокий, тощий, с повадками артиста и лицом пьяницы, наш местный вождь быстро подскочил к Сталину и, не подождав, первый протянул ему руку. Сталин, пожав ее, хотел уже подать руку следующему, но Орлов все еще не выпускал его руки.
Философ Юдин! Секретарь партячейки философского отделения.
Это было первое знакомство Сталина с будущим его теоретиком.
– Философ Константинов! Член бюро ячейки ИКП.
– Литератор и историк Щербаков! Член бюро ячейки…
Литературная деятельность этого человека заключалась в обильном писании секретных сводок по институтским делам в ЦК, за что он дослужился впоследствии до сана члена Политбюро. Сам он на собраниях никогда не выступал.
– Историк Панкратова! Выпускница ИКП и ассистентка по кафедре русской истории.
Сталин хотел с нею разговориться, но она, “буржуазная либералка”, как мы ее называли, худая и щупленькая, совсем растаяла. Впоследствии эта “буржуазная либералка” через ряд побед и поражений, разоблачений и самобичеваний (я еще не видел никого, кто бы так талантливо бичевал самого себя, как она) добралась до сталинского ареопага: она – член ЦК КПСС.
– Философ Митин!
Невзрачный, худой, с чахоточным лицом Митин по пояс согнулся перед Сталиным, как придворный слуга перед грозным владыкой. Сейчас он тоже член ЦК.
Стэн, Карев, Мехлис поздоровались сами, как старые знакомые.
Парад кончился.
Пока мы возились у вешалки, Сталин вышел со свитой, и караван лимузинов тронулся по Садовому кольцу.
Я вспомнил о Дедодубе. С какой важностью, как стоически стоял он на своем посту!
Ну как, дед? Видел царя? – спросил его Сорокин. – Калиныча не было, я его знаю лично, – разочарованно сказал дед.
Но ведь Сталин-тоже царь, – настаивал на своем Сорокин.
Может, он и царь, но не Калиныч, – сухо ответил Дед.
II. “ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ШТАБ” ЦК ВКП(б)
Институт красной профессуры по своей учебно-исследовательской программе был первой советской аспирантурой по подготовке будущих красных профессоров преподавателей университетов и социально – экономических высших учебных заведений. Создан он был по инициативе первого марксистского историка, члена Академии наук СССР при Сталине – Михаила Николаевича Покровского.
Покровский определился как марксистский историк еще задолго до революции. Приват-доцент Московского университета, он выступил с самого начала как представитель марксистского мировоззрения в русской исторической науке. Его основной труд – “Русская история с древнейших времен” (четыре тома) – вышел еще до революции. В этой работе Покровский радикально разошелся со всеми существующими историческими школами в оценке исторического процесса. По своей методологии он был представителем своеобразно понятого им исторического материализма (противники слева считают его материализм “экономическим материализмом”). В анализе исторических событий Покровский стал на классовую точку зрения.
После революции Покровский, заняв пост заместителя наркома просвещения (Покровский был членом партии большевиков с 1905 г.), становится и шефом научных учреждений, руководя при Наркомпросе Государственным Ученым Советом. Разумеется, он признавался одновременно и официальным главой советской исторической науки. Но сторонниками этой науки из советских специалистов в Советской России, кроме самого Покровского, были только одиночки – историки из числа членов партии. Представители старых русских исторических школ не признавали ни авторитета Покровского, ни его исторической концепции. Собственно, поэтому пришлось упразднить на время вообще историческую науку в России (закрытие исторических факультетов в университетах, изъятие преподавания исторической науки из средних школ и замена ее другой дисциплиной, так называемым “обществоведением и т. д.).
Это поставило перед советской властью первоочередную задачу: подготовку собственных научных кадров не только в области истории, но и для других общественных наук. Этой цели должны были служить организованные – по инициативе того же Покровского – новые учреждения: Коммунистическая академия, Институт красной профессуры, РАНИИОН и коммунистические университеты.
Вкратце, но весьма ярко, свою новую историческую концепцию Покровский изложил в однотомной работе “Русская история в самом сжатом очерке”, которая выдержала с 1921 по 1931 год десять изданий.
Ленин сразу оценил “переворот”, произведенный Покровским в “русской исторической науке”, и поздравил его в специальном письме с этим успехом. Ленин писал:
“Тов. Покровскому. Очень поздравляю Вас с успехом: чрезвычайно понравилась мне Ваша новая книга “Русская история в самом сжатом очерке”. Оригинальное строение и изложение. Читается с громадным интересом. Надо будет, по – моему, перевести на европейские языки. Позволю себе одно маленькое замечание. Чтобы она была учебником (а она должна им стать), надо дополнить ее хронологическим указателем… Учащийся должен знать и Вашу книгу и указатель… Ваш Ленин” .
Впоследствии Сталин объявил эту книгу “антиленинской” и изъял из обращения.
Декрет об открытии Института красной профессуры был подписан Лениным 11 февраля 1921 года.
Вот краткая справка из Большой Советской Энциклопедии:
“Красной Профессуры Институт (ИКП). ИКП впервые организован в 1921 г. в Москве, на основании декрета Совнаркома РСФСР от 11/II 1921, подписанного В. И. Лениным. Декретом СНК на ИКП возлагалась задача обеспечить подготовку “красной профессуры для преподавания в высших школах республики теоретической экономии, исторического материализма, развития общественных форм, новейшей истории и советского строительства”…
В первый год своего существования ИКП не имел Делений, с 1922 года были организованы отделения: экономическое, историческое и философское; с 1924правовое и с 1926 г. – историко-партийное отделения. Наборы 1921 – 1929 гг. давали в ИКП ежегодно от 75 до 140 человек, в большинстве людей с высшим образованием…
Учебная работа в ИКП протекает в форме лекций, семинаров. Курс обучения трехгодичный. По окончании ИКП слушатели сдают государственные экзамены” (БСЭ, 1 – е изд., т. 34, стр. 600 – 601).
В числе многих причин, вызвавших к жизни наше и подобные ему учреждения, была еще и та простая причина, что старые научные кадры бойкотировали советскую власть. Многие из старых профессоров отказались служить советской власти и ушли во “внутреннюю эмиграцию”. Другие открыто объявили войну советской власти, борясь в рядах Добровольческого движения, а когда война закончилась победой большевиков, ушли во внешнюю эмиграцию. Третьих большевики сами выслали из России, чтобы избавиться от будущих “заговорщиков”.
Но и к оставшимся в России советская власть не питала никакого доверия: “Сколько волка не корми, он все в лес смотрит!” Я не раз слышал такую характеристику старых профессоров из уст советских вероучителей. И даже самые добросовестные из уцелевших старых профессоров, с точки зрения советской власти, не шли дальше популярной в этой среде формулы: мы аполитичны, а потому и лояльны. Простая лояльность, вполне достаточная во время гражданской войны, признавалась совершенно недостаточной после большевистской победы. К тому же, “лояльность профессора” могла научить молодежь только лояльности. Этого советская власть никак не могла допустить. “Коммунистическое воспитание молодежи” – таков был лозунг, выдвинутый еще Лениным на III съезде комсомола в 1920 году.
Отсюда большевики пришли к выводу, что нужно создать собственную, красную профессуру, которая, учась у руководителей ВКП (б) марксистской теории, будет учиться одновременно у “лояльных” профессоров фактическим знаниям. Потом, достаточно подготовившись, они заменят своих “буржуазных профессоров”. Тогда дело “коммунистического воспитания” будет в надежных руках.
Уже к началу 1928 года в ИКП были следующие отделения: история, философия и естествознание, экономика, история литературы и критики, мировая политика и мировая экономика, общее отделение. Впоследствии эти отделения (факультеты) были реорганизованы в самостоятельные институты красной профессуры по специальностям. Среди профессорского состава были виднейшие партийные и беспартийные ученые страны, руководители ВКП (б) и Коминтерна. Укажу некоторые имена:
Беспартийные ученые: Рожков, Платонов, Сергеев, Грацианский, Бахрушин, Тарле, Греков, Струве, Крачковский, Марр, Мещанинов, Рубин, Громан, Базаров, Л. Аксельрод, Деборин, Преображенский, Мишулин, Косминский, Тимирязев (сын) и др.
Партийные профессора: Бухарин, Покровский, Луначарский, Ярославский, Радек, Крумин, Квиринг, Е. Преображенский, Вышинский, Крыленко, Пашуканис, Берман, Варга, Миф, Бела Кун (Восточная Европа), Эрколи-тольятти (Юго – Западная Европа), В. Коларов (Балканы), В. Пик (Центральная Европа), Куусинен (Финляндия), Страхов (Китай; русский псевдоним одного китайского коммуниста), еще несколько китайцев и японцев. Периодически с докладами в стенах ИКП выступали, кроме названных лиц, – Сталин, Каганович, Калинин, Мануильский, Бубнов, Эйдеман и др.
ИКП предъявлял к поступающим довольно высокие академические требования. Сам прием происходил в порядке отбора лучших кандидатов на конкурсных экзаменах из состава лиц, допущенных специальным постановлением Мандатной комиссии ЦК ВКП (б). Как правило, требовалось, чтобы кандидат имел образование в объеме университета или соответствующего факультета другой высшей школы. Предварительным условием допущения к устным испытаниям было представление письменной вступительной работы, в которой кандидат должен был показать свою способность и призвание к исследовательской работе. После рассмотрения письменной работы и проведения устных экзаменов экзаменационная комиссия ИКП выносила свое заключение, кто из кандидатов и насколько удовлетворяет академическим требованиям Института.
Это заключение шло в ту же Мандатную комиссию ЦК. Мандатная комиссия докладывала весь мандатный материал Оргбюро ЦК ВКП (б), которое выносило окончательное постановление о принятии кандидата в ИКП. С этих пор икапист (так назывались студенты ИКП) становился номенклатурным работником ЦК ВКП (б) и заносился в картотеку “руководящего актива”. В дальнейшем всякие изменения в жизни этого “руководящего активиста – перевод, командировка, назначение на работу, снятие, арест – могли происходить только с ведома и по постановлению ЦК “Теоретический штаб” ЦК – ИКП – дал действительно много кадров как Сталину, так и его противникам. Как и при каких обстоятельствах одни икаписты превращались в “соратников и учеников Сталина”, а другие во “врагов народа” и “извергов фашизма”, – я расскажу дальше. Отмечу лишь пока некоторых из тех и других.
Через ИКП прошли, стали врагами Сталина и погибли в камерах смертников НКВД или в изоляторах концлагерей – Слепков, Астров (редакторы журнала “Большевик” и сотрудники Бухарина по газете “Правда”), Айхенвальд, Марецкий, Краваль (секретарь Бухарина), Стецкий (заведующий отделом агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), член ЦК), Стэн (член ЦКК), Карев, Бессонов, А. Кон, В. Кин (Комакадемия), К. Бутаев, К. Таболов, Самурский, Михайлов (секретари обкомов), Мадьяр, Ломинадзе, Шацкий (Коминтерн). Этот список может быть продолжен до сотни имен. Через ИКП прошли и стали близкими сотрудниками Сталина – А. Щербаков (умер на посту члена Политбюро в 1945 г.), Мехлис (член ЦК ВКП(б) и бывший министр Госконтроля), Абалин (гл. редактор журнала “Коммунист”), Федосеев (бывший главный редактор журнала “Большевик”), Александров (член ЦК и бывший шеф пропаганды), Суслов (секретарь ЦК), Поспелов (бывший главный редактор “Правды”, директор Института Маркса-Энгельса – Ленина, секретарь ЦК), Ильичев (бывший главный редактор “Известий” и “Правды”, кандидат ЦК), Ми – тин (член ЦК), Юдин (член ЦК и главный редактор органа Коминформа, посол в Китае), Константинов (начальник Управления пропаганды и агитации ЦК), Сурков (один из руководителей Союза писателей). Этот список тоже мог бы быть продолжен. Уже эти имена говорят о том, что ИКП был действительно неким “теоретическим штабом”, где с одинаковым усердием обе стороны (сталинцы и антисталинцы) разрабатывали, так сказать, “идеологическую стратегию” будущих внутрипартийных войн.
III. КАДРЫ ПРАВЫХ
В среду правых я был введен моим другом и старшекурсником ИКП Сорокиным. Мы часто собирались на квартире известной в тех кругах Королевой.
Зинаида Николаевна Королева не принадлежала к тем знаменитым “кухаркам”, которых Ленин призывал “учиться управлять государством”. По происхождению она была дворянкой, по воспитанию подлинной “гранд – дамой”, но по своим политическим взглядам она сделалась самой крайней революционеркой еще с институтской скамьи.
В 1916 году она ушла из медицинского института на фронт в качестве сестры милосердия. Февральская революция застала ее в одном из госпиталей под Киевом. Вскоре начали создаваться солдатские революционные комитеты, и она была втянута в работу одного из местных комитетов. Будучи лишь технической секретаршей, она выполняла весьма важные функции – редактировала и сама сочиняла воззвания, приказы и требования местного комитета к солдатам, народу и правительству.
Солдаты ее полюбили за простоту характера, хотя и относились к ней с некоторым недоверием. “Сама буржуйка, а кроет буржуев на чем свет стоит, тут что-то неладное, братцы!” Когда однажды такой солдатский разговор дошел до Зинаиды Николаевны, она попросила председателя солдатского комитета созвать экстренный митинг, чтобы сообщить полезную информацию. “В России – революция. Вся Россия – митинг”, – писал об этом времени Артем Веселый. Так было и на фронтах. Солдаты жили митингами, разжевывая на них два лозунга дня: “война до победного конца” справа и “мир хижинам – война дворцам” слева.
Оба лозунга казались слишком крайними, и средний фронтовик внутренним инстинктом чувствовал, что недостает какого-то среднего и разумного решения вопроса войны и мира. С тем большей охотой солдатская масса прислушивалась к новым решениям и предложениям. Этим, может быть, и объяснялось, почему митинг, созванный для Зинаиды Николаевны, оказался столь многолюдным, что она сперва заколебалась, не отказаться ли ей от своей затеи выступить перед такой многочисленной аудиторией. Но друзья по солдатскому комитету ее подбодрили, а председатель комитета сказал и вводную речь, закончив ее словами, вызвавшими веселое оживление: “итак, слово имеет Революция Николаевна, бывшая Королева!” Контакт с массой был найден. Зинаида Николаевна выступила.
– Я не помню ни одного слова из того, что я тогда говорила. Это был мой первый революционный дебют, и вы не можете представить, как ужасно я волновалась! Когда я предложила созвать митинг, я собиралась рассказать солдатам о русских “революционных буржуйках”, – о Вере Фигнер, Софье Перовской, Вере Засулич, Екатерине Кусковой, “бабушке русской революции” Брешко – Брешковской, чтобы рассеять все эти предрассудки о “бабах” и “буржуйках”. А что я наговорила, не помню, убейте, не помню!
Помню только, что с того памятного дня друзья стали меня величать запросто: “Революция Николаевна!”
Так рассказывала сама Зинаида Николаевна об этом эпизоде.
В то время, о котором я рассказываю, она работала в Народном Комиссариате по иностранным делам и пользовалась большим влиянием среди его руководителей. Отношения между нею и Сорокиным, с которым она была знакома еще по гражданской войне, были совершенно дружескими. Он так же непринужденно беседовал с ней о политике, как и на тему о “половом вопросе”. Замечу тут же, что даже в последующие годы реакции, когда за каждым старым большевиком или героем гражданской войны охотилось полдюжины сталинских сексотов, отношения между старыми соратниками оставались близкими, что им потом немало повредило.
Я бывал у нее часто вместе с Сорокиным и относился к ней с тем благоговением, с каким молодой энтузиаст может относиться к героям революции.
Близко я узнал Королеву на вечере у нее, на котором приглашенных было немного – один военный с ромбами, которого присутствующие называли просто “Генералом”, его дама с бледным лицом и нахальными глазами, член бюро МК Резников, которого многие пророчили в члены Политбюро, нарком Н. (он был, собственно, заместитель наркома, но приличия ради его величали “Наркомом”) с женой и мы с Сорокиным. Стол был накрыт чисто по-русски: сытно и обильно, но без претензии на изысканность.
Первый тост предложил “Генерал”:
– Меня учили еще мальчиком: не задавай никогда двух вопросов – военному о тайнах его ведомства и пожилой даме о ее возрасте. Но с тех пор меня занимали именно эти два вопроса. Военного я неизменно спрашивал, чем он занят и скоро ли он займет место своего начальника, а даме задаю один и тот же вопрос – довольна ли она “нашим братом”, а если нет, то сколько ей лет. Признаюсь, только у Зинаиды Николаевны я не имею успеха. Нас, мужчин, она считает бабами, а себя все еще девочкой. И я согласен с нею – лучше быть прекрасной девочкой, чем бабой с усами. За все, чем дорога нам наша Зинаида Николаевна, за мужество, молодость и дерзание выпьем эти бокалы.
Все дружно чокнулись и залпом выпили, кроме меня и дамы с нахальными глазами. Дама, видимо, косилась на “Генерала”, а я на слишком уж полный стакан водки. Вечер быстро принял положенный ему оборот. Тосты чередовались за тостами, а водка глушила перекрестные речи. Если бы не сама хозяйка, которая отрезвляюще действовала на пьяных и опьяняюще на трезвых, равновесие было бы давно нарушено.
Она вовремя почувствовала нарождающуюся угрозу и, торжественно вручив каждому по бутылке нарзана, пригласила нас в гостиную послушать музыку и сама села за рояль.
– Что же вам сыграть, друзья? – обратилась она к нам, перебирая ноты.
– Похоронный марш! – невозмутимо ответил Сорокин. Слова его потонули в веселом хохоте, а “Генерал”еще приговаривал – “гениально, гениально!”
– Охотно, Ваня, только скажи, кого же мы собираемся оплакивать, – спросила хозяйка не то с досадой, не то с сочувствием.
– Жалкую гибель великой революции! – ответил полутрезвый Сорокин.
Это был первый звонок к полному отрезвлению. Люди сразу стали задумчивыми. Холодный душ сорокинских слов будто смыл хмель сорокаградусной “рыковки”. Даже военный приуныл, покачивая головой.
– Это горькая истина! – читал я на его лице. Зинаида Николаевна поддалась общему настроению и, начав с “Реквиема” Моцарта, перешла к увертюре “Прометей” Бетховена.
Но дамы запротестовали. Супруга “Наркома”, одна из тех, которых бессмертный Гоголь назвал “дамой приятной во всех отношениях”, так и заявила: “Что же это, мы собрались отпраздновать день рождения Зинаиды Николаевны или устроить кладбищенский концерт?” При этих словах она подошла к хозяйке и властно прибавила: “А ну-ка, дорогая, не мучайте рояля и гостей, а уж лучше слушайте!”
Она заняла место за роялем. Под собственный аккомпанемент она исполнила несколько романсов Бородина и Чайковского. Сыграла она, действительно, виртуозно, и награждалась каждый раз шумными аплодисментами гостей. Мы вновь вернулись к жизни. Жена “Наркома” исполнила и несколько революционных песен. В заключение общим хором всех присутствующих было исполнено “Письмо матери”. “Письмо матери” Есенина было запрещено для исполнения, но оно исполнялось чаще других советских произведений. Это были годы массового увлечения молодежи Есениным; это увлечение передавалось и “отцам”. Четырехтомник Есенина (уже запрещенный) котировался на черной бирже в сто крат выше своей номинальной стоимости. Буйно – траурный пессимизм есенинской лирики явился социальным бальзамом, успокаивавшим тяжкие боли рождения сталинской империи. Бесшабашно – залихватская, пусть даже пьяно – кабацкая, а потому смелая манера Есенина говорить лирическую правду о режиме, при котором он себя уже чувствовал “иностранцем” (“в своей стране я словно иностранец”, – говорил поэт), – действовала подкупающе. Помню, как я сам днем в Институте пережевывал “Капитал” (“Ни при какой погоде я этой книги, конечно, не читал”, – писал Есенин о нем), а вечером перечитывал Есенина.
Конечно, Есениным увлекались и непризнанные донжуаны и немало их кончило жизнь самоубийством по есенинскому рецепту – разрез вены для прощального стиха и веревка на шею, – однако знаменем Есенин стал у политических бунтарей среди молодежи. Как это бывало часто в таких случаях, по рукам этой молодежи ходили нелегальные памфлеты поэта на режим, которых, быть может, Есенин никогда и не писал, но которые были вполне в есенинском духе. Мертвый Есенин грозил стать идейным вождем крестьянской Вандеи. Тем энергичнее расправилась сталинская власть с его памятью.
Не только в поэзии, но и в драматургии, театре и музыке интеллигенция пробовала дать “реванш” большевикам. “Бег” или “Дни Турбиных” Булгакова показывали на советской сцене антисоветских героев в положительном виде. Дирижер Большого театра Голованов при единодушной поддержке всего коллектива театра небезуспешно боролся за сохранение этого величественного храма русского оперного искусства против “Пролеткульта” и партийных невежд. Если бы не авторитет и влияние Голованова, Немировича – Данченко, Станиславского, Качалова, Москвина, если бы не поддержка Горького, если бы не известная слабость к искусству тогдашнего наркома просвещения Луначарского, Большой театр, в связи с “головановщиной”, был бы закрыт. Членов ЦК мало занимало искусство, хотя некоторые из них весьма увлекались артистками. Многие знали о похождениях в Ленинграде Кирова, который для удобства самочинно назначил себя почетным шефом тамошнего оперного театра (советское правительство увековечило после эту склонность Кирова, назвав ленинградский театр оперы и балета его именем). С ним в Москве успешно конкурировал Ворошилов, натыкаясь на этом поприще то на Луначарского, то на Буденного (его жена была неграмотной крестьянкой с Кубани, но, став маршалом, он бросил ее, детей своих отдал в приют, а сам ушел “на сцену”). Вернемся к нашему вечеру. Когда мы перешли от музыкальной части к деловой, я понял, что присутствую где угодно, но только не на обычных торжествах по случаю дня рождения. Водка исчезла, не доведя никого до накала, был сервирован крепкий чай, и хозяйка после нескольких вводных замечаний предоставила слово члену бюро МК Резникову.
Я должен сказать о нем несколько слов. Резникова я видел только второй раз, но знал его, со слов Сорокина, как выдающегося партийного работника с “независимым мнением”. Во время октябрьского переворота он был уполномоченным Военно-революционного комитета при Петроградском Совете во флоте, получал непосредственно указания от Троцкого по военной и от Ленина по партийной линии. “Ленин – мозг, Троцкий – душа, а Резников – тело нашей революции” – такова была формула “Генерала”, когда он говорил о движущих силах большевистской революции (идеологически “Генерал” стал “право – левацким троцкистом”). Во время гражданской войны Резников дрался с Колчаком, будучи два раза ранен и оба раза тяжело, был взят в плен, но по личному вмешательству Ленина его спасли буквально из-под расстрела, обменяв на десять колчаковских офицеров, захваченных большевиками. В его партийной биографии было только одно пятно – во время кронштадтского восстания в 1921 году Резников выступил против ультиматума Троцкого повстанцам и его угрозы уничтожить Кронштадт в случае их упорства: “Каждый выстрел по Кронштадту – выстрел по революции”, – доказывал Резников. Когда в ЦК решали вопрос о предварительной посылке парламентеров, чтобы склонить кронштадтцев к мирному урегулированию конфликта, Ленин вновь вспомнил о Резникове. Ему сообщили, что Резников сидит в Чека как “моральный соучастник” мятежников.
– Ну знаете, товарищи, если такие люди, как Резников, числятся в контрреволюционерах, тогда мы все – контрреволюционеры! – сказал Ленин.
Так, второй раз прямо из-под расстрела, Резников был спасен Лениным. С того дня, затаив глухую злобу и на Троцкого и на Чека, Резников поклялся в верности Ленину. Поэтому понятно, что во время борьбы против Троцкого и его оппозиции Резников был в первых рядах антитроцкистов. Просталинский ЦК не замедлил ответить благодарностью, и Резникова ввели в состав московского партийного руководства.
Итак, мы были готовы выслушать Резникова.
– Зинаида Николаевна просила меня, – начал он, – поделиться с друзьями информацией о внутрипартийном положении, в частности, о положении нашей московской организации. Я охотно согласился, тем более, что партийная печать лишена возможности информировать собственную партию.
После такого вводного слова Резников достал из портфеля записную книжку и, перелистывая ее, сделал почти часовую информацию о закулисных событиях в Московском и Центральном Комитетах. То, что рассказывал Резников, было для меня совершенно ново.
Оказывается, уже с самого начала 1928 года (то есть сейчас же после ликвидации “левых”) как в Политбюро, так и в руководстве Московским комитетом происходила глухая, но весьма упорная борьба почти по всем основным вопросам внутренней и внешней политики партии. Спор начался, собственно, из-за Троцкого, уже находившегося в ссылке в Алма-Ате . Троцкий продолжал и в ссылке беспокоить ЦК своими статьями и прокламациями, проникавшими внутрь страны .
Перепечатанные в Москве, на ротаторе, материалы Троцкого широко распространялись не только между членами партии, но и среди беспартийной интеллигенции. Я сам одну из таких статей Троцкого получил в Коммунистической академии, где существовала нелегальная ячейка троцкистов. Замечу тут же, что эта статья Троцкого сохранялась у меня почти десять лет. Только в 1937 году, фильтруя свой архив от антисталинской литературы на случай возможного обыска и ареста, я натолкнулся и на нее, прочел внимательно еще раз, мысленно поклонился Троцкому за его пророчество об “эпигонах” и “термидорианцах” и сжег.
Ввиду такой непрекращающейся “контрреволюции” Троцкого, Сталин поставил перед Политбюро вопрос о суде над Троцким. Все понимали, что на этот раз Сталин добивается физического уничтожения своего противника. Из членов Политбюро Сталина поддержали только Молотов и Ворошилов. Рыков, Бухарин и Калинин выступили против суда над Троцким. Наконец было достигнуто компромиссное решение: выслать Троцкого за границу.
Сталин долго не шел на этот компромисс, пока его не заверил начальник ОГПУ Менжинский, что будет ли Троцкий находиться в Алма-Ате, на Лубянке или на Мадагаскаре, для его ведомства это не играет роли – “везде Троцкий будет находиться у нас” – успокоил Менжинский Сталина. Как известно, он не ошибся.
Второй спор происходил вокруг так называемого “Шахтинского дела”. В конце 1927 года полномочный представитель ОГПУ по Северному Кавказу Ефим Георгиевич Евдокимов представил председателю коллегии ОГПУ Менжинскому весьма детально разработанное агентурное дело, из которого явствовало, что в г. Шахты на Сев. Кавказе существует нелегальная контрреволюционная вредительская организация, состоящая из группы старых специалистов. По данным этого дела выходило, что эта группа, будучи связанной со старыми хозяевами шахт за границей, ставит своей целью вывод шахт из строя путем систематического вредительства. Лубянка отнеслась к докладу очень скептически. Ввиду важности дела и к тому же хорошо зная повадку своих сотрудников строить карьеру на мифических делах, Менжинский предложил Евдокимову представить ему вещественные доказательства. Тогда Евдокимов поехал сам к Менжинскому, захватив с собой “доказательства”, в числе которых он привез перехваченные его учреждением частные письма на имя некоторых из обвиняемых специалистов из-за границы. Менжинский не нашел в них никаких “вредительских установок”, как утверждал Евдокимов. Последний стал настаивать на том, что эти письма зашифрованы.
– Хорошо, так вы их расшифровали? – спросил Менжинский.
– Нет, – ответил Евдокимов.
– Почему же?
Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Рубрики: