СБОРНИК СВЕДЕНИЙ О КАВКАЗСКИХ ГОРЦАХ
ВЫПУСК 1
тифлис 1868
воспоминания муталима
(Абдуллы Омар-оглы)[1].
I.
У горских племен Дагестана родители считают священным долгом обучать детей своих арабской грамоте, чтобы доставить им возможность со временем читать коран. Но обучают преимущественно мальчиков, и редко – девочек. Потому-то в Дагестане грамотных женщин почти нет. Впрочем, такой обычай, по отношению к девочкам, вполне сообразен с наставлениями мусульманской религии, да к тому же, каждая девушка в горах, уже с самых малых лет, исполняет в семье обязанности помощницы матери во всех тяжелых работах, какие выпали в горах на долю женщин. У горцев в обычай вошло, что мужчина считает для себя за стыд заниматься полевыми работами, а с другой стороны, та девушка, которая много работает и носит на спине своей тяжелые вьюки бурьяну или сена, считается самою лучшею невестою. При таком обычае, без сомнения, девушкам не до грамоты.
Для обучения детей арабской грамоте в каждом ауле найдется один-другой наставник, преимущественно из стариков, и редко где из женщин; они принимают к себе в дом и обучают чужих детей за известную плату. Так, помню хорошо, что и в нашем ауле был такой же учитель-старик, наш сосед, и у него обучалось несколько мальчиков.
Отец мой был ученый мусульманин и славился святостью своей жизни. Будучи из числа мюридов Кази-Муллы – второго имама в Дагестане – он, как истинный последователь тариката, был крепок в своих религиозных убеждениях и не чужд фанатизма. Женившись на моей матери, он скоро успел переделать ее на свой лад, так что я помню их обоих одинаково монахами. Отец казался бескорыстным и чуждым каких-либо искательств земных благ; он обыкновенно говаривал: «имущество сего мира останется здесь же; оно временное; нужно стараться о приобретении сокровищ для вечной жизни; Бог же не умертвит голодом своего верного раба. Тем не менее, однако, скажу по совести, когда выпадал случай приобрести что-либо из богатств мира сего без труда, он тоже считал обязанностью не упускать такого случая и пользовался им весьма охотно. Он не любил работать и вообще строго придерживался довольно ленивого и беспечного образа жизни, присвоенного в горах подобным ему, религиозным людям. Полевыми же работами и вообще по хозяйственной части неутомимо занималась мать, причем не забывала и о собственных молитвах. Впрочем, отец мой был очень трудолюбив в особой сфере труда: так, он спал очень мало и бегал в мечеть каждую ночь до зари, и никакой мороз, никакая непогода не препятствовали проявлениям такой его религиозности.
Когда я начал говорить, то вместе с родным языком родители меня учили разным молитвам, так что, не будучи еще в состоянии перечесть на родном языке названия пальцев, я это знал уже по-арабски. За тем, с самых ранних моих лет, родители позаботились обучать меня арабской грамоте.
У соседа нашего, как сказал я прежде, была сельская школа, где обучались сельские дети тоже арабской азбуке. Эти дети, обыкновенно, читали свои уроки вслух, с криком, на разные голоса, что, сливаясь вместе, разносилось в воздухе гулом на порядочное пространство. Я стал завидовать ученикам соседа; мне сильно хотелось присоединить и свой голос к их голосам. И вот, однажды, я заплакал, а на вопрос о причине плача, сказал, что хочу пойти к соседу учиться вместе с другими мальчиками. Родители, однако, ни как не соглашались на это, – вероятно, во избежание платы за мое учение; но чем больше мне отказывали, тем все больше мне хотелось непременно присоединиться к ученикам соседской школы. Ученики эти пользовались разными завидными для меня правами. Они получали из заката[2] по нескольку горстей зернового хлеба, за который обыкновенно покупали себе яблок или груш; кончавшие курс своего учения или же дочитавшие до известных глав корана обыкновенно приглашали к себе всех товарищей на обед или на ужин, – и у них часто устраивались своего рода пирушки; кроме всего этого, они назывались еще учениками по преимуществу, или же детьми по корану, как говорится на туземном языке. Меня же, как учившегося дома, никто не величал таким лестным титулом.
Наконец, после неоднократных моих слезных просьб, отец согласился отправить меня к соседу, и однажды вечером сказал матери: «Испеки пирог, пусть сын пойдет к соседу учиться».
– Зачем его слушать? ведь одним пирогом не отделаешься! Нужно еще сделать угощение для учителя, когда он дойдет до Кульго (глава корана), потом еще, когда дойдет до Ясина (тоже глава корана), потом еще заплатить два рубля: все это значит что-нибудь! сказала мать.
– Но что же будем делать, когда ему так хочется нанести нам такой убыток.
– Дети настоящего времени родятся с дьявольскими наклонностями, и пользы от них нечего ожидать!
– Он еще маленький… Почем знать, что из него выйдет? Может статься, что он, при его способностях, со временем сделается большим алимом (ученым), – заметил отец.
– Но с чем пирог сделать – с тыквой иди мясом? спросила мать.– С чем хочешь, только чтоб пирог был хороший…
И вот, на другой день, рано утром, отец дал мне деревянную доску, на которой была написана азбука, и отправил меня с работником и с пирогом в первую для меня школу.
Учитель, видимо, с радостью встретил как меня, так в особенности – большой пирог: он ласково взял меня за руку и указал мне место в классе.
Класс этот помещался на балконе, вдоль которого было положено длинное бревно; место за бревном было застлано соломою, которую ученики сами собирали на жительских гумнах, когда там молотили хлеб. На этой-то соломе, лицом к бревну, сидели все ученики, будущие мои товарищи, и перед каждым из них лежало по два плоских камня, поставленных один подле другого углообразно, чтобы могли на них лежать книжки или азбучные доски.
Так как у меня не было ни соломы, ни камней, то учитель одолжил их мне – только на время. Не дальше как на другой же день, рано утром, один из новых товарищей моих сказал мне, что он знает, где в ауле молотят хлеб, и я вместе с ним отправился на гумно попросить себе соломы. Получив вязанку, я принес ее в училище, уселся не нее и был счастлив при мысли, что и я мальчик по корану, что и я пользуюсь правами этого лестного титула. Окончательно же я возрадовался только тогда, как услышал с крыши одного дома голос, который взывал: «Кто имеет право получить закаат – пусть явится». Я побежал с другими учениками на этот крик, и мы получили чашки две пшеницы, за которые тотчас же купили себе яблок, а учитель поделил их между нами, причем не забыл и себя, и своего сына, которого даже и дома не было в то время…
Когда я дошел до Кульго[3] учитель перевязал мне большой палец правой руки толстою шерстяною ниткою и затем отправил домой. Чрез три дня после этого наш работник нес учителю три хлеба, большой супник похлебки из пшеницы и бобов, кувшин бузы и ляжку копченого барана. И пока я кончил весь коран, несколько раз относились в дом учителя подобные подарки, а именно, всякий раз, как только доходил я до известных глав корана. Наконец настал для меня и торжественный день, в который я кончил весь коран. Еще накануне этого дня, учитель мне сказал, чтобы я известил об этом своих родителей, что я и исполнил. Когда же в школе, читая последнюю главу корана, дошел я до последней строчки, – все ученики встали с мест и начали приготовляться точно бежать куда-нибудь: одни снимали с себя шубы, другие – сапоги, третьи засучивали рукава своих рубашек до локтей, будто приготовлялись к кулачному бою. Когда же я произнес последнее слово корана, в тот же миг я очутился на руках товарищей, которые понесли меня в дом моих родителей и не прежде положили меня на землю, как мать моя дала им чашку орехов. Дома между тем был приготовлен обед, на который явились по приглашению влиятельнейшие люди аула и за которым учитель возсел на самом почетном месте. После ж обеда отец вручил учителю 2 р. 50 к. и поблагодарил его за труды, а старики и прочие муллы пожелали мне успеха в дальнейшем учении, чтобы я сделался, наконец, таким же ученым мужем, как мой отец, – потом все стали расходиться по домам, отирая свои сальные руки о бороды и лица.
С того дня, как происходила вся эта церемония, началась для меня новая жизнь: отец подарил мне пашню, а мать – покосное место; но самою большою наградою для меня были слышанные иногда от разных лиц похвалы, что вот я – такой маленький – а кончил уже коран, всего в 3 месяца, тогда как другие ученики учились уже по целым годам, а все еще не выходили из школы. Один родственник моей матери подарил мне свой родовой коран, писанный каким-то ученым прапрадедом, и я читал каждый день по две части из 30 частей корана, и тем воздавал должную дань умершим предкам своим. Затем, ежедневно, по окончании мною чтения обычной части корана, отец учил меня правилам религии и правилам тариката. Он заставлял меня повторять слова «Боже прости 300 раз; потом слова «Бог велик» столько же раз. Потом я заучивал и другие молитвы, читая их наизусть и нараспев и в тоже время нисколько не понимая их смысла.
После того как я заучил на память две книжечки молитв и правил религии, отец дал мне арабскую первоначальную грамматику. Было это в среду[4], после утреннего намаза.
Отец прочел молитву, причем я усердно и с благоговением произносил «аминь», а по окончании молитвы последовал первый мой урок из грамматики.
С этого дня во мне явилась какая-то гордость пред своим товарищами по корану. Они все превратили уже дальнейшее учение: кто пошел на плоскость с баранами, с отцом или дядею; кто в Дербент на заработки; кто дома шатался по улицам или же бегал в поле с капканом для птиц. Я один только продолжал учиться и ходить в мечеть с книжкою в руках. Тогда мне дана была отцом инструкция такого рода: вставать до зари и молиться дома, потом отправляться в мечеть и прочитывать там 1/30 часть корана; затем идти на кладбище и читать молитвы на могилах своих предков, а возвратившись оттуда, заучивать свой урок из грамматики. Наконец следовал завтрак, после которого я должен был брать новый урок.
Инструкцию эту я исполнял строго, за что и пользовался большим уважением в народе.
«Вот видите»! говорил иногда какой-нибудь старик, сидя на сходбище. «Сейчас же видно, что будет хорошим человеком! Даже взрослые не знают где мечеть, разве отыщут ее тогда, когда в мечети раздается хлеб или мясо из вакфа[5], а этот мальчик точно родился для мечети».
– «Что же тут удивительного! разумеется, каков корень – таков и плод», замечал другой.
– «Неправда, возражал третий: вот, примерно, Магома: какой вор был его отец, просто детей из люльки воровал; а сын его, как ангел, и хорош и добр».
– «Что ж такое! и на шиповнике роза растет», возражал старик.
– «Да! все на свете делается по воле Божьей, и у всякого своя судьба!» заметил кто-то.
Подобные похвалы для меня были весьма лестны, и потому-то я с особенным удовольствием исполнял отцовскую, инструкцию.
II.
В некоторых аулах, где нет ученых людей, общество нанимает мулл из другого аула, за известную плату, на год.
Однажды, вернувшись из мечети домой, застал я у отца 3-х старцев, мне незнакомых. Все трое сидели рядом, под-ложа под себя ноги, с четками в руках. Это были депутаты общества сел. К…, приехавшие к отцу просить его, чтобы он поехал к ним кадием.
– «Да!» не раз произносил со вздохом один из старцев, самый серьезный и все время жмуривший глаза.
– «Да!» подхватывал другой, поднимая голову с груди: теперь верно свет приближается к концу! люди сделались хитрее дьявола, даже мальчишки теперешние хитрее прежних стариков! Увы, очень мало стало людей, которые бы боялись Бога! Все идут к русским за какие-нибудь гроши… За черные деньги продают даже хлеб русским, а молодежь идет в работники к армянам! Никто Богу не молится как следует, все устремились к суетам мира сего, даже сами муллы не боятся Бога и делают то, чего бы не сделал другой неграмотный человек.
– Я слышал, наш покойный кадий говаривал в мечети: «Слушайтесь того, что вам говорят ученые, а не смотрите на то, что они сами делают», заметил на это третий старик.
– Да вот хоть бы и наш теперешний кадий Курбан, – сказал опять второй: собирает закат для учеников, а их у него никогда и не бывало! Он и табак нюхает, и бузу пьет, и с тех пор как он кадием – жители начали сильно мереть… Пожалуй, пусть делает что хочет, это бы ничего; да чрез таких людей гнев Божий падает на всех: урожаи стали совсем не то что прежде; недавно было затмение луны; прошлый год земля тряслась… все это признаки гнева Божия!
После таких разговоров началась речь об условиях: отец согласился поехать в деревню К… кадием, с тем, чтобы жители давали ему с каждого дома по одной сабе[6] хлеба в год.
Чрез несколько дней после этого отец уехал, пообщавшись в скором времени и меня переселить в тот же аул. Я не знал, что и делать от радости; мне было и весело и лестно, что поеду учиться в чужой аул и буду учеником уж при мечети.
И вот, однажды, недели через две после отъезда отца, мать долго читала какую-то молитву, подняв руки к небу, а потом, окончив молитву, стала снаряжать меня в дорогу: снабдила меня всеми необходимыми вещами, как-то: тулупом, войлочными сапогами, башлыком, палкой, сумкой с книгами и закуской, – и, наконец, отправила меня с одним из родственников к отцу.
В К… отец поместил меня на житье вместе с другими учениками его, жившими в самой мечети, и мне очень понравилась их жизнь, хотя она не отличалась никакими удобствами. Дельно сказать, что не только ни у кого из них не было постели, но даже не было и подушки. На ночлег каждый ученик обыкновенно забирался в какой-нибудь угол и делал там себе постель из ковров, которых много было в мечети; укрывался ковром же, и вместо подушки под голову клал тоже ковер. На утро, само собою разумеется, ковры эти постилались по своим местам. С боку мечети была маленькая комната, в которую входили чрез самую мечеть, и для которой служило окном одно маленькое отверстие, выходившее на улицу. Эта комната, называемая у мусульман худжра[7], служила вместе и кухнею, и столовою, и кладовою. В одном из углов ее лежало топливо (из соломы и кизяка), собираемое учениками в ауле, в каждый четверг вечером; посредине, к стене, находился камин, в котором стоял разбитый чугунный котел, а возле камина стояли полуразбитые два глиняные кувшина и такой же бардак с водою; тут же лежал мешок с мукою и старый деревянный поднос, в котором приготовляли тесто для хинкала[8]. Было тут еще сито, чашка и несколько деревянных ложек. Вот и все хозяйство муталимов.
Между учениками были уже распределены должности по хозяйству: старший назывался старшим цигором; на его обязанности лежало приготовлять тесто для хинкала и наблюдать за порядком; второй назывался комнатным цигором и на его обязанности лежало – разводить огонь, сеять муку, ставить котел в камин и держать комнату в чистоте; трети назывался водяным цигором он обязан был привозить воду из речки для омовения и для приготовления кушанья; четвертый и пятый, самые младшие, назывались деревенскими цигорами на них лежала обязанность ходить по аулу, выпрашивая у жителей соли, молока, чесноку и пр. Должности эти были разделены по жребию и каждый исполнял их строго, за неисполнение же подвергался штрафу, который назначал старший цигор, по своему усмотрению. Штрафы были такого рода: перенести большой камень с далекого места, или взойти на какую-нибудь гору и сделать там каменный склад, в свой рост вышиною; или же достать где-нибудь кувшин молока, сыворотки и т. п. Кроме того, старший цигор отбирал книгу у виновного, клал ее в известное место, и книга не возвращалась хозяину до тех пор, пока тот не исполнял назначенного наказания. Подметать мечеть все ученики были одинаково обязаны и потому подметали ее по очереди.
Так как я был еще мал и к тому же сын кадия, то ученики не обременили меня никакой обязательной работой.
Каждый день утром, после намаза, отец отправлялся в сопровождении стариков на кладбище читать молитву и, по возвращении оттуда, занимался с учениками. Он призывал к себе каждого из них по очереди и заставлял сперва прочесть вчерашний урок, потом сам читал новый урок, с переводом на туземный язык, слово в слово; наконец заставлял ученика прочесть тоже самое, и это служило уроком для следующего дня. Если же ученик не выучивал вчерашнего урока, тогда новый урок откладывался на дальше. В остальное время дня ученики занимались сами, а кадий только изредка замечал, когда кто-нибудь из нас сидел без книги, что ученик должен иметь пред собою постоянно книгу. По окончании уроков комнатный цигор отправлялся в кухню, разводил огонь и, когда все было готово, призывал старшего цигора. Этот последний клал в сито по одной горсти муки на каждого ученика и делал тесто. Потом, раздробив тесто на куски, клал его в кипящую воду. Пока хинкал варился, комнатный цигор вымывал большой деревянный поднос и очищал его от прилипшего теста и муки, потому что на этом подносе нужно было подавать хинкал. Когда же он совсем уваривался, давали знать остальным ученикам, и те бежали на зов немедленно. Усевшись вокруг подноса, каждый старался съесть больше другого; но и самому усердному скороеду не доставалось скушать больше 5 – 6 галушек. Затем комнатный цигор подавал навар, в полуразбитой чашке, поднося по старшинству, так что иногда младшим совсем не доставало и приходилось целый день быть в проголоде. Кроме преимущества получать прежде навар, старший цигор, а также комнатный, имели и другие выгоды: они имели право пробовать, сварился ли хинкал, для чего брали предварительно на пробу по одной, даже по две галушки; и когда убеждались, что они действительно сварились, тогда только давали знать другим. Они имели также право брать себе лишний кусок теста и печь его на огне. Это кушанье называется куппосом. Куппосы бывают разной величины, и за них случалось между учениками немало ссор.
Ученики вели свою полуголодную жизнь весело; ни у кого из нас не было никаких забот, кроме забот о том, чтобы поскорее окончить начатую книгу. По вечерам мы ели хинкал, а за завтраком толокно с водою, иногда с сывороткою, молоком или бузою, смотря по тому, что доставали наши деревенские цигоры. Топливо собиралось обыкновенно раз в неделю, т. е. от четверга до другого, и на сбор топлива выходили все ученики после предвечернего намаза; причем комнатный цигор, по своей обязанности, носил сапетку (корзину) на спине и медленно ходил по улице, а из остальных каждый заходил в особый двор, крича на распев обычные слова: «ученикам дайте кизяка»! и получали с каждого двора по одному, иногда по два кизяка. Кто из хозяев не имел у себя кизяка, тот предлагал соли или чесноку, на что ученики соглашались охотно. Полученный кизяк клался в сапетку комнатного цигора, а когда она совсем наполнялась, тогда он отправлялся в мечеть, оставлял там собранное и снова являлся на улицу. Так повторялось несколько раз, пока собранный запас не казался цигорам достаточным на целую неделю.
Мяса или сыру нам не случалось видеть иногда довольно продолжительное время, и ученики нередко роптали на Израила, ангела, отнимающего душу, за то что он забывал стари ков деревни К…
Но вот однажды, деревенский цигор принес нам весть о смерти какого-то аульного старика, и общей радости учеников не было конца. К полудню кто-то из родичей покойника пришел в мечеть и пригласил учеников на похороны. Мы все с радостью отправились на кладбище, куда покойника понесли четыре человека, на носилках, к которым труп был привязан веревкою, а сверху накрыт черною буркою. Покойника провожали все жители деревни и все шли быстрыми шагами. Несколько женщин, самые близкие родственницы покойного, тоже провожали его, с открытыми головами и громко рыдая; но мужчины уговорили их вернуться с полдороги.
После ужина сын умершего старика поблагодарил отца и его товарища за чтение и дал каждому по 1 руб. 50 коп.
На другой день родственница покойника принесла отцу одежду умершего – овчинный старый тулуп, рубашку, чуху, войлочные сапоги, папаху и пр. Все это разделилось между отцом и будуном.
Хотя отец имел право сначала выбрать для себя какую-нибудь вещь особо, как кадий, и только остальное затем разделить пополам с будуном, однако он не воспользовался этим правом и без всякого выбора разделил всю одежду пополам и потом свою часть подарил одному бедняку. Будун был очень доволен и удивлялся щедрости отца.
– Какой хороший человек наш кадий! говорил он другим старикам. – Прежний кадий, в прошлом году, не согласился уступить мне даже папаху умершего Абакара, хоть я и просил его об этом; так вот и провел целую зиму без папахи, уши отморозил, и наконец таки купил у него эту же самую папаху за 25 коп.! А этот кадий даже для себя ничего не выбрал, а все пополам разделил…
Да и как было не радоваться будуну и не хвалить кадия за щедрость! Он был очень бедный старик, жил у своей тоже бедной дочери, которая обращалась с ним очень грубо. Получал он за свою должность не очень-то много. Кроме освобождения от податей и повинностей, он имел одну пашню, на которой можно было засеять две сабы (1 ½, пуда) хлеба. Но так как он не имел ни быка, ни осла, то отдавал пашню другому – засевать ее с половины, да и то не, каждый год. Получал он также из заката незначительное количество хлеба разного рода; наконец в день окончания поста (рамазана) тоже получал сабы две или 1 ½, да половину одежды умершего. Вот и все его доходы. Отец же мой, как кадий, получал, согласно условия, с каждого дома по одной сабе хлеба в год, да за совершение обрядов: за венчание по 25 к., иногда и больше, но не меньше; за погребение умерших половину одежды умершего мужчины. Так как у отца не было при себе никого из женщин, то он назначил для обмывания умерших женщин одну старуху, которая и получала одежду покойницы пополам с дочерью будуна. Кроме того, если случалось отцу делить имущество умершего между наследниками, то за это получал он два процента, которые, впрочем, не превышали никогда 2-х иди 3-х рублей.
III.
Уже прошла целая неделя, с тех пор как старшина получил извещение, что хан в скором временя удостоит сел. К… своим приездом. Старшина и его родственники все это время хлопотали о приготовлении приличного угощения для хана и его свиты. Несколько раз ездили в Цудахар за разными напитками и привозили оттуда самые редкие, не виданные и не слыханные до тех пор в селе К… водки, вина и ливеры; привезли также и значительное количество чистого спирта. За хорошим чаем и стаканами послали в Шуру. Карты тоже были заняты сбором разных продуктов от жителей – баранов, кур, яиц, масла, меду, сена, ячменя и проч. Молодые девушки толковали об имеющихся в виду плясках и музыке и одолжались заимообразно друг у друга разными украшениями; старухи и вообще хозяйки прятали своих кур, запирали сено и саман; но чауши всюду заглядывали и забирали разную провизию к старшине и картам. Что до учеников, то они вполне радовались и прыгали в ожидании хана, в надежде поднести ему адрес с обычными приветствиями, цель которых единственно состоит в том, чтобы получить несколько абазов, что составляет для муталимов весьма большой капитал.
Наконец настал давно ожидаемый торжественный день. Несмотря на то, что время было весеннее, рабочее, многие жители оставались дома, и с утра начали толпиться на сходбищах. После полуденного намаза всадник прискакал из соседней деревни с известием, что хан уже выехал. Верховые поскакали к нему на встречу, а прочие жители вышли на дорогу около кладбища. Вот стали слышны отголоски песен, послышались ружейные выстрелы, наконец, стал доноситься шум, крик, лай гончих и борзых собак, топот лошадиный, – и ханский поезд медленно то приближался, то удалялся, смотря потому как дорога шла то по горе, то по ущелью. Вот показался белый значок и жители стали в ряд. Когда же хан подъехал, все сняли шапки с обычным приветствием: Карабуз хан (да благословит Бог приезд твой к нам)! а хан ответил «благодарю» и потом спросил некоторых, как они поживают. Вопросы эти были сделаны приличествующим таким лицам тоном, т. е. вполне непринужденно и беззаботно. Хан остановился у старшины, а нукера его были размещены по домам более состоятельных хозяев; у некоторых из них таким образом оказалось на постое даже по 5 – 6 человек. Кому из нукеров не нравился свой кунак по бедности или по нраву, тот самовольно отправлялся к кунаку своего товарища. Скоро пошли споры нукеров с жителями: первые требовали от последних всяких удовольствий, а не то отбирали у них силою все, что только хотели, при чем ругали и били нагайками, а вечером пошла охота на кур и петухов: по всему аулу там и сям раздавались выстрелы, летали палки, и те из хозяев, которые заблаговременно не успели припрятать свою домашнюю птицу, плакали и кричали.
Ночью везде раздались песни и началось пьянство; но главный кутеж был у старшины. Там гремели зурны, бубны, барабаны, балалайки и другие горские увеселительные инструменты. Туда же чауши собирали силою и красивых девушек.
Я ходил вместе с товарищами поглазеть на этот пир к дому старшины. Там была большая толпа мужчин, женщин и детей. Из дома слышны были звуки песен и крики нукеров, а иногда и голос самого хана. Большая часть долетавшего до нас говора состояла из самых неприличных, бранных слов…
– «Аллах! Аллах! должно быть приблизился конец света», говорила одна сидевшая с ребенком на руках старуха.
– «Да разорвутся их горла! как они не устанут»! заметила другая.
– Пусть их гуляют! За то на том свете будут они собаками ада.
– И на сем свете они хуже всяких собак, да понесут их на носилках! У меня поймали курицу и унесли; я кричу: оставьте, да лопнут ваши животы! – «Ничего», говорит один, – «на что тебе старая курица? Яиц не будет нестие. Я бросилась отнимать, а он как ударит меня плетью по руке, – вот и теперь все равно, как огонь горит. Да, я слышала, покойный кадий наш (да просит Бог ему грехи) говаривал, что очень близок конец света, и что вот этакие люди, как эти нукера, будут везде притеснять бедных людей. Пошли Аллах поскорее смерть! Не дожить бы нам до более тяжкого времени…
Так беседовали старухи, а между тем в доме старшин шум усиливался больше и больше. Несколько раз оттуда выбегали девушки на двор, желая убежать домой, но сильные руки пьяных нукеров опять таскали их в комнату.
За несколько дней до приезда хана муталимы приготовили адрес, на белой бумаге, купленной для этого на цудахарском базаре, а на другой день по приезде хана, около полудня, отправили к нему двух уполномоченных по жребию с адресом. Еще заранее, до получения на этот адрес подарка, ученики уж советовались между собой, что с деньгами сделать: один говорил, что лучше купить мяса; другой – масла; третий говорил, что полезнее купить бумаги и перьев, и никто не хотел согласиться е мнением другого. Наконец посланные возвратились и мы все выбежали к ним на встречу с вопросами: сколько? сколько? А те прыгали от радости, смеялись, не говоря, однако, сколько. Какова же была наша радость, когда один из них открыл сжатую до того руку, и на ладони показалось серебро – целых пять абазов! После многих толков относительно израсходования этих денег, наконец, решили: раздать на руки каждому по 10 коп., а за остальные 50 – купить масла коровьего и приготовить кушанье, известное между учениками под названием шайини. Это почтенное и самое любимое муталимами блюдо славится повсюду в горах, больше даже чем пилав в Закавказье. Оно приготовляется следующим образом: сначала кипятят воду в котле; потом мешают в ней пшеничную муку до тех пор, пока не получится тесто; затем выкладывают его на деревянный поднос, замешивают сухим толокном и делают круглую как жернов лепешку, с ямкой по средине, в которую наливают растопленного масла, а если достанут, то и немного меду. Когда приготовлено шайини, тогда усаживаются вокруг него, и отломав тремя пальцами кусок с края, обмакивают его в масло и едят. Это вкусное блюдо муталимы приготовляют только для дорогих своих гостей в праздничные дни, т. е. когда получат по какому-нибудь случаю деньги, так что можно купить масла; в общие же праздники они пируют на чужой счет.
Кстати, приведу здесь наш приветственный адрес, поднесенный хану, и замечу при этом, что все муталимские адресы, подносимые проезжающим почетным лицам, пишутся по такому же образцу.
«От муталимов К…ской мечети великому из великих, умнейшему, щедрейшему, храбрейшему (следует имя приветствуемой особы). Да будет с тобою мир и да не погаснет свет твоего солнца до страшного дня. Аминь.
«Когда мы услышали о счастливом событии, т. е. о твоем прибыли к нам, и блеск лучей твоего лица показался с востока на горизонте счастья, – члены наших тел сообщили друг другу об этой радости, и свет солнца счастья прогнал от нас мрак печали. Главная цель муталимов тебе известна. Чрезмерная щедрость твоя, громко славящаяся по целому свету, убеждает нас в том, что посланные наши не вернутся от твоего порога с пустыми руками».
Наконец следовали стихи:
Щедрость облака в осеннее время
Далеко уступает щедрости хана:
Облако дарует капли воды,
А хан – благородный металл!
IV.
Прошло еще несколько полугододных для муталимов недель; хан уехал и едва ли больше скоро приедет; никто не умирал, и не откуда было ожидать подачи для наших желудков. Но вот приблизился Курбан-Байрам[9]. Жители заранее начали приготовлять для этого дня баранов: кто покупал, а кто вытребовал их из своего стада, чтобы дома подкормить лучше: мы, муталимы, смотря на все это, ободрились. Настал, наконец, ожидаемый день. Жители рано утром собрались в мечеть, и хотя там ничего не раздавалось, все-таки мечеть была битком набита. Женщины стояли толпами под окнами и слушали наставление кадия, которое заключалось в повторении заповедай: не убей, не воруй и пр., за преступление которых неизбежны самые страшные наказания. При описании адских мучений, старки плакали, молодые же, более богобоязливые, только охали, а некоторые из них даже сердились на кадия за то, что от не кончает своей проповеди. По совершении службы в мечети, жители пригласили нас поодиночке к себе для чтения молитвы при зарезании барана; кадия также приглашали со двора во двор, и это продолжалось почти до обеда. Каждый, зарезавший барана, присылал ученикам в мечеть по одной бараньей ноге, а тому из учеников, кто читал молитвы, присылал особенно еще голову. Таким образом, у нас к вечеру накопилось более 50-ти бараньих ног и более 20-ти голов. Три дня и три ночи нам не было отдыха от приглашений поесть мясо курбана, и не смотря на то, что у каждого мы могли наесться по горло, все-таки никому не отказывали. После этого трое из нас сильно заболели расстройством желудков на довольно долгое время. Присланные же в мечеть бараньи головы и ноги мы хорошо посолили и развесили под потолком нашей худжры. Муталимы вообще очень нерасчетливы в отношении съестного. Когда оно у них есть, они никогда ничего не откладывают до другого дня, а все поедают. Существует даже поговорка: «если что-нибудь съедомое останется у муталимов на другие сутки, то протухнет или сгниет, а – вследствие чего они всегда стараются, чтобы ничего не оставалось на долю гниения, и если не могут всего съесть, все там сверят и раздадут каждому свой пай. А там что хочешь, то и делай с ним. Но на этот раз, по количеству приношений, мы не могли поддержать такой свой обычай. Решили, наконец, тем, что отправили 15 штук голов на цудахарскй базар променять их там на яблоки и сухие груши. У отца моего собралось также около 100 бараньих голов, но не помню, что он с ними сделал: видел только, что он отослал домой полных два мешка…
Спустя несколько времени после Курбан-Байрама, я отпросился у отца домой, к матери. Мне было лестно показаться в родном ауле после четырехмесячной отлучки и заявить терпение свое на чужбине из-за науки: такими отлучками у нас определяется степень старания муталима в учении.
Дома я уже не вмешивался в игры мальчиков, проводил почти целый день в мечети и продолжал учиться. Ученики, бывшие тогда у кадия нашего аула, охотно меня учили, за что я выпрашивал у матушки для них молока, сыворотки, соли, кизяку и т. д., а иногда даже воровал из дома что-нибудь и относил муталимам. Жители родного аула любили меня; даже чауши позволяли мне оставаться в мечети, когда там раздавали какой-нибудь садака (богоугодное подаяние), хотя тогда мне не было и 15-ти лет от роду.
Однако мне не хотелось долго оставаться дома, не смотря на то, что домашняя жизнь была гораздо лучше муталимской. Скоро я начал упрашивать мать, чтобы она упросила отца послать меня снова куда-нибудь муталимом. Мать уклонялась сначала и говорила, что я еще слишком молод, а молодым муталимам бывает везде трудно; но потом, вспомнивши, что кадий одной деревни, Магомед, был коротко знаком с отцом моим и когда-то у него учился, наконец сказала: «вот разве послать тебя к Магонмд-кадию: он будет смотреть за тобой, как за своим сыном». Посланный к отцу просить его разрешения на это, возвратился с письмом от отца к Магомеду, – и вот чрез неделю я пошел с матерью снова в чужой аул. Магомед изъявил с своей стороны готовность принять меня к себе, и мать моя, поручив меня и другому кунаку в этом же ауле и попросив его тоже смотреть за мною, как за сыном, возвратилась домой, а я, вместе с пирогами и тремя кусками халвы[10], которые мы принесли из дому по принятому обычаю для кадия и учеников, отправился в мечеть в сопровождении самого кадия. Ученики посмотрели больше на сумки мои, чем на меня самого, и видно было любопытство их узнать поскорее, что так такое.
Здесь я нашел 4-х учеников взрослых и 2-х маленьких; мечеть была лучше и богаче коврами, чем та, в которой я жил с отцом. Я выбрал себе уголок в мечети, который не был занят никем; там положил свою книгу, чернильницу и все прочее свое имущество, вбил в стену несколько колышков для вешанья папахи, чохи и проч., – и пошла обычная муталимская жизнь. Кадий приказал будуну отпускать мне напаки (продовольствие) по 1 ½ сабы (около 45 фунт.) пшеницы – обыкновенное количество, полагающееся на месяц для одного муталима.
Однажды кадий уехал в соседний аул по какому-то делу, и мы не замедлили, как только кадий выехал из аула, пойти к жене его за садака. Между учениками есть обычай, который они соблюдают весьма строго: если чуть кадий уйдет из аула хоть за три версты, муталимы требуют от жены его садака, уверяя при этом, что если она не даст им что-нибудь, то непременно с кадием случится какое-либо несчастие на дороге. Жена кадия дала нам из напаки пол сабы ячменя, и мы не замедлили купить за него масла и состряпать любимое кушанье шайини.
V.
Скоро после этого выпал еще случай, оразнообразивший наше муталимское житье. Один молодой человек был обручен с дочерью нашего соседа уже целый год, и часто ходил к нам в мечеть с просьбами – написать ему хайкал (талисман), чтобы невеста как можно больше его любила. Подобных талисманов очень много бывает в книгах, и каждый из нас выписывал ему разные из них: один – чтобы он носил его при себе, другой – чтобы он закопал около порога невесты, третий – чтобы он тайком положил в воду и потом напоил ею невесту. За такие талисманы он нам уделял часть из подарков, которые получал от невесты, как-то халвы, фруктов, пирога с мясом и пр. Считаю, что будет нелишним объяснить читателям обряд обручения у горцев, причем замечу, то хотя и бывает разница в некоторых аулах или магалах при выполнении этого обряда, но она касается главным образом мелочей, а самый обряд везде почти один и тот же.
Когда молодому человеку исполнится 15 – 16 лет, родители стараются, если состояние их позволяет, не медля женить своего сына. Сначала ищут для него соответствующую невесту и стараются ее найти между родственницами своими. Главным образом в невесте ценятся ее происхождение и способность ее к работе и хозяйству. Я помню, что в нашем ауле была молодая девушка, дочь бедных родителей, которая каждый день рано утром выходила на площадь, где в летнее время собирали скот для выгона на пастьбу, и стоя в средине стада, наблюдала кругом, и чуть было заметит, что какая-нибудь корова поднимала хвост, она тот час же бежала к ней и хватала голыми руками помет, потом клала его в кучу, и таким образом собирала в день помета на несколько десятков штук кизяка; осенью же эта девушка ежедневно ходила в поле, то с арканом – и приносила приличную ношу бурьяна, то с мешком и приносила сухой помет с летних выгонов. Жители, в особенности матери, восхищались ею и говорили: «вот невеста! счастливец тот, кто на ней женится!» И вот таких то трудолюбивых невест именно ищут родители. Молодому человеку, без сомнения, до подобных качеств невесты дела мало; он смотрит на наружную красоту девушки, на то, как она поет песни, как пляшет и т. д. Тем не менее, однако, родители делают окончательный выбор и говорят об этом сыну, который волей-неволей должен на этот выбор согласиться.
Прежде всего, родители жениха посылают к родителям невесты какого-нибудь почтенного человека или старуху – просить руки их дочери. Посланный старается первым делом описать достоинства жениха, доброту его родителей и упоминает об их происхождение. Последнее, строго наблюдается у горцев. Самый беднейший уздень ни за что не выдаст своей дочери за самого богатого кула, т. е. за того, кто происходит из крепостного сословия, хот бы десятый прадед его был когда-то чьим-нибудь рабом. Прозвище кулов оставляется за таким родом навсегда, и уздени ненавидят их, величая к тому же ослами. Невежество, измена, непостоянство, трусость, ложь, словом все возможные пороки и недостатки приписываются такому происхождению.
Заявивши о происхождении, сват или сваха объясняют, что такую-то родители просят вашу дочь для своего сына по Божьему закону.
Родители невесты стараются не уронить своего достоинства и никогда не изъявляют сразу своего согласия, а скажу» непременно, что они вовсе не считают недостойным родство с таким-то семейством, но у них дочь еще так молода, что они спросят ее, хочет ли она замуж или нет, что они наконец подумают, посоветуются и проч. Таким образом свах ходит несколько недель за ответом; наконец, получивши окончательное согласие от родителей девушки, жених посылает невесте на шальвары шелковой материи (преимущественно красного цвета), а часто с материей посылает и кольцо, серебряное или золотое.
В назначенное время в доме невесты собирается несколько человек из ближайших родственников той и другой стороны и человека два-три из посторонних почетных людей, а иногда и кадий, и не прежде как подадут хлеб на ужин, объявляется настоящая цель приглашения, причем показывают присланную от жениха материю на шальвары и кольцо. Невеста при этом не присутствует, а часто даже уходит из дома к соседке. Гости заочно благословляют обрученных и поздравляют родственников обеих сторон.
С этого дня начинается новое родство между двумя семействами; они ходят друг к другу и взаимно помогают в работах. Невеста по обычаю должна избегать всяких встреч с женихом в присутствии других; но зато всегда найдется какая-нибудь старуха, по соседству, которая легко устраивает свидание для молодых. Невеста нередко посылает жениху разные подарки, как то: кист», табак, надушенный гвоздикою, фрукты, пироги с мясом, халву, кувшин бузы и т. п. Иногда жених отправляется по вечерам прямо в дом невесты и, сидя у камина, проводит там целые ночи, если только в доме нет мужчины. А когда отправляется жених в чужой край для заработков или же по другому делу, из дома невесты посылается ему закуска на дорогу, состоящая тоже из пирогов, халвы, мяса, яиц, меду и проч. Жених в свою очередь, при возвращении домой, приносит подарки невесте, напр. жестяной поднос, сундук персидской работы, посуду стеклянную, чашки, блюдечки, тарелки, иглы, наперстки и т. д.
Возвращаюсь теперь к прерванному рассказу. Сосед наш, вероятно, был точно таким же образом обручен с своей невестой год тому назад, а теперь он собирался перевести ее к себе в дом.
За нисколько дней молодые девушки отправились в горы собирать мягкую траву, чтобы набить ею тюфяки для невесты[11], а жених также с своей стороны позаботился о предстоящем угощении: купил баранов, послал купить водки, а буза, вероятно, была у него дома сделана. В назначенный день, после вечернего намаза, в мечети осталось несколько человек, и просили кадия, чтобы он совершил бракосочетание.
– На счет кебина вы согласились? спросил кадий.
– Все уже кончено, и ничего не остается, как только венчать[12], сказали они.
– Ну, так следует теперь послать к невесте и жениха спросить их согласия, доверяют ли вам венчать? сказал кадий и приказал отправиться к молодым. В число посланных к невесте попался и я. Мы отправились и застали дом ее битком набитым девушками.
При входе нашем в комнату невеста спряталась за девушек, которые шутили и смеялись над старым будуном; когда тот требовал, чтобы ему показали невесту, девушки говорили: «я согласна, венчайте меня! я тоже, я, я!» Наконец, когда самим им надоели эти шутки, показали невесту. Она была одета в шелковое платье, обвешена серебряными большими пуговицами, цепочками и разными другими украшениями. Будун спросил: «согласна ли она венчаться с таким-то?» Но с трудом он мог добиться от нее слова «согласна», которое она произнесла едва слышным голосом, оборотив лицо к стенке. Получив согласие, мы вышли из дома невесты, оставив там веселую компанию девушек, которые играли на бубне и пели, а когда мы вышли на улицу, я увидел, что сзади будуна и его товарища волочились длинные хвосты. Я засмеялся и не хотел сказать им об этом, пока не увидят сани; но будун, как опытный в подобных случаях, стал сам осматривать своего товарища и, увидев пришитые к тулупу его длинные тряпки, засмеялся и осмотрел свой тулуп: и на нем оказались такие же хвосты. Девушки пришили к тулупам старые тряпки, для смеху, когда спрашивалось согласие невесты на брак, что всегда делается при таких случаях.
Оторвав все пришитые тряпки, мы отправились в мечеть, где ожидали нас и прочие участники этой церемонии. По приходе нашем они поставили у дверей мечети и под ее окнами караульных, чтобы кто-нибудь не подслушал, когда будут совершать брак[13]. Потом поверенный от жениха взял за руку отца невесты, и кадий начал совершать обряд: сначала он прочел молитву, которую повторяли слово в слово оба поверенные. Вслед за молитвою кадий говорил на туземном языке все заявленные ему поэтому делу условия и спрашивал согласия у обеих сторон[14]. По окончании же всего этого, поверенные опустили руки и кадий стал читать молитву шепотом, а остальные говорили «аминь!» Все кончилось в несколько минут, и мы поздравили поверенных обычными словами: «Да будут благословенны!» Отсюда мы все пошли в дом жениха, где застали толпу шумящей молодежи. Комната, в которую нас ввели, была освещена несколькими нефтяными фитилями (чирахами); по краям ее разостланы были паласы и войлоки. Кадия посадили на почетном месте, подле дяди жениха; около кадия сел будун, потом старики и, наконец, посадили нас, муталимов. Жениха не было дома: он, по обычаю, еще перед вечером поселился у одного близкого своего друга и родственника и гулял там с товарищами. Скоро подали сытный ужин, состоявший из мяса, хлеба и супа с крупою. Плотно покушавши, мы ушли вместе с стариками, оставив на месте веселую компанию молодежи.
В эту ночь невеста осталась в доме своего отца, а на другой день девушки с пением начали носить имущество ее к жениху. Они носили разные подушки, тюфяки, корзины, а больше всего посуду разного рода: медные подносы, кувшины, комы, простые бутылки, чашки, стаканы и всякого рода безделушки. Вечером сама невеста должна была отправиться к мужу, я мы все пошли посмотреть на эту церемонию. Молодую вела толпа девушек, окружая ее так плотно, что едва можно было разглядеть виновницу торжества. Она была закрыта вся черным вуалям и шла медленно. Впереди несли зажженные фитили для освещения пути, и одна женщина держала на голове поднос с хлебом и халвою. Девушки пели обычную песню, на известный общеупотребительный в горах напев. Из мужчин в самой процессии только несколько человек из близких людей жениха шли вместе с женщинами. Толпа посторонних зрителей провожала эту церемонно, и везде теснился народ обоего пола и всякого возраста. Улица, по которой шли, выходила на площадь, где собралось множество молодых людей, которые остановили невесту и ее провожательниц. Они не пустили ее дальше, пока не получили халву и хлеб, которые несла – как сказал я – женщина нарочно для этого. У ворот дома молодую встретила мать жениха с чашкою, полною муки, кишмишу и сахару, и рассыпала все это на невестку и ее подруг, со словами: «Да принесешь ты к нам благополучие, счастье и богатство; да не умрешь ты, пока не увидишь у своих колен твоих правнуков и проч.». На встречу молодой вывели также ослицу и хотели тут же отрезать у ней ухо; но молодая не согласилась. По-видимому, она желала, чтобы вывели к ней на встречу лошадь или корову. Долго тянулись переговоры и молодая не сделала ни шагу с места, пока не вывели, наконец, корову и не отрезали у ней ухо[15]. Тогда молодая вошла в приготовленную для нее комнату, угол которой был занавешен красной ситцевой занавеской, за которую она сейчас же по входе и спряталась. В эту комнату не пускали мужчин, и только девушки и женщины наполняли ее.
В то самое время жених сидел вместе со своими товарищами в доме своего близкого родственника, который назывался по этому случаю товарищем жениха. Там собралась веселая компания; звучали зурны, балалайка и барабан; там пели песни, пили водку и бузу, плясали попарно мужчины с девушками, приглашенными туда особо. Кутеж этот продолжался до полуночи, и тогда началось торжественное шествие жениха к молодой супруге. Его провожали теже самые приятели, которые находились целый день с ним вместе. Толпа состояла из одних только мужчин; они пели обычную песню на общепринятый напев, – и когда пришли к дому, в котором находилась молодая, все девушки поодиночке вышли от нее по требованию товарища жениха и встретили пришедших с песнею на дворе. Потом молодого пустили к молодой и толпа стала расходиться по домам; один только товарищ жениха остался у дверей комнаты новобрачных караулить, чтобы посторонние не подслушивали молодых, как это обыкновенно водится у горцев.
По рассказу других и по известному мне обычаю, товарищ жениха должен был разбудить молодого рано утром и отвести его в куллу[16], для купанья, причем молодой должен иметь с собой кусок халвы, чтобы отдать его первому встречному в подарок. Для получения этого подарка обыкновенно нарочно караулят около куллы, чтобы первому встретить молодого. После купанья и совершения утренней молитвы, молодой отправился опять к товарищу и сидел там до вечера. Пение и пляска[17] продолжались и в этот день. Наконец, к ночи окончили свадьбу, т. е. гости разошлись и больше не являлись к молодым, а молодой поселился у себя дома. По обычаю, молодая должна была оставаться на новоселья безвыходно три дня, а на четвертый день пойти по воду. В той деревне, где была описываемая мною свадьба, было два бассейна, из которых жители брали воду. Зная заранее, к какому бассейну молодая явится за водою, его поправили и очистили. Молодая, вечером, с несколькими своими подругами, вышла по воду, закрыв лицо и не глядя никуда, кроме как на свои ноги. У бассейна ее ожидала толпа молодых людей, и как только она наполнила свой кувшин водою, тотчас же задержали кувшин и не освободили его, пока женщина, провожавшая ее, не отдала толпе хлеб с халвою; тогда молодую отпустили, а хлеб разделили между собою. С этих пор молодая могла свободно ходить по воду, на работы и в гости по всякому, кроме своих родителей: к ним она должна пойти в первый раз после замужества только по приглашению, и в доме родительском по этому случаю бывает пир и угощение. Молодая также обязана сделать подарки ближайшим родственникам своего мужа, как то: кисеты, носовые платки и т. п. Но прежде родственники эти тоже делают подарки молодой деньгами, а родственницы по большей части медною посудою.
Вот и вся свадьба лакская.
VI.
Время наступило летнее, рабочее, а для муталимов – голодное. Кадий наш начал редко посещать мечеть, и наши уроки совсем почти прекратились. Стал он, кроме того, брать нас в поле на свои работы, что очень не нравилось муталимам. Поэтому мы решили разойтись по домам.
Страницы: 1 2
Рубрики: