ВОСПОМИНАНИЯ МУТАЛИМА.
VIII[1].
Жизнь муталимов при Катской мечети, в Кумухе, в сравнении с жизнью их в других селениях Дагестана, была роскошна: по четвергам, вечером, когда мы выходили собирать топливо с жителей аула, нам обыкновенно в нескольких знатных домах давали хлеба, копченой баранины; кроме того, в каждый четверг вечером, по обычаю, давно установленному кумухскими муталимами, двое самых младших из них отправлялись в ханский дворец, для получения приличного садака (подаяния). Входя во двор женского отделения, муталимы останавливались у ворот и робко поглядывали на галерею дворца, в ожидании, пока какая-нибудь ханская горничная не покажется в дверях. Тогда об них докладывали и, по приказанию ханши[2], назыр[3] отпускал им или полбарана, или полсабы сарачинской крупы. Понятно, что, от такой щедрой милостыни, в день пятницы у нас бывал вдвойне праздник.
Были еще и другие источники для безбедного существования кумухских муталимов. Так, в Кумухе, мы получали обыкновенно по 10 коп. деньгами за чтение корана на могилах покойников, вместо четверти аршина бумажной материи, получаемой муталимами в других деревнях.
Наконец, в Кумухе бывают базары каждый четверг: мы писали арабская азбуки и продавали их, по 10-ти и по 20-ти коп. за экземпляр чрез что каждый муталим мог иметь у себя по несколько абазов, что весьма редко случается у горских муталимов.
Я сказал, что, при совершении поминания по умершим, в Кумухе дают муталимам больше, чем в других горских деревнях. Замечу при этом, что обряды похорон в Кумухе почти теже, какие существуют везде в горах: покойника обыкновенно несут на носилках, покрыв его буркою[4] хоронят его в одном саване из простой белой бязи, без гроба, и кладут его в вырытую с боку могилы канаву лицом к югу, подкладывая горсть земли под правую его щеку, в знак того, что он является пред Богом со всевозможным уничижением и сознанием своих грехов; потом кладут каменные доски вдоль канавы, так, чтобы они закрыли собою покойника, и наполняют могилу землею, бросая ее лопатками, нарочно делаемыми для этого и называемыми «могильными лопатками»; потом мулла читает нараспев надгробную речь на арабском языке (талкин)[5], и наконец публика уходит с кладбища, оставив на могиле надгробных чтецов. Все эти обряды общие у всех жителей гор; но бывает разница в оплакивании покойника: так, в деревнях, родственницы покойника плачут с криком, с непокрытыми волосами, которые они рвут обеими руками, при этом царапают лицо ногтями до крови, бьют себя в грудь и надевают на себя платье покойника навыворот, чрез что даже красивые женщины делаются более похожими на безобразные чудовища, чем на людей. Толпа таких крикуш провожает покойника до самого кладбища (все это воспрещается шариатом, но народ в этом случае строго придерживается своего обычая). В Кумухе, сверх всего этого, женщины становятся в кружок, с непокрытыми волосами, и прыгают на месте с криками: «Гуя, гуя! вов-шав!»[6], причем бьют себя обеими руками. Есть женщины, особенно славящиеся своими способностями оплакивать покойников приличными случаю стихами, и таких женщин нанимают для этой цели за известную плату.
Месяца через три после моего прибытия в Кумух, я заболел чесоткою. На руках и ногах моих сделались больше прыщи и никакие средства лечения не помогали мне. Сначала товарищи не гнушались мною, но потом, чем дальше, тем яснее начали обнаруживать свое неудовольствие и боязнь заразиться. Они отделили мой стол, дали мне особую посуду, и наконец, для безопасности своей, начали просить мудариса исключить меня из мечети, пока я вылечусь. Мударис долго не соглашался; но мне самому стало неловко оставаться дольше между муталимами и, убедившись, что упорством своим я могу только приобрести ненависть товарищей, я стал сам просить мудариса уволить меня в отпуск. В одном из кумухских магалов была маленькая мечеть, в которой муллою состоял в то время ученый молодой человек, по имени Мама. Мама перед тем проживал в Аварии и учился у тамошних лучших ученых людей, приобрел там отличное знание арабского языка и славился как ученый и способный человек. У Мамы было 2 ученика, своекоштных, так как ему не полагалось напаки (продовольствия) на содержание муталимов. Когда я просился у мудариса в отпуск, он не ограничился выражением своего сожаления, что лишается меня, как хорошего муталима, но еще предложил мне взять от него полторы сабы пшеничной муки из напаки его мечети и поступить к Маме, на что последний, будучи одним из друзей мудариса, охотно согласился.
Так как я страдал сильно чесоткою, то, прежде поступления к Маме, отправился для излечения в близкий аул, к одному кунаку, который и прежде приглашал меня к себе, но я отказывался, не желая отрываться от учения.
Добрый кунак, обрадовавшись с женою моему приезду, сейчас же принялся лечить меня домашними средствами. Он брал старое сало из бычачьего жира, ставил его на огонь, потом всыпал в сало порошок из пепла старой подошвы и столько же сажи и серы; все это вместе варил и потом мазал мои чесоточные язвы, каждый день утром и вечером, вымывая при этом у меня каждый раз руки и ноги. Чрез три дня прыщи совсем присохли, а на пятый и шестой день почти совсем я вылечился.
Поблагодарив доброго кунака, я возвратился в Кумух, к Маме. Мама, как человек, еще не отвыкший от муталимской жизни, проводил с учениками своими все время безотлучно, больше как товарищу чем учитель. Это послужило к нашему сближению. Имея с нами постоянно частные разговоры после занятий, Мама выражал сожаление что он ушел от мюридов (так называлось в Кумухе вообще население, подчинявшееся Шамилю), рассказывал о тамошней жизни и удобствах для муталимов, и когда хотел прельстить нас теми местами, на которых живут мюриды, то описывал преимущественно осеннее время, изобилие фруктов, и рассказывал, как там жители много дают муталимам винограду, яблок, груш и пр. Описывал он также чеченские леса в летнее время. «Но все это в сторону, все это пустяки», добавлял он: «главное то, что там есть возможность участвовать в газавате, когда душе угодно. В газавате, если и убьют, то пойдешь без суда в рай; а если победишь, то тебе слава». Между прочим он уверил, что рана, полученная от оружия неверных в газавате, не причиняет никакой боли, и доказывал это словами пророка.
В скором времени он сильно полюбил меня и стал доверять мне свои тайны. Он смотрел на тогдашнее управление хана с большим негодованием, часто исчислял богопротивные его поступки, упрекал его в безбожии и тиранстве и доказывал, что хан действует во всем только под руководством своих капризов. — «Этот дьявол», говорил он, «хочет чтобы целый свет превратился в корову, имеющую одну титьку, а он бы взял ее в свой рот, чтобы одному сосать: и не гнев ли Божий, что жизнь каждого из нас зависит от его каприза!..»
Таким рассуждениям Мамы я сочувствовал и скоро стал того убеждения, что все действия хана исходят только от чрезмерного его властолюбия и беспричинных капризов. Я стал понимать, что от таких действий хана не может быть для ислама ничего, кроме ущерба, что в них нет ничего повелеваемого или даже дозволяемого шариатом, а если и примечал что-нибудь хорошее, то это приписывал тоже капризу хана, случайности, а вовсе не желанию его сделать доброе дело.
Хан позволял иногда некоторым кумухцам вести торговлю с мюридами, иногда же ни за что, ни про что строго запрещал производить такую торговлю. Несмотря на последнее, постоянно бывали контрабандисты, которые не прерывали тайных сношений с мюридами.
Частые рассуждения наши с Мамою возбудили во мне сильное желание оставить землю безбожия и отправиться туда, где цветут ислам и шариатское правосудие. Видя в Маме во всем доброго товарища, я высказал ему свое желание, чему он весьма обрадовался. Мы поклялись друг другу не выдавать никому секретов наших и сделаться неразлучными товарищами во всех случайностях нашего тайного предприятия. Нам нужно было только составить план для осуществления своей цели.
Однако, мысль, что если я уйду к мюридам, то могут пострадать мои родители, сильно меня тревожила… В раздумье, как лучше поступить, я отправился на время домой.
Время было летнее, сухое, и жители опасались за хлеба и травы, по случаю засухи.
Каждый день служили в мечети молебствие, т. е. при совершении обычных намазов кадий читал молитву на арабском языке, в которой просил дождя, ради святых. Но дождя не было.
Был назначен день и место в поле, чтобы собраться просить дождя, как следует по обычаю. В назначенный день, на избранное место собралось аульное население обоего пола и всякого возраста. Каждая женщина принесла с собою что-нибудь съедомого для раздачи как садака, кто хлеба с мясом, кто толокна с сыром, кто молока, масла, пирогов и т. п. Женщины сели особо, мужчины тоже особо, а посредине сел кадий с книгою в руках. Все обратили свой слух и глаза на кадия. Он говорил, что народ сильно стал наклонен к грехам, что супруги не исполняют своих обязанностей в отношении друг к другу; поучал, как жена должна вести себя и как слепо должна повиноваться мужу, рассказывал о страшных адских муках, ожидающих непослушных жен, и о блаженствах рая, который ожидают послушных; говорил также, какое великое вознаграждение будет на том свете той, которая подарит свои кобинные деньги мужу. При этом несколько женщин объявили кадию гласно, что они дарят свои кобины мужчине, за что тут же подучили общее одобрение.
Много кадий говорил, и при этом одни плакали, другие придали своим физиономиям печальный вид, как бы сознавая свои грехи и чувствуя потребность в полном покаянии.
По окончании рассказов и наставлений кадия, как то: не воровать, не лгать, не убивать, не клеветать на другого, сохранять общую дружбу и братство, не желать худого своему единоверному брату, прощать обиды друг другу, помогать бедным и т. д., — все принесенное для садака, разделили между всеми, и мужчины отправились к речке с пением Лаи лала иллаллах (нет Бога, кроме единого Бога).
Когда приблизились к речке, то мальчики бросились собирать камешки и ссыпать их перед старшими, а старшие читали шепотом на каждый камешек молитву, поднося его к своим губам, и потом бросали его особо. Молитве этой кадий научил народ, несколько раз читая ее вслух, чтобы все заучили ее наизусть. Она состоит в следующих словах: «Всеведущий и Невидимый! ты находишься в высочайшем месте, сними с нас то, что видишь» (т. е. засуху).
Таким образом читали эту молитву до самого вечера, потом собрали все начитанные камни и всыпали их в воду. По окончании этого, молодые люди стали купать друг друга в речке, причем положили в нее и самого кадия, которому не помогли тут никакие угрозы и отговорки. Потом все возвратились домой, уже вечером. По улицам и около аула слышались женские голоса, которые молили у Бога дождя, распевая на туземном языке:
«Да пойдет дождь, да пойдет. Аминь!
Водяной дождь да пойдет. Аминь!
Ягнята просят травы. Аминь!
Дети просят хлеба. Аминь!»
Дома я провел несколько дней в самом тревожном состоянии: то жалко было оставлять родителей в когтях безбожного хана, то кипело во мне сильное желание уйти к мюридам.
Наконец, решившись, во что бы то ни стало исполнить последнее и не изменить данному слову, я поехал опять в Кумух.
IX.
В это время были строго запрещены ханом всякие сообщения с мюридами, и пойманные на пути следования к мюридам были подвергаемы безобразным наказаниям. Так, мне пришлось увидать толпу женщин и стариков, которых вели по улицам, точно на показ. У каждого из этих несчастных было навешено на нос или на губу по куску разбитой глиняной посуды. Они были балкарцы (жители селения Балхар, Даргинского округа) и ходили к мюридам для продажи посуды; их поймали в пределах казикумухского ханства, и хан приказал отобрать у них все вещи, посуду их побить, навесить каждому из них на нос или на губу по куску этой битой посуды и проводить таким образом до границы своих земель.
Но желание наше уйти к мюридам было в полном разгаре и никакие несчастия, могущие последовать за нашим предприятием, не могли остановить нас. Напротив, чем больше мы встречали препятствий, тем больше увеличивалась охота бежать.
Мама, как опытный бывший мугаджир[7], хорошо знал о бедственной жизни мугаджиров, а потому счел необходимым взять с собою, по возможности, сколько-нибудь имущества. Расчеты его в этом отношении были коммерческие и состояли в том, чтобы, купив на имевшийся у нас капитал, в количестве 60 руб., материи красного и пестрого цветов (такие материи горцы очень любят) и продав этот товар на согратлинском базаре, удвоить капитал и тем гарантировать свою жизнь на всякий случай. Но необходимо было действовать осторожно, чтобы никто не заподозрил нас. Секрет наш был открыт только двум близким друзьям нашим, мударису Гази и Гаруну, одному из хороших и набожных товарищей наших по учению.
К счастью нашему, у мудариса оказались и товары, которых мы искали; мы их купили тайком и перенесли в дом Мамы. Но прошло еще довольно долгое время, пока мы приготовили все, что нужно было для бегства нашего к мюридам. Так как в нашей мечети напаки не было совсем, как я уже сказал, а своя тоже кончилась, то несколько раз мы прибегали к обыкновенным в таких случаях средствам, а именно — отправлялись в другие аулы с сумками на плечах, а по вечерам ходили по аулам, распивая арабские стихи, за что из каждого дома получали по чашке зернового хлеба[8]; таким образом с каждого аула мы собрали по несколько саб хлеба. В это время в Кумухе, как и в других аулах, были назначаемы ночные караулы из жителей и обходы для охранения от набегов и от похищение имущества, что весьма часто совершали бежавши от нас мугаджиры; аулы были ограждены стенами кругом и башнями у каждого входа, где ставили также ночные караулы. О нашем намерении в Кумухе знали — как я сказал — только два человека; но так как нам нельзя было взять с собой лошади, во-первых, потому, что ее у нас не было, а во-вторых, хотя бы мы и могли достать ее, то по той дороге, по которой мы собирались уйти, едва мог пробраться и пеший: поэтому, для переноски нашего багажа, мы решили взять с собой женщину да еще одного из муталимов, по имени Омара. Несколько ночей мы выходили в дорогу, но не находили возможности проскользнуть мимо стражей и возвращались назад. Делать было нечего, нужно было выдумать какое-нибудь средство, чтобы уйти безопасно.
В сел. Табахлю[9] есть старая мечеть, которая выстроена вдали от аула[10] и потому никогда при ней не бывало муталимов, из опасения нападений мугаджиров. И вот что мы выдумали: я решил поступить в табахлинскую мечеть муталимом на некоторое время, чтобы оттуда уйти безнаказанно от караулов.
Табахлииский кадий охотно согласился принять меня, а общество обрадовалось моему поступлению в эту мечеть, рассчитывая, что я буду держать ее в порядке. Кадий предложил мне ночевать у него в доме, но я сказал, что не опасаюсь ничего и согласен жить в самой мечети.
В короткое время табахлинцы узнали о моем жительстве в мечети, так как, за отсутствием кадия, я иногда исполнял его службу. Я стал нарочно ходить каждый вечер мимо караулов в мечеть, и на вопрос часового «кто такой?» мог отвечать спокойно: «муталим».
Между прочим я перетащил в ату мечеть все свои вещи и товар. Однажды вечером ко мне пришел и Мама, с муталимом Омаром и одною женщиною, которые должны были помочь нам в переноске нашего багажа. Погода была пасмурная, холодная и шел большой снег, чему мы были рады, потому что в этакую погоду никто не мог повстречаться нам на дороге. Но, впоследствии, погода эта причинила нам самое неприятное приключение. Около 10 часов вечера, заперев хорошенько мечеть, мы вышли в дорогу, взяв на себя свои вещи и часть товара.
Мы шли сначала по большой дороге, но скоро повернули налево в ущелье. Из ущелья мы начали подниматься выше и выше, дорога не была видна от выпавшего снега и мы шли на удачу, по направлению к вершине горы. Чрез несколько часов мы достигли скалы, по которой должны были лезть наверх. Первый полез Мама, оставив свою ношу внизу; я потащился за ним, держась за его руку; спутник наш тоже последовал за нами, а женщина оставалась внизу. Подняв на веревках свои вещи, которые привязывала оставшаяся внизу женщина, мы полезли на покатость горы, вскарабкались кое-как наверх, опасаясь на каждом шагу падения, которое могло случиться от каждого неосторожного шага по скользкой покатости, после чего пришлось бы свалиться в пропасть, где не могли бы собрать и костей упавшего.
Я только тогда почувствовал свою усталость, когда мне сказали, что мы находимся на безопасном месте от преследования мунафиков[11]. Мы присели отдохнуть на возвышенном холме, оглядываясь вокруг себя; еще была глубокая ночь, везде царствовала тишина, только издалека долетал до нас глухой лай собак, да иногда завывал холодный ветер. Вся оглядываемая нами местность белела, а свалы, обрывы и громадные камни представлялись как бы темными пещерами. Несмотря на окоченевшие ноги и руки, мне хотелось крепко спать, но Мама вскоре встал и сказал: «теперь не время отдыхать, нужно торопиться, пока воровская рубашка (ночь) не разорвана».
Спутник наш должен был возвратиться с этого места и мы отпустили его, поручив ему взять с собою и женщину, которую мы оставили внизу скалы.
Оставшись вдвоем с Мамою, мы не моги нести на себе вещи и товар, которые до этого места несли вчетвером, а потому мы решил оставить их тут же, как на месте безопасном, и отправились дальше. Дорога шла по косогору, покрытому глубоким снегом; скоро начало светать. Мама шел впереди, я — за ним; но, утомленный и одолеваемый сном, я пришел в немоготу; силы мои начал истощаться. Я помню очень хорошо, что я падал в снег лицом вниз и забывался самым сладким сном, но Мама насильно будил меня несколько раз. Наконец я прозяб до того, что не мог владеть руками, и Мама принужден был развести огонь из собранного сухого бурьяна, который и согрел нас обоих.
К восходу солнца мы пришли в сел. Мухи, где остановились у кунака моего спутника и легли спать. Проспав около полутора часа, мы встали на ноги и начали собираться ехать обратно за товаром. Мы взяли с собой двух человек из родственников нашего кунака и поехали почти рысью на место, где оставили товар. Приехав на место, мы увидели следы людей на снегу, а товара не нашли; только на другом месте, где была оставлена нами часть товара, увидели кусок красной материи. Смущенные этим, мы подскакали к этому куску, и увидел, что один только этот кусок материи и был положен на кучу снега.[12] Тогда мы угадали в чем дело и Мама, поспешно схватив материю, сказал: «увезли мунафики наш товар»! В это самое время раздалось несколько выстрелов, и пули пролетели, свистя, мимо наших ушей. Сейчас же товарищи мои ответили тем же самым. Мы увидел двух человек, которые поднимались по косогору к нам и кричал: «подождите, возьмите свои товары, подождите, поговорить, познакомимся!!!» Мюриды было вспыхнули гневом за такое невежество мунафиков, что они так бессовестно пришли не в свое место, и хотели уже наскакать на них, но Мама удержал от этого.
Нельзя было поверить, чтобы два человека осмелились так смело поступить, а потому мы решили, что мунафиков должно быть здесь много. Поэтому, мы поспешили отступить назад. Отступая, мы остановились на возвышенном холме, откуда увидели далеко, в глубине ущелья, навьюченных нашим товаром ишаков.
Мунафики в свою очередь тоже думали, что мы нарочно отступаем, чтобы заманить их за собою подальше в горы, и что с нами большая партия мюридов: они заняли край обрыва, который был загорожен самою природою большими камнями.
Мы немедленно возвратились в сел. Мухи. Нужно было думать думу, что нам сделать: остаться ли у мюридов без ничего и отправиться дальше в Аварию учиться, или же вернуться в Кумух.
По совету некоторых мюридов, мы решились вернуться в Кумух тайно и разведать: если кто-нибудь узнал о нашем бегстве, то в таком случае похитить что-нибудь и вернуться назад, если же никто не узнал о нашем приключении и что отбитый товар был наш, то, в таком случае, остаться в Кумухе до более удобного времени для гиджры, только — не с пустыми руками.
Пробыв еще у мюридов слишком неделю, мы пришли ночью в сел. Кума и остановились у кадия, которому открыли свою тайну; на вопросы же других жителей: «как это вы ночью рискнули придти вдвоем в такое опасное время?» мы отвечали, что, выйдя из Кумуха, заснули на дороге и опоздали.
На другой день мы выпросили у кадия по одной книге, взяли их под мышки и пошли по большой дороге, как ни в чем не бывало.
На дороге мы встретились с одним знакомым, который ехал из Кумуха; мы стали спрашивать у него, какие новости в Кумухе, объясняя ему, что мы уже более недели как ушли оттуда за книгами и были в Акуше. К немалому удовольствию нашему, знакомый сообщил нам довольно приятную весть. «В Кумухе случилось недавно весьма странное происшествие, о котором говорят и рассуждают везде», сказал он. «Недавно двое из нукеров хана отправились рано утром посмотреть на поставленный ими ночью для волка капкан. Увидев на снегу свежие следы людей, которые шли по ущелью, куда добрые люди не ходят, нукеры пошли по этим следам до самой вершины горы Шалабу[13] и там нашли товар, положенный кем-то из смелых качагов (контрабандистов). Нукеры немедленно дали об этом знать в ауле, откуда поспешили к ним на помощь, приведши и ишаков. Товар снесли вниз, навьючили на ишаков, а сами пошли подкараулить хозяина. Вместо хозяина явилась целая партия мюридов и с ними завязалась перестрелка. Говорят, что мюриды отступили, потеряв несколько человек ранеными и убитыми».
— Чей же был товар, как говорят в народе? спросили мы.
— «Положительно еще не знают. Чей бы то ни был, но нужно сказать, что если это сделал кумухец, то ему несдобровать. Лучше бы совсем не родиться, чем попасть в когти хана с таким преступлением», заключил наш знакомый и простился с нами, не подозревая нас ни в чем.
Обрадованные некоторым образом такими вестями, мы, во избежание всяких подозрений, воротились в Кумух вечером, совсем не по той дороге, по какой уходили…
Прошла неделя, и вот мы проведали, что хан приказал лазутчикам непременно узнать, чей был товар, захваченный на горе.
Прослышав об этом, мы написали одному нашему знакомому мюриду о своем положении и предупреждали, чтобы нас не выдавали; письмо это было вручено секретно ханскому лазутчику, который ехал к мюридам, будто по торговым делам[14].
На другой день после этого один из муталимов прибежал ко мне и сказал, что хан потребовал к себе моего учителя Маму и заарестовал его в яме, но за что именно — неизвестно.
Холодная дрожь пробежала по моему телу, сердце забилось, и страх завладел мною до такой степени, что сам не знаю, как я устоял на ногах в ту минуту. Заметив мое волнение и мгновенно побледневшее лицо мое, муталим начал утешать меня, говоря, что с Мамою, по всей вероятности, ничего худого не будет; он думал, что я испугался за участь своего учителя. Но я-то думал совсем иное.
Наступала решительная минута. Я поспешил к бывшему спутнику нашему предупредить его о грозившей нам опасности. Когда я рассказал ему об аресте Мамы, он тоже совершенно растерялся и стал оглядываться кругом испуганными глазами, не тянется ли уж к нему из-за стены худжры[15] рука ханского нукера. Потом, пришедши несколько в себя, он пустился упрекать учителя и меня, что через нас и он попал в беду. Мне стало очень досадно, что я являюсь виновным даже пред моим близким товарищем; я сознавал, что этот молодой человек должен пострадать именно из-за нас: не вмешай мы его в свое предприятие, он бы оставался у себя дома, в кругу своих родителей. Мне стало больно за него. Но, тем не менее, его малодушие привело меня в негодование. «Действительно, напрасно мы тебя вмешали в свое дело», сказал я, «но теперь прошлого не воротишь. Да, впрочем, опасаться тебе нечего; вероятно, дело еще не раскрыто, Мама не сознался, а если бы наконец нас стали уличать в бегстве, то я тебя не выдам, следователь но о тебе никто и не может узнать. Все-таки, мне кажется, человек не должен раскаиваться в том, что он помог товарищу, хотя бы и в ущерб себе: «Это не мужское дело»! — Товарищ покраснел и ничего не сказал. Тогда решился я позаботиться о себе и прибегнуть к последнему средству спасения, именно — убежать к мюридам как можно поскорее. Товарищу об этом я ничего не сказал, да уж и не хотел с ним больше иметь в чем-нибудь сотоварищество.
Время было предвечернее, и я спешил приготовиться в дорогу, чтобы, как только стемнеете, отправиться немедля в путь.
Между тем народ собрался в мечеть для вечернего моления; я тоже зашел туда и стал молиться усердно Богу, прося его помощи в моем предприятии. Не успел я еще окончить свою молитву, как вдруг в дверях мечети раздался чей-то голос, спрашивавший меня. «Здесь, молится», отвечал ему кто-то из мечети. Сердце мое забилось крепко и докончить молитву было некогда. Встал я потихоньку, надел на себя свой тулуп и молча направился к дверям мечети. Но только что хотел я выйти, как два вооруженных нукера загородили мне дорогу и сказали: «куда ты? мы за тобой пришли».
— Что вам нужно? спросил я, стараясь выговорить свой вопросу самым невинным и спокойным тоном.
— Тебя хан требует, — а где же Омар? спросили они про моего товарища.
— Не знаю, сказал я.
— «Здесь», ответил кто-то из мечети, — и тут же вывели и Омара.
Все четверо, отправились мы по направлению к ханскому дому, молча. Я дал себе слово упорно отказываться от всего и в ответ на всякий вопрос, касающийся до нашего бегства, приготовил одно только слово — «не знаю».
Что товарищ мой думал в это время, сказать не берусь, но я был уверен в том, что сущность дела еще не открыта, что Мама не сознался, а если даже и сознался, то все-таки не вероятно, чтобы он так скоро выдал нас.
— Что же вы, братцы, знаете ли, зачем вас хан требует? спросили нас нукеры на полдороге.
— Нет, почем же нам знать, зачем хан вспомнил о нас, — сказал я.
— Вас требуют по важному делу: смотрите, скажите правду, а не то беда будет.
«Вот собаки одной породы», подумал я и проговорил: «разумеется, скажем все, что знаем».
Мы вошли на ханский двор, который был полон нукерами и слугами.
— Ведут, ведут, — говорил один.
— Кого это? спросил другой.
Да вот цыплят, которым, вероятно, суждено испустить дух под лезвием наших желез (кинжалов), — ответил первый.
Услышав это, я укрепил свое упование на Бога. Нас повели по темному коридору, потом из комнаты в комнату, — везде сидели или лежали вооруженные нукеры. Около одних дверей нас заставили снять шубы и башмаки, и приказали подождать на месте, пока доложат хану. Чрез четверть часа нас позвали в комнату, где находился хан: он сидел около камина, на ковре, облокотившись на большую подушку; недалеко от него сидели трое из самых приближенных к нему лиц, — сидели они все с поджатыми под себя ногами; в той же комнате, подле стен, стояли нукеры.
Комната была вся увешена оружием, а посредине, на полу, стояли два больших кувшина, с какими-то напитками, и подле два стакана.
Вошедши в комнату, мы исполнили обряд обычной почести хану, именно — сняли шапки и сказали: «карабуз, тулкунма[16].
— Посмотрите на его глаза, как волчьи, – сказал хан, указывая на меня.
— Говори мне правду, продолжал он, обращаясь ко мне: как вы пошли к мюридам с вашим глупым учителем, как ушли от ночных караулов, расскажи мне все подробно.
— Я ничего такого не знаю, мой великий, ответил я. Хан обратился к моему товарищу и спросил: «и ты тоже не знаешь?»
— Не знаю, мой великий, отвечал он. Потом хан, обратясь ко мне, сказал:
— Если ты знаешь и будет доказано, что ты ходил с твоим учителем к мюридам, в таком случае позволишь ли мне свою кровь (т. е. убить тебя)?
Минута была решительная, — и я сказал: «позволяю». Тогда он приказал двум нукерам отвести меня к Маме на очную ставку, сказав при этом: «отведите этого глупого мальчика к его учителю, пусть тот расскажет ему все, как было, а потом приведите сюда».
Едва хан кончил, как нукеры схватили меня за обе руки и почти вытолкали из комнаты.
На дороге они накинулись на меня с упреками: «как же ты, дурак, соврал хану? Ведь Мама все рассказал».
— Что же рассказал? за что он арестован? Я ведь ничего не знаю отвечал я с досадою.
— Вишь ты, притворяешься! Сегодня караульщики обыскали лазутчика и нашли у него письмо. Караульщики не умеют читать и говорить: «что это за письмо, кто его тебе отдал?» — «Не знаю, что там написано», сказал лазутчик, «мне его отдал кумухец Мама». Вот письмо это принесли к хану; он потребовал Маму и дал ему это письмо: на, читай, — говорит— что там написано? Мама перепугался при виде письма и говорит, дрожа всеми членами: «что же тут читать, мой великий, когда все тебе известно». Хан весь почернел и говорит: «ах, ты, негодяй! ты не боишься меня, и смел такие слова написать мюридам! Ты ведь знал, что я строго запрещаю всякая сообщения с ними!» Тут он вынул кинжал до половины и пошел к Маме, а Магомед-Мирза[17] сказал при этом: «оставь, хан, молодого человека, не разбей сердце». Тогда хан точно опомнился, остановился и спросил Маму, — кто с ним ходил к мюридам? а Мама сказал, что ты его товарищ, а что вот тот другой провожал вас…
В это время мы пришли в арестантскую комнату, посреди которой, в полу, было отверстие, как колодезь. Нукеры крикнули: «Мама!» и я услышал из глубины отверстия отклик его. В это время и я подошел поближе к отверстию и сказал обычное приветствие: «да не встретится более несчастье!»
Мама на этот раз заикался и едва мог заговорить: он совсем растерялся, ему видимо было совестно передо мной; он казался в это время ниже всякой щепки. Тут один из присланных со мною нукеров сказал ему, что хан приказывает рассказать и напомнить мне все, что было с нами.
— Я, брат, все рассказал, — промолвил Мама: теперь всякое запирательство послужит для нас только в погибель; впрочем, мы и так погибли… Прости мне, я всему виною…сказал он жалостным тоном. Ничего я не сказал в ответ и вышел из тюрьмы, чтобы опять идти к хану.
Когда я снова вошел пред хана, товарищ мой Омар все еще стоял на прежнем месте, а хан был занят разговором со своими нукерами.
— Ну, что твой учитель говорит? спросил он меня.
— Ничего особенного, только говорит, что он рассказал тебе всю правду.
— Так ты ходил к мюридам?
— Ходил.
— Ну, подойди поближе ко мне и расскажи все, о чем буду спрашивать. Слушай же. Ты слишком молод; может быть, тебя сбил с толку твой учитель; я тебя не так строго накажу, если во всем сознаешься, — сказал хан. Потом, обратившись к товарищу моему, он продолжал самым ласковым тоном:
— А тебе, дураку, я ничего больше не сделаю, как только выколю оба глаза, и ты будешь поневоле молиться Богу. Каринцы[18] вообще славятся глупостью, а ты, как доказывает твой безобразно-высокий рост, должен быть глупее их всех. Твоя громадная глупость может сделаться вредною для народа, а потому, чтобы избавить народ от такого вреда, а самого тебя от грехов, лучше, чтобы ты был слеп, чтобы ты занялся одними молитвами.
В это время я посмотрел на Омара: он был бледен и дрожал всем телом. Я подошел поближе к хану и начал ему рассказывать все, как было.
— Ты не побоялся караулов? спросил он.
— Нет, потому что они не могли заметить нас.
— Ты не падал в снегу?
— Падал…
— Какую книгу ты учишь?
— Маан[19].
В это время секретарь хана, Магомед-Мирза, сказал: «это тот самый, который считается первым муталимом в Кази-Кумухе по своим познаниям и по способностям к учению».
— Твой учитель знает Маан? спросил хан.
— Очень, даже хорошо.
— Нет, не думаю, ибо человек, знающий Маан, не сделает такой глупости, какую он сделал. Отчего же ты ушел из кумухской мечети, верно тебя прогнали за дурное поведение?
— Нет, я заболел чесоткою, и муталимы не хотели, чтобы я жил вместе с ними, мударис же жалел обо мне.
— Скажи мне теперь, не сказано ли в коране: «повинуйтесь Богу, пророку Его и властям вашим?»
— Сказано.
— Я не власть ваша?
— Власть.
— Так знай же, что вы ослушались Бога, потому что вы сделали то, что я запретил. Того же, кто ослушается Бога, я имею право, даже должен казнить, так, что если я тебя убью, то не только не сделаю греха, но еще исполню свою обязанность.
Потом, обратившись к нукерам, хан сказал: «отведите их в арестантскую, пусть они будут там пока на верху, а завтра мы их пошлем к Гасан-хану[20] покончить с ними дело». Нукеры моментально схватили нас, и повели в арестантскую. Смотритель ее радостно принял нас и со злою улыбкою сказал: «слава Богу, еще два абаза прибавилось! Ступайте, подлецы, я проучу вас, разбалованных мальчишек»…
Никогда не забуду грубой и безжалостной физиономии этого смотрителя, который показался мне скорее дьяволом, чем человеком.
X.
В первую тюремную ночь я не думал ни о чем другом, как только о своей завтрашней судьбе. Было, впрочем, о чем призадуматься и чего опасаться. Наш хан не любил шутить с людьми, подпавшими его гневу.
Кстати, приведу здесь несколько подробностей о тех наказаниях, какие совершаемы были ханом над некоторыми из преступников, а иногда и над невинными жертвами его гнева, причем замечу, что время совершения этих наказаний относится не далее как к началу пятидесятых годов.
Один житель сел. Велта пожаловался хану, что односелец его, молодой человек, обесчестил малолетнего сына его. Хану достаточно было одного заявления жалобщика, и он приказал ответчика посадить в яму. Прошел целый год, а арестант все оставался в яме. Приближался праздничный день. По обычаю лаков, в большие праздничные дни почетные жители являлись к хану с поздравлением и выпрашивали у него помилование арестантам, ради праздника. Хан обыкновенно приказывал освобождать долгосидевших и не особенно важных преступников. Впрочем, о преступниках, заслуживавших строгого наказания, жители и не просили. Так как велтахимец сидел в тюрьме довольно долгое время, то общество Кумуха хотело об нем просить особо. Но оскорбленный отец мальчика, услышав это, отправился к хану вместе с сыном своим и просил не освобождать его врага, причем указал и на маленького сына своего, на которого покусился односелец. Хан был не в духе и, при виде этого мальчика, вскипел гневом. К тому же окружавшие его приближенные выражали свое негодование на преступника и говорили, что любое наказание ничто в сравнении с его преступлением. Это еще более раздражило хана, и он тут же приказал судить преступника. Для суда, хан обратился к помощнику кадия и спросил его, можно ли, по шариату казнить смертью этого преступника? Добросовестный судья ответил, что, по шариату, нельзя казнить такого преступника, а нужно его наказать ста ударами палок. Тогда хан приказал вывести из ямы арестанта и наказать его палками. Смотря в это время на процесс наказания, хан приказывал исполнителям бить посильнее, но, не удовлетворившись этим, сам схватил палку и ударил ею преступника своеручно несколько раз. По окончании ста ударов, хан приказал сделать из толстой палки подобие мужского члена и отдал его отцу обесчещенного мальчика, с приказанием воткнуть это в заднепроходную кишку преступника. Злобный отец безжалостно исполнил приказание хана, и все мольбы арестанта, чтобы заменить ему этот род наказания смертною казнью, были напрасны. В таком положении приказано было вести его домой и там только освободить. Несчастный умер в тот же вечер. При совершении этого наказания, происходившая днем, на площади, сгоняли туда народ со всех сторон.
Расскажу другой случай. Пристрастившись к разгульной жизни и любя постоянное веселье, хан часто приглашал к себе молодых людей и девушек, хорошо умевших петь песни или плясать. Подобными талантами вообще отличается прекрасный пол Вицхинского магала, который находится в соседстве с Цудахаром. Однажды, в день пятницы, когда в Цудахаре был базар, две девушки из сел. Кунди, принадлежавшие к числу артисток хана, пошли на этот базар, а оттуда они были приглашены в дом цудахарского кадия, где было в гостях несколько нукеров одного из русских начальников, с которым хан был не в приятельских отношениях. По просьбе домохозяина, девушки увеселяли гостей, пели по-казикумухски, и в тот же день вернулись домой. Услышавши об этом, хан приказал арестовать их и представить к нему. На другой день, к всеобщему ужасу, девушки эти были вынесены из ханской конюшни (куда они были посажены) мертвыми, с царапинами на лицах и следами веревок на шеях.
Вот еще случай. Однажды, зимою, когда слуга подавал чай хану, этот последний сказал, что поднос не чист, и слуга, вынув из кармана носовой шелковый платок, тут же вытер поднос. Хан заметил, что это был платок, подаренный им одной служанке. В ту же ночь слуга пропал без вести, и никто не знал, куда он девался. Уже весною, когда на озере, около Кумуха, растаял лед, найден был в воде труп этого слуги.
Хан прибегал и к пыткам. Так, однажды, в ханском дворе случилось воровство на двести рублей. По подозрению, были арестованы бывшие в ту ночь караульщики из нукеров, а так же и некоторые другие нукеры. Так как на допросах не моги добиться от них сознания, то хан приказал совершить над некоторыми из них следующие пытки: двух из них на груди были разведены огни, третьего пытали раскаленным железом, выжигая медленно разные места на теле, а четвертому сделали на бритой голове чашку из теста и стали лить туда кипящее масло. Пытки эти повторялись несколько раз; хан смотрел с любопытством на страдальцев и видимо с удовольствием слушал душу раздирающие стоны несчастных, которые и умерли в муках, но в воровстве не сознались.
Тревожимый такими воспоминаниями, я расположился в углу арестантской комнаты и лег на полу, укутавшись шубою, ни с кем не говорил и ни на кого не смотрел.
Я слышал, как товарищ мой стонал и вслух оплакивал себя, вспоминая, как мать любила его… но мне до него и до его матери не было дела. Чрез несколько времени я встал и посмотрел кругом: с нами не было никого другого, кроме одного старика, ученого и весьма почтенного человека, по имени Гасана. Два караульных лежали около запертой маленькой двери, а на краю отверстия ямы, которая была посредине комнаты, горел тускло нефтяной факел (чирах), который освещал яму и верхнюю комнату. Невысокие стены комнаты были без всякой штукатурки, и, кроме двери, в комнате не было ни окна, ни отверстия; пол был не смазан и ничем не застлан; только маленький коврик лежал под старым Гасаном, который был углублен в молитву. В это время, обратив ко мне свое приятное лицо, и с выражением, полным сострадания, Гасан сказал: «да спасет тебя, сын мой, аллах от беды! Не предавайся печали и постарайся успокоить себя молитвами, — это есть единственное средство к утешению души. Тоска не приносить нам никакой помощи, кроме напрасного мучения себя. Терпение есть источник счастья, терпением же великие люди достигают своих желаний. Уповай на Бога, который испытывает нас, как мы можем перенести счастье и несчастье»…
Наставления Гасана тронули меня сильно, и я поблагодарил его. Потом я сделал несколько земных поклонов и стал горячо молиться Богу. Со слезами, сознаваясь вполне в своих грехах, я просил себе прощения. Около полуночи, мне сильно захотелось спать, и я крепко заснул.
Утром я проснулся рано, когда сменялся караул, и хотя, при виде нового жилища своего, вспомнил, что этот день есть последней в жизни моей, и что скоро предстоит мне вытерпеть много, — однако чувствовал себя гораздо легче, чем вчера. Окончив утреннюю молитву, я подошел к отверстию ямы поздравствоваться с Мамою и новыми товарищами. В глубине ямы я не мог видеть никого, но по голосам узнал, что там находится несколько человек. Товарищ мой Омар — как и вчера — сидел в углу комнаты, закрыв глаза, как бы воображал себя слепым; Мама охал.
Время шло тяжело; глаза мои часто устремлялись к дверям нашей комнаты, и каждый раз, как они отворялись, я быстро оглядывал ноги входящего, чтобы угадать, не нукеры ли пришли за нами[21]? Уже мы исполнили полуденную молитву, а они все еще не являлись…
Из дома Мамы, мать его принесла нам обед, который подали нам караульщики, а самой ее к нам не допустили.
К вечеру, хотя тревожное состояние наше немного успокоилось, но все-таки мы были убеждены, что смерть для нас неминуема. Между прочим, в этот день мы узнали от смотрителя тюрьмы, что хан отдал приказание всем кадиям и муллам, чтобы впредь они не принимали к себе муталимов без ханского разрешения, и за ослушание грозил страшным наказанием. Приказ этот был разослан в тот же день по всему ханству, и все муталимы должны были разойтись по домам.
Прошло три дня, но никто за нами не приходил. Из дома Мамы нам принесли постели и несколько книг, перо и чернила (последние передали секретарю), и мы утешали себя чтением и сочинением разных стихов. И чем дальше, тем больше стали мы привыкать к своему новому жилищу. Старик Гасан занимал нас, рассказывая нам разные легенды, предания и анекдоты. Пищу приносили нам из дома Мамы, а иногда присылали ее и другие знакомые; но к свиданию с нами никого не пропускали. Только посещал нас каждый день грозный смотритель тюрьмы, постоянно носивший при себе пистолета за поясом и никогда не уходивший от нас без грубых и бранных слов, обращенных к нам.
Сначала нам на душе бывало тяжело от таких его обид, но, постепенно, мы начали смотреть на него просто, без ужаса и отвращения, и грубости его сделались для нас обыкновенными шутками.
На дворе, рядом с тюрьмою, был пороховой завод, где постоянно работали арестанты. Я сначала сам просил у смотрителя, чтобы меня тоже пустили работать на этот завод, собственно для развлечения и чтобы оглянуть Божий свет, — но смотритель не соглашался; потом же начал он даже силою выгонять меня на работу. Главный мастер завода был туземец, родом из сел. Багиклю; хан заставил его делать порох для штуцеров своей первой нукерской сотни. Завод состоял из четырех ступ, поставленных под навесом, и работа арестантов состояла в том, чтобы толкать рычаги ногами, опираясь на перила.
Прошел, таким образом, целый месяц. Мы, казалось, остались забытыми ханом. Единственное развлечение наше за это время было работать днем на заводе, а по вечерам болтать с караульщиками.
Караул над арестантами назначался из жителей сел. Кумуха, по очереди: днем по два узденя, а по вечерам по четыре человека из кулов, т. е. из таких обывателей, которые происходили из крепостного сословия. На это была воля хана, что, однако, не нравилось жителям, в особенности кулам. Караульщики сообщали нам все новости и старались утешать нас по возможности, видя в нас несчастных жертв ханского гнева. В продолжении одного месяца, одни из арестантов были освобождены, других на место их посадили. Смотритель брал от освобожденного — от арестанта верхней комнаты по 20 к., а из ямы по 1 рублю. Арестанты содержались на свой счет, кроме тех из них, которые принадлежали к дальним обществам, откуда не могли доставлять им пищу во всякое время. Для таких арестантов присылали с ханского двора толокно из ячменя с водою, а изредка, по праздникам, и немного сыру.
Чрез несколько недель арестантская обратилась для меня в обыкновенное жилище, так что старик Гасан говорил мне часто: «ты все думаешь, что это мечеть! завидую тебе». Между тем смотритель наш, давно узнавший о том, что отец мой хлопочет чрез приближенных к хану людей о моем освобождении, хотел непременно причислить меня с товарищем к числу тех, которые должны были, освобождаясь, платить ему по 1 рублю, т. е. он хотел нас засадить в яму.
Однажды, играя с сыном порохового мастера, я получил от него сильный удар железною палочкою, взятою им из завода, после чего он выбежал на двор, оставив у меня в руках эту палочку, и стал дразнить меня из-за стенки арестантской комнаты. Так как караульщики не выпустили меня погнаться за ним на двор, то я пробил стену и, сделав в ней отверстие, бросил в противника железную палочку в грудь, от чего он упал с криком. Чрез несколько минуть после этого вошел к нам смотритель и как нарочно стал осматривать стены комнаты. Увидев пробитую мною дыру, стал он кричать, что тут непременно обнаруживается желание наше убежать, и стал угрожать нам, что он донесет об этом хану. Долго мы упрашивали его не доносить, потому что хан мог за это приказать убить нас, не разбирая в чем дело; но все было напрасно, и чем мы, с караульщиками, больше его упрашивали, тем больше он упорствовал и угрожал не только нам, но даже и караульщикам, за то, что они не хорошо наблюдают за нами. Тут он показал свои полуотрезанные уши, говоря, что и им, караульщикам, достанется тоже самое, что и у них скоро будет по половинке ушей на место целых. Действительно, тут было чего испугаться. До этого времени я не знал истории про его уши; но в этот день нам рассказал эту историю один соучастник нашего смотрителя в потере ушей, по имени Руго, который являлся почти каждую ночь нас караулить: он ходил в карауль и за себя и за других кулов, получая за то плату или угощение бузою.
Руго рассказал нам следующее:
«В прошлом году я ходил в караул также часто, как и теперь. На дворе арестантской тогда не было порохового завода, а на том самом месте жили гуси ханше. Однажды, ночью, откуда-то забрался во двор волк и унес одного гуся. На крик несчастной чужестранной птицы, мы все, караульщики, бросились в погоню. Ночь была темная, ничего не было видно; крик гуся вскоре затих в пашнях, около деревни, и мы возвратились назад. Но в то время, по ночам, сам хан иногда ходил по аулу, переодетый, с одним или с двумя нукерами, которые шли за ним поодаль, незаметно. На крик гусей как раз сам хан явился и узнал, в чем дело. На другой же день приказал он заарестовать смотрителя и нас всех, караульщиков, а потом высек публично и отрезал нам уши. Вот и теперь, вероятно, этот осел (т. е. смотритель) боится потерять и остатки своих ушей»… заключил Руго.
Между тем злой смотритель уже отправился с докладом во дворец. Чрез несколько часов явилась к нам комиссия, для осмотра стены, и, к моему счастью, во главе этой комиссии стоял, сравнительно добросовестный, старик, старый дворецкий хана, Назыр-Сулейман, которому я рассказал все как было. Назыр, убедившись в справедливости моих слов, заключил, что тут нечего докладывать хану, а все-таки, чтобы успокоить смотрителя, заявлявшего свои опасения, что мы можем убежать из тюрьмы, приказал посадить меня с товарищем в яму, что и было исполнено немедленно.
В это время в яме было семь человек; из них шесть мужчин и одна женщина. Двое из мужчин были закованы в кандалы, а у одного, по имени Тупчи-Юсуф, были закованы ноги и руки. Бодрый и молодой человек этот находился в таком заточении уже почти целый год. Он был из собственных ханских раятов и служил при хане. Однажды, он почуял для себя опасность по какому-то делу и, взяв собственную лошадь хана, убежал к мюридам днем. Подобный поступок своего же раба сильно огорчил хана, и он строго приказал поймать его. Убежав, Юсуф к тому же раздражал хана своими набегами и воровством. Наконец, подкупленный ханом, двоюродный брат Юсуфа приманул его к себе ночью, и, нечаянно схватив его, когда тот занят был едою, связал ему руки и предал в руки ханского правосудия. Хан не нашел более жестокого наказания для него, как на всю жизнь заключить в яму, заковав ему сначала только ноги. Но Юсуф вздумал убежать из ямы, и с согласия прочих арестантов, вырыл из нее подземный ход наружу, к боковой улице. Все уже было готово к побегу, как вдруг случилось, что одного арестанта освободили и этот освобожденный высказал тайну своих товарищей. После этого Юсуфу сковали и руки, завернув их назад, так, что он ел, обыкновенно, наклоняясь к пище ртом, как животное, а для отправления естественной нужды у него была отрезана часть шаровар. Единственное желание его было поскорее расстаться с жизнью, так как на свободу не было у него ни малейшей надежды. Наконец, по просьбе стариков, хан согласился покончить с ним, — и однажды ночью к яме пришло несколько нукеров: вытащили Юсуфа, будто бы для освобождения, но он хорошо понял в чем дело, и потому сначала помолился Богу, а потом простился с нами, говоря: «иду, братцы, и больше не увижу вас; иду охотно — и рад и доволен судьбою. Мой удел был таков! Лучше разом покончить с жизнью, чем терпеть и мучиться постоянно». На другой день нам рассказали, что Юсуфа изрубили.
Яма была вырыта четырехугольно и внутри выложена камнями, без цемента. Она имела глубины около 1 ½ сажени, а ширины 1 сажень. В одном из углов ее была поставлена маленькая кадушка для естественной надобности, и около этой же кадушки угол был заложен камнями, где умывались арестанты. Пол был, разумеется, земляной и почти постоянно мокрый от сырости, а стены, почерневшие от дурного воздуха, постоянно были покрыты крупными каплями росы, — точно плакали они над судьбой своих печальных жильцов. Пол был застлан сперва соломой, а потом каждый подстилал под себя или коврик или же какую-нибудь одежду. Лежать нам не было возможности, а спали мы почти друг на друге в сидячем положении. Все арестанты были постоянно в одних рубашках, и не смотря на то, что на дворе была суровая зима, у нас было жарко и душно. Главное затруднительное положение наше состояло в том, что между нами была женщина и, вопреки строгого нравственного характера горцев-мужчин, судьба поставила их в необходимость терпеть все, а главное выходить за естественной нуждою тут же, в полутора шагах от женщины. Днем в яме было всегда темно, а ночью ее тускло освещала нефтяная лампа (чирах) до самого утра.
В первые дни я заболел от смрада и нестерпимой духоты; но потом, постепенно, привык и точно совсем потерял обоняние.
Рубрики: