Дневник Руновского о Шамиле в Калуге

ДНЕВНИК ПОЛКОВНИКА РУНОВСКОГО, СОСТОЯВШЕГО ПРИСТАВОМ ПРИ ШАМИЛЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ ЕГО В ГОР. КАЛУГЕ, С 1859 ПО 1862 ГОД.
Руновский, Аполлон Иванович. Из дворян Воронежской губернии, православного вероисповед., род. в 1823 году, воспитывался во 2-м Кадетском корпусе, откуда, не окончив курса наук, выпущен в 1840 году юнкером в Куринский полк; в 1845 году из Куринского полка переведен в 6-й резервный батальон Кубанского егерского (ныне пехотного) полка; в 1846 году за отличие в делах против горцев произведен в прапорщики с переводом в Тенгинский пехотный полк; в 1847 году назначен плац-адъют. в кр. Георгиевскую; в 1850 году произведен в подпоручики и назначен на должность гевальдигера штаба 19-й пехотной дивизии с переводом в Навагинский полк; в 1852 году за отличие в делах против горцев производен в поручики; в 1854 году переведен, согласно прошению, в Коммисариатский штат с назначением смотрителем Грозненского временного госпиталя; в 1855 году за отличие в делах против горцев произведен в шт.-капитаны; в 1857 году уволен от службы без прошения за употребление нижних чинов в прислугу для себя и госпитальных чиновников; в 1858 голу вновь принят на службу смотрителем Хасав-Юртовского военного госпиталя; в 1859 году отчислен от Коммисариатского штата с зачислением во 2-й Сунженский казачий полк и назначен приставом при военно-пленном Шамиле; в 1860 году произведен в капитаны; в конце 1869 года (23-го ноября) назначен для особых поручений к главнокомандующему Кавказской Армией; из Калуги, где жил военно-пленный Шамиль, Аполлон Иванович выехал к месту новой своей службы в марте 1862 года; в 1863 году за отличие в делах против горцев переведен в л.-гв. Московский полк с оставлением в прежней должности; в 1865 году за отличие по службе награжден орденом св. Анны 3 ст.; в 1866 году за отличие по службе произведен в полковники; в 1871 году отчислен от должности с зачислением по армейской пехоте и прикомандирован к штабу местных войск С.-Петербургского военного округа; в 1872 году награжден орденомн св. Станислава 2 ст. и назначен в распоряжение Туркестанского ген.-губернатора; в 1873 году назначен делопроизводителем Комиссии для окончательного пересмотра положения об управлении Туркестанского края; в 1874 году (10-го января) назначен и. д. помощника военного губернатора Сыр-Дарьинской области; в томже году 28-го апреля Аполлон Иванович скончался.
Аполлон Иванович участвовал с военных действиях против горцев в 1841-1843 годах на левом фланге Кавказской Линии; в 1851 году на Правом Фланге той же Линии; в 1841 году он ранен был ружейною пулею в правую ногу выше колена, где пуля и осталась. Состоя с 1859-1861 года приставом при военно-пленном Шамиле, Руновский вел, согласно данной ему инструкции, весьма интересный дневник, ныне печатаемый в Актах Археографической Комиссии. Женат быль Аполлон Иванович на дочери подполк. Безака Надежде Васильевне.
ДНЕВНИК
3-го ноября. По словам людей, окружающих Шамиля, сегодня седьмой день, как он находится в самом плачевном расположении духа. С отъездом полковника Богуславского оно усилилось до того, что Шамиль казался мне человеком близким к самоубийству. Это побудило меня принять все зависящие от меня меры для извлечения Имама из неблагоприятного настроения, которому он поддался. С этой целью, воспользовавшись тем, что сегодня вечером Шамиль, в крайней степени печального состояния, лег спать в семь часов, – я позвал к себе мюрида Хаджио, чтобы посоветоваться с ним на счет выбора средств к развлечению пленника и спросил его: что находит полезным в этом случае он, который так любит своего Имама, и так хорошо знает все его привычки и вкусы?
Весь приводимый разговор был веден через прапорщика Грамова, который только немного менее Хаджио знает Шамиля; притом же очень им любим и пользуется от него большим доверием, в чем я убедился как из того, что видел лично, так из слов полковника Богуславского.
На мой вопрос, Хаджио отвечал – что прежде всего, единственным и самым верным средством он признает музыку, которую Шамиль страстно любит; а уж потом выезды в общество, к чему он тоже изъявлял прежде желание.
Узнав от Грамова, – что я позвал человека тотчас после его ответа, для того, чтобы распорядиться переносом на следующее утро органа от подполк. Еропкина в гостиницу, – Хаджио выразил полное свое удовольствие, и как видно, под влиянием этого впечатления, просил Грамова передать мне, что причины теперешнего положения имама заключаются в опасениях его за семейство, о чем в подробности известно полк. Богуславскому; что хотя опасения эти составляют главнейший предмет заботы Шамиля в настоящее время, – но что есть еще одно обстоятельство, которое мучит его столько же, как и мысль о семействе; и что с устройством этого обстоятельства в таком виде, как бы ему хотелось, – он считал бы себя вполне счастливым.
При этом, Хаджио повторил слова, сказанные самим Шамилем прежде: что настоящее свое положение в плену он считает несравненно покойнее и безопаснее прежнего, когда, пользуясь властью, он был окружен соотечественниками и людьми «преданными».
Речь Хаджио, естественным образом требовала с моей стороны вопроса: какое же это обстоятельство? Хаджио объяснил его очень красноречиво, очень подробно и, как можно было заметить, очень искренно. Вот сущность его объяснения.
Шамиль до того проникнут чувством благоговения к Государю Императору за все милости, которыми был осыпан и которых он совсем не ожидал; до того тронут вниманием, оказанным ему Русскою публикою повсеместно, где только он ни показывался, наконец, впечатления, зарожденные в нем предметами цивилизации, так сильно изменили прежний его взгляд на вещи, и особенно на смысл Кавказской войны и на намерения нашего Правительства относительно Кавказских племен, – что все его чувства и все желания слились теперь в одно желание, сделавшееся можно сказать его жизнью, именно: отыскать случай для представления Государю Императору доказательства своей признательности и своей преданности, которые могли бы выразиться фактом, имеющим существенную важность.
Будучи убежден, что для более успешного выполнения возложенного на меня инструкцией поручения, главным условием должно считать осторожность и постепенность в разговорах подобных этому, я решился не возбуждать мюрида к развитию его идеи вполне; но, вместе с тем, признал необходимым воспользоваться настоящим случаем, чтобы вызвать его на умеренную только откровенность, – извлечь из его слов какой-либо полезный факт, или по крайней мере, облегчить себе последующие сношения с Имамом. А потому, обдумав условия, в которые поставила меня случайность, я сказал, что Государь Император, осыпая щедротами своими Шамиля, хотел только показать этим – что ценит способности и достоинство в каждом человеке, к какой бы нации он не принадлежал, даже и в неприятеле; по что Его Величеству без сомнения будет приятно узнать, что Августейшее Его внимание принесло добрые плоды; что наконец, остальное зависит от самого Шамиля, которого, впрочем, я не намерен ни к чему побеждать потому, что имею строгое приказание не беспокоить его никакими распросами, разве только, сам он захочет о чем-нибудь поговорить со мной.
На это Хаджио выразился в том смысле, что Шамиль будто бы того только и опасается, что когда он начнет говорить, – то ему или не поверят, или не обратят внимания на его убеждение.
Я спросил: разве Шамиль скоро намерен говорить о том, что его занимает?
Хаджио отвечал, что он дожидался только моего приезда и моих вопросов, и что он будет отвечать мне с большою охотою и с полною откровенностью.
На это я возразил, что если у Шамиля есть такое намерение, – то почему же он не высказал того, что хотел, полк. Богуславскому, к которому он по-видимому питал так много доверия; а между тем, меня он почти совсем не знает, и потому, имеет полное право не доверять мне ни в чем, кроме желания способствовать его спокойствию и благоустройству его домашней жизни.
Хаджио отвечал на это, что во-первых, полк. Богуславский не делал Имаму подобных вопросов; во-вторых, что еще вчера Шамиль лично выразил полное ко мне доверие в пространном разговоре, возбужденном им самим; о теперешних взаимных наших отношениях, для чего, он пришел ко мне тотчас после отъезда полк. Богуславского в сопровождении переводчика Грамова и того же мюрида Хаджио; и в-третьих, что намерение Имама говорить со мною основано на отзывах обо мне г. Богуславского, и на каком-то особом доверии, которое он питает к моей физиономии.
Заметив на это, что наружность бывает обманчива, я повторил прежние свои слова, что расспрашивать Шамиля не стану ни о чем, сколько из опасения лишиться этого самого доверия, столько же и для того, чтобы не обеспокоить его и не сделаться ему в тягость.
Тогда Хаджио сказал:
Если так, то позвольте же мне говорить об этом. Мне тоже хочется выказать чем-нибудь мою благодарность за все, что я получил и что видел; когда приеду домой, вы скоро услышите о том, что я буду говорить; но я хочу исполнить это теперь, не выезжая из России. К тому же, я буду говорить с вами через Грамова, о котором и я и Имам наверное знаем, что он передаст наши слова без ошибки, и именно в том смысле, как мы желаем. Но прежде я должен вас предупредить, что если вы получите от ваших начальников позволение спросить Имама о чем-нибудь касающемся Кавказа, или сами издумаете это сделать, то сделайте это теперь, когда Исай (Грамов) еще здесь; а в особенности, когда приедет Казы-Магомет: это человек умный, и имеет большое влияние на отца, который, по случаю сведающий его печали, не всегда может сразу выразить свои мысли безошибочно (действительно, в последние два дня, до появления в гостинице органа, Шамиль в разговорах часто перемешивал в рассеянности один предмет с другим, посторонним разговору, и вообще, что называется, заговаривался); между тем Казы-Магомет знает кавказские дела и Кавказский народ не хуже Имама, с тою только разницей, что голова у него, как у человека молодого, свежее, чем у отца, хотя не такая светлая. С отъездом же Исая, я не думаю, чтобы Шамиль, а тем менее Казы-Магомет, были бы очень откровенны с новым переводчиком; если это и случится, то разве через долгое время.
Окончив эту речь, Хаджио снова попросил позволения «говорить». Сохраняя равнодушный вид, я исполнил его желание. Вот сущность его рассказа:
За все время Имамства Шамиля, в целом крае, признававшем его власть, лучшим наибом считался Тилитлинский наиб Кибит-Магома, в заведывании которого Шамиль отдал семь других наибств Дагестана, соседних с Тилитлем. Кибит-Магома пользовался большою популярностью за свою ученость, храбрость, а главное, за справедливость управления, во время которого народ чувствовал себя совершенно довольным, и начал уже забывать значение слова «взятка», так хорошо знакомого во всех других наибствах. Шамиль видел действия Кибит-Магома, сознавал всю огромность влияния его на страну и чувствовал, что в критическом случае, это влияние может подорвать его собственный кредит. Но признавая Кибит-Магома человеком чрезвычайно умным, а главное управляющим своим краем безошибочно и с полным знанием дела, – он оказывал ему высокое уважение, простиравшееся даже до того, что когда Имам получил в 1856 году неопровержимые доказательства сношений Кибит-Магома с Русскими через ген.-м. Агалар-хана Казикумухского, – то вместо смертной казни, которой подлежал виновный и на основании правил Корана и по требованию общественного мнения, – Шамиль, призвав Кибит-Магома к себе в Дарго, сказал ему: «у меня есть ясные доказательства твоей измены. Народ знает про нее, и требует твоей смерти. Но я, уважая твой ум, твою ученость и престарелые лета (он двумя годами моложе имама, но дряхлее его), а главное, хорошее управление краем, – не хочу исполнить волю народа, в благодарность за твои услуги ему. Вместо того, оставайся у меня в Дарго: я сам буду наблюдать за тобою; а в последствии, когда народ успокоится, а ты заслужишь полное прощение, – я отправлю тебя на прежнее место».
С тех пор, Кибит-Магома постоянно жил в Дарго, до самого взятия Веденя. После же этого события, он отправился вместе с Шамилем в Ичичали, где последний начал строить укрепление, чтобы привлечь войска наши в эту сторону, на основании того, оправданного долголетним опытом, расчета, что Русские не могут удержаться, чтобы не положить много народа там, где Шамиль производил хоть какие-нибудь инженерные работы. Вместе с тем Шамиль думал отдалить часть своего падения, в скором наступлении которого он не обманывал себя. Но вскоре, заметив, что Русские отряды на обращают на его укрепление ни малейшего внимания, а вместо того охватывают его с трех сторон, – Шамиль почувствовал, что оставаясь в Ичичали одною минутой долее, он скорее приблизит свой час, нежели отдалит его; и поэтому бросил Ичичали и направился к Гунибу, приказав Кибит-Магома ехать в ближайшую к Ичичали деревню, и дожидаться там развязки последней экспедиции, в конце которой стояло путешествие в Калугу.
Вместо того, Кибит Магома лишь только кинжалы мюридов скрылись у него из глаз, собрал войско в народе, всегда готовом подняться по первому его слову, и явился в тылу Шамиля. Последствием этого было отбитие всего имущества Имама, взятие в плен его казначея и бегство его самого, при чем, он только с большим трудом достиг Гуниба. «Начальству вашему», продолжал Хаджио, – «известны все эти подробности; и так как они очень ясно показывают взаимные отношения Имама и Кибит-Магома, то он и опасается, чтобы не приписали его слова о Кибит-Магома вражде, которую он к нему питает».
Находя опасение Шамиля довольно основательным, а в рассказчике признавая одного из самых жарких приверженцев вверенного мне пленника, я спросил мюрида: «что же хочет он сказать от своего лица?»
Хаджио отвечал, что Кибит-Магома, будучи известен теми качествами, о которых упомянуто выше, не менее того известен во всем народе как величайший честолюбец, питающий в себе такие желания, которых Русское правительство не может и не захочет удовлетворить.
«Ко всем достоинствам Кибит-Магома», говорил мюрид, «следует присоединить еще обширные родственные его связи и необыкновенное красноречие, против которого трудно устоять мусульманину. Я сам, после того, что видел в России, смело могу назвать себя одним из преданнейших вашему Правительству людей и теперь еще повторяю: вы скоро услышите, что я буду говорить; но несмотря на это, я тотчас же явлюсь послушать Кибит-Магома, когда заговорит он».
Заметив мюриду, что после этого я и сам начинаю верить в силу красноречия Тилитлинского наиба, я спросил: «что же из всего этого следует?»
Хаджио ответил довольно ясным намеком на возможность желания со стороны Кибит-Магома надеть на себя вакантную Имамскую шапку.
Я отвечал, что это дело возможное: что стоит только Кибит-Магоме заслужить своим усердием и преданностью внимание Русского правительства, так оно не долго заставит его дожидаться Имамской шапки.
Хаджио выразил надежду, что он не дождется этого, а наденет шапку сам; и потом, прибавил: «Шамиль тоже скажет: спросите у него».
Сказав на это еще раз, что прашивать не стану, я взглянул на часы, и заметил, что пора спать.
4-го ноября. Сегодня утром принесли орган. При первых его звуках, Шамиль как будто ожил. С полчаса слушал он музыку внимательно, почти не шевелясь; потом начал рассматривать инструмент во всей подробности, для чего нужно было совершенно снять наружную его оболочку. Слова Хаджио оправдались: Шамиль сделался как будто совсем другим человеком; он заговорил о знакомстве с Калужским обществом, и выразил желание начать скорее визиты. Говоря об органе, он упомянул между прочим, что в горах не было ничего подобного; да и вообще, он запретил всякое подобие музыки, всякий намек на нее, ради тех же причин, по которым запретил употребление табака во всех его видах.
Такой оборот речи предоставил мне возможность подвинуть Имама на дальнейшие подробности и быте горцев, и при этом спросить, не подавая ему повода к предположению о каком-нибудь особенном с моей стороны намерении: кто остался теперь на Кавказе из умных людей, которых любит народ?
Шамиль отвечал, что умных людей на Кавказе много; но из таких, которые вздумали бы воспользоваться любовью народя для того, чтобы пойти по его стопам, – он знает только одного, да и то не думает, чтобы он решился на что-нибудь против Русских, уж потому только, что народ давно уж этого не хочет, и еще потому, что три известные ему на Кавказе начальника знают, как ему кажется, этого человека очень хорошо и, по всей вероятности, не допустят его сделать что-нибудь важное. Вот сущность слов Шамиля.
«Теперь Кавказ – в Калуге» начал он, и Русским уж нечего опасаться какого-либо серьезного восстания: в Чечне нет людей, не только способных руководить делом, а тем менее большим, но и таких, которые желали бы его. В Дагестане есть один такой человек: он столько же, если не больше меня, имел влияние на народ, и если не больше, то столько же, как и я, имел и имеет теперь средств для такого дела. Но я не думаю, чтобы он решился на это: в настоящее время ему кажется никакой нет в том выгоды. Я знаю, что если назову его, мне не поверят, так как между нами есть счеты, которых, конечно, не суждено мне покончить на этом свете; но все-таки я назову его для того, чтобы сказать: что когда на Кавказе случится что-нибудь, ищите концов у Кибит-Магома: кроме его, никто не в состоянии и никто не захочет сделать что-либо. Впрочем, повторяю: едва ли он решится пойти по моим следам, особливо, если за ним будут хорошо присматривать, да не забывать причин, побудивших Даниель-бека явиться ко мне, бросив свое султанство; помнить также характеристику Хаджи-Мурата, и не упускать из вида, что Кибит-Магома есть Даниель-бек и Хаджи-Мурат, взятые вместе, а главное, что он больше мусульманин, нежели я сам. но если бы что-нибудь и случилось, то есть у вас на Кавказе три человека, которые также хорошо, как и я, знают и Кавказ, и тамошнюю войну, и тамошний народ, да и самого Кибит-Магома. Пока не возьмут оттуда Учь-геза (граф Евдокимов), Орбелиана (ген.-адъютант) и Лазарева, всякое движение будет подавлено в самом начале. Кн. Наместнику и бар. Врангелю известно, что Лазарев большой мне враг; но я назвал его тотчас после Учь-геза и Орбелиани потому, что говорю по совести. Так и все это я говорил».
Предполагая, что вышеприведенные слова Шамиля и его мюрида могли быть сказаны под влиянием неприязненного чувства к Кибит-Магоме; но, вместе с тем, считая возможным, что сведение об этом может понадобиться на всякий случай теперь же, я позволяю себе представить эту выписку на благоусмотрение начальства ранее определенного инструкцией срока, и просить разрешения представлять подобные сведения таким же порядком и на будущее время.
9-го ноября. По поводу бывшего вчера, у губернского предводителя дворянства, танцевального вечера, на котором присутствовал и Шамиль, сегодня произошел между нами разговор о влиянии свободы, которою пользуются у нас женщины, на общественную нравственность.
Скоро заметив, что Шамиль сознает убедительность моих доводов за свободу женщины, но не хочет выразить своего согласия больше потому, что «так в книгах написано», я тотчас же прекратил спор об этом предмете, а обратил разговор на постановления, существующие в немирном крае, относительно преступлений против общественной нравственности.
Вот данные по этому предмету, сообщенные мне Шамилем.
Преступление против общественной нравственности, тогда только признается действительным и подлежит гражданскому суду, когда оно обнаружено не менее как четырьмя свидетелями, или захвачено на месте его действия.
В таком случае, правила Шариата предписывают следующее:
1) Если в преступлении обвиняется замужняя женщина, или девушка, обещанная кому-нибудь в замужество, то обе они подвергаются смертной казни.
2) Этому же подвергаются их обольстители, не взирая на возраст и звание. Мюрид Хаджио участвовал в избиении бывшего своего товарища, пятнадцатилетнего мальчика.
3) Муж, получивший указанные Шариатом доказательства неверности своей жены, имеет право убить ее и ее любовника безнаказанно; но если он сделает убийство по одному подозрению, то подвергается кровомщению со стороны родственников. Если в деле преступления своей жены он не хочет кровавой развязки, то должен простить обоих преступников безусловно; в противном же случае, если доведет об этом до сведения суда, то преступники все равно будут преданы смертной казни.
4) Если в любовной связи обвиняется девушка, еще не обещанная в замужество, то ее и ее любовника, если он не женат, наказывают публично ста ударами розог и выгоняют из деревни на один год, по истечении которого, девушка может возвратиться в свой дом и даже выйти замуж; но в последнем случае, редко выходит за человека порядочного. Если обольститель был женат, то его предавали смертной казни.
Все эти постановления исполнялись немедленно и без всяких исключений, или отступлений.
Смертная казнь за прелюбодеяние состоит в избиении каменьями.
Казнь совершается церемониальным образом: для этого вырывают неглубокую яму и сажают в нее преступника, с руками, привязанными к ногам. Потом, бросают в него кругловатыми, величиною в кулак, камнями до тех пор, пока он не останется ни малейшего признака жизни.
Мужчины побивали мужчин, женщины – женщин.
Однако, не взирая на строгость этих постановлений, общественная нравственность в горах не могла, по замечанию Шамиля, похвалиться своей чистотою; и этому в особенности способствовала трудность приискания четырех свидетелей.
10-го ноября. Сегодня, прочитав в статье: «Шамиль и Чечня», что между многими административными мерами Шамиля была одна насильственная, принятая им в видах увеличения народонаселения, именно: принужденные браки, я спросил его: в какой степени достоверно это известие.
Шамиль отвечал, что оно не совсем справедливо, хотя и имеет в своем основании истину. В доказательство, он привел предположение, не лишенное основательности: что если бы он позволил себе вмешиваться в семейные дела горцев, то нажил бы себе очень много врагов, и без сомнения, давно бы уже не существовал. Причина же, послужившая автору статьи «Шамиль и Чечня» поводом назвать распоряжение его по этому предмету мерою насильственною, заключалось в следующем:
Замечая по числу преступлений против общественной нравственности усиление разврата между горскими девушками, и желая отклонить их заблаговременно от ожидавшей их участи, а семейства их от бесславия, Шамиль предписал своим наибам заботиться о заключении возможно большего числа браков, стараясь склонять к тому как молодых людей, так и их родителей; но не иначе, как благоразумными увещаниями. Некоторые же наибы, или не поняв настоящего значения его распоряжении, или от излишнего усердия, позволяли себе выведывать через старух о совершеннолетии девушек, и о сформировании их, и потом, имененм Имама, требовали от них, или от их родителей, скорейшего заключения браков; в яму же никогда не сажали ослушниц, и никаких других принудительных мер не принимали; да этого, никто бы им и не позволил.
С своей стороны, Шамиль, до которого доходили слухи о превратных действиях наибов, всегда делал с них за это взыскания и строго подтверждал исполнять его приказание в настоящем его смысле.
Объяснив это, Шамиль присовокупив, что в этом случае, он имел в виду совсем не увеличение народонаселения; а что действительно, была принята им одна мера с этой самой целью, – но только и ее он не может назвать насильственной. Затем, отдавая обстоятельство это на мой суд, Шамиль объяснил мне сущность этой меры.
Дело заключается в том, что беглые Русские солдаты, принявши ислам и сделавшись семейными, вели свой домашний быт по Русским обычаям, предоставляя женам свободу, и окружая их ласками и попечениями, которых не знали горские женщины, всегда игравшие в семейной жизни роль вьючного скота. Этот Русский обычай очень нравился горским девушкам; и чтобы воспользоваться удобствами его, многие из них убегали из родительских домов (чаще всего, это случалось в обществе Ахвакх, в котором более всего ренегатов), и являлись к Имаму с изъявлением желания выйти замуж за солдата.
Хотя Шамиль очень хорошо понимал, что устройством таких браков он мог возбудить против себя неудовольствие многих; но пользуясь согласием девушек и всегдашнею готовностью солдат жениться, он сме6ло давал разрешение, имея при этом в виде не одно увеличение народонаселения, но и необходимость привязать беглецов к новой их жизни более надежными узами. С этой целью, он даже сделал небольшое дополнение к основным правилам Шариата, и разрешил девушкам, которые после наказания должны были подвергнуться остракизму, выходить за солдат замуж тотчас, не оставляя деревни.
Кроме этого поощрении, Шамиль принял самые строгие меры к оргаждению беглых от малейших притеснений горцев; и даже предоставил им, сравнительно с туземцами, гораздо большие привилегии.
По словам Шамиля этими мерами он вполне достигал предположенных целей.
12-го ноября. Сегодня я получил объяснение о способе продовольствия горцев солью.
В Каратинском обществе, верстах в 15-ти от аула Карата, есть две деревни: Инхелю и Конхидатль, жители которых, хотя и носят по обычаю оружие, но совершенно не способны к военному делу по крайней своей трусости.
В одной версте от Инхелю и в 3-х верс. от Конхидатля, протекает Андийская Койсу, берега которой, в этих самых местах, изобилуют горько-соляными родниками, а вокруг них землей, тоже содержащей в себе много соляных частей.
С незапямятных времен, жители Инхелю и Конхидатля занимаются добыванием соли, что и составляет для них единственное средство к существованию.
Способ добывания соли состоит в следующем:
Возле родников каждое семейство устанавливает большой деревянный ящик врывая его в землю. На этот ящик ставится другой, меньших размеров . На дне последнего есть отверстие, заложенное редким холстом. После этого верхний ящик наполняют землею, содержащею в себе соляные части, и поливают ее водою из родников. Вода стекает в нижний ящик; оттуда разливают ее по бурдюкам, и тотчас же отвозят на ишаках (ослах) в деревни, где соль подвергается выпарке.
Между тем, оставшуюся в ящике землю вынимают и просушивают на солнце; после чего она подвергается прежнему процессу; и это делают несколько раз, до тех пор, пока земля окончательно не лишится соляных своих частей.
Выпарка соли производится возле деревень под скалами, совершенно черными от дыма и копоти, которые охватывают вместе с тем и дома обывателей.
Под этими скалами устанавливают большие медные котлы, куда и сливается привозимый от родников рассол. После долгого кипения, на дно котлов оседает соль, которая в таком виде и идет в употребление.
Соль эта очень приятна на вкус, и горцы, кроме собственного употребления, кормят ею баранов и лошадей. Но животные, напившись родниковой воды, умирают в эту же ночь, или на следующий день.
За исключением частных случаев тайной покупки соли немирными горцами в мирных аулах, преимущественно в Казикумухском ханстве, весь немирный Дагестан и большая часть Чечни продовольствовались только этой солью, приобретая ее покупкою от жителей Инхелю и Конхидатля, которые по этому живут в полном довольстве и даже очень богато; так, что по словам Шамиля, каждое семейство имеет у себя не менее 1,000 р.с., что составляет в горах великое богатство. Однако, вследствие условий своего ремесла, люди эти живут в крайней неопрятности и всегдашнем дыме.
Имея в виду неспособность жителей Инхелю и Конхидатля к военному делу, Шамиль освободил их от военной повинности , а все остальные обратил в обязанность доставлять к нему в Ведень соль, по 1,500 кали ежегодно .
Этой солью он продовольствовал обывателей собственно Веденя, войска, расположенные в резиденции, и тех пилигримов, которые в религиозном усердии приходили к Имаму для поучения, оставляя для этого обычные свои занятия. Таких пилигримов в Ведене всегда было много.
По словам подпоруч. Грамова, ген.-адъют. бар. Врангель, во время поездки своей, в нынешнем году, из Дагестантского отряда к Главнокомандующему Кавказской Армией, в Чеченский отряд, расположенный при ауле Тандо, проезжал через одну из этих деревень и расспрашивал жителей о некоторых подробностях их промысла.
К этому принадлежит чертеж 2.
15 ноября. Сегодня представлялись Шамилю два артиллерийских штаб-офицера. По поводу этого, он расспрашивал меня за обедом о численности нашей артиллерии и о некоторых других подробностях, касающихся администрации артиллерии и лабораторной части.
Удовлетворив по возможности любознательность Имама, я нашел случай предложить ему и с своей стороны несколько вопросов по этой же части. Вот сущность всех его ответов.
Во всех обществах Дагестана, признававших власть Шамиля, не было деревни, в которой не выделывали бы порох сами жители для собственного употребления, и очень редко для продажи своим односельцам.
Чеченцы, за весьма немногими исключениями, не умели выделывать пороха; поэтому они выменивали его у Дагестанцев, отдавая за один патрон пороха две пули.
Употребляемый в Дагестане способ выделки пороха можно назвать первобытным: в каждом ауле, на площади, служащей жителям сборным пунктом для торга, мены и джигитовки, – всегда есть подле мечети огромный камень, с выдолбленною в середине довольно глубокой ямой, так, что он представляет собой грубо сделанную ступку. Каждый горец, нуждаясь в порохе, берет все нужные для того материалы, кладет их в общественную ступку, придвигает к ней другой камень и укрепляет на нем деревянный рычаг, который, при помощи товарищей, приводит в движение.
Рычаг этот есть ничто иное, как длинный деревянный брус, к верхнему концу которого приделан деревянный же пест. При действии рычага, этот пест раздробляет селитру, серу и уголь, и обращает их наконец в порошок. Через впрыскивание водой, порошок обращается в тесто, которое перекладывают в мешок, сшитый из невыделанной, тонкой подбрюшной кожи барана. Усилиями нескольких человек, мешок этот приводится в быстрое движение, продолжающееся до тех пор, пока из теста не образуются зерна. Тогда их пересыпают в решето и просеивают; после чего они обращаются в зерна более мелкие, которые и составляют порох, окончательно готовый. Остающееся в решете тесто выкладывается обратно в мешок, и снова подвергается трясению.
Приготовленный таким образом порох имеет форму чрезвычайно разнообразную и цвет буро-зеленый; при небольшой сырости подвергается порче, а при сожжении, оставляет после себя много копоти. Полировка пороха горцам неизвестна; составные его части не всегда кладутся в надлежащей пропорции; от этого выделяемый горцами порох не имеет ни определенной формы, ни должной прочности, и вообще редко бывает хорошего качества.
Выделка пороха в больших размерах производилась в последнее время в Ведене, Унцукуле и Гунибе. В этот последний, завод был переведен из Унцукуля. В прежнее время, пороховой завод был в Дарго, но вместе с аулом разорен кн. Воронцовым в 1845 году.
Веденским пороховым заводом Управлял Унцукульский житель Джабраиль Хаджио, под надзором и руководством которого производилась выделка пороха, а также и литье орудий. Он же и устроил этот завод. Джабраиль Хаджио прежде был мастером ручного оружия, а выделке пороха и литью орудий выучился в Аравии, во время путешествия своего в Мекку.
Веденский пороховой завод был ничто иное, как длинный деревянный двухэтажный сарай, в верхнем этаже которого была устроена мельница с деревянными жерновами, приводившимися в движение водой из нарочно проведенной через завод канавы. на двух длинных фасах нижнего этажа были установлены 24 каменных ступы, по двенадцати с каждого фаса. При этих ступах были устроены рычаги с тяжелыми деревянными пестами, обитыми листовой медью. Рычаги приводились в движение тоже посредством водяных приводов.
Cеpa, селитра и уголь, истертые мельничными жерновами, переносились вниз, в ступы, где посредством рычагов окончательно обращались в мякоть. Тогда ее вынимали из ступ, вспрыскивали водой, и клали тесто в длинные деревянные бочки, которые после этого катали быстро и долго: мякоть разбивалась на зерна; зерна пересыпали в решета, устроенные в особых каморках здесь же, внутри сарая. Просеянные зерна составляли совершенно готовый порох, а оставшееся в решетах снова клали в бочки, и вторично подвергали катанию.
Приготовленный на заводе порох очень немногим отличался от того, который выделывается частными людьми, и в качестве своем редко бывал ниже его.
Заводской порох отпускался только мюридам, окружавшим Шамиля, и жителям собственно аула Ведено. Кроме того, Шамиль рассылал порох к своим наибам, для раздачи жителям подведомственных им обществ, в случае усиления военных действий.
Вокруг здания завода было несколько отдельных построек меньших размеров, служивших для склада пороха и сырых материалов, а также для житья заводским надзирателям и сторожам.
Не вдалеке от заводских строений, стояла казарма для рабочих; немного дальше – квартал беглых солдат холостых; семейные жили своими домами отдельно. Самый завод отстоял только на пистолетный выстрел от Имамского дома, и отделился от него балкою.
16-го ноября. Ручное холодное оружие изготовлялось, по мере надобности, частными людьми. Отдельных же сколько нибудь замечательных заведений этого рода – совсем не было, а большею частью горцы действовали против нас тем оружием, которое переходило из рода в род. Мастера Казалая (отца), искусству которого мы приписываем самое лучшее в горах оружие – давно в живых нет; но по словам Шамиля есть целая деревня Базалаев; много есть их и в других обществах. Все они выставляют на своих изделиях одно имя Базалая-отца: Лии-Базалай.
Ручное огнестрельное оружие, выделываемое в горах, обыкновенно бывает самого дурного качества: нередко после третьего выстрела, пистолеты и ружья разрываются. Те, которые употребляются горцами – Крымской, или Турецкой работы, и очень не многие наследованы от предков.
Пули собственного горского изделия, называемые Авапскими, выделываются из меди, с примесью олова.
17-го ноября. Продолжая разговор предыдущего дня, я узнал каким способом Шамиль добывал потребную для производства пороха селитру.
Жители двух деревень Хандаланского общества в Койсубу: Тлох и Муно, и трех деревень Андалальского общества, тоже в Койсубу: Гуниб, Оточ и Хандак, мало способные к военному ремеслу, – с незапамятных времен занимаются производством селитры, и всегда были известны, как лучший работники для тяжелых земельных работ.
Приняв в соображение эти условия, Шамиль обязал их выделывать и доставлять на пороховые заводы селитру в определенным им размерах; и за это не только освободил их от военной и от всякой другой повинности, но кроме того платил им, из находившейся в его ведении общественной казны, по полтора раб. сер. в год, на каждое семейство. Если же обязательного количества селитры оказывалось недостаточным, Шамиль приобретал ее покупкою в тех же деревнях, на счет той же суммы.
Сера в излишестве добывалась в окрестностях Чирката, Шубута и Кикуны. Все эти места Кавказскому начальству хорошо известны.
18-го ноября. Сегодня на вопрос мой – справедлив ли был слух, ходивший когда-то по Кавказу – что будто, в то время, когда у горцев еще не было артиллерии, они стреляли по нас из деревянных пушек, – Шамиль отвечал отрицательно; но при этом сказал, что житель аула Хидатль в обществе того же имени, Магома, заведывавший у него производством артиллерийских снарядов, – предлагал ему однажды «устроить» пушки изобретенным им способом, который, по его объяснению, заключался в следующем:
Из нескольких железных полос, толщиной в ладонь, Хидатлинец Магома хотел выковать орудие кузнечным способом, и потом обшить его крепка-накрепко в несколько слоев бойволиной кожей. За прочность устроенной таким манером артиллерии, Хидатлинец Магома ручался своей головой. Не смотря на это, Шамиль не согласился осуществить его идею, из опасения возбудить в Русских смех.
Продолжение этого разговора доставило мне возможность приобресть сведения о способе литья орудий и о мерах, принятых для этого Шамилем.
Прежде всего, приготовлялась опока. Она была цилиндрическая, цельная, без разделений, длиной несколько больше человеческого роста, а в диаметре от 12-ти-16-ти верш. Она составлялась из железных жердей, шириной в два пальца, толщиной в полпальца. Эти жерди с одного конца переплетались, образуя собой круглое плоское дно, в виде колеса. Они не прилегали плотно одна к другой, а имели между собой промежутки через которые, по окончании всего процесса, выбивалась предварительно заложенная туда глина. Опока оковывалась в трех, а иногда в четырех местах, железными толстыми обручами. Дно опоки плотно укладывали сырой глиной, после чего в середину опоки опускали форму орудия, выдавленную из простого деревянного бруса; пустое же пространство между стенками опоки и формою набивали той же глиной, которую смачивали еще, и плотно утрамбовывали.
Приготовленная таким образом опока ставилась на землю, обкладывалась со всех сторон доверху дровами, которые вследствие за тем и зажигались. Опока и глина накаливались и обугливали форму, на которую, для скорейшего тления, поливали нефть. Когда форма окончательно натлевала, образовавшийся из нее уголь вытаскивался особым черпаком, после чего являлась форма для будущего орудия.
Остывшую опоку переносили к приготовленной заранее яме, куда и опускали ее, так, чтобы верхнее ее дно помещалось немного ниже уровня земли. После того, в середину формы опускали железный цилиндрический брус, оканчивавшийся тупым конусом (все орудия отливались камерными). Цилиндр предварительно обмазывали ровно и гладко глиной смешанной с золой. Диаметр цилиндра (бруса) зависел от калибра, какой хотели дать орудию. В верхнем конце бруса было отверстие, сквозь которое продевалась железная жердь, клавшаяся на земле и недопускавшая таким образом конус цилиндра до дна формы на такое расстояние, чтобы образовать дно и тарель. Затем оставалось только литье, потому что затравка просверливалась уже в готовом орудии.
Над самой ямой складывали каменный горн больших размеров, конусообразной формы, с полушарным дном. Материалами для этой постройки служили: камень и огнеупорная глина. На дне горна, по направлению оси канала орудия, проделывалось отверстие, которое, на время плавки металла, затыкалось железной пробкой. В своде горна, над поверхностью металла, проделывались три окна для закладки металла и угля, и для надзора за плавкой. Дутье было ниже.
Когда горн был готов окончательно, в него клали такое количество меди, которое, по соображению Джабраиля Хаджио, признавалось нужным для орудия. Кроме меди, никаких других металлов не употребляли; но так как вся она была деловая с полудой: котлы, тазы и проч., то это условие, в некоторой степени, делало нечувствительным отсутствие бронзы . После меди, сыпали в горн уголь, которого выходило для каждого орудия не менее ста пудов. Когда металл расплавлялся, из дна вытаскивали особыми щипцами пробку; в отверстие стекала медь и орудие было готово. Через несколько дней, из ямы вынимали опоку, разбивали глину и вытаскивали из опоки орудие.
Весь этот процесс продолжался около двух недель.
Внешний вид орудия всегда был более или менее шероховат, также как и канал его, но канал опиливали и выравнивали ручными средствами; а самое тело обтирали снаружи железными брусками и точильным камнем, после чего, просверлив затравку, тотчас же делали пробу, заряжая орудие двойным и тройным зарядом.
Немногие орудия выдерживали пробу; а у некоторых, после первого же выстрела, казенная часть сильно раздувалась и делалась похожею, по словам мюрида Хаджио, на очень толстого человека. Поэтому, из предосторожности, фитиль для пробы употреблялся очень длинный. Из всех отлитых Шамилем орудий, числом от сорока до пятидесяти, совершенно годными признаны от двенадцати до четырнадцати, которые впоследствии и находились в действиях против нас.
вообще же, доморощенная артиллерия была не долговечна, и после некоторого времени ее службы, нередко случалось, что по оплошности третьих нумеров, первым нумерам отрывало руки, а вторые бывали ранены; как это и случилось теперь в Гунибе, где кроме того, лафеты были так ветхи и вообще дурны, что при каждом выстреле орудия выскакивали из своих гнезд; оковка и винты разлетались далеко в разные стороны, и Казы-Магомету с некоторыми мюридами неоднократно приходилось бегать за ними по аулу. Подъемных клиньев совсем не было; а вместо их защитники Гуниба употребляли каменья, большей или меньшей величины, смотря по наклону орудия.
Для работ в литейном и на пороховых заводах употреблялись одну туземцы. Ни Поляков и никаких иностранцев не было, также как не было и беглых Русских солдат.
Артиллерийские снаряды выделывал, как упомянуто выше, Хидатлинец Магома, выучившийся этому делу самоучкой, без всяких пособий и руководств.
Гранаты употреблялись горцами только наши: за каждую нашу гранату, а также и за ядро, Шамиль определил по 10-ти к.с. Эта мера совершенно устранила недостаток в этих снарядах, потому что собирание их в местах сражений составило почти отрасль промышленности. По словам Шамиля, во время осады Чоха, он наполнил нашими ядрами три дома. В некоторых же сражениях, когда у горцев не доставало снарядов, употреблялись ядра каменные, выделывавшиеся тут же на месте, кое-как. В Чечне, а также в Буртунае, Шамиль стрелял несколько раз осколками топоров и других железных инструментов; это по его словам он делал в виде опыта, на всякий случай. Наконец, однажды он отливал ядра сам. Материалом для этого послужили чугунные орудия, брошенные нами в Хунзахе. Всего отлито в то время ядер от тысячи штук. Способ отливки употреблялся тот самый, посредством которого, у нас льют пули.
К этому принадлежит чертеж 1.
19-ноября. Сегодня я объявил переводчику Грамову о производстве его в подпоручики, и вместе с тем выдал 276 р., разрешенные г. Военным Министром в единовременное ему пособие.
За обедом, Грамов сказал о полученных им наградах Шамилю, присовокупив к тому, что он получил их через него.
Выслушав и поздравив Грамова, Шамиль заметил, что много есть людей в России, которые получали награды через него, и что он наконец сам награжден теперь более всех. Сказав это, он задумался, и по лицу его можно было заметить, что он как будто чувствует себя в неловком положении. Немного погодя, он опять заговорил. В длинной своей речи он высказал две идеи: первая заключает в себе взгляд его на оказанные ему милости, между которыми самая большая, по его мнению, «награда» есть великодушие, до сих пор бывшее недоступным для его понятий. Он не мог постигнуть, каким образом главнокомандующий кн. Барятинский, получив от него на предложение положить оружие дерзкий ответ: «прити и взять его», не выбранил его при первом свидании и не велел снять с него голову. Вот подлинные слова Шамиля: когда я решился исполнить просьбы моих жен и детей, побуждавших меня к сдаче, и когда я шел на свидание с князем, то был в полной уверенности, что услышу от него такую речь: «а что донгусь, где твоя сабля, которую ты предлагал мне взять самому?» Эти обидные слова тем более терзали мое самолюбие, продолжал Шамиль, что я вполне осознавал себя достойным такого оскорбления и потому, не ожидая ничего другого, я сначала не поверил своим ушам, когда мне передали речь князя, имевшую совсем иной смысл.
Это первое впечатление, в совокупности с тем, что он видел и испытал впоследствии, и что испытывает в настоящее время, послужило основанием другой высказанной им идеи. Шамиль выразил ее следующим образом:
Государь оказал мне много милостей; милости эти велики и совершенно неожиданны для меня; по ним я сужу какое сердце у Государя; и теперь испытав уже то, о чем никогда не помышлял, я нисколько не сомневаюсь, что если буду просить Его оказать мне последнюю милость, которую только могу желать в жизни, позволения съездить в Мекку, то Государь не откажет мне и этом. Но вот, слушайте, что я теперь буду говорить при вас при всех (подпоруч. Грамов и мюрид Хаджио): если бы Государь позволил мне ехать в Мекку когда я хочу, хоть сей час, то я тогда только выеду из Калуги, когда война на Кавказе прекратится окончательно, или когда мне удастся представить Государю доказательства того, что я желаю заслужить Его милости и достоин их.
Все это Шамиль говорил с большим одушевлением. Под конец своей речи он казался сильно взволнованным, и заключил ее словами, обращенными ко мне: «писать надо».
Мы уже давно кончили обед и разговор этот шел за столом, еще не убранным. Видя себя в необходимости отвечать Шамилю, но сознавая при том, что выданная мне инструкция не уполномочивает меня на разговоры о предметах, которых он коснулся в своей речи, я решился отвечать ему общими местами, собственно для того, чтоб отклонить дальнейший об этом разговор. Я уже хотел высказать приличные случаю фразы, как в эту самую минуту мюрид Хаджио объявил, что настало время молиться Богу.
Шамиль встал, и не дождавшись моей речи, отправился делать намаз. Я же решился не напоминать ему о сегодняшнем разговоре и уклоняться от всего, что может его вызвать, до тех пор, пока не получу от начальства особых по этому предмету приказаний.
26-ноября. Сегодня мне случилось спросить Шамиля: справедлив ли слух, доходивший до меня в бытности на Кавказе, что будто в одно время в его горах нашли серебно-свинцовую руду, но что будто бы он запретил не только разрабатывать ее, но даже и говорить о ее существовании, из опасения чтобы слух о ней не дошел бы до Русских, и не побудил бы их к каким-нибудь энергическим против него действиям?
Вот ответ Шамиля.
Слух о присутствии в горах серебра ходил в народе давно, но он распространился с большею силою в то время, когда принесли Шамилю кусок свинцовой руды, и он, заметив в ней присутствие серебра, велел привезти себе несколько вьюков руды, чтобы иметь возможность судить о факте с большею вероятностью. Удостоверившись через выплавку серебра в действительном существовании этого металла, Шамиль тотчас же запретил разрабатывать руду; но не для того, чтобы скрыть ее от Русских, а собственно потому, что у горцев не было ни средств к разработке, ни уменья; а главное, чтобы народ не употреблял во зло дозволения свободно разрабатывать руду, и бросившись с жаром на это дело, не оставил бы для него защиту края и хлебопашество. Кроме того, к этой мере Шамиль был побужден еще и таким предположением: что если разработка руды удается горцам вполне, и он будет иметь возможность чеканить свою собственную монету (чего ему бы очень хотелось), то по всей вероятности, она не принималась бы Русскими; и в таком случае, составила бы почти мертвый капитал. С другой стороны, если б монета и имела бы обращение в Русских владениях, то непременно послужила бы поводом к водворению между горцами роскоши и к развращению нравов; чего в особенности он опасался, основывая прочность своей власти на спартанском образе жизни горцев и считая его одним из главных средств к противодействию русским.
В устранение всякий недоразумений относительно запрещения разрабатывать руду, Шамиль запретил даже брать оттуда свинец на военные потребности, указав для этого прежний способ, именно: добывание пуль, выпускаемых Русскими в сражениях, и покупку свинца тайным образом у мирных горцев, а иногда и у самих русских.
Приказания Шамиля исполнялись очень строго, за исключением немногих случаев, когда они нарушались жителями деревень, ближайших к месторождению металла.
Серебро-свинцовая руда содержится в одной из гор Ункратля, которую Шамиль называет Хонотль-даг, по имени деревни Хонотль, расположенной с одной стороны горы; а Казы-Магомет и мюрид Хаджио зовут ее Кхеды-меер, по имени деревни Кхеды, расположенной с другой ее стороны, именно со стороны Караты.
26-го декабря. По словам Шамиля, Чеченцы, живущие на плоскости, имеют большую склонность к пчеловодству. Есть люди, владеющими многими сотнями ульев, и ухаживающие за ними с большим старанием.
Тем не менее, Чеченский мед в качестве своем несравненно ниже Дагестанского, хотя в Дагестане нет такого развития пчеловодства и того усердия в уходе за пчелами, как в Чечне. Причину этого Шамиль относит, во-первых, к различию в климате и в произведениях флоры; во-вторых, к военным обстоятельствам края и к исключительности его природы, не представлявшим жителям возможности заняться пчеловодством в местах удобных для этого, т.е. по близости селений, где доступ к плечам можно было бы иметь без особых затруднений во всякое время; наконец, размножение в Дагестане пчел диких, устраивающих свои улья в неприступных расселинах гор, именно в тех самых местах, где по случаю военных обстоятельств, должны были бы устраивать их сами жители, равным образом избавляло горцев от необходимости прилагать особое старание к разведению пчел, тем более, что и дикий мед гораздо лучше достоинством Чеченского домашнего. Однако труд, с которым сопряжено добывание дикого меда, стоил труда и стараний, употребляемых записными пчеловодами: удовольствие полакомиться даровым медом обыкновенно сопровождается величайшими опасностями и разного рода несчастиями: изжалением до безобразия и серьезной болезни, падением с горы, часто отвесной и не представляющей во многих местах точки опоры, и наконец ушибами, имевшими смертный исход. Но все это ни мало не останавливало смелых охотников, поощряемых пословицею, ими же самими придуманною: «то очень сладко, что с большим трудом достается».
Из всех мест Дагестана, особенного внимания заслуживают поселения диких пчел близ аула Корода. Верстах в пяти от этого селения расположена высокая отвесная гора, с узкою расселиной, разделяющей ее на две части, от чего образуется столь же узкий проход, куда дневной свет едва проникает. Вершина горы, возле самой расселины, увенчана камнем в небольшую комнату величиной. На этом то месте устраивают пчелы свое жилище, часто тревожимое охотниками, не взирая на явную опасность сломать себе шею.
Все эти подробности о диких пчелах не должны служить поводом к предположению о равнодушии горцев к пчеловодству: оно существует хотя и не в той степени развития, как это можно было бы желать, судя по превосходному качеству меда, добываемого Дагестанскими пчеловодами. Лучшим медом в целом крае считается Унцукульский. Между разными сортами его, есть такой белый, что «почти невозможно отличить его от тарелки, на которой он лежит». Другое его свойство твердость: увеличиваясь с течением времени, она доводит мед до такого состояния, что «много ложек нужно сломать прежде нежели возьмешь одну ложку меда».
По словам Шамиля, Унцукульский мед самый лучший на Кавказе; а благоприятные условия, в которых находится вся страна теперь, весьма могут способствовать дальнейшему развитию этой отрасли сельского хозяйства.
28-го декабря. Вчера Шамиль подвергся болезненному припадку, о котором в подробности было изложено в дневнике за январь месяц.
Сегодня он оправился совершенно, и разговаривая со мной об этом предмете, дополнил прежние объяснения следующими подробностями.
Болезнь его называется «зульмат». Слово это Арабское, и значит «темнота», «потемнение». Под этим именем она известна всему мусульманскому миру. Есть у нее еще и другое название «кассават», но оно мало известно.
Человек, подверженный этому недугу, есть избранник Божий. Так написано в книгах. Каждый из проповедников Тарриката бывает одержим этой болезнью непременно. Она представляет собой символ его духовной силы, или вернее, вывеску его профессии.
Из числа бывших приверженцев Шамиля, проживающих на Кавказе в настоящее время, болезнью «зульмат» одержимы многие, но не в равной степени; так напр.: способность видеть, во время обморока, отсутствующих лиц, принадлежит только Шамилю и тестю его Джемаль-Эддину. Прозорливость же других ограничивается предчувствеим чего-либо особенного, или просто, посещения людей, которых однако они не видят, а потому и имен их не могут знать так, как может это Шамиль. Такого рода прозорливостью, но в более высокой степени, обладают следующие лица: Нур-Магомет из Инху (Инху-су-Магома), Кор-Эфенди из сел. Гуй (на карте Гуйль) в Казикумухе, Абдуррахман-Хаджио из Сугратля (тот самый, о котором в книге г. Вердеревского «Пленницы Шамиля» сказано, что по зову Шамиля он являлся в Ведень для разрешения известных вопросов путем религиозным), и наконец, Курали-Магома из Чиркея. Все они проповедывали Таррикат прежде, а стало быть весьма к тому способны и теперь, так что, судя по описанию личностей этих святошь, сделанному Шамилем и сыном его Газы-Магометом, нельзя не придти к заключению, что учреждение над ними секретного надзора было бы не лишним, за исключением впрочем Джемаль-Эддина, который по крайней трусости, едва ли способен к проявлению своего, Богом данного, таланта.
Кроме «зульмат», есть еще и другая религиозная болезнь: «гышкулла», в буквальном переводе – «любовь к Богу». Болезнь эта может составлять принадлежность всякого, кто только «любит» Бога; и чем сильнее эта любовь, тем глубже пускает свои корни болезнь; или другими словами: чем чаще устремляет человек свои мысли к Богу, чем чаще предается он молитве и чтению духовных книг, тем сильнее и продолжительнее бывают пароксизмы.
Наступление их обыкновенно случается в то время, когда молящийся, окончив чтение книг, начинает призывать имя Божье, что продолжается по несколько часов без отдыха. Возвышая постепенно свой голос и устремляя мысли свои в места горные, – «больной» отрешается непоследок от всего земного, или по словам самого Шамиля, «зачитывается», и с диким воплем «аллах!» падает в обморок. Бывали примеры, когда обморок оканчивался смертью, что и случилось с Хаджи-Абдуллой из Ширвани, который умер, произнеся последнее слово любви.
Люди, одержимые болезнью «гышкулла», не имеют той прозорливости, которой одарены зульматики; но в замен того, некоторые из них, конечно более любимые Богом, имеют способности видеть в продолжение своего обморока рай, ад и все подробности загробной жизни, а также пророков и ангелов, посылаемых Верховным существом для беседы с ними, и даже самого Бога. Этой самой болезнью в высокой степени одержим пророк Магомет, написавший весь Коран именно под влиянием видений, сопровождавших пароксизмы его болезни. Что касается Дагестана, то в нем спокон веков был один только благочестивый человек, который неоднократно удостаивался лицезреть все эти чудеса, именно вышеназванный Ширвани-Хаджи-Абдулла. Шамиль, которому передавал он все виденное в подробности, приходил от его рассказов в благоговейный ужас, и серьезно ему советовал, а в последствии запретил положительно рассказывать об этом кому-либо из живых людей, на том основании, что если Богу угодно делать подобные откровения одним лишь избранным, то ясно, что он не желает сделать этого в отношении других людей; а потому и следует сохранить все это в строгой тайне, иначе Бог непременно убьет ослушника. Но Хаджи-Абдулла, не слушая доброго совета, продолжал рассказывать народу о своих похождениях в загробном мире, – и предсказание Шамиля скоро оправдалось.
Однажды, когда упражнялся опять он в чтении книг, а потом, войдя в экстаз, начал призывать имя Божье, – несколько человек, мало доверявших его рассказам, заперли снаружи дверь его комнаты, и раньше того заколотили окна. Преградив таким образом выход, люди эти остановились неподалеку сакли подвижника, желая узнать что из этого выйдет. Они дожидались очень долго, потому что Хажди-Абдулла, не зная этой проказы, спокойно продолжал свое дело, и уже по окончании обморока появился вдруг вне дома, к особенному ужасу людей, которые заперли его.
Вы думаете, что можете сделать что-нибудь против Бога, говорил он им: вы ошибаетесь: вот вы заперли меня, воображая, что без вашей помощи я не выйду; а между тем Бог послал своего ангела выпустить меня через окно, и вот теперь я между вами… Верите ли после того, что я нахожусь под особенным покровительством пророка?…
Окно действительно было отворено, и потому не уверовать было нельзя. Но Хаджи-Абдулла уж слишком увлекся своим торжеством: желая подействовать не обращенных еще сильнее, он рассказал им все, чему только сейчас был свидетелем; и тогда то сбылось предсказание Шамиля: через день после этого, предавшись по обыкновению душеспасительному своему занятию, Хаджи-Абдулла очутился, вместо обморока, в объятиях смерти.
Выслушав эту легенду, я увидел возможность снова заняться исследованием болезни Шамиля, в которой при прошлогодней попытке осталось неразъясненным одно обстоятельство, именно: что он чувствует, или какие видения представляются ему во время обморока? Почти все сочинения, в которых разбирается личность Шамиля, и даже изустные о нем сведения, упоминали о том, что в известных случаях он предавался этому обмороку преднамеренно, а по окончании его объявлялось кому следовало, что пророк или посланник Божий приказал ему принять ту или другую меру, конечно соответствующую его видам.
Округлив должным образом фразу своего вопроса, я предложил его Шамилю. В ответе своем Шамиль снова повторил то, что говорил о своей болезни в первый раз; и потом убедительно доказывал, что все слухи о сношениях его с нездешним миром суть не что иное, как вздор, выдуманный даже не врагами его, хорошо его знавшими, а людьми, не имевшими никакого понятия об условиях его жизни и составлявшими по немногим отрывочным сведениям полную историю его политических и административных действий, дополняя посредством своего воображения то, чего им недоставало. При этом, он указывает на оставшихся в покоренном крае врагов своих, как на людей, которые, не взирая на взаимные их отношения, наверное не подтвердят того, что сам он признает нелепым.
И в самом деле, если принять в соображение, что все сведения о Шамиле и о делах немирного края составлялись до сих пор только на основании показаний отдельных личностей, не имевших права на авторитет и по своему невежеству вообще и по не знанию подробностей дела, часто происходившего в соседней деревне, а наконец и по неприязненным отношениям их к предводителю горцев, а иногда и ко всей стране, – то нельзя не признать в словах Шамиля хоть некоторой основательности. Таким образом, и в самой истории истребления Аварских ханов, составленной с крайнею добросовестностью, нельзя не заподозрить некоторых неверностей; во-первых потому, что автор ее ничего на себя не принимает и тем показывает, что источники, из которых, из которых он почерпнул сообщенные им сведения, не пользуются безусловной его доверностью; а во-вторых потому, что история эта написана со слов «одного Аварца», и именно, казначея Гамзат-бека, Маклача, который захватив казну, бывшую при Имаме в Хунзахе, скрылся и от Хунзахцев и от мюридов, которым он должен был передать вверенные его хранению деньги.
30-го декабря. В сегодняшнем разговоре с Шамилем, речь коснулась известного Кавказского проповедника Шеэх-Мансура. Шамиль передал мне о нем некоторые подробности, из которых между прочим явствует, как легковерны горцы и какие преувеличенные понятия о России, о Русских и вообще о вещах, не входивших в тесную сферу их жизни, получают они от своих соотечественников, побывавших в России, особливо если посещение их продолжалось короткое время. Также легко воспринимал и также твердо верил подобным вздорам и Шамиль, не смотря на большой запас ума и рассудительности, которыми он одарен от природы. Прочем, теперь он говорит, и как кажется довольно логично, что если бы горцы и он сам имели бы возможность входить в близкое соприкосновение с нами в прежнее время, то многого не было бы из того, что теперь обратилось в исторические факты. Он даже уверен, что если и в последующее время полудикие жители гор и лесов будут посещать Россию, то, ознакомившись с Русским народом и с Русской жизнью, они уже не поддадутся ни на какие красноречивые убеждения о пользе и необходимости истреблять христиан посредством газавата, или каким другим способом.
Излагаемые ниже подробности переданы Шамилю людьми, хорошо знавшими Шейх-Мансура; сам же он лично не мог его знать потому, что родился спустя 13 лет после его смерти. Некоторые из этих людей были действующими лицами в эпизоде, составляющем первую часть рассказа Шамиля.
Шейх-Мансур не был «ученым»; по словам Шамиля, он даже вовсе не знал грамоты; но в замен того он владел необыкновенным даром слова, который, при его мужественной, увлекательной наружности, имел неотразимое влияние на горцев, симпатизирующих всему, что резко бросается в глаза, или поражает слух.
Настоящее имя этого проповедника Ушурман; а том, которое сделало его известным на Кавказе, было не что иное, как прозвище, данное в честь его заслуг и достоинств: «Мансур» значит «счастливый в своих делах», «любимый Богом».
В период окончания первых волнений в Чечне, произведенных Шейх-Мансуром, старшины Чеченских обществ, изъявивших покорность России, были вызваны, как гласит предание, по повелению Императрицы Екатерины II в Петербург. Во время представления их ко двору, Императрица между прочим спросила их, не знают ли они, кто такой Шейх-Мансур?
Депутаты отвечали утвердительно и описали своего бывшего предводителя в самых черных красках, и при том как человека ничтожного.
В таком роде говорили все депутаты, за исключением одного, от сел. Брагуны, по имени Кучука, который в продолжении всего разговора о Шейх-Мансуре упорно молчал и только с некоторой иронией взглядывал по временам на своих товарищей. Императрица заметила это и тотчас же обратилась к нему с вопросом, почему он ничего не говорит?
Кучук отвечал, что в присутствии великих людей он считает своей обязанностью молчать в то время, когда говорят другие, старшие; но что если Государыне угодно, так он будет говорить. Получив это приказание, Кучук предварительно спросил: как Императрица прикажет ему говорить: правду, или только красные слова? Получив снова приказание говорить одну лишь правду, – Кучук рассказал о Шейх-Мансуре совершенно противное тому, что говорили прочие депутаты; он выставил его как человека, одаренного от природы всевозможными достоинствами, моральными и физическими, в числе которых заслуживающим особенного внимания ему казался рост Шейх-Мансура: «он был так высок, что в толпе стоящих людей казался сидящим верхом на лошади».
Услышав такое описание, Императица стала вдруг с своего места и в этом положении дослушала остальные слова Кучука. Потом, на вопрос – для чего она это сделала, – отвечала, что слыша о человеке, в котором заключается так много великих достоинств, она должна думать, что Бог не даром полюбил его и что обстоятельство это служит по Ее мнению, верным признаком существования в таком человеке множества качеств душевных и умственных; а потому то Она и встала, чтобы этим самым выразить свое уважение к столь достойному человеку, «любимцу Бога».
Дальнейшее повествование Шамиля касается смерти Шейх-Мансура: он кончил свое земное поприще в Анапе. Шамиль слышал, что Русские, взяв его в плен, заключили его в бочку, набитую гвоздями, и скатили таким манером со скалы в море. Эту самую участь предсказывали Шамилю его приближенные в том случае, если б он вздумал отдаться нам живым. Это самое, по откровенному сознанию Шамиля, и было причиной его долговременного упорства, побежденного, наконец, сыном его Гази-Магометом.
На вопрос мой, верит ли он и теперь, чтобы Русские сделали с Шейх-Мансуром то, о чем он слышал, – Шамиль отвечал, что если бы ему говорили об этом обстоятельстве, как о свершившемся в настоящее время, то он ни за что бы не поверил, но получив о нем в прежнем времени, в горах, самое сбивчивое и неблагоприятное понятие, он не может разрешить этого вопроса удовлетворительным образом.
Тогда я рассказал ему вкратце историю пунических войн и в подробности эпизод о Регуле. Шамиль не замедлил отыскать в судьбе этого полководца большое сходство с судьбою Шейх-Мансура и тотчас же согласился, что слышанный им в горах рассказ о смерти последнего есть не что иное, как компиляция того, о чем я ему только что передал.
В заключение он сознался в легковерии своем еще по другому случаю: именно в отношении Аьдель-Кадера. Находясь в горах, Шамиль вполне был уверен, что бывший предводитель Кабилов вел войну не с Французами, а с Русскими, и что взятый этими последними в плен, он был обращен в нищего, и скитается внутри России без всяких средств к существованию, испрашивая милостыню.
В неосновательности этого, Шамиль убедился только со взятием в плен его самого. Однако, в оправдание свое он привел тот факт, что при известной замкнутости в жизни горцев, легковерие их иначе и не может проявляться, как в размерах чудовищных.
31-го декабря. Сегодня Шамиль сообщил мне подробности еще одного своего низама.

Низам 7-й, о лошадях и рогатом скоте.
Между множеством темных сторон, составляющих характеристику горцев, страсть к ябеде и к тяжбам, о которой Шамиль неоднократно упоминал в разговорах со мной, конечно следует поставить на первом плане. Но нигде и ни в чем она так части не проявлялась, как в сделках, имеющих предметом покупку, продажу, или мену домашнего скота: и то, и другое, и третье совершалось беспрестанно. Не надо думать, чтобы все это делалось вследствие необходимости или из особенной склонности населения к промышленности и торговле; такое предположение будет не верно; а просто одурелые от праздности торговцы чувствовали потребность хотя бы чем-нибудь наполнить свое время. Тем не менее, бездельные эти занятия возбуждали множество споров и ссор, не редко сопровождавшихся убийством, которое впоследствии обращалось в нескончаемое канлы.
Главной причиной всего этого есть страсть к стяжанию, которая, по словам Шамиля, заключается в крови горцев и составляет основание их характера. Получив иное направление, страсть эта привела бы к блестящим результатам; но при условиях, в которых находилась страна до покорения ее, – она обратилась в открытый грабеж против чужих и в мелкое воровство и мошенничество против своих; наиболее важная статья богатства горцев – домашний скот представлял собой цель, к которой устремлялись действия, считавшиеся неблаговидными только в мнении Шамиля, да еще самого незначительного меньшинства населения.
Действия эти имели два вида. Во-первых, бедняк-горец, страдая в неурожайное время от голода, ведет лишнюю свою скотину к запасливому соседу-односельцу, а чаще в соседний аул, и променивает ее на несколько гарнцев пшеницы или кукурузы. Поправив свое хозяйство через несколько месяцев, а иногда и через несколько лет, продавец является к покупщику и, возвращая ему то самое количество хлеба, которое взял у него, требует возврат своего животного со всей прибылью, полученной от него новым хозяином. Тот конечно не соглашается исполнить этого требования, и вот заявляется спор и тяжба, или ссора и убийство.
Для прекращения этого, Шамиль постановил, чтобы промененная таким образом скотина оставалась бы собственностью нового хозяина. Прежнего же лишить права предъявлять какую-либо претензию.
В этих случаях требование продавца имело иногда в своем основании единственно недостаток соображения: ему казалось, что он не продал или променял свою скотину безвозвратно, а только под залог ее взял нужное количество хлеба. Процентом же на выданный капитал и вместе с тем вознаграждением за потравленный скотиной корм должна была, по его мнению, служить работа, в которой скотина находилась это время. Впрочем, случаи подобного недоразумения встречались редко, большей же частью несправедливое это требование было основано на умысле воспользоваться опасением противника возбудить ссору, или нежеланием его заводить тяжбу. Но вот другой вид этого дела, который не оставляет уже ни малейшего сомнения относительно настоящего своего смысла.
Неблаговидная цель в этом случае заключалась в том, чтобы, продав скотину исхудалую, или с недостатками, за самую ничтожную цену, возвратить ее себе за те же деньги впоследствии, когда она поправится и будет стоить во много раз дороже первоначальной цены. Начало этого зла содержится в Шариате, дозволяющем возврат скотины не иначе, как за прежнюю ее цену. Без всякого сомнения, в основании этого закона лежала идея о склонности к воровству людей, для которых он был писан: спорная скотина могла быть украдена у первого ее хозяина и достаться последнему, перейдя через несколько рук. Высказывая эту идею, пророк имел также в виду и бедность большинства своих последователей, при которой возврат скотины к прежнему хозяину нередко бывает делом крайней необходимости. И действительно, мера эта вполне соответствовала бы потребностям, хотя бы например Дагестанских горцев, если бы Шариат обусловил разрешенную им сделку сроком, до истечения которого она может быть допущена. Однако обстоятельство это, подобно многим другим, ускользнуло от дальновидности законодателя и таким образом для недобросовестных людей открылось обширное поприще, где надежную для себя опору они находили в самом законе. Но так как задача эта, столь дурно разрешенная пророком, разрешается более удовлетворительным образом посредством здравого смысла, которого так много у горцев, то надежды продавца худой скотины должны были разбиваться о показании всегдашних свидетелей всякой сделки, соседей, которые ясно доказали бы ему, что хотя спорная скотина и действительно принадлежит ему, но что поступила она во владение последнего хозяина совсем не в том виде, в каком находится теперь. И потому, в устранение неприятности встретит подобный отпор, известного сорта люди поступали следующим образом.
Дождавшись времени, когда исхудалая скотина поправится, а больная выздоровеет, они посылали к хозяину ее людей, разделяющих их вгляд на чужую собственность. Один из них объявляет, что такая то скотина принадлежит ему и что с давних пор она была у него украдена; в чем и представляет нужное нужное число свидетелей.
Против этих доводов возражения не могло быть: согласно правил Шариата, скотина выдавалась за первоначальную цену, и плутовство увенчивалось успехом к ущербу честных людей.
Почти тоже самое происходило в тех случаях, когда у купленной или выменянной скотины, преимущественно у лошади, оказывался какой-нибудь порок. Одним из правил Шариата продажа такой скотины положительно разрешается, под опасением определенного тем же правилом строгого наказания (конечно в том случае, если порок будет скрыт от покупщика), но больше об этом ничего там не сказано и покупщики, не имея в виду закона, определяющего для подобных претензий срок, предъявляют их спустя несколько месяцев и даже целый год по совершении сделки. Можно себе представить какие споры и ссоры возбуждает небольшое упущение, сделанное законодателем.
Эти самые недостатки пополнил Шамиль своим Низамом: он определил срок для предъявления прошений на проданную, купленную или выменянную скотину, именно три дня; по истечении этого времени, претендатели теряли всякое право на спорный предмет, или могли приобрести его за новую цену, по взаимному соглашению с последним владельцем скотины.
По словам Шамиля, обе принятые им меры оказались столько же действительными, как и другие, о которых было изложено в предыдущих дневниках.
Впрочем, Низам этот установлен им не столько для Дагестанских торговцев, сколько для горных Чеченцев (Шатоевцев, Татбуртинцев, Ичкеринцев, Андийцев и др.); при этом он высказал общий взгляд свой на племена, признававшие его власть. Выше всех, по его мнению, стоят Чеченцы, живущие в лесах, расположенных на плоскости: для них он даже и Низам не устанавливал, за исключением одного брачного. За Чеченцами идут Дагестанцы, а хуже всех горные Чеченцы.
Оканчивая подробности своего Низама, Шамиль выразил убеждение в необходимости оставить этот Низам во всей его силе и в настоящее время, потому что, зная хорошо горцев, он твердо уверен в неизбежности споров о скотине, которые, по случаю недействительности его Низама, не замедлят принять обширные размеры, что конечно введет начальство в большие хлопоты.
Объяснив подробности Низама № 7, Шамиль дополнил брачный и бракоразводный Низамы двумя обстоятельствами, о которых он позабыл сообщить мне в свое время.
В отношении брака, новый Низам был вызван действиями родителей невесты, которые, по разным более или менее уважительными причинам, позволяли себе отказывать женихам, уже объявленным. Такие случаи встречались весьма часто и точно также, как и всякий спор или малейшее несогласие, возбуждали между горцами ссоры, иногда весьма кровавые.
Кроме необходимости прекратить это зло, Шамиль, считавший увеличение народонаселения делом первой важности, не хотел откладывать его ни на одну лишнюю минуту и на этом основании парализировал право или произвол родителей законом, предписывавшим выдавать девушек замуж, не смотря ни на какие препятствия, если только предложение жениха однажды не было принято. Ослушников ожидала яма, в которой они содержались до тех пор, пока девушка не выходила замуж.
Что касается отказа со стороны жениха, то предоставленное ему Шариатом право делать это безнаказано, Шамиль оставил без всякого изменения.
В бракоразводном своем Низаме, Шамиль снова вооружается против плутовского своевольства мужей.
Одно из правил Шариата гласит: «если разводимая жена не тронута была мужем на брачном ложе, то она должна получить только половину условного калыма».
Опираясь на этот закон, горцы пользовались естественной стыдливостью своих подруг, чтобы только иметь возможность оставить у себя половину калыма; свидетельствование же, допускаемое у нас по жалобам о растлении девиц, у горцев не допускается, и таким образом стесненные со всех сторон бедные женщины по неволе должны были отказываться от права на единственное свое достояние. Случалось однако, что попытки мужей не обходились без протеста: между прочим и Шамилю приходилось иногда разбирать подобные жалобы. Одна из них поразила его своей несообразностью: претензию на половину калыма объявлял горец, проживший со своей женой восемь лет, но не имевший от нее детей. Выведенная из терпения бесстыдством мужа, жена обратилась с жалобой к самому Шамилю. Соображаясь с здравым рассудком, Шамиль решил это дело в пользу женщины и даже определил особое взыскание с ее мужа за ложное показание. Но вместе с тем обстоятельство это окончательно утвердило его в мысли о некоторых несовершенствах Шариата и он решился пополнить замеченный пробел по собственному усмотрению. Установленный им Низам имел следующий текст: «муж, пробывший наедине со своей женой несколько минут, обязан выдать ей при разводе весь калым сполна по условию».
В то самое время, когда предводитель горцев издавал этот закон (в 1840 или 41 году), Чеченские старшины от имени своего народа настойчиво требовали скрепления союза его с Чечней более крепкими узами и именно посредством брачного родства с какой либо из Чеченских фамилий. Требование это Шамиль признавал основательным, но призвания к браку с Чеченкою не имел. А потому, чтобы только успокоить Чеченцев, он женился на красавице Зейнабе, дочери натурализовавшегося Казикумука Абдулы. Но следуя своей склонности, Шамиль развелся с Зейнаб тотчас же по совершении обряда и выдачи калыма, не допустив молодую жену остаться с собой без свидетелей ни на одну минуту.
Отказываясь от права, которым охотно воспользовался бы сам Хункер, Шамиль подавал своему народу пример, как следует исполнять только что изданный им закон.
3-го января. В представленном за предыдущий месяц дневнике, в разговоре 2-го числа, между прочим, было упомянуто о знамени и медали, которые, по словам Шамиля, он получил несколько лет тому назад от Турецкого Султана. Сегодня в разговоре с мюридом Хаджио пришлось мне снова коснуться этого предмета и я между прочим спросил его: в котором именно году присланы знамя и медаль? Отозвавшись незнанием, Хаджио тотчас же прибавил, что Шамиль получил то и другое совсем не от Султана, а от Магомет-Амина, которому действительно эти знаки были присланы Султаном в награду его храбрости и усердия, а также в поощрение племен, населяющих район Правого Крыла, к более энергичным действиям против русских; а Магомет-Амин отослал и знамя и медаль Шамилю в подарок от своего имени, как дань его личного к нему уважения, и как знак того, что он оправдал его доверие. Получив подарки, Шамиль решился воспользоваться этим случаем, чтобы возвысить свое значение в глазах народа, и на этом основании тотчас же велел возить знамя по всем обществам Чечни и Дагестана, объявляя при этом всем и каждому, что знамя и медаль присланы Султаном собственно ему.
Предположенная им цель была вполне достигнута, и горцы, за исключением очень немногих самых близких к нему людей, до сих пор уверены как в особенном благоволении Султана к Шамилю, так и в том, что медаль и знамя действительно были получены последним от первого.
Судя по словам Шамиля, что подарки эти были присланы “несколько лет назад”, время получения их следует отнести к 1853-56 годам.
4-го января. Сегодня, перед обедом, мне сказали, что Шамиль заболел и что болезнь его началась обмороком. Я хотел уже идти к его постели, как сам он вышел в комнату, где я находился, и на вопрос мой о состоянии его здоровья, отвечал, что теперь он совершенно здоров и что болезнь его не должна меня тревожить потому что она посещает его часто, и притом, без всяких последствий.
Садясь за стол, я спросил Шамиля: какая именно болезнь его посещает? Подумав немного, он отвечал: “не знаю” и вслед за тем занялся обедом с таким вниманием, которое отвергало всякую мысль о физическом расстройстве какой-либо из частей его тела. Между тем, нельзя было не заметить, что удовлетворяя свой аппетит, Шамиль в то же время обдумывает какую-то мысль. Это у него всегда обозначается особенным выражением лица, одинаковым каждый раз, в каких бы условиях он не находился. Окончив кушать, Шамиль сказал: “У меня действительно есть одна болезнь, но она совершенно особенная в сравнении с другими человеческими болезнями; поэтому мне кажется, что никто не поверит ее существованию, а напротив всякий будет думать что это притворство.
Потом, помолчав немного, он обратился лично ко мне и прибавил: “я думаю и ты не поверишь”.
Я отвечал возражением, имевшим тот смысл, что по воле Провидения, на свете есть много таких чудес, которых до сих пор не могут объяснить ни высокий ум человека, ни совершенство его земных знаний; что перст Божий отмечает этими чудесами только таких людей, которые вышли из общего круга и сделались почему либо известными всему миру, и что наконец, лично я буду верить болезни моего собеседника не потому только, что он принадлежит именно к числу таких людей, но еще и потому, что в продолжении почти двадцати лет я постоянно знал его как человека правдивого, который не захочет солгать даже для спасения души своей.
Все это я высказал с целью вызвать Шамиля на подробное объяснение того факта, который известен под именем его шарлатанства, производившего такое сильное впечатление на умы горцев. Внезапная болезнь, начавшаяся обмороком и неимевшая никаких последствий; особенные, несколько тревожные приготовления к излагаемому ниже рассказу и предисловие относительно неправдоподобия болезни в мнении людей, ясно говорили, что я действительно напал на след интересной тайны, которую Шамиль имел причины столь тщательно скрывать. Заметив, что речь моя ему понравилась, я сделал два вопроса: какие симптомы его болезни и почему он думает, что никто не поверит ее существованию.
Отвечая на это, Шамиль говорил очень долго, сопровождая слова свои выразительными и весьма натуральными жестами, окончательно склонявшими доверие слушателей на сторону оратора. Сущность его рассказа заключается в следующем.
Когда кто-нибудь из знакомых или незнакомых ему людей иметь до него важную или экстренную надобность, побуждающую их искать с ним свидания и они отправляются уже для этого из домов своих, Шамиль это чувствует, сердце в нем начинает биться сильнее, его одолевает тоска и он подвергается головокружению. Все это усиливается в высшей степени в то время, когда посетители входят к нему в дом: когда он окончательно падает в обморок. В этом последнем состоянии он находится в полной бесчувственности, так что домашние его шутя вынимали у него из карманов бывшие там вещи, поворачивали его самого, и укладывали в более покойное положение; он же ничего не чувствовал.
Болезнь эта, по словам Шамиля, началась 27 лет тому назад. В прежнее время она посещала его чаще, нежели в последнее. К лечению её не принималось никогда никаких мер, даже во время пароксизмов ему не подавали никаких экстренных пособий, а проходили они сами собою через четверть, а много через полчаса. Пароксизмы не сопровождались ни судоргами ни пеною, как это бывает в эпилепсии. Теряя сознание во время обморока, по окончании его, Шамиль ничего не помнит; физических страданий при этом и после этого, кроме предшествующих обмороку, никаких не испытывает. О страданиях моральных во время обморока, он совсем умолчал. На то, что Шамиль называет в своей болезни главным и притом составляющем неизбежную ее принадлежность, это, как он выражается «размягчение» больших берцовых костей, которые, при всяком давлении, образуют впадины. Говоря об этом, Шамиль тут же обнажил одну из своих ног и, взяв мою руку, пальцами ее подавил в нескольких местах по протяжению кости: впадины действительно образовались тотчас же и почти настолько глубокие, сколько можно это сделать в черством хлебе.
Предвестниками пароксизмов служили, как упомянуто выше, биение сердца, головокружение и безотчетная тоска. Однако, случалось иногда, что болезнь ограничивалась одними этими приступами: самого обморока не бывало; это означало, что люди, имевшие к Шамилю надобность, встретили в своем желании видеться с ним какие либо препятствия, от них независящие.
Выслушав внимательно Шамиля и дополнив сообщенные им о своей болезни сведения самыми мелкими подробностями, я пришел к тому заключению, что он одержим каталепсею и, вместе с тем, имеет расположение в водянке . То и другое при таких точно условиях мне случалось очень часто видеть в военных госпиталях. Однако замечая с какою настойчивостью Шамиль хочет обратить это простое явление в нечто сверхъестественное, я удержался от разъяснения этих данных простым логическим способом. Тем более это было необходимо, что при нашем разговоре находилось несколько посторонних лиц . Вместо того, не называя болезни, я выразил убеждение в необходимости лечиться.
В ответ на это Шамиль объяснил: что и мнение мое и само название болезни ему давно известны, но что все это вздор потому, что хотя водянка и имеет в своих наружных признаках некоторое сходство с его болезнью, но в сущности между ними нет ничего общего. Затем он спросил меня: упоминается ли «в ваших книгах» об этой болезни, или неизвестна ли она нам из каких-либо других источников.
Я отвечал кратким объяснением ясновидения, прозорливости юродивых, и упомянул о некоторых новейших чудесах месмеризма. Заметно было, что слушая перевод моих слов, Шамиль казался как будто недовольным тем, что сущность его болезни известна не ему одному. «Нет, сказал он под конец; это то, да не то, это совсем другое». Вслед за тем, он обратился ко всем присутствующим с вопросом, от чего по их мнению происходит его болезнь и при каких условиях человек может скорее ей подвергнуться?
Потом, заметив, что Грамов, лично занятый вопросом, не передал его мне, и потому я не участвую в общем стремлении добиться решения предложенной им темы, Шамиль потребовал, чтобы вопрос был передан и на мое воззрение.
Соображая, что противоречие в этом деле ни мало не изменит его взгляда на вещи, а скорее повредит нашим добрым отношениям, я убедился в этом окончательно, взглянув на физиономию Шамиля: необыкновенно оживленное лицо его и яркий блеск в глазах, отражавших лихорадочное ожидание, ясно указывали, какая именно сторона его самолюбия открыта в настоящую минуту для нападения желающим. На этом основании, ни мало не медля, я отвечал, что эта болезнь, а по-моему, дар Провидения, может быть уделом только такого человека, который, будучи выше других во многих отношениях, в тоже время передается часто молитве и чтению книг духовного содержания; во время этих занятий, он некотором образом сближался с Богом, беседует с Ним, созерцает Его; и Бог по всей всесправедливости отмечает таких людей каким-либо знамением, для известности и поучения всем другим людям. И потому, я ни одной минуты не сомневаюсь, что и болезнь Шамиля, как он ее называет, происходит именно от этих причин, так как, безошибочно можно сказать, ни одна братия в самом обширном монастыре в совокупности не молится столько Богу и не читает священных книг так много, как это делает один Шамиль.
Нетерпеливое ожидание, в котором находился Шамиль, слушая мой ответ, обратилось после того в совершенное удовольствие, которое однако он старался по возможности скрыть. Не менее того, посмотрев с некоторою сановитостью на присутствующих, Шамиль торжественно указал на меня пальцем и еще торжественнее произнес: «Он угадал».
Все вышеозначенные показания Шамиля подтвердил и мюрид Хаджио в особом со мной разговоре; причем упомянул, что болезнь эта горцам была известна, и что они питали к ней высокое уважение, считая присутствие ее в человеке особенным к нему благоволением неба. Впоследствии, когда прибыло в Калугу семейство Шамиля, и мне удалось в скором времени сойтись с некоторыми членами его, они тоже подтвердили слова Шамиля и Хаджио, дополнив их высказыванием о двух причинах, вызывающих пароксизмы, независимо той, которую выставил Шамиль. Во-первых, он подвергается обмороку при внезапном сообщении ему какого-либо неприятного известия, а во-вторых, в то время, когда является к нему человек, имеющий до него надобность, но по каким-нибудь причинам не решающийся объяснить ее. Тогда Шамиль, взглянув на такого человека, тотчас падает в обморок, даже не зная о намерении просителя.
Изо всего этого, а также из подробностей, открывшихся в последующих разговорах с разными лицами, принадлежащими к семейству Шамиля, или к его дому, почти безошибочно можно заключить следующее:
1) Собственно болезнь Шамиля не подлежит сомнению и не есть притворство, но вместе с тем она есть не что иное, как каталепсия в соединении с началом водянки. Однако присутствие этой последней отвергается долговременностью существования названного симптома, который без деятельных пособий, давно бы должен был развиться в формальную водянку и приблизить ее к дурному исходу. Это самое обстоятельство и доставило возможность Шамилю считать так называемое им «размягчение костей» необходимою принадлежностью своей болезни, и указывать на это, как на сделанный самим Провидением знак, о котором я упомянул в решении предложено мне задачи.
2) Начало каталепсии следует отнести не только к периоду, указанному Шамилем, но даже гораздо ранее 1833 года. В это же последнее время, когда он увидел себя в переходном состоянии от звания любимого мюрида Кази-Муллы к званию Имама, – болезнь эта могла внушить ему мысль воспользоваться ею как средством, имеющим сильное влияние на суеверных горцев и вместе с тем полезным для усиления между ними своего видения, и для ослабления влияния Гамзат-бека.
3) Выражение: «в прежнее время чаще, а в последнее реже» ясно указывает на более частое употребление этого средства впервые годы Имамства Шамиля, когда чаще всего ему было необходимо принимать меры для укрепления в народе своего внимания, а стало быть, и своей власти.
4) Управляя Имаматом в продолжении всего того времени, когда извне окружали его самые неблагодарные условия, а внутри он представлял собою хаос, Шамиль непременно должен был изыскивать и пользоваться всякими средствами, которые только могли способствовать утверждению в его крае единства, а следовательно, порядка и надежды на успех. И нет сомнения, что он как вполне умный человек, искренно желавший блага своей стране и в совершенстве знавший все оттенки в характере своего народа, редко задумывался над выбором средств для своих административных целей, особенно, если средства эти казались ему верными.
Болезнь, продолжающаяся так долго и не имеющая при отсутствии пособий никаких вредных последствий ни на общее состояние здоровья больного, ни на его организм, без всякого сомнения не требует лечения и теперь: и едва ли представляет опасность для его жизни; но она должна быть очень интересна для медицинской казуистики потому, что причины, отвергающие существование в Шамиле водянкой, не взирая на столь несомненный признак, как «размягчение костей», усиливаются в своем значении совершенно здоровым видом Шамиля и всего его тела, которое с водянкою ничего общего не имеет, а следствие бесчисленного множества ран, огнестрельных и от холодного оружия, скорее походит на исполинский кусок битого мяса. И поэтому, если подробное исследование его болезни будет признано почему-нибудь полезным, то для этого необходимо вызвать его согласие постепенно, совершенно посторонним разговором и никак не начиная его прямо с болезни, потому что Шамиль лечиться не любит, докторов ex professio не терпит, и если только они выкажут пред ним настоящие свои намерения, то по всей вероятности, ничего не увидят и не узнают.
В заключение, считаю необходимым объяснить причину Калужского обморока.
В числе мусульман, являющихся к Шамилю каждую пятницу для общей молитвы, сегодня пришел вместе с другими один из сосланных сюда горцев, по имени Абдулла, который постоянно режет для Шамиля всякую живность. Получив сведение, что в этот день необходимо зарезать несколько штук баранов и птиц, я послал сказать камердинеру Шамиля, что он приказал Абдулле зайти по окончании молитв ко мне. Не дождавшись этого, камердинер отправился наверх, где происходило молебствие; и Шамиль, заслышав его шаги, упал в обморок.
Так объяснил мне причину обморока сам Шамиль, говоря, что сердце чувствовало ту надобность, которую имел в нем камердинер.
Я не счел нужным возражать ему ни на счет экстренности этого дела, ни в отношении того, что камердинер имел надобность не к нему, а к Абдулле.
5-го января. Сегодня Шамиль рассказывал мне о богатстве Кавказской природы и о разных достопримечательных предметах, которые, в бытность его Имамом, отыскивались, большею частью случайно, в курганах и лесах Чечни. К сожалению, полученное во время заговора известие о скором прибытии семейства пленника помешало продолжению интересных его рассказов, и я успел приобрести сведения только об остатках некоторых, по-видимому, допотопных животных.
Первое, о чем упомянул Шамиль, был человеческий зуб в 13 фун. весом. Зуб этот был вырыт в лесу близ аула Алистанжи еще до 1845 года и хранился в доме Шамиля с самого похода кн. Воронцова в Дарго. В это же время, он сгорел вместе с домом.
Мюрид Хаджио, подтверждая показание Шамиля, сказал, что он тоже видел этот зуб.
Нет никакого сомнения, что это зуб мамонта.
Кроме того, Шамиль объявил мне, что в земле, занятой лесами на пространстве от Дарго до Веденя, есть множество остатков ископаемых животных, или как он говорит, «прежних людей», которые имели еще неизвестные науке размеры, именно: человеческое ребро длиною в оглоблю; кости рук и прочих частей тела тоже соразмерной этому величины. Но тут Шамиль поспешил приубавить, что сам он не видел ни ребер, ни рук, ни ног, а только слышал о них, но слышал так часто и притом от людей заслуживающих доверия, что решается и сам говорить об этом, как о деле верном.
Мне кажется, что если б общество испытателей природы составило бы хоть самую краткую программу для руководства моего в расспросах Шамиля по этой части, то можно было бы получить подобного рода сведения более полные и разнообразные, нежели те которые будут собраны под влиянием моего невежества.
11-го января. Со времени прибытия в Калугу семейства Шамиля, я не видел его целых шесть дней: все это время, он совершал в кругу своих домашних благодарственные молитвы за благополучное с ним соединение, или сидел в обществе жены, рассказывая о том, что видел и испытывал в продолжении четырехмесячной их разлуки. Наконец, сегодня, пришел он ко мне сам и объявил, что он соскучился, предложил поговорить о чем-нибудь. Со своей стороны выбор темы для разговора я предоставил ему; но он настоятельно требовал, чтобы первый вопрос сделал я, обещая за это отвечать мне положительно и без утайки на все, о чем бы я ни вздумал спросить его в этот раз. Он был в очень хорошем расположении духа.
Застигнутый врасплох, я не придумал ничего особенно замысловатого, а остановившись на первой попавшейся мысли, я спросил Шамиля, от чего до приезда семейства он печалился иногда о предметах далеко не первой важности, а между тем, ни одного раза не выразил сожаления ни о потере власти, ни о потере имущества?
Кажется, Шамиль не ожидал такого моего вопроса с моей стороны потому, что заметно было, как он для выигрыша времени пытался, впрочем с очень довольным видом, обличить меня в коварстве, которым, вместо одного условленного вопроса, я предложил ему два; со своей стороны я доказал, что сделал только один.
-Нет два, под конец возразил Шамиль: один – о власти, другой – об имуществе.
-Это почти все равно.
-Совсем не все равно: это также похоже одно на другое, как я похож на Персидского Шаха.
Персидский Шах шиит; Шамиль суннит. Между этими двумя сектами существует, как известно, вражда непримиримая. Впрочем, я тебе отвечу на оба вопроса, продолжал Шамиль: сперва о власти, а потом об имуществе.
И он говорил долго и много, однако, не мог высказать всего: частые намазы никогда не допускают полного окончания разговора о предметах сложных, как бы ни были они интересны для самого Шамиля; в последующие же дни не представлялось случая возобновить сегодняшний разговор, а вслед затем приехал полк. Богуславский, с которым все они отправились в скором времени в Москву.
Беседа «о власти и имуществе», характеризуя очень рельефно личность самого Шамиля, имеет в этом отношении большой интерес. Но так как он значительно уменьшится через отсутствие некоторых недосказанных подробностей, то я должен отложить описание этого предмета до следующего дневника. Теперь же, считаю возможным отделить из рассказа Шамиля один эпизод, который, как мне кажется, может иметь значение историческое.
В числе имущества Шамиля, разграбленного горцами во время последних событий на Кавказе, было много драгоценных вещей, принадлежащих частью самому Шамилю, а частью его женам. Потеря состояния возбуждает еще некоторое сожаление со стороны последних, да и то распространяется преимущественно на принадлежности женских нарядов; а если судить вполне беспристрастно, то сожаление возбуждается в них совершенным неимением приличных костюмов, в чем они убедились, рассмотрев на днях наряды жены переводчика Мустафы Яхъина, которые обратили внимание их не столько украшениями, сколько опрятностью, вследствие чего сами пленницы сознались наконец, что их собственные наряды не что иное как рубища в буквальном смысле этого слова. Впрочем, в горах существовала на наряды постоянная мода .
Соображая число лиц, составляющих семью Шамиля, и неизбежную необходимость одеть их всех с головы до ног теперь же, нельзя не опасаться, что по крайней мере на первый год, 10-ти т.р. ему не достанет.
Что касается самого Шамиля, то он, выражаясь известным афоризмом, думает обо всем этом также мало, как о прошлогоднем снеге. Только однажды выразил он сожаление о потере рукописи, содержащей описание собственной его жизни.
Теперь тоже, говоря со мною о причинах, по которым не доступно для него сожаление о потери власти и имущества, он высказал несколько слов, способных возбудить предположение о том, что есть еще предметы, кроме рукописной биографии, потеря которых для него не менее чувствительна. Впрочем, это никак не доказывает существования в Шамиле, каких-либо корыстолюбивых стремлений: приобретательная способность также мало в нем развита, как и в грудном ребенке, и столько же, как этот последний, Шамиль знает толк в деньгах и во всем, что составляет благосостояние частного человека.
Одним из многих доказательств этого убеждения могут служить предметы, о потере которых Шамиль сегодня говорил. Это были – корона Персидского Шаха Надира и парадное седло его.
По словам Шамиля, лет сто двадцать или сто тридцать тому назад , Кавказ подвергся вместе с Грузией нашествию Шаха Надира. Разорив на пути своем к Дагестану весь край, по которому проходил, Шах Надир явился, наконец, на Турчидаг, для покорения этого края. Но вместо ожидаемой покорности, он был разбит горцами наголову. Потеряв большую часть войска, весь обоз и казну, Шах Надир мог спастись сам, только обратившись в простого волка. В этот момент, когда окончательное поражение его сделалось очевидным, Шах Надир сбросил с себя корону и, пересаживаясь со своей лошади на другую, провозгласил: «да будет проклят тот из моих потомков, кто издумает еще когда-нибудь придти в эти страшные места»!
И корона и седло были осыпаны драгоценными каменьями. Остов короны был из железа, наружная оболочка серебряная литая, со многими золотыми украшениями, служившими оправою для камней. Общий вид короны напоминал католическую митру. Вокруг широкого конца короны был золотой обод, шириною немного менее ладони. На нем была надпись – стих из Корана . Над этой надписью красовались два большие изумруда, пускавшие от себя наискось по одному перу из золота. Выше их, как раз посреди короны, был третий изумруд, с таким же пером, но только вставленным вертикально. Продолжением этого пера за верхнюю оконечность короны служило тоже перо, только из брильянтов.
В таком виде знал Шамиль корону, также и седло, еще задолго до вступления своего в звание Имама. В глазах горцев, вещи эти не имели, по-видимому, большого значения, потому, что часто переходили из рук в руки как подарки, или как предметы мены и купли. В этих странствиях, они постепенно лишались своих украшений, и наконец, когда Шамиль, сделавшись Имамом, приказал разыскать их и купить у последнего их владельца, то они достались ему в совершенно истерзанном виде: большая половина драгоценностей была вынута без пособия каких-либо инструментов, кроме кинжала, или топора. Осталось в целостности одно брильянтовое перо, которое Шамиль заблагорассудил тоже отделить от короны, и вместе с нею хранил очень тщательно, как трофей, составляющий славу Дагестана. За всем тем, трофей Дагестана продолжал терять свою материальную ценность под руками жен и дочерей Шамиля, которые, пользуясь отлучками его из Дарго, вынимали понемногу камни для украшения своих нарядов. С сожалением говоря об этом, Шамиль приписывает такое варварство несовершенству женской натуры.
Наконец, корона и седло, в числе прочего имущества Шамиля, попались в руки горцев при разграблении транспорта, следовавшего из Ведения в Гуннб.
Где находятся эти вещи теперь – Шамиль не знает; но младший зять его Абдуррахим, объявил мне, что корону, или вернее, остатки ее, он видел у своих родных в Казикумух в то время, когда приезжал к ним из Темир-Хан-Шух пред отправлением в Калугу. Потом, заметив, что я очень интересуюсь этим предметом, Абдуррахим предложил мне эту корону в подарок, ручаясь, что его родные с удовольствием отдадут ее; и только просит позволения написать к ним с подпоруч. Граммовым, который вероятно скоро отправится на Кавказ и именно в те места, где проживают родные Абдуррахима.
Имея в виду, что означенная корона может составить приятное приобретение для одного из наших музеев, я со своей стороны принимаю смелость просить разрешения Абдуррахиму отправить с Граммовым письмо, которое предварительно может быть переведено на русский язык кандидатом Турминским.
Абдуррахим сделал мне рисунок короны от руки, чернилами и сухою тушью, настоящего употребления которой он до сих пор не знал, а кусок, взятый им в мое отсутствие у меня, он принял за уголь. Работа его продолжалась две минуты. Упоминаю об этих подробностях, как об одном из фактов, доказывающих необыкновенные способности Абдуррахима, выказывающего к тому же самое горячее желание учиться. Он еще очень молодой человек (18 лет) и потому учиться сначала – для него далеко не поздно. Выехав из Темир-Хан-Шуры едва умея сказать по-русски несколько отдельных слов, он, за пять недель путешествия до Калуги, выучился у шт.-кап. Гузей Разумова русской грамоте вполне и теперь читает, пишет и сочиняет очень толковые письма без всякого постороннего пособия. Все эти данные заставляют ожидать от Абдуррахима в будущем много очень хорошего.
14-го января. Зайдя сегодня к Шамилю, я застал его за исполнением обряда, совершаемого каждую пятницу: мюрид Хаджио брил ему голову. Заметив, что он делает это без пособия, мыла и даже без кисточки, а заменяет этот последний инструмент собственными пальцами, смачивая их по временам тепловатою водою, я предложил Шамилю принять в употребление для столь частой операции мыло и кисть, но он отказался по той причине, что мыло производится из сала тех животных, которые биты не мусульманскими руками, а кисть выделывается из шерсти животного, воспрещенного пророком к употреблению, как относительно мяса, так и в отношении какой бы то ни было другой пользы в домашнем быту.
Не смотря на важность своего занятия, Шамиль пригласил меня остаться «посидеть». Я воспользовался этим случаем, чтобы узнать о причинах, послуживших основанием обычая мусульман брить волосы на голове и на всем теле, за исключением усов и бороды. Первое я до сих пор ошибочно приписывал одному из тех правил Корана, которое, подобно запрещению пить вино и есть свинину, постановлено пророком в видах сохранения народного здоровья. Причину второго обычая я совсем не знал. Шамиль объяснил мне то и другое, изложив прежде общий взгляд на все, что относиться к этому обычаю.
Бритье волос, также как и обрезание, омовение детей до совершеннолетнего возраста, крашение бороды и многие другие обряды, суть не что иное, как правила, которыми руководствовался Магомет в домашней своей жизни. Испытав всю пользу, которую он приносит в гигиеническом отношении, пророк хотел ввести их в обыденную жизнь мусульман. Го соображая при этом, что значение их в деле собственно религии слишком маловажно для того, чтобы требовать для них непременного исполнения, он не включил эти правила в состав Корана и передал их изустно своим ученикам и приблеженным, которые составили из них особый кодекс, известный под именем Сунната (Суна).
Служа дополнением Корану, Суннат относится к нему так же, как творения св. отцов, писавших о земной жизни Спасителя, относятся к Евангелию. По объяснению Шамиля, исполнение мусульманами требований Сунната не предписывается, а только предлагается, как хорошее средство угодить Богу подражанием земной жизни Его пророка. Мусульмане, исполняющие эти правила, в загробной жизни получат награду; не исполняющие наказаны не будут, но они, во-первых, получат за это строгий выговор, а во-вторых, на общем суде лишатся права на ходатайство за себя, пророка и других угодников.
Большую часть требований Сунната составляют, как видно, те условия народной гигиены, которые занимают не последнее место почти во всех религиях. Это объясняется тем, что и самое знание, построенное Магометом, имеет в своем основании различные начала других религий. Таким образом, от Евреев заимствовано им образование, из Нового Завета взято правило, впрочем, не обязательное, прощать обидевшим их и друг. Но есть в числе требований Сунны и такие, которые, принимая начало из преданий о первых временах человечества, опоэтизированы (а может быть искажены) Магометом, или людьми, передававшими ему эти предания. Из этого-то источника и возникает идея о необходимости уничтожать на теле волоса. Шамиль относит начало этого обычая ко времени падения первых человеков. Кажется, предания всех религий и всех народов мало противоречат друг другу в подробностях миросоздания и житье-бытье наших прародителей.
Точно так же объясняется это и Магометом. Только одно обстоятельство, не столько противоречит нашим преданиям о грехопадении, сколько пополняет их.
Дело состоит в том, что по преданиям мусульман тело Адамы и Евы было покрыто чем-то вроде чешуи, остатки которой мы видим теперь на оконечностях наших пальцев, в виде ногтей. Кроме того, в конструкции их тела существовала исключительная особенность, не допускавшая действия нынешних законов пищеварения, которое заменялось испариною, имевшею необыкновенно приятный запах. Обстоятельство это, как средство, способствовавшее чистоте и опрятности райского жилища, которое в иных условиях и не могло быть, получило в понятиях мусульман достоверность факта.
После показания об этих исключительных условиях существования в раю первых людей, мусульманское предание ничего не изменяет во всем остальном, что только рассказывается и нашими преданиями, до самого грехопадения, о жизни Адама и Евы. Жизнь эта, по мнению мусульман, текла в таком же приятном однообразии, как думаем о том и мы.
Но в момент преступления мусульманское предание представляет положение их более разнообразным, нежели наше. Шамиль рассказывает об этом следующее:
Лишь только первые люди вкусили от запрещенного плода, все побуждения земной природы человека тотчас же появились у них в одно время с обращением наружного вида тела из прежнего в тот самый, в котором мы видим его теперь: вся чешуя вдруг отпала, оставив, как признак своего существования, по одной чешуйки на оконечностях пальцев. В то же самое время и процесс пищеварения получил теперешние условия.
Почувствовать о, что прежде никогда с ними не бывало, Адам и Ева в ужасе и беспамятстве начали делать руками разные жесты, и те места, до которых они при этом дотрагивались к вещему их ужасу покрывались вдруг волосами.
Как живое напоминание о действии, повергнувшему род человеческий в неисчислимые и нескончаемые бедствия, волосы получили в мнении мусульман значение прямого и непосредственного результата преступления наших прародителей. И вот, для очищения тела своего от этой проказы и чтоб удалить от своих глаз, столь видимый знак грехопадения, Магомет начал первый истреблять волосы на своем теле и предложил тоже своим последователям, не обязывая их, как сказано выше, непременным исполнением этого обряда.
В заключение своей легенды, Шамиль рассказал вкратце о последних минутах пребывания первых человеков в земном раю.
Вскоре после нарушения заповеди, в жилище преступников явился ангел Джабраил (Гавриил), не редко навещавший их и прежде. Смущение, разлитое на их лицах и в самих позах, побудило ангела Джабраила спросить о причине столь ненормального состояния. Преступники, смущение которых постепенно усиливалось, решились в первый раз в своей жизни солгать и отозвались незнанием. Но ангел Джабраил, чувствуя отсутствие приятного запаха человеческой испарины, от чего изменилась и сама атмосфера райского жилища, сказал, указывая на них: «а это что?»
Первые человеки окончательно переконфузились, и в этом состоянии солгали в другой раз уже бессознательно: «это, так», отвечали они, сгорая от стыда.
Тогда ангелу Джабраилу сделалось понятным все: он взглянул на финиковое дерево, плоды которого запретил Бог кушать, и открыв не нем недостаток, немедленно изгнал преступников из рая.
8-го февраля. Завтра должен возвратиться из Москвы Шамиль. Это будет неделею позже того, как он рассчитывал и как объявил о том при отъезде своим женам. По этой причине, в продолжение последней недели, ко мне беспрестанно являлись посланные из «серала», с вопросами, что такое случалось с Шамилем: не отправлен ли он в Мекку, или не повезли ль его в Сибирь? Наконец, сегодня, Зейдат пожелала узнать: действительно ли с него сняли голову, а его свиту взяли в солдаты, как это говорит ей ночью один старик очень почтенной наружности.
Все это доказывает крайнюю мнительность горцев, а вместе с тем удостоверяет справедливость показания Шамиля о стремлении их к правдивости, малейшее уклонение от которой способно вызвать в них самые нелепые догадки, а следовательно и таковые же действия.
Успокоительные ответы, игрушки для детей и, неизбежные в близком соседстве, услуги, которые случалось мне оказывать обитательницам серала, и особливо несколько советовать, потребованных им от меня на счет этикета, соблюдаемого нашими дамами при приеме гостей и наконец, советы относительно некоторых тайн дамского туалета, – весьма много сблизили меня с затворницами, так, что сегодня мне прислано сказать, – что я для них «ровно-ровно брат родной».
Вслед затем, явилась посланная от Шуанет, с ее собственным лисьим салопом и с покорнейшею просьбою – приказать продать его, а на вырученные деньги купить брильянтовый браслет, но только с соблюдением величайшей тайны, потому, что и Зейдат точно также распорядилась с завезенными ею с Кавказа деньгами, отдав их с тою же целью и также секретно мюриду Хаджио, при отправлении его в Москву.
Исполнив это поручение, посланная (жена переводчика Мустафы Ях-ина) объявила, что жены Шамиля и его дочери денно и ночно плачут. На вопрос – о чем они плачут, – я получил объяснение, что причина тому – неимение брильянтов и дорогих нарядов, которых прежде у них было очень много, но все они, в последнее время бытности их в горах, ограблены. Но это ничего бы не значило, если б не видели они бриллиантов на Калужских дамах: до посещения их все женщины были покойны и совсем не думали о своих драгоценностях, с тех пор, как в нашем доме было много брильянтов, они каждый день убиваются: «все плачут, все плачут».
И действительно: в последний раз, когда в один и тот же момент в приемной Шамиля собралось до тридцати дам, – некоторые из них имели на себе так много брильянтов, что нельзя было не отнести этого обстоятельства к желанию возбудить некоторую зависть в женах и дочерях бывшего предводителя горцев.
Эти и многие другие подробности раскрыли предо мною весь домашний быт Шамиля, и я прихожу к тому заключению, что нет в нем ни малейшего порядка, особливо по хозяйственной части; женщины и не думают приниматься за нее: она находится в ведении мюрида Хаджио, который о домашнем хозяйстве имеет самый сбивчивые понятия, и из всех обязанностей этого дела знает только одну: по выслушании какого-либо хозяйственного вопроса, спросить: «нэча монет», сколько рублей? С отъездом его, хозяйственная часть перейдет в руки Магомета-Шеффи, который знает в нем толк несравненно менее Хаджио: а Зейдат, к которой я неоднократно адресовал просьбы относительно принятия в ее ведение (как старшей) дома и хозяйства ее мужа, – положительно отвечала, что она и в горах не занималась хозяйством, а здесь тем менее может и желает им заняться, и что в бытность их в Дарго в ее ведении находились только фрукты и виноград, которых, к особенному ее сожалению, здесь нельзя кушать так много, как это делали они у себя «дома».
Слыша подтверждение этого от некоторых мужчин и теряя вследствие того надежду, чтобы хозяйство Шамиля перешло в более опытные руки, я более и более убеждаюсь в недостаточности 10-ти т. р., независимо брильянтов, которых быть может Шамиль будет иметь благоразумие не покупать.
10-го февраля. Вчера Шамиль возвратился из Москвы, а сегодня жаловался на сильную боль в ногах. Призванный медик осмотрел больного и объявил, что у него скорбут, наружным признаком которого служат синие пятна. Немедленно приняты должные меры: кроме фармацевтических средств, предписана приличная диета и моцион. Последнего условия, по случаю холодного времени, Шамиль сначала не хотел принять, и уж впоследствии и то с большим трудом согласился исполнить требования врача. Теперь он ежедневно перед вечером гуляет в саду. Это так ему понравилось, что сделав на первый раз очень небольшую прогулку, он начал постепенно ее увеличивать, и теперь доходит до крайней усталости.
Желая воспользоваться этим случаем, чтобы доставить женам и дочерям пленника возможность сколько-нибудь освежиться, я просил доктора предложить это Шамилю. Но, не взирая на довольно убедительные доводы, Шамиль решительно отказал и только впоследствии, испугавшись угроз доктора на счет неизбежности эпидемии, он согласился выпускать женщин из комнаты в сад и то не иначе, как в глубокие сумерки. Это первая уступка, сделанная им в строгости содержания женщин его дома. Последние в восторг, и вместе с его сыновьями благословляют свой плен, только по разным побуждениям.
По моей просьбе, доктор делает наблюдения, между прочим, и над «размягчением костей», подробности чего, я не счел, однако, нужным ему объяснять.
14-го февраля. С самого прибытия в Калугу семейства Шамиля, не редко случалось мне замечать явные признаки неудовольствия во взаимных отношениях сыновей и зятьев пленника. С течением времени, признаки эти становились более и более зловещими и, наконец, теперь, не взирая на все старания молодых людей скрывать от меня настоящие свои отношения, вражда полная и ненависть непримиримая ежедневно выказываются передо мною или в кровавом взгляде Абдуррахмана, или в едком сарказме благородного, но опрометчивого Магомета-Шеффи, или в виде царапин на лице Абдуррахмана. Что касается Гази-Магомета, то по наружным его действиям, в которых видно участие рассудка и приличия, можно заключить о большом желании, с его стороны, прекратить такой порядок вещей хотя на время, или, по крайней мере, устранить в нем крайности. Обще же, всматриваясь в его физиономию, нельзя не придти к убеждению, что если он и питает какое-либо неприязненное чувство, то в нем оно должно быть гораздо глубже и сильнее, нежели во всяком другом человеке.
В продолжении почти двух месяцев я с живейшим интересом следил за постепенным ходом и развитием этой прискорбной вражды, останавливая более резкие в ней выходки частным своим присутствием между враждующими, которые к тому же, по заведенному в доме порядку, бывают вместе почти с утра до ночи. Наконец, в настоящее время, потеряв всякую надежду к радикальному прекращению вражды, а напротив, получив самые серьезные опасения относительно возможности дождаться результатов более плачевных, нежели те, которые, изредка, появляются на лице Абдуррахима, – я решился воспользоваться первым, случаем, чтобы принять против этого зависящие от меня меры без содействия самого Шамиля, который, известившись об этом, может только огорчится, но никак не привести дело к окончанию путем мирных сношений.
Такой случай представился сегодня: у меня обедали Гази-Магомет и Магомет-Шеффи. В последнее время мне удалось с ними сблизиться, хотя еще и не в той степени, которой бы я желал достигнуть для приобретения разных сведений по составленной мною программ.
За обедом, Гази-Магомет рассказал мне о некоторых подробностях пребывания своего в Темир-Хан-Шур. Рассказы эти выражали, между прочим, недоверие его к обещанию Даниэль-Султана возвратить ему свою дочь; такое же недоверие к медицинскому свидетельству о ее болезни и наконец уверенность, хотя и не совсем твердую, в том, что весною, вместо того чтобы везти ее в Темир-Хан-Шуру, на соединение с ним Гази-Магометом, Даниэль-Султан зарежет ее.
Он охотнее отрубит себе обе руки, нежели отдаст ее в наш дом, заключил Газа-Магомет. Высказывая, быть может в первый раз в своей жизни, одушевлявшее его чувство, Гази-Магомет вдруг переменил повествовательный тон на вопросительный, и устремив на меня взгляд, против обыкновения самый пристальный, очень резко спросил: «Какое наказание было бы ему определено, если бы он убил Даниэль-Султана?»
Я отвечал, что он по моему мнению самым тяжким наказанием он по всей вероятности считал бы для себя негодование Государя Императора.
В эту минуту мне было очень приятно смотреть на Гази-Магомета и слушать его: в его словах и на его лице так ясно отразилось раскаяние и искреннее сознание своего долга, что не возможно было сомневаться в правдивости того и другого. Между прочим, он выразился таким образом, что «Его Величество» осыпая милостями Шамиля и все его семейство, если и изволит ожидать какого-либо знака признательности с их стороны, то, наверное, не того, какой думал было явить он, Гази-Магомет. Затем, он высказал свое удовольствие относительно того, что мне удалось указать ему настоящие его обязанности.
Заметив, что случай этот оставляет для наших взаимных отношений большой шаг, я поспешил воспользоваться им, чтобы вызвать Гази-Магомета на откровенность по поводу драмы, разыгрывающейся в нашем доме. По окончании обеда, влюбленный в свою жену Магомет-Шеффи тотчас же ушел домой, а я, оставшись с Гази-Магометом, переводчиком Граммовым и мюридом Хаджио, который составляет половину Гази-Магомета , завел речь в таком направлении, что не было ему, возможности ни уклониться от разговора, ни скрыть каких-либо подробностей этого дела. Впрочем, освоившись со мною очень скоро, он напоследок даже просил меня «пособить» ему, то есть в известные моменты, принять необходимое участие, если только без меня нельзя будет обойтись.
В разговоре нашем обнаружилась вся история этой вражды: она имеет своим началом бракосочетания дочерей Шамиля, Нафиссат и Фатимат, с родными братьями жены его Зейдат Абдуррахманом и Абдуррахимом.
Сознавая необходимость утвердить влияние своего отца и упрочить в будущем свое собственное значение, сыновья Шамиля думали привести это в исполнение посредством брачных союзов. На этом основании, женившись сами на дочерях людей значительных по богатству и по влиянию в народе, они предполагали таким же образом выдать замуж и сестер.
Вначале они имели полный успех: Шамиль обещал отдать обеих дочерей за двух сыновей Кибит-Магома. Впоследствии, по взаимному с ним согласию, он оставил свое слово за одною только дочерью; другую же обещал сыну уважаемого в Дагестане наиба, Албаз-Дебира. Но вслед за тем, по поводу происшедших между всеми этими лицами несогласий, а в особенности вследствие настояний Зейдат, желавшей иметь всегда подле себя надежную поддержку, Шамиль отказал Кибит-Магома и Албаз-Дебиру, и выдать своих дочерей за сыновей своего же тестя Джемаль-Эддина. Изумление и негодование было общее, как в семье Шамиля, так и в народе. Независимо того, оскорбленные наибы поклялись отомстить за эту обиду и во время последних событий сдержали свою клятву.
Зародившаяся таким образом ненависть сыновей Шамиля к мужьям своих сестер, с течением времени усилилась и укреплялась сознанием первыми ничтожества последних вообще и коварного неуживчивого характера старшего из них Абдуррахмана. В особенности последний, при помощи Зейдат, успел к тому же вселить в Шамиле сильное нерасположение к Магомету-Шеффи, под предлогом равнодушия его к «книгам» и к некоторым требованиям религии. Честный Магомет-Шеффи, по свойственному ему темпераменту, раздувает это пламя сарказмами против всех «мужиков-зятьев» Это очень дурно действует на необузданного Абдуррахмана, который, по словам мюрида Хаджио, не удовольствуется одними интригами, но рано или поздно расплатится с Магометом-Шеффи кинжалом. Чрезвычайно осторожный в разговоре Гази-Магомет, не подтверждая формально опасений своего друга Хаджио относительно кинжала, выразился об этом предмете таким образом, что «иншаллах», то есть авось Бог даст этого не случиться. Впрочем, впоследствии он меня просил считать слова ХаджиоЮ сказанные от его имени, его собственными словами.
Когда Гази-Магомет при содействии Хаджио объяснил мне все выше изложенные подробности, я спросил его: «зачем же привез он в Калугу сестер с их мужьями».
Гази-Магомет отвечал, что действительно это очень дурно, что не только не желал этого он, но и сам Шамиль, отпуская его в Темир-Хан-Шуру, строго приказывал не брать сестер с мужьями с собою, зная вероятно взаимные отношения молодых людей и не предвидя от их ничего хорошего по что здесь встретилось обстоятельство, против которого он никак не мог устоять, а именно: когда приехал он в Шуру, сестры объявили ему, что они лучше умрут, нежели расстанутся со своим отцом. Зная сильную их привязанность к Шамилю, Гази-Магомет думал было устроить это дело таким образом: взять в Калугу одних сестер, а мужей их оставить в Дагестане. Но мужья в свою очередь объявили, что они не позволят женам ехать одним без себя, а что если ехать, то ехать всем. Тогда Гази-Магомет решился не брать никого. На это сестры возразили, что если он их не возьмет – то они умертвят себя на его глазах. Не смотря на очень молодые лета, дочери Шамиля отличаются энергиею, слишком хорошо известною Гази-Магомету, который поэтому вполне был уверен в точном исполнении их намерения. Это самое и побудило его взять сестер в Калугу, в противность приказания отца, настояний брата и своего собственного желания.
Выслушав Гази-Магомета, я сказал ему в виде предположения, что если Шамиль не желал приезда дочерей, то без сомнения он пожелает отправить их обратно, к чему весною представляется такой удобный случай.
На это Гази-Магомет отвечал отрицательно и объяснил, что в продолжении последнего времени Абдуррахман столько же успел вкрасться в расположение Шамиля, насколько прежнее расположение к Нафиссат усилилось в ее отце, что поэтому удаления этой четы из Калуги Шамиль желает менее и что наконец, об этом обстоятельстве, никто из всей семьи не посмеет и заикнуться перед Шамилем.
Я выразил новое предположение, что если заикнусь я, то может быть Шамиль ничего против этого не скажет.
Гази-Магомет отвечал, что хотя он действительно против этого ничего не скажет, и даже согласится отправить Абдуррахмана, если только будет на то «бумага» от начальства, но что он сочтет это ни за что иное, как за одну из обязанностей пленного и ,притом, столько же для него тяжкую, как смертная казнь и что наконец, если на это стеснение формального предписания нет, то Шамиль непременно утратит ко мне все свое доверие.
О последнем обстоятельстве Гази-Магомет упомянул в виде предостережения. Которое должно служить знаком особенного ко мне расположения.
Я поспешил уверить его, что бумаги никакой не имею, а что сказал это единственно из желания сделать для них что-нибудь хорошее; но так как он, Гази-Магомет, говорит, что хорошего из этого ничего не будет, тоя беру слова свои назад, и конечно не скажу Шамилю не слова.
В заключение, я спросил Гази-Магомета, что бы он предполагал сделать для прекращения этой вражды, или, по крайней мере, для устранения в ней крайностей.
Осторожный Гази-Магомет отвечал дважды повторенным «иншаллах», и прибавил, что если что-нибудь и случится, то он сейчас же даст мне знать.
На предложение мое – не поздно ли тогда будет, отвечал Хаджио. Он очень ясно выразил уверенность, против которой Гази-Магомет не возражал, что если Абдуррахман не уедет, то Магомет-Шеффи или будет зарезан, или убежит из Калуги, чтоб определиться куда-нибудь в службу, к которой он имеет большое влечение и, что он (уже) сделал бы это теперь, если бы не боялся огорчить отца уж слишком много.
Закончив разговор надеждою и со своей стороны, что может быть и в самом деле ничего не случится, я успокаиваю себя болезнью Магоме-Шеффи (желчною лихорадкою), которая, по всей вероятности, еще не скоро позволит ему выйти из своей комнаты. В тоже время, я постарался привлечь к себе Абдуррахмана, которого в особенности интересуют география, географические карты и глобусы.
Спокойствие это, надеюсь, продлится до самого отъезда Гази-Магомета, а к этому времени быть может откроется возможность отправить с ним и Абдуррахмана, к чему я нахожу необходимым приложить все мое старание.
16-го февраля. Сегодня явился ко мне принадлежащий к дому Шамиля персианин Хайрулла, и объявил, что он имеет ко мне секретное дело.
Еще с самого прибытия в Калугу, Хайрулла неоднократно приходил ко мне с рассказами о своей преданности Шамилю, об услугах, оказанных им его семейству, и вообще об очень хороших качествах, принадлежащих собственно ему. В этих разговорах, между прочим, обнаружилось, что Хайрулла – персидский подданный из Афганистана, уроженец гор. Герата. В звании дервиша, он много путешествовал по мусульманским святым местам с богоугодною по его словам келью, и наконец, лет семь тому назад и, перепродаваемый из рук в руки, – попал, наконец, к Шамилю в Ведень. Во время этих мытарств, он утратил свой паспорт, выданный Персидским правительством и для проезда в Русские пределы засвидетельствованный нашим консулом в Трапезонде.
Хейрулла исполняет в доме Шамиля обязанности разнообразные, в общем, они могут быть очень верно охарактеризованы одним словом – бездельничеством.
Но самая заметная из этих обязанностей – серальные интриги. Зная, что без них невозможно обойтись ни одному мусульманскому семейству, особливо составленному из таких разнородных элементов, как семейство Шамиля, я бы не решился и упоминать о стремлениях Хайруллы, если б в этих стремлениях не заключалось существенного вреда, распространяющегося на все семейство вообще, а на отношения сыновей Шамиля с зятьями в особенности.
Чтобы сделать понятным влияние пленного Хайруллы на семейную жизнь его бывшего господина, следует объяснить, что в домашней жизни Шамиля преобладают два влияния, влияние Зейдат, основанное на уважении Шамиля к ее отцу, каковое она успела обратить и на себя. Есть еще третье влияние, влияние другой жены Шамиля, Шуаннет; но оно совершенно пассивное, потому, что женщина эта сосредоточивает все свои интересы в одном Шамиле, и затем не интересуется ничем остальным в мире, исключая разве своей дочерью.
Зятья Шамиля, родные братья Зейдат, составляют в настоящее время яблоко раздора между двумя первыми лицами. Отчуждение жен Шамиля от всего мира побудило Зейдат избрать Хейруллу – единственного мужчину, который допускается в их общество, второстепенным орудием своих действий против усилий Гази-Магомета и его брата «сплавить» весною непрошенных гостей из Калуги на Кавказ. Участие, принимаемое во всем этом Хайруллою, нисколько не исправляет дело, а напротив, доводит его по временам до вспышек, легко способных обратиться в полный взрыв.
Секретное дело, о котором Хайрулла пришел сегодня говорить со мною. Заключается в том, что по его мнению справедливо и необходимо назначить ему от казны содержание, по меньшей мере в 150 тум . ежегодно, за оказанные им заслуги России и за службу при Шамиле. На вопрос – какие именно заслуги оказал он России, Хайрулла отвечал – что это он убедил Шамиля сдаться; и что если б не он 0 Бог знает был бы теперь Шамиль в Калуге, или держался еще в Гунибе, на погибель Русских.
По объяснению Гази-Магомета и Хаджио, оказалось: что за все время осады Гуниба, Хайрулла постоянно был вне себя от страха, под влиянием этого чувства он то молился то Богу, то кричал в беспамятстве, а когда ядро, или граната пролетали вблизи его, он умолял окружающих – идти к Шамилю и просить его сдаться, угрожая в противном случае непременно умереть. Такая трусость делает непонятною решимость Шамиля держать Хайруллу в своем доме, где было место только храбрецам, всякую минуту готовым умереть без малейшего ропота. Но это обстоятельство, объясняется тем, что Хайрулла состоит при женах Шамиля в должности евнуха.
Объясним мне свое «дело», Хайрулла присовокупил: что теперь, когда Шамиль не в Дарго, а в Калуге, он сделался человеком свободным и потому желает: или вознаграждения за свою «службу», или паспорта для отправления на родину. Причем взял с меня слово довести обо всем этом до сведения высшего начальства.
Исполняя его просьбу, я считаю обязанностью просить распоряжения об отправлении Хайруллы из Калуги, как человека быть может и нужного Шамилю, но положительно вредного для него самого. К удовлетворению желания Хайруллы может служить тот законный и основательный повод, что он принадлежит к числу подданных Персидского Шаха, и с пленением Шамиля действительно не может быть сам его пленником.
2-го февраля. Сегодня Шамиль пригласил меня разделить с ним тот обед, который обыкновенно подавали ему в Дарго. По этому случаю, все женское население его дома, не исключая и жен, отправилось еще с вечера на кухню, и изгнав оттуда Русских поваров, занялось приготовлением обеда, и приготовляло его в продолжение почти двадцати часов.
По замечанию мюрида Хаджио, обед вышел тонкий, гастрономический. При всем том, нельзя было не удивляться – как может выносить человеческий желудок такую жирную, безвкусную пищу. Масло, перемешанное поровну с медом и с сырою мукою; пироги с говядиною и сахаром; суп из курицы с крепким уксусом, множество других блюд все в том же роде, – вот составные части гастрономического обеда горцев. Шамиль, не пробовавший этих блюд с самой осады Гуниба и уже привыкший к европейской пище, казалось, и сам получил в эту минуту не совсем выгодное мнение о тонкостях Даргинской кухни. Подметив раз на моем лице усилие, с которым я старался выполнить все требования застольного этикета, он заметно смущенный, обратился ко мне с объяснением о необходимости тяжелой пищи для горцев, как для людей, постоянно находящихся в тяжелой работе. На этот раз, он не зная того сам отступил от всегдашнего своего обыкновения говорит одну правду, потому, что все мужское население нашей колонии, за исключением самого Шамиля, в продолжении целого дня занимается только игрою в дурачки. Занятие это, которому они предаются секретно от главы семейства, служит, как мне кажется одним из многих доказательств стремления горцев уклонится от строгости учения (и требований) мюридизма. Все же остальное, что представляется мне в моих с ними сношениях, говорит о полном их равнодушии к весьма многим требованиям Шамиля, которые от всей души признаются ими нелепыми, а если исполняются, то единственно из уважения к личности экс-Имама.
За обедом, кроме меня и переводчиков: Грамова и Турминского, находились оба сына Шамиля, старший зять Абдуррахман (младший не допускается в общество взрослых) и мюрид Хаджио.
Сначала разговор шел о скором отъезде Грамова на Кавказ. Шамиль спросил меня: имеет ли он право послать с Грамовым письма: к фельдмаршалу, к гр. Евдокимову, к ген. Муссе, к кн. Джорджадзе , и к брату Шуаннет, купцу Улауханову?
Предвидя это желание, я заблаговременно спрашивал разрешения и. д. начальника Калужской губернии, вследствие чего на вопрос Шамиля отвечал утвердительно. Тогда, он обратился ко мне с просьбою – написать последние четыре письма на Русском языке. Письмо же на имя фельдмаршала изъявил желание написать по-арабски. При этом он сообщил мне содержание писем и указал самый стиль их.
Соглашаясь исполнить просьбу Имама, я спросил его: «кто такой ген. Мусса»? Шамиль отвечал, что фамилии его не знает, а живет он в Буров-Кала (кр. Владикавказ). Тогда я обратился к подпор. Грамову с вопросом: «не тот ли это Мусса, о котором спрашивал меня полк. Богуславский еще в декабре месяце, желая знать, где именно он служит и чем командует? при этом, я присовокупил, что если он тот самый, то это должен быть начальник Осетинского округа, ген.-м. Мусса Кундухов, которого я знаю лично.
Услышав имя полк. Богуславского, поставленное в разговоре рядом с именем ген. Кундухова, Шамиль встрепенулся: по всей вероятности он имел с полк. Богуславским какой-нибудь разговор о нем и теперь получил подозрение, в передаче его мне, потому, что с заметной поспешностью он сказал: «я ничего особенного не говорил Богуславскому о Муссе».
Я отвечал, что не знаю даже, говорил ил он с полк. Богуславским «что-нибудь о нем»; а только слышал от него тот самый вопрос, который вместе с моим ответом приведен выше.
Шамиль этим не удовлетворился: он продолжал говорить о «Муссе», и высказал то, что по его словам, было передано им полк. Богуславскому. Вот его собственная речь:
— Я говорил Богуславскому, что ходить в 1858 году к Владикавказу по той причине, что лазутчики мне дали знать – будто бы Мусса меня приглашает и обещает свое содействие. Но это оказалось ложью, и я был обманут. Доказательством этого служит: во-первых, – моя неудача, а, во-вторых, что я встретил только самое незначительное содействие со стороны одних Назрановцев, да и то весьма немногих. А если бы действительно Мусса хотел моего прихода, – так успехи мои были бы совсем не те. Но я никогда не имел с ним никаких сношений, и по всей вероятности, меня звали некоторые недовольные Назрановцы. Вот все, что говорил я Богуславскому, больше я ничего ему не говорил и ничего не мог сказать, потому что по истине ничего больше не знаю.
В заключение Шамиль объявил, что теперь писать к Муссе не хочет.
Вместо того, младший сын его Магомет-Шаффи и оба зятя объявили мне желание отправить с Граммовым письма к родным, а первый, кроме того, и к знакомому офицеру поруч. Лебле.
Об этих письмах, также как и о содержании их, я также докладывал и.д. начальнику губерний, и получив его разрешение, передал письма Грамову.
22-го февраля. В происходившем сегодня между нами разговоре, Шамиль между прочим сообщил мне, что за все время его Имамства, он никогда не знал, сколько у него было денег общественных и сколько его собственных. Казначей его Хаджио, действовавший на своем поприще вне всякого контроля, тоже не имел о состоянии вверенных ему сумм ни малейшего понятия. Что касается до шнуровых книг, или чего-нибудь подобного, необходимого на записку прихода и расхода денег, то и Шамиль и Хаджио не только не знали о существовании таких книг, но и не подозревали возможности вести счет деньгам иначе, как только приход сосчитать и положить в сундук, а расход вынуть из сундука, пересчитать и передать по принадлежности.
В заключение, Шамиль выразил твердую уверенность, что ни его, ни общественная казна никогда не подвергались ни малейшему хищению до тех пор, пока не встретилась она с Кибит-Магома, при перевозе ее из Веденя в Гуниб.
24-го февраля. Когда Шамиль увидел дагеротинный портрет жены своей, Шуаннет, присланный ему с Кавказа, он сказал: «лучше бы я увидел ее голову, снятую с плечь».
Вчера он позволил снять портреты со всех женщин, принадлежащих к его семейству, не исключая и жен. Это вторая уступка, касающаяся гаремной его жизни – предмета, на который также мало можно было ожидать уступки, как на предложение принять христианскую веру.
Это самое обстоятельство возбуждает большее недоумение по поводу замеченного мною противоречия между этою внезапно родившеюся терпимостью и нижеследующим фактом.
Сегодня утром я зашел в кунацкую, сборный пункт всех мужчин в продолжение дня. Вместо обычного занятия, игры в дурачки, я увидел их всех, кроме больного Магомета-Шеффи, сидящими очень чинно вдоль стен и слушающими Шамиля с полным вниманием, которое впрочем, изредка сопровождалось зевотою.
Сидя на самом видном месте, Шамиль читал им какую-то очень оборванную книгу, прерывая по временам свое чтение замечаниями, вероятно служившими толкованием текста книги.
Заметив мое намерение не входить в кунацкую из опасения помешать его занятию, Шамиль остановил меня и пригласил сесть. Потом, здороваясь со мною, он сказал, что решился наконец сам учить своих детей тому, что написано в книгах, так как заметил, что они по доброй воле совсем не исполняют его приказаний учиться закону и учиться по-русски, без чего по его мнению нельзя поступить им на службу – предмет, о котором говорил он с фельдмаршалом в Москве.
На Гунибе они совсем избаловались у меня, сказал Шамиль в заключение: все время только играли в пушки да в ружье, а о законе Божием совсем позабыли.
Затем он объяснил мне содержание бывшей у него в руках книги: она учит тому, что всякое знание полезно, а потому полезно знание и иноземных языков, хотя бы они были даже христианские.
Прежде всего, это явно противоречит словам Магомета-Шеффи в происходившем вчера между нами разговоре о покойном брате его Джемаль-Эддине. Магомет-Шеффи, между прочим, рассказывал мне, что Джемаль-Эддин, умиравший можно сказать от жажды к чтению, имел у себя очень много Русских книг (более 300 томов), частию завезенных им из России, а частью, взятых вместо денег за освобождение одного пленного Грузина, которого Шамиль отдал ему в рабство, и которого он не замедлил отпустить. Не смотря на то, что Шамиль не мог надышаться Джемаль-Эддином, последний из опасения жестокого наказания, а главное из страха неминуемого сожжения книг, должен был прятать их от отца самым тщательным образом и даже сделать для них особое секретное помещение. Независимо того, собеседник мой и брат его Гази-Магомет постоянно были одушевлены сильным желанием учиться по-русски, к чему они имели возможность, всегда окружая себя беглыми и даже пленными Русскими. Но и они встречали сильное противодействие со стороны отца, грозившего им лишением жизни, если только они заговорят по-русски.
Все это подало мне повод спросить сегодня вечером у Гази-Магомета: от чего он, обещавшись сначала приходить ко мне вместе с братом каждый день для того, чтобы постепенно узнать то, чего они не знают, до их пор еще не исполнил свое обещание, а только лишь несколько раз был у меня вместе с отцом?
Я действительно имел надобность разъяснить это обстоятельство потому, что в заметном усилии со стороны обоих братьев избегать моего общества tete-a-tete, следовало видеть или недоверие их ко мне, основанное на каком-нибудь недоразумении, или же прямое нежелание выйти из гнусной сферы «дурачков», в которой они ежедневно находятся. Первое невыгодно лично для меня, а стало быть, и для моего положения при Шамиле, что должно быть как можно скорее устранено разъяснением недоразумения. Во-вторых, я считаю своею обязанностью извлечь обоих братьев из этой сферы ради собственной их пользы, но конечно с тем непременным условием, чтобы они сами того пожелали. К тому же, бывая часто в их обществе, я бы имел возможность обогатить мой дневник сведениями, более или менее полезными правительству и приятными для публики; чего не могу исполнить в настоящем месяце, по случаю крайней запутанности во взаимных отношениях пленников обоего пола и происходящего в их умах брожения, при котором им совсем не до меня и не до моего дневника. Нельзя, однако, сомневаться, чтобы все это не разрешилось в самом скором времени; и тогда, в нашей жизни можно ожидать больше простоты и естественности, нежели, сколько я вижу теперь.
Со своей стороны, я с величайшим интересом всматриваюсь, насколько позволяет приличие и возможность во внутреннюю жизнь этого семейства: она представляет собою всю закулисную историю последнего двадцатилетия Кавказа; и если я могу в настоящее время составить из своих наблюдений что-либо положительно верное, то все это следует ограничить только одним выводом, который может быть изображен в виде следующего силлогизма: если Шамиль прав говоря, что падение Кавказа совершилось преждевременно; если он прав утверждая, что событие это совершилось вследствие капитальных ошибок, сделанных в последние годы его управления; и если, наконец, ошибки эти действительно совершены под влиянием людей, окружавших его, то нет сомнения, что преждевременностью падения Кавказа мы обязаны супруге Шамиля – Зейдат.
Вопрос, предложенный мною Гази-Магомету, по-видимому, застал его врасплох: в ответе своем, он старался меня уверить, что опасался обеспокоить меня, помешать моим занятиям. Намерение его, однако, не удалось, потому что я тотчас же опровергнул выставленный им довод и, вслед за тем, дал разговору такое направление, которое очень скоро привело моего собеседника к полной откровенности.
Прежде всего, Гази-Магомет выразил опасение, что я пишу и именно о Шамиле и обо всем его семействе, а главное, что все это, как он слышал, печатается в газетах, которых горцы боятся пуще всего на свете. Хотя он слышал, что я пишу о них постоянно с хорошей стороны, но что, по всей вероятности, я изменю свою систему, как только ознакомлюсь с ними поближе, потому что при этом условии я легко замечу все их недостатки, которых, по свойственной ему скромности, он приписывает себе и брату своему слишком много.
В ответе своем, я объяснил ему, во-первых, что недостатки всякого рода существуют в каждом человеке, как бы безгрешен он не был, что хорошо известно и публике и начальству, которое поэтому были бы недовольны мною, если бы я вздумал описывать их недостатки, о которых никто не интересуется знать, а оставил бы без внимания все хорошее, которого так много и в обоих братьях, и в их отце и в остальном ими крае; во-вторых, если он слышал, что я пишу о них только хорошее, то это должно бы по моему мнению служить ручательством на будущее время, и вызвать скорее доверие их ко мне, нежели какие либо опасения; в-третьих, подозрение, которое могло бы по этому предмету зародится в них, – опровергается уже тем, что я в своих занятиях не скрываюсь от них, а напротив еще до приезда моего в Калугу, они были предупреждены о том полк. Богуславским, который даже читал им то. Что было мною писано. В заключение, я выразил уверенность, что если б я и имел желание описывать их недостатки, то все они, сколько б я их не заметил и сколько не выдумывал бы еще от себя, – в совокупности не столько бы удивили публику, как если бы я решился написать, что Гази-Магомет, управлявший семью наибствами, сделавший поход в Кахетию и возбудивший в публике столь значительное о себе мнение, что этот Гази-Магомет, в продолжение почти двух месяцев, ничего больше не делает, как только играет в дурачки.
Склонный, как и все горцы, к правдивости, Гази-Магомет был поражен простою истиною, заключавшеюся в последних словах. Сначала мысль о том, какому, в самом деле, занятию он предается – рассмешила его самого, но потом, сообразив всю мизерабельность подобного мнения о нем публики, против которого, он однако ничего не мог бы сказать, Гази-Магомет обратился ко мне с убедительными просьбами не печатать в газетах об игре в дурачки. Успокоенный моими уверениями, что это дело домашнее, семейное и что из избы не следует выносить сор, он тотчас же с полною искренностью сознался мне в двух обстоятельствах. Первое касается апатии, съедающей его самого и не дающей никакой возможности заняться, чем-либо дельным. Апатия происходит от безнадежности соединиться с женою, которую он любит по-видимому до безумия. Здесь против обыкновения, Гази-Магомет был очень красноречив, и в его словах слышалось так много задушевного чувства, что я с большим изумлением смотрел на него, которого до сих пор считал совершенно неспособным к чувству глубокому, а тем менее искреннему.
Говоря о втором обстоятельстве, он сначала казался несколько сконфуженным, потому что дело касалось его отца, которого должен был выставить не совсем в выгодном свете.
Прежде всего, Гази-Магомет высказал общее и очень сильное желание обоих братьев учиться Русскому языку, и из разговоров со мною знакомиться с подробностями Европейской жизни вообще и наших обычаев в особенности. К этому они было думали приступить вскоре по возвращению из Москвы. Но тотчас же по приезду в Калугу, Шамиль строго запретил им это на целый год, в продолжении которого они должны в совершенстве изучить Коран и все прочие книги, в совокупности, составляющие полный кодекс Ислама. Это, говорит Шамиль, необходимо для того, чтобы дети его вышли людьми. Замечая в Магомет-Шеффи отвращение ко всем этим книгам, – он его очень не любит. Внушения Зейдат едва ли не обращают этой холодности в полное отвращение, доказательством чего служит, между прочим, то обстоятельство, что за все время болезни сына, Шамиль ни разу не посетил его. Чтобы не раздражать отца еще более, оба брата согласились хотя и против собственного желания исполнить волю его буквально, для чего признали необходимым избегать по возможности моего общества, так как Шамиль требует чтобы они постоянно сидели за книгами.
Передавая это мне в виде своей исповеди, Гази-Магомет просил меня не сердиться на них и понимать обоих братьев так, как он теперь высказался; а в заключение, просил поговорить с отцом об их нежелании посещать меня, с тем, чтобы речь моя имела бы форму жалобы на них; после чего, по мнению Гази-Магомета, Шамиль к особенному удовольствию обоих братьев, вероятно будет несколько снисходительнее.
Я обещал пожаловаться. А между тем, высказанные Гази-Магометом факты возбуждают, как мне кажется, следующий вопрос: действительно ли их глубины души Шамиль считает изучение закона Божия началом премудрости житейской, без которой сыновья его не могут быть полезными службе и обществу; или же он пользуется этим случаем, чтобы закалить молодых людей в деле мюридизма, к которому, как заметно они питают сильнейшее отвращение, но которым, быть может, еще живет ум муршида, успокоенный в недавней тревоге великим множеством излившихся на него Монарших щедрот и милостей?
25-го февраля. Сегодня Шамиль сообщил мне несколько финансовых данных, к которым за время его управления придерживался он сам и все его горцы. Вот эти данные:
1) Деньги в горах обращались только Русские и именно серебряные. Не было даже Грузинских двадцати и сорока-копеечников, распространенных в Закавказском крае повсеместно, а в Кавказском частью.
2) Русских полуимпериалов и голландских червонцев в горах было очень много; но между горцами они редко имели значение ходячей монеты, а большею частью, составляя украшение женских нарядов, приобретались как товар, а не как деньги.
3) Медных денег в обращении совсем не было; те же, которые попадались каким-нибудь очень редким случаем горцу в руки, обыкновенно шли в лом, как деловая медь.
4) Депозиток и вообще ассигнаций наших в горах было очень много (все доставшиеся посредством грабежа): но оне не имели никакой ценности, и часто не узнаваемые в своем достоинстве, предавались уничтожении; а те, о которых горцы имели должное понятие, немедленно сбывались ими в Русских крепостях, или своим более смышленым родичам, жившим на мирную ногу; – и
5) Кредитным учреждением для хранения капиталов служила горцам их собственная земля, в которую они имели и еще долго будут иметь обыкновение зарывать свои деньги.
26-го февраля. По поводу высказанного мною вчера Шамилю предложения о переменах, происшедших с приездом женщин в его обыденной жизни и в самой обстановке комнат, я был приглашен к нему на верх, в серал, чтобы по беседовать и кстати взглянуть на предполагаемые мною перемены.
Войдя в кабинет Шамиля, служащий ему и молельнею, я нашел здесь все по прежнему, кроме только того, что на полу разбросаны были в великом множестве книги , а посреди их, тоже на полу, сидел Шамиль, пилежно переворачивая листы и делая из них какие-то выписки.
Поместившись возле него, я спросил, чем он занимается?
— Пишу название тех книг, о которых говорил тебе и которых недостает для моего благополучия, отвечал Шамиль, когда кончу, то прошу тебя написать кн. Барятинскому, или к дежурному ген. (муинь-уль-узир), чтобы велели разыскать их… можно их просить об этом?
— Просить можно, наверное они сделают все, что от них зависит… но «только где же книги находятся и как их разыскивать»?
— Я и сам не знаю, отвечал Шамиль; – оне разграблены вместе с прочим моим имуществом и кто теперь ими владеет, неизвестно. Впрочем, когда кончу реестр, то можете быть для этого и придумаю что-нибудь.
В это время в кабинет вошел мюрид Хаджио.
— Имам, сказал он: – у нас денег нет: сегодня все вышли.
Слова эти произвели на Шамиля весьма небольшое впечатление: деньги и всякие удобства в жизни он считает последним делом; если бы ему предложили на выбор: пять миллионов рублей, которых он первоначально требовал за выкуп пленных Грузинских княгинь, или хорошую книгу, – то без всякого сомнения он избрал бы последнюю. Я даже имею причины думать, что но предпочел бы ее и тогда, если бы вместо пяти миллионов ему предложили прежнюю власть и прежнее значение на Кавказе. Занятый рассматриванием книг, Шамиль только искоса посмотрел на непокрытую голову Хаджио, и в виде ответа на его представление, заметил – что в последние четыре месяца, он, Хаджио, очень много потерял мусульманского стыда: перестал например брить голову, вследствие чего сделался похожим на Суженского казака; волоса мажет пахучим составом, в котором есть сало животного, убитого рукою немусульмана; ходит в комнате без шапки, что составляет великий соблазн, и вообще, усвоив себе много иноземных привычек, совсем почти сделался Русским.
Хаджио возразил – что хотя это и правда, но что в сущности он сделался Русским гораздо менее, нежели сам Шамиль.
Отложив в сторону книгу, Шамиль устремил глаза свои на мюрида, и сохраняя наружное спокойствие, сквозь которое нельзя было не заметить некоторой ажитации, потребовал объяснения: на основании каких данных, он, Шамиль, сделался Русским?
Разговор происходил на кумыкском языке. Переводчиком был в этот раз Мустафа-Ях-Инь; но кроме того, я и сам на половину мог понимать разговор.
Хаджио объявил, что однако коренное обыкновение Русских, совершенно противоречащее правилам Корана, вкралось, по его замечанию, и даже распространилось в доме Шамиля.
Шамиль спросил – какое это обыкновение?
В пространном ответе, Хаджио объяснил, что оно называется «угождение женщинам»; что угождать женщинам есть дело хорошее, в чем он убедился из своих сношений с Русскими, но во-первых, Русские ввели своих женщин в общество, и поставили их так высоко, что теперь волей или неволей, а должны угождать им. В деле же расходов на наряды, Русские, по всей вероятности, угождают своим женщинам только до известной степени, тогда как у нас этого незаметно. Впрочем, он, Хаджио, не сказал бы против этого ни слова, если бы «наши» женщины имели возможность пощеголять своими нарядами где-нибудь и перед кем-нибудь; а оне вечно сидят дома и даже редко переходят из одной комнаты в другую. Потому ясно, что деньги расходуются без всякой надобности, и что Шамиль, видя это и не принимая надлежащих мер, потворствует женщинам, угождает им, а стало быть, сделался Русским.
Выслушав внимательно это объяснение, Шамиль задумался.
— Нет, сказал он наконец: – я не сделался Русским от того, что позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю женщинам одеваться как им угодно; но именно потому и позволяю, что оне никуда не выходят. Я даже радуюсь, что оне занимаются нарядами: наряды доставляют им удовольствие, а стало быть облегчают их затворничество… Мы ведь с тобою в плену, продолжал Шамиль: – а оне два раза в плену; надо же выкупить их хоть из одного плена. Я очень жалею, что не могу им возвратить бриллиантов (их): это облечило бы их глаза, которые с тех пор, как были у нас здешние дамы начали сильно болеть; но Бог даст, они выздоровеют и без брильянтов… А что касается до того, что для них нет места и нет общества где бы оне могли пощеголять, то ты ошибаешься друг Хаджио: вон комната (он указал на противоположную дверь), где оне могут сходиться и щеголять: их много – скучно не будет… кроме того, у них есть мужья, которые составляют для них самое лучшее общество; в этом обществе оне скорее всего перещеголяют друг друга: тут оне могут даже достигнуть и цели своего щегольства…
Мюрид просил своего бывшего Имама объяснить ему цель щегольства женщин, которую он не может понять. Я думаю отвечал Шамиль: оне щеголяют для того, чтобы соблазнить кого-нибудь из мужчин… Русские позволяют своим женам соблазнять посторонних мужчин; мы этого не позволяем не потому, что не хотим, но потому, что закон наш не велит. Мы даже учим наших женщин только читать, а писать не учим…
В этом месте я прервал Шамиля вопросом: по какой причине они не учат своих женщин писать?
Для того, чтобы оне любовных записок не писали, отвечал Шамиль, чтоб не могли оне назначать свиданий.
Считая это шуткою, я попросил дальнейших объяснений. Шамиль отвечал, что запрещение учить женщин письму действительно изложено в сочинениях некоторых Муштандов, и между прочим, в книге «Пусул»; что оно составляет принадлежность Сунната: что сам он для этого дела ничего не выдумал и не постановил: и что наконец, причина запрещения действительно есть та самая, которую назвал он, именно: отнятие у женщин возможности нарушать целомудрие.
После того он снова обратился к Хаджио; ты знаешь, продолжал он, что я не только не противлюсь тому, что позволяет закон, но даже первым стараюсь исполнить его указания, поэтому я не запрещаю и не буду запрещать нашим женщинам, покупать себе всякий вздор… Ноу нас денег нет, перебил Хаджио, недовольный мотовством женщин, которые впрочем приехали в Калугу почти нагими: завтра не на что будет рису купить для плова. А ты позабыл как обходился без плова, да неделям жил на одном чурке? Я был тогда один без жены и притом в походе, возразил мюрид; кроме того, я жил на одном чуреке не более десяти дней; а теперь нам приходится этак жить более месяца.
Будем жить и более двух месяцев! Сердито отвечал Шамиль: о чем тут толковать!…
Я заметил, что можно обойтись и без этой крайности.
— Я не хочу занимать, сказал Шамиль.
— Можно попросить денег в счет пожалованных Государем: оне все равно твои.
На это Шамиль изъявил согласие, и я обратился к и.д. начальника губернии с просьбою об отпуске пяти сот р.с. в счет Всемилостивейше определенного пленнику содержания.
Что касается до книг, составляющих «благополучие Шамиля», то все, оне по прилагаемому реестру, имеются, по словам Турминского, в музее Азиатского Департамента и в Императорской Публичной Библиотеке. Если бы можно было прислать хоть часть из Шамилю для прочтения, то это составило бы для него самый приятный сюрприз.
29-го февраля. Шамиль выздоровел. Болезнь его, в начале признанная медиком скорбутом, после тщательных наблюдений оказалась отеком нижних конечностей, которым Шамиль страдает с давних пор, вследствие расширения в этих конечностях вен. Замеченные же на них синие пятна больше ничего, как расширенные узловатые вены, просвечивающиеся через кожу, которая вследствие отека сделалась нежнее и прозрачнее.
Ежедневно по утрам Шамиль приходит в кунацкую и занимается поучением или экзаменом сыновей и прочих мужчин, принадлежащих к его дому. Вечером же рассказывает им разные эпизоды из Кавказской войны за время Ермолова, или за время его собственного управления. Сегодня он выразил сожаление, что я не знаю их языка, «а то было бы для тебя много работы». Со своей стороны я жалею также и о том, что в этих случаях нельзя употреблять Турминского, так как Арабский язык для горцев роскошь и его знают не все они, а потому Шамиль по большей части говорит с ними на Аварском языке и изредка на Кумыкском. Надеясь, что он согласится исполнить мою просьбу – вести свои рассказы на Кумыкском языке постоянно, я должен буду употребить для этих переводов Мустафу Ях-Ина, который начал говорить на этом языке почти в совершенстве, так, что изумляет самого Шамиля.
Что касается Турминского, то он еще очень нуждается в изучении Арабского языка практически в продолжении по крайней мере одного месяца. До настоящего же времени, в переводах своих, он делал несколько капитальных ошибок, о которых Шамиль не знал что и подумать. Поэтому, опасаясь вызвать со стороны пленника полное к нему недоверие, которое впоследствии очень трудно будет разъяснить, я признаю полезным, в сношениях моих с Шамилем, касающихся чего-либо официально, обходиться некоторое время без Турминского.
За март 1860 г.
2-го марта. Вчера вечером был у меня Шамиль и завел между прочим разговор о приближении весны и о занятиях, которым, вместо теперешнего домоседства, он думает предаться с того времени, «как сделается сухо». О выразил желание обойти пешком несколько уездов и осмотреть в них фабрики, заводы и другие примечательности. В январе месяце он получил приглашение от некоторых заводчиков, в том числе от писчебумажного фабриканта Говарда, фабрика которого находится от Калуги в 45-ти верс. Кроме того, помещик Омельяненко уведомил меня, что здешний купец и землевладелец Нечаев намерен предложить Шамилю на летнее время свою дачу, отстоящую от города в 8-ми верс., бесплатно.
Относительно дачи, я просил г. Омельяненко предложить г. Нечаеву обождать некоторое время своим предложением. Точно также, я не считал себя вправе обнадежить Шамиля положительным ответом касательно весеннего его вояжа, потому, что имел в виду 30 верс., указанных инструкциею.
Нет сомнения, что с течением времени Шамиль возобновит этот разговор. Для принятия заблаговременно должных мер, я нуждаюсь в особом по этому предмету предписаний.
Реестр книгам, которые Шамиль желает иметь у себя:
1) Шейх-Заде, два тома; 2) Джаллель, три тома; 3) Иткан фи Улюми-ль-куран; 4) Аттаргиб ва ттарhиб, 1-й и 2-й томы; 5) Футухатуль-вагабийэ, комментарии на сорок преданий; 6) Ашрафру-ль-васаиль-иля Фагмиль-масаиль, сочинение Бен-Хаджара; 7)Фатавиль-Хадисийэ, сочинение Бен-Хаджара; 8) Раузу-ррия-хин фихыкаати-ссали аин; 9) Аварифуль-маариф, сочинения Сагрурди; 10)Тарикат-Мухаммедийэ; 11)Бидаатуль-гидаят, сочинение Газали; 12) Комментарий на Тарикат-Мухаммедийэ, соч. Хадими, последний том; 13) Мафатиху-ль-джинан, комментарий на Шариат; 14) Асна-ль-магалиб фисыляти-ль-ака-риб, сочин. Бен-Хаджара; 15) Табакату-ль-авлиан, два тома; 16) Нашру-ль-махасин, соч. Яфий; 17)Бахру-ль-мауруд фи-ль-мавасик вальугуд; 18) Лятаифу-ль-мани; 19) Мавагибу-ль-динийэ, 1 том; 20) Джавамиу; 21) Шафа фихукукы-ль-мустафа, соч. Казы-Айяза; 22) Минаху-ль-маккийэ; 23) Фаслю-ль-хытаб; 24) Шарху-ль-мувджас фи-ттыб; 25) Тыббу-ззахмат; 26) Васаилю-ллябиб, комментарий; 27) Фусулб-ттыб, соч. имама Рази; 28) Уддату-ль-хысни-ль-хасын; 29) Хысну-ль-мани; 30) Джами; 31) Усам; 32) Мутавва-ль-вамаан; 33) Шарху-ль-альфийэ; 34) Хадаик; 35) Джумман фи ахбари-ззаман; 36) Гидаяту-ль-мурид; 37)Махали; 38) Фатху-ль-ваггаб, последний том; 39) Асна-ль-маталиб, комментарий на «Раузату-тталиб»; 40) Джаррах, последний том; 41) Мингадж; 42) Халеби, комментарий на Фатху-ль-ваггаб; 43) Джавагиру-ль-Куран; 44) Мабагиджу-ль-уммяти фихтиля фи-ль-аимяти; 45) Муру-ль-уюн фи сиряти-инабий-ль-мамун; 46) Раамату-ль-уммати фи хтиля фи-ль-апмяти; 47) Маджмау-ль-ангур, комментарий на Мультака-ль-абхур; 48) Фусуль.
4-го марта. Имена новорожденным даются у горцев ближайшими родственниками родителей, или их короткими знакомыми, которые в этих случаях играют роль нашего восприемного отца и дают новорожденному имя и прозвание по своему благоусмотрению.
Таким образом, бывший предводитель Абадзехов Магомет-Амин получил при рождении имя своего восприемного отца Магомета, который, вместе с тем, дал ему прозвище по имени своей матери Ассии, – Ассияло, Ассиялов. Под этим именем он известен во всем Дагестане, где никто не знает Магомета-Амина. Сам Шамиль, в первое время плена, не узнавал под этим именем своего бывшего наиба и только чрез несколько времени вспомнил, что в письменных с ним сношениях, он всегда подписывал на своих посланиях: «нашему Магомету верному» «Верный по-арабски Аминь». Это самое и было причиною того, что Кабардинцы, Абадзехи, а за ними и Русские, сделали Магомета Ассиалова, Магомет-Амином.
6-го марта. Сегодня я узнал некоторые подробности о Гази-Магомете, и о положении его в немирном крае, до наступления последней катастрофы.
Лет двадцать тому назад, Шамиль очень опасно заболел, и с целью обеспечить страну на случай своей смерти от внутренних волнений, созвал свой «Государственный совет».
На этом совете обсуждались меры, какие в крайнем случае необходимо принять, и между прочим определено: наследником Иманской власти, согласно предложения Шамиля, признать Гази-Магомета, имевшего тогда семь или восемь лет отроду; а на время его несовершеннолетия, назначить регентом известного наиба Албаз-Дебира.
Этим впервые проявились династические замыслы Шамиля. Еще не пользовавшись тогда популярностью в той степени, в какой пользовался в последствии, в сороковых годах, Шамиль сделал свое предложение не смело и не вполне рассчитывая на успех. Когда же оно было принято и он увидел себя совсем в иных условиях против прежнего, то тотчас же начал действовать самостоятельно, как полный и законный властелин всего немирного края. С этого же времени он начал рассылать свои прокламации к племенам, населяющим Правое Крыло Кавказской Линии. Их принимали охотно и даже с большим уважением, особливо после того, как Абадзехи добровольно подчинились наибу Шамиля, Магомету-Амину.
Чрез восемь лет после назначения Шамилю преемника, Гази-Магомет достигнул совершеннолетия; и по этому случаю, снова был провозглашен наследником Иманского звания; а вслед за тем, назначен наибом в Карату.
Не смотря на очень молодые лета, Гази-Магомет управлял своим наибством с такою уверенностью и с таким тактом, что через несколько лет правители шести соседних к Карату наибств постепенно обращались к Шамилю с просьбою дозволить им, по причине отдаленности их от Дарго и Ведено, обращаться во всем касающимся гражданского и военного управления у Гази-Магомету, совершенно так, как бы к самому Имаму. Просьба эта, была признана Шамилем основательною, и вследствие этого, все шесть наибств поступили в полное ведение Гази-Магомета.
Что касается населения страны, то все оно поголовно питало к Гази-Магомету особенную симпатию за его внимательность и приветливость к каждому горцу, кто бы то он не был: богатый или бедный, человек, пользующийся общим уважением, или преступник, осужденный на смерть. Этому последнему сорту людей, Гази-Магомет оказывал в противоположность всем прочим предводителям горцев особенное свое внимание, и даже нарочно приходил к ним или призывал к себе, чтобы беседовать с ними и усладить последние их минуты. Доброта его сердца вошла в пословицу, а готовность выслушать каждого, разобрать его дело, не стесняясь временем и местом, и содействовать всем, что от него зависело, приобрела ему от жителей Дагестана высокое уважение, которое скоро перешло и в Чечню.
Независимо того, личная храбрость, столь высокоценимая воинственными горцами, в Гази-Магомете обращалась в полную неустрашимость, которая должна перейти даже к потомству, в виде героической поэмы, сочиненной в его честь.
Все эти данные, успокаивая горцев на счет будущности страны, невольно приводили их к сравнению характера будущего Имама с характером его отца. Результат сравнения был очевиден и оказывался не совсем в пользу последнего. И действительно: не взирая на все доблести и заслуги Шамиля, нелюдимость и недоступность, которыми он окружил себя преимущественно в последние годы, составляли резкий контраст с приветливостью и доступностью Гази-Магомета; а эти условия не могли не произвести впечатление на восприимчивых горцев. И вот, в последние два года существования Имамской власти на Кавказе, Дагестанская молодежь начала потихоньку поговаривать о замене старого Имана молодым. Оппозиция в этом случае являлась только со стороны немногих отъявленных приверженцев Шамиля, да и то стариков, которые хотя и имели голос и влияние, но не были бы в состоянии отстоять своих убеждений силою, если бы дело приняло серьезные размеры.
К чести Гази-Магомета следует сказать, что он не только не пользовался происходившим в умах горцев брожением, но и всю энергию, которая порождалась таким настроением, обращал в пользу отца, и тем самым способствовал к удержанию недовольных на стороне Шамиля и в пределах подвластного ему края.
Такое прямодушие окончательно расположило к нему Шамиля, который и без того очень его любил за строгость в исполнение предписаний религии и за беспредельное чувство сыновьего почтения, доводящего Гази-Магомета до какого-то смирения, даже до слабости.
Тем не менее, катастрофа, приготовлявшая результатами сравнения личности старого Имама с личностью его сына, по всей вероятности разыгралась бы по окончании Гунибского дела какими-нибудь более или менее знаменательными фактами, если бы экспедиция пятьдесят девятого года кончилась тем же, чем кончилась экспедиция тридцать девятого.
Вышеизложенные подробности выставляют Гази-Магомета таким человеком, который, действуя на прежнем своем поприще в видах нашего правительства, может принести несомненную и притом большую пользу стране и народу столь хорошо ему известными во всех отношениях. Поэтому весьма было бы полезно удостовериться в справедливости собранных мною сведений на месте. Что же касается до желания с его стороны служить России, то я могу поручиться, что оно в нем так же велико, как и в брате его Магомет-Шеффи, с тою только разницею – что последний прямо и ничем не стесняясь говорит о своем желании и даже для исполнения его готов убежать от отца; а Гази-Магомет, сколько по свойственной ему солидности и осторожности, столько же и вследствие сыновьего чувства, о котором было упомянуто выше, тогда только выскажет свое желание, когда узнает, что на то есть согласие отца и притом вполне искреннее; о чем однако, я до времени ничего не могу сказать.
Остается удостоверится – в какой степени усвоен Гази-Магометом взгляд отца на наследственность Имамского звания в его роде; или же он от души убежден, (как это покаместь мне кажется), в невозможности существования на Кавказе Имамта, в бесполезности Газавата, и в необходимости для страны и народа полного мира со всеми его атрибутами.
Считая этот вопрос более важным между прочими моими обязанностями, я обращу все внимание для разрешения его самым положительным образом.
9-го марта. Сегодня Шамиль сообщил мне краткое сведение об одном обычае, имеющем в покоренном крае весьма большое значение. Обычай этот употребление женщинами шальвар.
Большинство населения считает эту принадлежность костюма столь же необходимою для женщин, как самую женскую стыдливость, выражением которой она служила. До появления Шамиля в главе управления, некоторые магалы (общества) славились бесстыдством своих женщин собственно потому, что оне не употребляли шальвар. Шамиль назвал эти общества: Калакал, Акуал и Хидатль.
Одним из первых действий Шамиля по части гражданского благоустройства в немирном крае, было учреждение строгих мер к восстанию полноты в женском костюме. Взирая на пренебрежение женщин к шальварам, как на явную порчу нравов, он грозил виновным в неисполнении своего наказа долговременным заточением в яме и усиленным денежным взысканием. Общественное мнение, в большинстве своем, разделяло, как сказано выше, взгляд Шамиля на назначение и необходимость шальвар; и потому настойчивость его охотно была принята везде и всеми, за исключением немногих деревень. Из числа их, Шамиль указал на дер. Инхилю, где женщины до того отвыкли от шальвар, что не смотря на угрозу и на неизбежность ее исполнения, – оне еще долгое время после обнародования ее забывали их на берегу реки, в которой оне имеют обыкновение, (также как и все городские женщины), мыться всякий раз, когда являются к ней по какой-либо надобности. Забывчивость, которая, по мнению Шамиля, да вероятно и по мнению того же большинства населения, выражает не что иное, как слишком продолжительное растление нравов, в котором пребывали жители Инхилю.
Этим, между прочим, объясняется панический страх наведенный на горцев в минувшем году нелепою молвою о намерении Русского Правительства – воспретить горским женщинам носить шальвары.
10-го марта. Сегодня, разговаривая с Шамилем о некоторых подробностях плена княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, я между прочим спроси его: для чего затруднял он нас требованием выкупной суммы непременно серебром и притом мелким, тогда как ему очень хорошо была известна ценность нашего золота?
Шамиль отвечал, что, во-первых, наши полуимпериалы и червонцы составляли у них скорее ценную вещь, нежели ходячую монету . Во-вторых, слыша о подделке нашей монеты и ассигнаций, – горцы решились подвергаться неизбежным в этом случае убыткам в возможно меньших размерах: серебряная монета скорей всего представляла к тому удобство, тем более, что и подделка в ней скорее могла быть ими открыта. Наконец, третья и главная причина настойчивости Шамиля в требовании серебряной монеты заключалась в необходимости разделить всю выкупную сумму тотчас по получении ее между людьми, учувствовавшими в набеге на Кахетию.
За выделом известных частей в общественную казну, в пользу Имама и в пользу пострадавших от войны, – из оставшегося количества денег выкупной суммы, участвовавшие в набеге получили по шестидесяти р. сер. каждый. Это же самое количество, не больше и не меньше, получили и предводители набега – Гази-Магомет, Даниель-Султан и сам Шамиль. Последний получил эту часть не как Имам, но как военноначальник, принимавший участие в набеге своим согласием, или разрешением.
Все, награбленное в продолжение набега, было разделено, подобно выкупной сумме, тоже на равные части. За исключением из общей ценности известного процента в пользу Имама, общественной казны и бедных, на долю каждого человека досталось по три рубля сорока копеек серебром. Но это количество получено не деньгами, а вещами, и при этом, для более безобидного дележа, горцы ломали на равные части разные серебряные и золотые вещи: тарелки, блюда, ножи, браслеты, серьги и т.п. Равным образом, порезаны кинжалами, тоже на равные части шали, платки, даже некоторое платье и белье.
16-го марта. Вечером 11-го числа горцы увидели новый месяц, – и по всему дому раздались восклицания; «ураза, ураза!».
С этого времени начинается у них Рамазан, который будет продолжаться ровно месяц – до появления новой луны. Все это время они должны посвятить молитве и чтению Корана, оставляя первое их этих занятий только для того, чтобы приняться за второе на оборот. До какой степени строго исполняются в доме Шамиля требования поста – я буду видеть впоследствии, сам же Шамиль принял все меры к тому, чтобы по возможности оградить себя от столкновений с внешним миром, на что просил и моего содействия.
Лишенный таким образом возможности беседовать с ним в продолжении целого месяца, я решился употребить это время на изучение религиозных обрядов, исполняемых горцами в Рамазан, а также на изложение рассказа Шамиля, «о потере власти и имущества», так как и Шамиль окончил его лишь в несколько приемов. Сущность всего, что сказано им по этому предмету, имеет следующий смысл.
Прежде всего, он сказал, что ему известно мнение Русских на счет условий, сопровождавших вступление его в управление немирным краем; он уверен, что мы думаем будто бы он искал власти и что даже народ выбрал его Имамом не по свободному своему желанию, а собственно потому, что он принудил его к тому. В первом случае Шамиль говорил, что мы правы: он действительно искал власти, но не из одного лишь пустого честолюбия, а на основании разумного сознания, что страна может бороться с Россиею тогда только, когда власть будет находиться именно в его руках. Что же касается до избрания его в звание Имама против воли народа, то здесь, говорит Шамиль, мы совершенно ошибаемся: он никого не принуждал к избранию себя силою; а народ уж давно был подготовлен к тому прежними его действиями и знакомством с его личностью; так, что после смерти Кази-Муллы, когда неудачи Газмат-бека возбудили против него негодование части населения, потом измену, и наконец привели его к преждевременной смерти, Шамили стоило только напомнить о себе для того, чтобы его избрали, и он напомнил… Что это было действительно так, а не иначе, в том Шамиль ссылается на весь Дагестан, где еще много есть таких людей, которые подтвердят его слова, не возбуждая в нас сомнений потому, что между ними есть много его врагов, готовых и теперь сделать ему зло, правдою и неправдою, на деле и на словах. По этому самому, он даже не изъявил желание сослаться в этом случае на людей, живущих с ним в Калуге, несмотря на то, что все они знают это дело во всей подробности. Последующии же за избранием его действия к возбуждению газавата в мирных обществах, он не видит причины называть принудительными мерами собственно к избранию, по той причине, что то были мерами собственно к избранию, по той причине, что то были действия уже избранного Имама. Затем, он сознается, что когда увидел власть в своих руках, то действительно был очень обрадован; но не потому только, что этим достигнул своей цели; а потому, что с этого времени начиналась для него та деятельность, которая должна была принести стране существенную пользу противодействием Русским, исправлением общественной нравственности и уменьшением внутренних бесчинств. В какой степени достиг он этих целей, Шамиль предоставляет судить нам; с своей же стороны находит, что неудачи, которые случалось иногда ему терпеть при встречах с нами, вредили его делу очень немного, и даже в глазах большинства населения казались неизбежными в таком длинном и блестящем ряду успехов, каковы: волнения в Дагестане до 40-го года, восстание Чечни в 39-м году, Ичкеринский лес 1842 года, экспедиция в 1845 году. Эти успехи, по словам Шамиля, радовали его, сколько по своей сущности и результатам, столько же и потому, что оправдывали собою ту радость, которую он чувствовал, увидевши себя Имамом.
Радость эта продолжалась только до нашей зимней экспедиции 1846 года, когда в первый раз начали мы делать по лесам просеки. Этим, говорит Шамиль, мы много обязаны кн. Воронцову; до него же, вы ходили по Кавказу, как по дремучему лесу. Но с этого времени, когда он увидел, что мы «выбрались на настоящую дорогу», власть Имамская ему опротивела; не потому, впрочем, что с прекращением ее был связан его собственный конец: это напротив доставляло ему даже удовольствие, так как, исполнив свое дело по совести, он мог и умереть спокойно; но она казалась ему противною потому, что с продолжением ее была сопряжена напрасная трата крови и напрасные бедствия народа.
В этом месте я остановил Шамиля вопросом: почему же он прекратил этих бедствий и этой траты крови, если сознавал бесполезность их?
Шамиль отвечал напоминанием того, что говорил он нам с полк. Богуславским во время поездки нашей по железной дороге из Петербурга в Москву. Тогда, он между прочим говорил, что на него подействовало внезапное и быстрое движение кн. Воронцова в 1845 году к Ичкеринскому лесу, которое лишило его жены (матери Гази-Магомета) и нанесло материальный ущерб лично ему и целому краю. Сознавая однако, что все эти бедствия суть неизбежные последствия войны, Шамиль так на них и смотрел до тех пор, пока не дошел до него слух о подробностях приема кн. Воронцовым почетных старшин, прибывших к нему в кр. Внезапную с покорностью от разных племен, которые в то время признавали власть Шамиля. В речи князя к старшинам было, между прочим, одно место, которое по мнению Шамиля продлило Кавказскую войну лет на 10 – 12. Князь сказал следующее:
— Что вы носитесь с вашим Шамилем! Что вы о нем думаете, и что вы повторяете: Шамиль, Шамиль, Шамиль!… Вот я его возьму, велю связать и отправлю в Сибирь !…
Слова эти, быть может, сказанные совсем иначе, но дошедшие до Шамиля именно в этом виде, – глубоко оскорбили его самолюбие, вызвав наружу все страсти горца, – и Шамиль поклялся мстить всеми бывшими в его руках средствами, до последней возможности. В 1856 году он уже не видел и этой возможности, а напротив, имел случай кончить войну на условиях, не имеющих ничего общего с теми, которые окружают его теперь; но он не сделал этого. Кроме клятвы, уже потерявшей большую часть своей силы от времени и от стечения обстоятельств, – были еще две причины, не допускавшие исполнить тайное и, как он говорит, задушевное его желание прекратить войну, «помириться». Одна из них – опасение ссылки в Сибирь, которая для горцев гораздо хуже смерти, а поддерживалось опасение это теми из его приближенных, которые с прекращением войны теряли все свое значение, а может быть, и средства к увеличению благосостояния.
— О, если бы я знал, что меня пошлют в Калугу, а не в Сибирь! Говорил Шамиль: я бы давно вышел из Дарго!…
Слова эти сопровождались добродушною улыбкою, весьма способною удалить сомнение на счет искренности того, что было сказано.
Последняя и главная причина упорства Шамиля заключалась в недоверии, питаемом им к Русским, по случаю не всегда точного исполнения обещаний, которые иногда давались ему весьма редких с ним сношениях. Неточность эта происходила, по сознанию самого Шамиля, отнюдь не от желания с нашей стороны обмануть его; но вследствие недоразумений, порождаемых отсутствием прямых сношений между враждующими сторонами, а не менее того и коварными интригами приближенных Шамиля, которые всячески старались выставить перед ним Русских в дурном свете и на этом основании, каждый редкий случай наших сношений с предводителем горцев, обращали в новую для него возможность убедиться «в неверности» врагов.
Из нескольких подобных случаев, Шамиль указывает на один, как наиболее способствовавший к утверждению в нем дурного о нас мнения, потому, что в этом главным деятелем был, по мнению Шамиля, покойный фельдм. кн. Воронцов, к личности которого он питал высокое уважение. Так как случай этот открывает, между прочим, причину убийства полк. Веселицкого и с ним тридцати трех наших офицеров, то я изложу его в той подробности, в какой передан он был Шамилем в вагоне железной дороги, а теперь снова повторен им для меня.
Дело состояло в том – что о выкупе всех этих офицеров шли переговоры еще до прибытия покойного фельдмаршала на Кавказ. С прибытием же его, они возобновились с большею энергиею и с большим успехом так, что незадолго до экспедиции, имевшей результатом разорение Дарго (в 1845 г.), Шамиль ожидал только исполнения предложенных ему условий. Условия заключались в обмене офицеров на пленных горцев, список которым обещан был ему в самом скором времени. Но вместо списка, он нашел в присланном однажды для пленных коровьем масле записку, в которой приглашали их мужаться и потерпеть еще несколько времени, так как открывается возможность освободить их без выкупа, ибо вслед за запискою идут к Дарго и наши войска.
Записка была подписана генералом, фамилию которого Шамиль позабыл. Не смотря на это, в совете предводителя горцев было решено, что она отправлена по распоряжению покойного князя. Хотя содержание записки весьма было способно принести для наших пленных самые гибельные результаты, однако, на этот раз Шамиль не сделал им ничего, рассудив, что как пленным, так и их соотечественникам, весьма естественно стараться избирать и придумывать всевозможные средства к освобождению первых более скорым и более выгодным способом. Этот случай только утвердил в нем дурное мнение о Русских, на том основании, что если он был обманут таким «большим человеком» как тот, который подписал записку, то чего же следует ожидать от младших начальников, от простых людей?…
Но вслед за тем, один из старшин, представлявшийся в числе прочих князю-Наместнику, передал Шамилю всю его речь, вместе с возражением на нее ген. Пасека, который будто бы в присутствии всех доложил князю, что данное им сейчас обещание относительно Шамиля не так легко исполнимо и что самый отзыв о Шамиле, не изменяя мнения о нем старшин, и не обещая особенного успеха для экспедиции, имеет все условия, чтобы повредить нашим пленным.
Ген. Пессек хорошо знал горцев: лишь только отзыв князя о Шамиле коснулся его слуха, он понял, что участь наших офицеров была решена. Повинуясь собственному чувству мщения, исступленным требованиям приближенных, в присутствии которых старшина рассказывал о приеме, а также видя невозможность защищать местность, где содержались пленные, которых, по случаю быстрого приближения наших войск, некогда и некуда было перевести. Шамиль приказал умертвить их. Всем им отрублены головы. Палачом их был мюрид Раджабиль-Магома Чиркеевский.
Рассказ этот возбужден был моим вопросом, переданным Шамилю полк. Богуславским: на основании каких побудительных причин он умертвил наших офицеров, о смерти которых, по служению на Кавказе, я узнал тогда же.
— Нет, отвечал на это Шамиль, не я их убил: их бил Воронцов.
Кроме вышеизложенных причин, препятствовавших, по словам Шамиля, окончанию войны ранее минувшего года, была еще одна: надзор собственно за ним, за его политическими действиями. Но этому трудно поверить, припомнив то безотчетное самовластие, с которым он рубил горцам головы, хотя и за дело, но все-таки рубил, не спрашиваясь ни у кого, и не дожидаясь решения суда, особливо в тех случаях, когда дело шло о шпионстве, или об измене. Поэтому, едва ли можно дать какой-нибудь вес доказательству, которое он представил в подтверждение своих слов: он ссылается в этом случае на один известный нам факт – назначение выкупа за пленных княгинь Чавчавадзе и Орбелиани, в котором Шамиль играл совершенно пассивную роль, требуя только то, чего требовали другие и передавая только их требования нам.
Как бы то не было, но все-таки эти причины, взятые вместе, не позволяли Шамилю исполнить свое пламенное, как он говорит, желание кончить войну гораздо ранее 1859 г. Это желание Шамиля усилилось общею неурядицею внутри края, грабительством и вероломством наибов и, что в особенности казалось ему прискорбным, явным старанием горцев уклониться при малейшей возможности от точного исполнения строгих постановлений, введенных Шамилем. Все это, вместе с характером горцев, в котором бывший предводитель их находит так много разбойничьего, посеяло в Шамиле большую к ним нелюбовь. Видя невозможность, или, как мне кажется, бессилие исправить домашних врагов страны, Шамиль начал смотреть на свое звание, как на бремя невыносимое. И вот почему он давно хотел прекратить войну. Вследствие этого, и Иманское звание опротивело ему столь сильно, что теперешний плен, особливо при условиях, которыми окружило его Монаршее милосердие, кажется Шамилю, в сравнении с опостылевшею властью, настоящим раем.
Если бы я окончил войну десять лет назад, сказал он в заключение: – я бы другого не желал и не просил, как только позволения ехать в Мекку, или жить так, как я теперь живу… Могу ли я после этого жалеть о власти, когда она была для меня ничем иным, как каторгой…
Что касается вопроса о потере богатства, то Шамиль разрешил его очень скоро.
— Ты видишь мою жизнь, сказал он мне: – я довольствуюсь малым, и могу довольствоваться еще меньшим: я буду доволен и тогда, если у меня ничего не будет… Дети мои должны добывать себе хлеб сами, так же как и я его добывал; для них это будет гораздо легче, нежели это было для меня потому, что я оставляю им такое наследство какого не получил сам: они дети Шамиля.
Он самодовольно улыбнулся.
— Однако, чего могу желать, продолжал он: – это – возвращения всех моих книг. Одно, что заставляет меня жалеть, что я не богат, это – невозможность доставить моим женам и дочерям удовольствие покупкою тех безделиц, которые им нравятся. Мне же ничего не нужно: конец мой близок, а в могилу с собою ничего не возьму.
По крайнему моему разумению, последним словам Шамиля можно поверить безусловно: в пять месяцев моего с ним пребывания, я видел его одним и тем же человеком, неизменяющимся ни от чего, не изменяющим своих вкусов, не желающим ничего, кроме возможности подать милостыню, пособить нуждающемуся, кто бы он не был; для себя же не желающим совершенно ничего, точно как будто он лишен способности желать. Все это убеждает меня в правдивости его слов, а его самого делает каким-то древним философом стойком, и вместе с тем обедневшим и невозмутимейшим факиром во всем мусульманском мире.
Другое заключение, которое можно вывести из последних его слов, – есть надежда, что он быть может не будет покупать для своих жен брильянтов.
30-го марта. По расчету Шамиля, до окончания Рамазана остается еще одиннадцать дней; но я, как мне кажется, уже могу с достаточною подробностью изложить сущность обрядов, исполняемых горцами в это время, потому, что достаточно изучил их и наглядным образом и теоретически, то есть: из рассказов и объяснений Гази-Магомета и Хаджио, которым этот предмет известен в совершенстве, а к последнему сам Шамиль обращается иногда за разрешением некоторых вопросов . Рамазан есть название месяца, в котором мусульмане должны держать пост, установленный Магометом на основании откровения, сделанного ему самим Богом.
Пост этот, на языке Шамиля, т.е., на Анарском, называется «Калькуй»; на большей же части наречий языка Татарского (Казанское, Кумыкское, Адербейджанское) его зовут «Ураза», и вообще это последнее название общеупотребительно на всем Кавказе; а потому, говоря о мусульманском посте, я тоже буду обозначать его словом «Ураза».
Под этим словом горцы разумеют не один и тот пост, который бывает в месяце Рамазане, но и всякий другой, налагаемый на себя мусульманами по обещанию, когда встречаются в своей жизни с трудными минутами. Так, жены Шамиля по приезде в Калугу говели целый месяц, исполняя этим обет, данный ими при окончании осады Гуниба, в то самое время, когда Шамиль вышел к главнокомандующему кн. Барятинскому.
Пост месяца Рамазан предписывается Магометанскою религиею как одно из тех ее требований, которые в совокупности называются «Фарыз». Этих требований пять, именно: полное сознание и совершенное убеждение в том, что «нет другого Бога, кроме одного Бога, а Магомет действительно пророк Его» (ля-илля-ага илль-алла-гу, Мухаммед ресуль алаа-га), – это первое. Второе – «Закат», т.е., пожертвование сороковой части на личного капитала, ради очищения благоприобретенного достояния, так как смертные не могут стяжать его вполне честным безукоризненным образом, как бы честны и богобоязненны не были они сами. Деньги эти идут на вспомоществование бедным, и жертвуются преимущественно во время «Уразы», как в такое время, когда скорее всего можно угодить Богу добрыми делами. Четвертое. «Хаджь», или путешествие в Мекку, которое, впрочем, вменяется в непременную обязанность только людям зажиточным, имеющим к тому возможность. Бедные же освобождаются от этого. Наконец, пятое и последнее правило «Фарза» есть «Ураза», пост, для которого назначен даже особый месяц – Рамазан.
Человек, исполняющий, эти пять правил «Фарза», есть мусульманин, правоверный; не исполняющий – неверный. Мусульманин, уклоняющийся от исполнения «Фарза», или одного из его правил, подвергается: на первый раз увещанию и нравственному посрамлению; во второй же, беспощадно предается смерти; причем, между осужденными делается следующее различие: добровольно повинившегося и выразившего чистосердечное раскаяние в своем проступке, по совершении над ним казни, обмывают и погребают как истого мусульманина, со всеми принадлежащими умершему почестями. Преступник же, который объявит, что он не хотел исполнить закона, лишается этих прав, и тело его выбрасывают в поле, на съедание собакам.
Кроме того, каждый мусульманин безусловно должен верить в следующие непреложные истины:
1) В существование ангелов, бесплотных духов;
2) Что Коран писан пророком по вдохновению самого Бога;
3) Что все пророки действительно посланы были от Бога;
4) Что мертвые воскреснут;
5) Что будет страшный суд, и
6) Что все хорошее и дурное в мире происходит не из какого другого источника, как от воли Божией (отсюда фатализи).
«Рамазан» значит «тощий». Этим словом характеризует физическое состояние человека, в котором он должен находится в продолжении поста. Поэтому, мне кажется, что «Ураза» есть испорченное или сокращенное «Рамазан».
«Ураза» продолжается ровно месяц, начиная от появления одной луны – предвестницы поста, до появления другой – предвестницы Байрама.
Пост этот, так же как и наш великий пост, приходится не в одно и тоже время; но разница в наступлении нашего поста ограничивается лишь несколькими днями, тогда как мусульманский пост, или что все равно – месяц Рамазан, рассчитываемый вместе м прочим временем года по ходу луны, – приходится непременно двенадцатью днями раньше предыдущего года; так, что ровно чрез тридцать лет он придется в то самое время, в какое пришелся в настоящем году. Вместе с тем, и «Ураза» бывает во все четыре времени года.
Непременные обязанности мусульман во время «Уразы» состоят в молитве и воздержании. Молитва состоит из обычных пяти наказов, и еще «Таравеха», или домолительной молитвы, произносимой только во время поста, вместе с последним (починным) наказом. Этим собственно и отличается молитвы «Уразы» от молитв вседневных. Впрочем, есть еще небольшое различие: повседневные наказы хотя и предписано совершать в известные часы дня, но по случаю могущих встретиться препятствий, дозволяется переносить один намаз к другому, так что с последним намазом можно совершить и четыре предыдущих. Во время же поста, такое отступление не дозволяется, и намазы должны совершаться в определенное время; иначе пост не будет постом.
Воздержание заключается в том, что говеющие должны употреблять пищу только один раз в сутки, и именно – после захождения солнца и следующего за ним намаза (предпоследнего), с окончанием же его, они могут есть хоть всю ночь; но с рассветом, в продолжение целого дня, не должны ни пить, ни есть и даже не брать воды в рот. Став же пищи совершенно одинаков как в пост, так и в прочее время.
«Ураза», как одно из правил «Фарза», обязательно для всех мусульман, и предписывается, как сказано выше, к неупустительному исполнению. Исключение допускается в следующих случаях: во время тяжкой болезни, требующей непременного употребления лекарств; при продолжительном нашествии неприятеля; во время путешествия, если только оно продолжается далее 6-ти верс., и наконец, для женщин, при появлении особенности, свойственной их полу (последнее, даже предписывается). Во всех этих случаях, «Ураза» прерывается на время существования неблагоприятсвующих причин; с прекращением же их, он снова вступает в свои права; но за каждый такой день, мусульманин должен поститься в последующее время, избирая его по своему усмотрению, и считая в этом случае день задень. Если же нарушение поста произошло от каких либо других причин, а следовательно от произвола, с умыслом, – то кроме увещания и посрамления, делаемых виновному на первый раз, – он обязан: за каждый потерянный день «Уразы» поститься 60 дней .
Кроме этих непременных обязанностей, мусульманам предлагаются на время поста, ради успешнейшего угождения Богу, еще некоторые условия, в виде «Сунната», значение которого было объяснено в дневнике за минувший месяц, именно: раздача милостыни независимо «Заката», и чтение Корана, которое должно наполнять все свободное их время.
В заключение, говеющие всячески должны избегать сношений с людьми и со всяким житейским делом, чтобы удалить от себя все, что может нарушить душевное спокойствие. Они же должны даже участвовать в военных действиях, если только не будут к тому вынуждены нашествием на страну неприятеля Наступательные же действия положительно запрещены.
В доме Шамиля, «Ураза» идет следующим порядком: сам Шамиль удалился на это время в свой кабинет, и тщательно устранив от себя возможность какого-либо сношения (до захождения солнца), не только ч женщинами , но и с мужчинами, допускает к себе последних лишь в экстренных случаях; Без сомнения, он исполняет все предписания и «Фарза» и «Сунната», как никто. Только в половине поста он потребовал к себе Гази-Магомета, и вследствие особенного к нему благорасположения, а может быть, вследствие невыносимой скуки, заставил его читать, молиться и обедать вместе с собою. По всему видимому, это внимание подействовало на Газт-Магомета вполне желаемым образом, потому, что с некоторого времени и он, подобно Шамилю, начал уже постоянно шевелить губами, нашептывая молитвы и стихи из Корана.
Остальные мужчины молятся и обедают все вместе в одной комнате (в кунацкой); Коран же читают порознь, где кому вздумается, и судя по усердию, с которым занимаются этим люди, по-видимому совсем не склонные к тому, – можно почти безошибочно заключить, что и чтение Корана Шамиль обратил для своего дома из»Сунната» в «Фарыз».
Обыкновенно стихи Корана читаются на распеве, с повышением и понижением голоса, который до окончания чтения (продолжающегося по два и по три часа), не прерывается, а только по временам слабеет и как будто замирает, но вслед за тем проявляется с новою силою, причем читающие, вероятно вящшего уразумения высокого смысла стихов, – мерно покачиваются туловищем из одной стороны в другую, а некоторые, на время чтения, затыкают даже пальцами уши.
Из числа домашних Шамиля, только младший зять его Абдуррахим представляется каким-то выродком из общей семьи мусульман: он всячески уклоняется от намазов и от чтения Корана, как от занятий, по-видимому, угнетающих его существо. Вместе с тем, ради необычайной своей прожорливости, он не пренебрегает никаким средством, чтобы только получить позволение прервать Уразу: его часто посещают болезни, и притом редко притворные, но почти всегда приобретенные умышленно, чрез невыполнение гигиенических условий, о которых я предварял и неоднократно подтверждал горцам впоследствии. Независимо того, он курить табак. За это преступление Шамиль наказывал горцев продеванием табачного листа сквозь одну губу (а нюхающим сквозь нос). Нет сомнения, что в отношении преступников, принадлежащих к его семейству, он поступил бы еще строже, и Абдуррахиму наверное несдобровать бы, если бы слух о его пристрастье дошел до Шамиля. Чтобы рассеять грозную тучу, которая собирается над головою Абдуррахима, я стараюсь усовестить его и вместе с ним разбираю сущность его поступков, так резко противоречащих Шариату, и так мало рекомендующих чувство признательности его к Шамилю за множество оказанных ему и всей его семье благодарности. Но все это, по-видимому, производит на молодого повесу впечатление весьма слабое, и судя по необузданности его характера, неоднократно обнаружившейся в ссорах со всеми живущими в доме, начиная от самого Шамиля до последнего слуги, судя также и по симпатии его к водке и шампанскому, о которых он отзывается с большою похвалою, – можно ожидать, что со временем, если только он оставит Калугу без особенных приключений, – из него выйдет тип тех в ужас приводящих пьяниц, каким бывают горцы при малейшей поблажке.
Все остальные мужчины выполняют требования Уразы с большою охотою и с таким искреннем благоговением, которое способно вызвать на размышление всякого христианина. Между говеющими, есть три мюрида: Хаджио, Джемаль-Эддин и Омар. Последний сделался мюридом во время осады Гуниба. Каждый из них отличается особенным характером. Хаджио уже известен. Джемаль-Эддин останавливает мое внимание незлобивостью своего сердца и удивительною преданностью Шамилю, удивительною тем более, что она разумна, чего невозможно требовать от чувства, уже слишком сильного, особливо в горце, который всякое чувство почти всегда обращает в страсть, выходящую за пределы рассудка. Джемаль-Эддин приехал в Калугу на основании дошедшего до него слуха, что Шамиль подвергается у нас всевозможным истязаниям и лишениям. И он решился разделить его участь, а если представится возможность, то пожертвовать жизнью, лишь бы хоть сколько-нибудь облегчить страдания своего Имама (к тому же, он ему родственник). Но теперь удостоверившись, что Шамиль живет в Калуге гораздо счастливее и покойнее, нежели жил в Дарго, – Джемаль-Эддин, как истый горец, возвращается на родину, что для него и необходимо, так как на второй месяц пребывания его в Калуге, в нем начали проявляться признаки известной болезни, «тоски по родине».
Мюрид Омар – сын няньки детей Шамиля, и вместе с тем дальней его родственницы. Этот человек, не смотря на молодость (ему 19 лет), поражает своею солидностью и большим запасом рассудка. Но все это не мешает ему питать к войне большую склонность, и уже не один раз приступал он ко мне с вопросами – не ведет ли Россия еще с кем-нибудь войну, нельзя ли ему определиться на службу в те места где дерутся.
Что касается до женщин, – то жены и дочери Шамиля молятся вместе с ним под его началом; это допускается только при самых коротких родственных связях, так как во время молитвы лица молящихся должны быть открыты, чтобы они, следя за движениями, сидящего впереди уставщика, могли исполнять все то, что он исполняет по уставу. На этом же основании, женщины лишены права молиться в мечете, но правил эти не распространяются на служанок, которые предоставлены самим себе, и молятся без всякой системы, по собственному вдохновению, кой-как.
Жены Шамиля обедают вдвоем, остальные женщины все вместе. Чтением же Корана, за неграмотностью, не занимаются.
31-го марта. Магомет-Шеффи выздоровел, и видимо старается выполнить данное мне обещание оставить Абдуррахмана в покое, не дразнит его. Тем не менее, я с нетерпением ожидаю времени отъезда Гази-Магомета на Кавказ.
За апрель 1860 года.
4-го апреля. Сегодня, Гази-Магомет и Магомет-Шеффи сообщили мне некоторые подробности о смерти брата их Джемаль-Эддина.
Месяца за два до этого, он был перевезен из аула Анди, где он жил почти с самого прибытия к Шамилю, в аул Карату, резиденцию Гази-Магомета.
Джемаль-Эддин умер, как известно, от чахотки. Болезнь эта не была скоротечною; и потому, весть о ней разнеслась по всему немирному краю еще за долго до смерти больного. Страдания его, усиливаемые сознанием сущности болезни и ее исхода, сделались невыносимы когда он узнал, что горцы приписывают его недуг медленной отраве, данной ему пред отправлением из России на Кавказ, по приказанию нашего Правительства. Нелепому этому слуху верил сам Шамиль и оба его сыновья. Тщетно Джемаль-Эддин уверял их, что они ошибаются самым грубым образом что болезнь эта, хорошо ему известна. Он объяснял им симтомы ее и даже предсказывал подробности своей смерти, но ничто не помогало, и всякий оставался при своем прежнем убеждении. Благородный молодой человек выходил из себя и плакал от досады, видя такую закоснелость понятий в окружающих его лицах. Наконец, незадолго до смерти, он удостоверился, что оба брата не только разделяют взгляд его на свойство болезни, но и усвоили себе большую часть его понятий о Русских, к которым Джемаль-Эддин питал так много симпатий. И он умер покойный и счастливый сознанием того, что образумил самых близких к себе людей, и тем заплатил России, хотя небольшую часть своего долга.
7-го апреля. Значение слова «Абрек» у нас понимают различно: некоторые думают, что это бездомные горцы, голяки, у которых, кроме лошади, оружия и оборванной черкески, ничего нет, и что вследствие этих именно причин, они вечно мотаются в окрестностях наших передовых линий, с целью грабить, и притом, чтобы это обошлось как можно легче и безопаснее. Даже военные начальники на Кавказе, сообщая друг другу о появлении в наших пределах хищнических партий, называли их попеременно и по-видимому без разбора то «партиями хищников,» то «партиями Абреков».
Другое мнение основано на созвучие слов «Абрек» и «Обрек»; причем, это последнее слово производят от глагола «обречь», «обрекать». Те, которые придерживаются этого мнения, убеждены, что Абреки суть отчаянные фанатики, которые им религиозной ненавистны к христианам вообще, а к Русским по близкому соседству в особенности, «обрекли» себя на смерть и на истребление возможно большего числа неверных.
Судя по словам Шамиля, и то и другое мнение вполне ошибочны, или, по крайней мере, ни мало не сходны с теми понятиями об Абреках, которые имеет Шамиль и все горцы. На вопрос мой: «что такое Абрек»? Шамиль объяснил, что Абрек то же, что эмигрант, ускок, беглец.
Дагестанскую милицию знаешь? Спросил он меня.
— Знаю.
— Вот это Абреки… А знаешь, что ваши мирные горцы бегали от вас и являлись ко мне?
— Знаю.
— Вот это тоже Абреки. Больше нет.
— Не взирая на краткость объяснения, оно довольно понятно.
12-го апреля. Подобно тому, как в один из мартовских вечеров горцы закричали «Ураза, Ураза»! – так и вчера, увидев новую луну, предвестницу Рамазана, – они закричали: «Байрам, Байрам»! На этот раз в их восклицаниях слышалась неподдельная радость, тогда как в прежних можно было заметить только ту сухую торжественность, какая обыкновенно называется известием важным, но отнюдь не веселым.
Радость горцев была понятна: уже три вечера сряду, все они кроме Шамиля и Гази-Магомета, с живейшим интересом следили за тем, что делалось на западной стороне Калужского горизонта; но каждый раз, обманутые в своих ожиданиях, – с неудовольствием расходились спать. Отощавшие желудки этих здоровых людей вызывали некоторых из них на довольно нелепое предположение, что неаккуратность луны есть прямое последствие какой-нибудь порчи в машине, двигающей небесными телами.
Приготовления к наступающему Байраму были немаловажны, и совершено походили на наши приготовления к празднику Пасхи. Даже самый день Байрама горцы называют также; как мы называем первый день святой недели; «уллу-гун», «великий день». Также точно, и последняя неделя Рамазана имеет в своих подробностях большое сходство с нашею страстною неделею: счет намазан в это время у них спутался, раздача милостыни нищим, роль которых играли, между прочим, двое сосланных в Калугу Тавлийцев (Дагестанцев), – заметно усилилась; горцы предались затворничеству, и только монотонное гнусливое чтение стихов Корана раздавалось в продолжении целого дня даже в моей квартире, где, по случаю тесноты в большом доме, помещаются мюриды Хаджио и Джемаль-Эддин.
За несколько дней до появления новой луны, Шамиль просил меня приказать разыскать во чтобы то не стало один гарнец фиников и столько гарнцов пшеницы в зерне, сколько состоит на лицо людей всякого возраста и пола, принадлежащих к его семейству и к его дому. И пшеница и финики назначались в раздачу бедным в день Байрама. Это было необходимо, чтобы завершить пост должным образом вполне согласно тому, как написано в книгах. Между тем, мусульмане других сект, как например наши Казанские Татары, исполняют эту обязанность не натурою, а деньгами.
Кроме того, бывшие у меня в первый день Светлого Праздника и рассмотрев внимательно всевозможные принадлежности разговенья (кроемее, конечно, окороков и т.и.), что было приготовлено мною с целью познакомить горцев с нашими обычаями, Шамиль изъявил желание устроить таким же образом в день Байрама у себя, но с присовокуплением всякого рода сухих и свежих фруктов. Ему в особенности понравился обычай красить яйца и меняться ими; а когда я объяснил ему значение этого обычая, то он с большим удовольствием принимал от своих знакомых так называемые «писанки». Еще больше понравился этот обычай женам и дочерям Шамиля, которые вероятно получили о нем понятие еще прежде от Шуанет.
Лишь только появилась желанная луна, Шамиль прислал ко мне Хаджио с предложением присутствовать при богослужении, которое завтра с рассветом будет у них отправлено торжественным образом.
Явившись сегодня в 6 час. Утра в «кунацкую», я нашел Шамиля сидящим на разостланном по полу ковре, лицом к углу, обращенному на юго-восток. Кроме этого был покрыт куском тонкого полотна, а прочие ковры, которыми устлана вся комната, были покрыты обыкновенными белыми простынями. Кроме мужчин, принадлежащих к дому Шамиля, на богослужение явились еще трое Казанских Татар, проезжавших в это время чрез Калугу с товарами, ссыльные горцы и несколько солдат, состоящих на службе в здешнем гарнизонном батальоне.
Все молельщики, в 4 шеренги, сидели сзади Шамиля, скрестив ноги. Верхи их шапок до половины были обернуты белою матерею, заменявшею чалму. Все они были одеты в самые лучшие свои платья и смотрели очень весело, совершенно по праздничному. Сам Шамиль был весь в белом, что составляет самый парадный его костюм.
Ношение чалмы предписывается всем мусульманам, как одно из правил «Сунната»; поэтому, не везде и далеко не всеми оно исполняется; но в некоторые исключительные дни, как например, в день «Байрама» и в дни «Рамазана», исполнение этой обязанности требуется настоятельно, почти также, как и всякое правило «Фарза». Члены здешней мусульманской колонии, кажется все без исключения проникнуты сознанием этой необходимости, и к удовлетворению ее они стремились по-видимому не разбирая средств, потому, что на их шапках красовались материи всевозможных достоинств и названий, начиная от дорогой кисеи, красиво испещренной мушками, до казенного рубашечного холста, тут же снятого с солдатской ноги и обращенного по экстренности случая в мусульманскую чалму.
Войдя в комнату, я хотел было из уважения к молитве делать мои наблюдения стоя; но Шамиль, дожидавшийся уже несколько минут моего прихода, чтобы начать богослужение, обратился ко мне с предложением сесть на диване, объяснив, что все присутствующие должны в это время непременно сидеть.
Вслед за тем, окинув взглядом комнату, и удостоверившись, что все мусульмане при своих местах, Шамиль начал службу. Она состояла в пении хором известного стиха, составляющего один из догматов магометанской религии: «ля илля—ага, илль алла-гу, Мухаммед ресуль алла-га». Пение прерывалось несколько раз чтением некоторых очистительных и разрешительных молитв Последнею была просьба об отпущении грехов. Наконец, служба завершилась пением того же стиха, повторенного теперь по уставу, ровно сто раз, а затем последовало краткое и благоговейное размышление молившихся, которые, следуя за движениями Шамиля, обратившегося в это время к ним лицом, то вздевали руки, то поникали головами, то клали земные поклоны. Вообще, все богослужение было проникнуто таким искренним и глубоким благоговением, которое способно было вызвать на размышления отъявленного скептика. Самое пение, не взирая на всю его монотонность, заключало в себе очень много гармонии, правда, дикой, но тем более возвышавшей интерес этой сцены.
Наконец, Шамиль встал – и богослужение кончилось. Оно было самое продолжительное из всех предписываемых мусульманскою религиею. Тем не менее, оно продолжалось всего сорок шесть минут. Это напомнило мне слова Шамиля относительно впечатления, произведенного на него нашею архиерейскою службою, при которой однажды зимою он присутствовал с разрешения здешнего епископа, за церковными дверями, в теплом коридоре. По его словам, торжественность богослужения и наружная обстановка сильно поразили его; но в последствии, весь эффект разрушился продолжительностью службы. Это последнее обстоятельство, по мнению Шамиля, неминуемо должно породить усталость, которая, отвлекая внимание человека от молитвы, – обращает его к земным помыслам.
За завтраком, в котором принимали участие и Казанские татары и солдаты, Шамиль обратился ко мне с вопросом: какое впечатление произвело на меня их богослужение, причем заметил, что им больше нечем похвастаться, потому, что теперешнее было самое торжественное, самое великолепное. Я отвечал, что глядя на них, мне и самому хотелось помолиться. Это, по-видимому, очень полстило Шамилю и он, продолжая свою речь, рассказал, между прочим, о том – с каким великолепием праздновался Байрам в Ведене. Множество наибов и всякого рода старшин духовных и светских являлись к этому дню в резиденцию Имама, чтобы встретить праздник вместе с ним. Их присутствие и раболепное уважение, которое они ему оказывали, – много возвышали значение его в глазах народы. В главе блестящей и многочисленной свиты отправлялся Шамиль в мечеть, где впрочем, богослужение совершалось точно так же, как и теперь. Из мечети все возвращались прежним порядком в Имамский дом, где для всех был приготовлен стол. Дорога, по которой шел Шамиль в мечеть и обратно, уставлена была шпалерами из мюридов. Это была пародия на церемониал, происходящий в этот день в Константинополе. Подробности его сообщил Шамилю некто Юсуф-Хаджи, Чеченец, живший очень долго в столице Султана. С его рассказов, Шамиль сделал у себя много нововведений (низам) и между прочим, учредил звание Мудира, некоторое подобие наших генерал-губернаторов. Такими Мудирами в немирном крае были: сын Шамиля Гази-Магомет, известный Кибит-Магома и некоторые другие.
День Байрама был единственный в году день, когда Шамиль присутствовал за одним столом со своими родными и с подчиненными. В этот день, из стад, принадлежащих собственно Шамилю, резались десятки быков и сотни баранов. Мясо их шло как для обеда в Имамском доме, так и на угощение бедных горцев и пленных Русских. Те и другие получали кроме того щедрое пособие припасами и деньгами.
Слушая рассказ о минувшем величии, я смотрел на Шамиля самым внимательным взглядом. Но ни в одном его слове, ни в одном жесте не выказалось и малейшего сожаления об утрате власти. Напортив, судя по легким гримасам, изредка мелькавшим в это время на его серьезном лице, – можно было безошибочно заключить, что он всей душою рад избавлению от тягостей и неудовольствий прежней жизни.
По окончании «розговенья», все мы вышли из столовой в парадные сени, где на разостланной по полу скатерти лежала пшеница, приготовленная для бедных. Шамилю подали стул, и он сел, окруженный всеми мужчинами его дома. Двое ссыльных стояли в стороне, печально поникнув головами. Один из них, Хаджи-Магомет, принадлежит к богатому семейству в Шамхальском владении, состоящем в родстве с Шамхалом Тарковским.
Взяв в руки гарнец, Шамиль насыпал в него пшеницы, и старательно сравняв ее с краями, высыпал в мешок, поддерживаемый одним из мюридов. Повторяя тоже самое еще пять раз, он шептал молитвы: то была просьба о благоприятном принятии этих жертв, приносимых ради отпущения грехов его собственных, и грехов его жен и трех малолетних дочерей. Высыпав шестой гарнец, Шамиль передал его Гази-Магомету, который таким же порядком всыпал в мешок два гарнца за себя и за отсутствующую жену. Магомет-Шеффи и оба зятя сделали тоже самое. Наконец, гарнец перешел в руки мюридов, которые, всыпав в мешок по одному гарнцу за себя, передали его опять Шамилю. На этот раз, Шамиль принес жертву за находящихся в доме служанок.
Окончив жертвоприношение , Шамиль передал мешок с пшеницею и финиками ссыльным горцам, которые в этом действие не участвовали, так же как и женщины и все прочие мусульмане, посторонние здешнему дому.
Этим заключалось празднование в Калуге Байрама. Предшествовавшим постом мусульмане очистили себя от грехов; но независимо того, религия предлагает поститься еще в продолжение шести дней, начиная на другой же день Байрама, который празднуется.
Говение это есть Суннат, требование не обязательное, но очень соблазнительное по тем обещаниям, которые оно сулит: мусульманин, исполнивший это требование, получит прощение в шестидесяти грехах; и кроме того, каждое доброе дело, сделанное им в продолжение этого времени, будет принято как шестьдесят добрых дел. Тем не менее, из всех горцев, только Шамиль да Гази-Магомет изъявили желание держать шестидневный пост.
18-го апреля. Догадка, которую я позволил себе сделать в февральском дневнике, относительно косвенного участия Зейдат в преждевременном падении Кавказа, сегодня подтвердилась устами мюрида Хаджио и, таким образом, получила в известной степени значение факта.
Разговаривая со мною о том, что по его мнению может теперь случиться с Кавказом и с его обитателями, Хаджио совсем неожиданно сказал: – А ведь Государь не всех наградил за «нашу» войну!
На вопрос мой – кого же он еще не наградил, Хаджио отвечал вопросом же, до которых все горцы большие охотники.
— Государь сделал фельдмаршалом нашего сардара? (кн. Барятинского).
— Сделал.
— За что он сделал его фельдмаршалом?
— За то, что совсем покорил Чечню и Дагестан.
— Так, но за это следовало сделать фельдмаршалом еще одного человека.
— Кого же?
— Нашу Зайдат.
— Это почему?
Объяснение Хаджио заключало в себе сущность того, что уже изложено мною в февральском дневнике. Преждевременному падению Кавказа, по убеждению Хаджио , способствовали капитальные ошибки Шамиля по внутреннему управлению страною, а также и в политических его действиях относительно людей, имевших в Дагестане большое значение. Одна причина этих ошибок – недоступность, которую он окружил себя в последние годы своего Имамства, и которая препятствовала ему видеть многое из того что делалось в стране. Вторая причина – неудачно составленные им родственные связи, не давшие ему ни одного дельного приверженца, но подарившие много врагов, при том, врагов сильных, и наконец, причина всех причин – «наша» Зейдат, по настоянию которой он делал все эти распоряжения, и которая, как можно заметить из многих недомолвок Хаджио и обоих сыновей Шамиля, просто торговала свои влиянием.
19-го апреля. На днях приезжали к Шамилю все его Калужские знакомые, чтобы поздравить с минувшим праздником Байрама (сам он ездил с визитами в Светлый Праздник).
Поблагодарив за внимание, Шамиль объявил своим гостям о новой Монаршей к нему милости, выразившейся добавлением к получаемому им содержанию еще 5-ти т. р.
По этому поводу начались новые поздравления. Слушая их Шамиль становился постепенно сумрачным: лицо его то бледнело, то краснело, и под конец сделалось совсем темным , а на глазах готовы были выступить слезы. Снова поблагодарив гостей за выказанное ими участие, он сказал:
— Государь осыпает меня такими великими милостями, которые можно оказать только любимому сыну, или человеку, сделавшему для него много добра и пользы. Мне очень хотелось бы рассказать вам, что я чувствую и как много люблю «нашего» (базин) Государя; но я не могу этого сделать потому, что нет таких хороших слов ни на моем, ни на вашем языке; а если б они и были, то вы не поверили бы мне. Поверьте же тому, что каждая милость Государя очень, очень дорога для меня; но вместе к тем режет мое сердце, как самый острый нож: когда я только вспомню – сколько зля я делал Государю и Его России и чем Он теперь меня за это наказывает, мне стыдно становится; я не могу смотреть на вас, и с радостью закопал бы себя в землю…
Шамиль видимо сокрушался. Он произнес эти слова прерывистым, дрожащим от волнения голосом. Все присутствовавшие были очень тронуты, и конечно, никто из них не мог заподозрить пленника в лицемерии. Напротив, вполне симпатизируя его духовному состоянию, – гости видели даже необходимость сказать какое-нибудь успокоительное слово. Губернский предводитель дворянства, г. Щукин, к которому Шамиль питает особенное расположение, – сказал ему в ответ::
— Напрасно ты так тревожишься прежними своими действиями; мы все знаем, что в то время ты был нашим неприятелем и потому, делая нам зло, ты делал свое дело. Теперь же, Государь наш, осыпая тебя милостями, тоже делает свое дело, а поступает он таким образом потому, что иначе никогда не поступает.
И действительно, короткие, но полные чувства слова Щукина, подтвержденные одобрительным говором гостей, – произвели на Шамиля впечатление благоприятное: он несколько успокоился и в заключение этого разговора, сказал:
— Бог слышит мои молитвы, и знает, что я прошу у Него только двух милостей: здоровья и благоденствия для Государя, а для себя – какого-нибудь случая, которым мог бы хоть сколько-нибудь заслужить Его милости, и доказать, что я могу сделаться достойным их.
Фраза эта, можно сказать, сделалась маниею Шамиля: он повторяет ее при каждом удобном случае как бы стараясь облегчить этим полноту своих чувств. И точно, нет возможности сомневаться в искренности благоговения его к Государю Императору: оно так велико, а симпатия его к Русским так чистосердечна, – что по моему убеждению, если бы встретилась надобность в услугах, – то по первому лову Государя, Шамиль встретил бы его врагов впереди всех.
22-го апреля. Сегодня, проходя двором в сад для прогулки, Шамиль заметил переводчика Дебир-Магома, который резал курицу. Это напомнило ему курицу, возбудившую в ауле Кадор трехвековое мщение, и он шутя спросил: не украдена ли эта курица, и не воздвигнется ли за нее на нас «Канлы?»
Вопрос этот возбудил разговор о кровомщении, возобновлявшийся в продолжение нескольких дней. Ниже излагаемые следствия приобретены мною от самого Шамиля, и только частью от его сыновей и от мюрида Хаджио. В последствии же, вся эта статья, по моей просьбе, проверена Шамилем. Вот сущность всего, что сообщено мне о существовании «Канлы» на Кавказе.
Татарское (Кумыкское) слово «Канлы» состоит из «кан» – кровь и частицы «лы», обращающей существительное «кровь» в прилагательное «кровавый». Это и есть настоящее значение слова «Канлы», мы же, переводя его «кровомщением», – обращаем, некоторым образом, в имя собственное, что, впрочем и необходимо для безошибочного понимания выражаемой в разговоре идеи .
По понятиям горцев и на основании правил Корана, кровомщение есть дело вполне законное. Необходимость его в общественной их жизни самим Шамилем, так много хлопотавшим об увеличении в своей стране населения.
Однако, хотя убежденный в необходимости этого обычая, Шамиль ясно видел, что произвол кровомстителей, для которых дебри Чечни и горы Дагестана представляют такое раздольное поприще, не только способствует общей неурядице, – но и сильно мешает осуществлению его любимой мысли о сбережении людей, нужных для защиты края. Независимо того, каждое общество имело об этом деле особые понятия, и в подробностях руководствовалось своими собственными обычаями, нисколько не похожими на обычаи ближайших соседей. Таким образом, в обществе Каратинском, в случае, возбуждающем кровомщение, – убийца предавался бегству, тогда как в Хидатлинском обществе он оставался дома и спокойно ожидал последствий своего поступка. Разнообразие это также мало способствовало запутанности дела и сложности зла.
Желая по возможности уменьшить его приведением в систему всех видов «Канлы» и подчинением произвола горцев каким-нибудь основным правилам, Шамиль обратил внимание между прочим на Дийет – известное предписание Корана, предлагающее обиженному взять с обидчика цену обиды, если только не чувствует побуждения простить его безусловно, что так же предлагается Кораном, как дело хорошее и богоугодное, но впрочем нисколько не обязательное.
Независимо «Дийета», в Коране изложены общие постановления относительно всякого рода взаимных обид, начиная от мелкой брани и такого же воровства, до похищения женщин и душегубства включительно. Все это, взятое вместе, представляет собою не что иное, как смысл Ветхозаветного «око за око, зуб за зуб» с Новозаветным «прощайте врагам вашим, любите вашего ближнего, как самого себя». Но климат востока, горячая кровь его обитателей, сбивчивые понятия их о праве и собственности, наконец, всегдашние волнения, производимые Мюридами, сделали то, что Новозаветная истина лишалась в глазах мусульман своего высокого смысла и забыта ими, как всякая ненужная вещ, а вместо нее, последователи Магомета приняли к руководству правило Ветхозаветное.
Но и тут, мусульмане Кавказские редко следовали этому правилу в точности: по свойству их характера, столь резко очерченного Шамилем , чаще всего случалось то, что обиженный считал своею обязанностью получить за одно собственное око – два чужих; за свой один зуб – несколько зубов ближнего, и вообще неправильно взятое горцы старались возвращать с лихою.
Это самое и было причиною столь продолжительного мщения в ауле Кадор. Это самое и побудило Шамиля принять меры к исполнению в его стране Ветхозаветного правила буквальным образом, и к устранению на будущее время возможности того, чтобы смерть курицы искупалась жизнью множества всякого рода птиц и домашних животных, а потом десятками человеческих жизней в продолжение трех сот лет.
Но не взирая на успех, которого до известной степени достигал Шамиль при помощи жестких мер, – горцы только с большим трудом могли усвоить себе идею удовлетворения обид путем коммерческим. Сам законодатель не мог порядком справиться с этим делом и заставить их помириться с возможностью покончить мирным способом то, что началось кровью, а тем более, простить обиду «совсем». Сознавая всю благотворность сего последнего и убеждаясь в необходимости и пользе окончания кровавых дел посредством полюбовного согласия, или судейского решения, Шамиль хлопотал только о прекращении произвола кровомстителей; в необходимости же отмстить обиду, тем или другим способом, он убежден всеми вилами своей души и всеми способностями своего ума. Это убеждение отразилось, как мы увидим, и на его постановлениях, известных под именем «Низама».
До учреждения в немирном крае Иманской власти, горцы решали все свои дела по Адату (по обычаю), т.е. по тем правилам, дошедшим до них в преданиях, которыми искони руководствовались их предки. Каждый горец, желавший доверить участь своего дела отечественной Оемиде, приносил жалобу суду старшин родного аула, избиравшихся в это звание из людей почетных и уважаемых в народ. Однако, последнее условие не всегда гарантировало справедливость решения, и в это судилище времен патриархальных нередко вкрадывалось лицеприятие, имевшее своими двигателями: родственные связи, общественное значение и другие, более или менее, вещественные доказательства правоты тяжущихся. Поэтому, решения по Адату порождали недовольных, впрочем также точно, как и решения всяким другим способом. Но разница здесь состояла в том, что суд старшин, представляя собою первую и последнюю инстанцию, против решения которой не могло быть аппеляции, по той простой причине, что некуда было ее адресовать, внушал недовольным мысль – получить удовлетворение во что бы то не стало, не стесняясь тем, что решение суда уже объявлено и что оно явно противоречит задуманному действию.
Из этого возникла невообразимая неурядица, ставившая верх дном всю страну. Бессилие власти порождало неуважение к ней, а при этом условии самоуправство считалось самым верным средством к прекращению всякого рода взаимных недоразумения, и только то, кто был сильнее, мог еще жить более покойно, да и то, впрочем до той лишь поры, пока противник его не опирался и не получал возможности наверстать потерянное.
С появлением в Дагестане Имамской власти, горцы начали понемногу знакомиться с Шариатом; но строгость его требований не могла нравиться тем, которые не знали преград в своих стремлениях, редко гармонировавших с требованиями умеренности и здравого рассудка. Условия же, которыми был окружен глава нового управления, не дозволяли ему обратить на это предмет слишком много внимания, и он, употребляя все свои усилия к возбуждению Газавата, – занимался более военными делами края, нежели гражданским его благоустройством. От этого, при Имаме Гази-Магомете (Кази-Мулле), исполнение Шариата было не повсеместное, а преимущественно в селениях и обществах, ближайших к его резиденции, или к резиденции тех его клевретов, которые считались самыми жаркими последователями мюридизма и отъявленными приверженцами Имама. В других же частях страны, исполнение Шариата и решение по его указаниям тяжебных дел было только наружное, ради усыпления бдительности властей. При Газмат-Беке, дело Шариата находилось еще в большем упадке: после первых успехов, теснимый постоянно и Русскими войсками и мирными туземцами, а вместе с тем, не встречая почти ни в ком симпатии ни к себе, ни к своим политическим действиям, особлимо после истребления Аварских хамов, Газмат-бега употреблял всю свою деятельность только на сборы войск, при чем, не имея военных дарований, он оставался по большей части в бездействии, умиляясь сознанием своего могущества и своего высокого сана. Об изменениях же в кровавом обычае Канлы не было и помину: он шел прежним своим порядком, невольно возбуждая предположение, что и страна и ее предводители взяли себе девизом «кровь», и стремились к достижению этой цели всеми своими силами, не пренебрегая никаким средством.
Кроме этих причин, была еще одна, препятствовавшая Шариату утвердиться на прочных основаниях Гази-Магомет и Гамзат-бек не пользовались в прежнее время безупречною репутациею: оба они в молодости своей были горькими пьяницами; а Гамзат-бек сохранил репутацию разгульного человека и в зрелом возрасте, и только незадолго до обращения в Имамы перестал пить вино. Преданные своеволию, но склонные к справедливости горцы, не могли в таком важном деле, как принятие нового закона, склониться сознательно и охотно на убеждения тех, кто считался в главе нарушителей его, и покорились в случае лишь открытой силе. От этого, между прочим, и влияние первых двух Имамов было не совсем прочно, а успехи и маловажны и непродолжительны. Страна дождалась того человека, который с дарованиями полководца и мудростью администратора соединял бы в себе безукоризненную нравственность анахорета, самое высокое бескорыстие и твердость характера, вполне чуждую увлечений, столь свойственных Кавказским горцам, всегда пламенным и восприимчивым. Только при этих условиях, из немирного края можно было сделать что либо целое, и вот явился Шамиль.
Действия его, или по крайней мере результаты его действий на пройденном им поприще, нам известны. Мы знаем также и то, что первоначально принялся он за гражданскую администрацию, не оставляя при том и военных действий. Проникнутый убеждением, что началом премудрости для горцев должен быть страх Божий, Шамиль настойчиво занялся распространением Шариата и постепенно искоренил в своей стране Адат.
Оставляя в стороне общие правила Шариата, мы будем рассматривать только те из них которые непосредственно касаются кровомщения; но прежде всего, следует вникнуть в некоторые подробности кровомщения по Адату и в значение тех его выгод, которые побудили Шамиля энергически преследовать этот род правосудия.
Для возбуждения «Канлы», не было необходимости в тяжком оскорблении, в кровной обиде: и до него, и приШамиле, поводом к убийству и к прямому его следствию – к кровомщению, могли служить не только бесчестные сестры, или жены, или другая подобная же обида, но и самая ничтожная брань, самое малое воровство, как например, воровство курицы: пылкий горец не умеет удерживать порывов своего горячего, или как он выражается, своего «большого» сердца; он не способен обсудить, а тем менее, обдумать хладнокровно то неприятное обстоятельство, которое бросилось ему в глаза, коснулось его слуха, или вывело его из обычного far niente каким-нибудь другим способом: он немедленно дает на все это надлежащего свойства ответ, последствия которого обдумает уже после того, как дело будет кончено. К тому же, горец терпеть не может постороннее вмешательство в свои частные дела, а любит обделывать их собственноручно. В заключение, он носит при себе оружие, с которым никогда не расстается, и которым, подобно Александру Македонскому, разрубает всякий затрудняющий его узел.
Лишь только, по поводу какой-нибудь ссоры или недоразумения, совершалось убийство, – начиналось дело кровомщения. Отец, сын, брат или другой родственник убитого, имеющий право отмстить его смерть, немедленно приступал к исполнению этой «священной» обязанности; и тогда представлялись четыре случая.
Во-первых, убийца мог, как упомянуто выше, спасти себя от мщения бегством. Во-вторых, он мог оставаться дома на основании причин, которые будут изложены ниже. В-третьих, могло случиться, что ближайшие родственники убитого, по малолетству, долгое время не имели возможности исполнить лежавшей на них обязанности, и наконец, в-четвертых – все действия обеих сторон обеспечивались, в своем успехе богатством, общественным положением, родственными связями, ловкостью, настойчивостью и даже физическою силою противников, что конечно много разнообразило ход дела, а следовательно, запутывало и отдаляло окончание его на десятки, а иногда, как это видно, даже на сотни лет.
В первом случае, убийца имел только одно средство спасти свою голову: бежать к Русским, и объявить, что он желает помириться . Но прежде чем достигнуть этого, ему приходилось испытать много нелегких ощущений: пока не введет он в Русские пределы и не явится Русскому начальству, – ему нельзя было вздохнуть свободно, и ни на одну минуту не мог он считать себя в безопасности. Все, что встречалось на его дороге: лес, гора, куст, овраг, – все грозило ему засадою; везде и во всем ожидали его встреча с врагом. Немного и в жилых местах находил он таких преданных друзей, которые согласились бы дать ему в своих домах пристанище, хотя бы для ночлега: в редкой деревне не было кого-нибудь из родственников и друзей убитого им человека, которые или немедленно дадут знать о прибытии в их места убийцы, или сами постараются захватить его; и тогда, часть мщения, может пасть и на гостеприимных хозяев, которые очень хорошо знают, что в этом случае до кинжала менее нежели один шаг. Известие же об убийстве облетало страну так быстро, что почти всегда опережало в пути убийцу, который должен был днем скрываться в лесу, или в непроходимых ущельях гор, а ехать мог только ночью.
Между тем, пока он странствовал, родственники его старались склонить кровомстителя к примирению, выставляя ему на вид ту простую истину, что убитого воротить уже нельзя; а между тем, если дело кончится мирно-любовно, то это будет и для Бога приятно и для него выгодно.
Нередко случалось, что «обиженный» соглашался, и объявлял свои условия. Тогда родственники обидчика, сделав их возможно для него выгодными, давали ему о том знать, и он если был согласен, немедленно возвращался, расплачивался со своим мстителем и становился большим его приятелем, «кровным братом», что иногда бывает важнее звания родного брата, потому что налагает на бывших врагов обязанность быть полезным друг другу, и в случае надобности умереть друг за друга. О предмете же ссоры не было и помину, и дело это предавалось забвению на вечные времена. Но случалось иногда, что убийца или кровомститель не соглашались помириться; или же последний предлагал такие условия, которых, при всем желании первого, невозможно было выполнить. В таком случае, Канлы продолжалось до тех пор, пока обидчики не попадались в руки обиженного, или время и размышления не смягчали требовательности последнего.
Бывали также и такие примеры, что убийца оставался дома и спокойно выжидал, что с ним будет, подобно тому, как делалось в тех местах, где это составляло обычай. Но здесь такой поступок был не что иное, как самонадеянность, основанная на сознании превосходства своих сил, делавшая убийцу недоступным для мщения слабого мстителя. В этом случае, грубость физической силы, злоупотребление материальными средствами и наглое пренебрежение к правам другого и ко всему, что отзывается законом, обнаруживались во всем своем апогее. Против этих то «сильных земли» преимущественно были направлены строгие постановления Шамиля. В последствии можно будет убедится, что и действительно эти люди должны были более нежели кто-нибудь быть недовольными действиями Шамиля.
Не смотря на благоприятные условия, окружавшие такого убийцу, жизнь его все-таки была не вполне обеспечена, и точно также завесила от несчастливой встречи с противником, как и жизнь убийцы – бедняка. Кроме того, и шансы их легко могли измениться, потому, что если слабый бедняк не мог сделаться вдруг сильным богачом, то этот последний легко мог обратиться в самого бедного голяка, и тогда они менялись ролями.
Но чаще всего случалось то, что родственник убитого обращал свое внимание на родственников убийцы, если последний успевал скрыться. Тогда кровомщение принимало грандиозные размеры: мститель и его родственники в свою очередь подвергались мщению, которое потом снова обращалось на противников. В результате всего оказывался излишек: каждая сторона считала, что от нее пало жертв гораздо более, нежели сколько по справедливости следовало, и вражда становилась нескончаемою. В подтверждение этого, приведено несколько примеров, между которыми один в особенности отличается своим кровавым свойством и отсутствием здравого смысла. Это случилось в ауле Чох в Кази-Кумухе.
Один молодой человек, желая жениться на любимой им девушке, сделал предложение ее родителям. Не стесняясь полученным отказом, он возобновлял свое предложение еще несколько раз, но все с одинаковым неуспехом. Наконец, раздраженный неудачею, он является к отцу своей любезной и требует объяснения, по какой причине он не хочет отдать за него свою дочь? Отец весьма прямодушно отвечает, потому, что не хочет. Тогда влюбленный молодой человек вынимает кинжал и всаживает его в живот старика. Но старик очень хорошо предвидел с каким намерением задорный горец мог прийти к нему в дом, и в то самое мгновение, как тот брался за кинжал, – старик выхватил из-за пояса пистолет и, выстрелил в грудь будущего зятя, упав вместе с ним мертвым. На выстрел и на шум, произведенный домашними старика, сбежались соседи, между которыми были родственники обеих жертв. Без лишних околичностей взялись они за кинжалы и тут же отпраздновали тризну по убитым: произошла резня, в которой 25 чел. легли в продолжении самого короткого времени. Не довольствуясь этим, оставшиеся в живых родственники еще долго вели Канлы самым ожесточенным образом. Наконец соседям и друзьям их удалось кое-как свести запутавшиеся счеты, и склонить врагов на мировую.
Горские общества, в которых существовал обычай оставаться убийце в своем доме, руководствовались вышеприведенною истинною о неисправимости совершенного убийства, о бесполезности мщения за него и о выгоде полюбовной сделки. В этом случае, они могли назваться цивилизованными в сравнении с прочими обществами, где этого не было, потому, что хотя подобное убеждение имело в своем основании корыстолюбие, но посредничество, со стороны властей, допускавшиеся в делах кровомщения, – показывало некоторое стремление к усовершенствованиям по части юстиций.
Тем не менее, кровомститель не был обязан заявлять свою обиду в суд, или начальству: если хотел, то он имел полное право сам искать себе удовлетворения.
В последнем случае, он начинал свое дело тем, что при помощи родственников разрушал дом убийцы до основания; а если, по каким-нибудь причинам, нельзя было сделать этого с домом, то разрушению подвергалась какая-нибудь часть его: конюшня, сарай, клеть, или что-либо из движимого имущества, и если попадался при этом убийца, то его по степени кровожадности противника тут же предавали смерти, или представляли в суд.
Если кровомститель, не желая прибегать к самоуправству, требовал посредничества суда старшин, то суд этот, выслушав, жалобу, старался прежде всего склонить обиженного на мировую и, если это не удавалось, то дом убийцы предавался разорению уже официальным порядком , а сам он изгонялся из деревни навсегда. Но и за тем «обиженный» не всегда считал себя удовлетворенным вполне: если только не был он совершенно бессилен, то и по исполнении судейского приговора, он находил справедливым мстить убийце на смерть.
Но такие скорые и действительные меры могли быть употреблены только против такого убийцы, который не имел никакого значения. С убийцею же богатым и сильным, дело кончалось по большей части мировою, и не редко на тех условиях, какие считал достаточными сильный противник.
Из этого видно, что правительство пользовалось весьма набольшею самостоятельностью и столько же мало могло служить защитою слабым и угнетенным, а потому и между приведенными двумя способами кровомщения не могло существовать значительной разницы: в основе обоих лежало то же своеволие и тот же гнет сильного над слабым. В Кородинском обычае было, по крайней мере, хорошо то, что дела кровомщения почти на половину оканчивались мирным образом; тогда как в обществах не столь цивилизованных, как например в Гидатлинском, не было почти ни одного дома, где бы ни пахло кровью.
Когда кровомщение доставалось малолетним, то во всех обществах, как в образованных, так и в невежественных, убийца оставался дома, проживая иногда рядом с будущим своим мстителем. В ожидании его совершеннолетия , никто не смел тронуть убийцу, или сделать малейший упрек, хотя бы преступление его было самого вопиющего свойства. Если это был человек порядочный, то он старался в это время сойтись с малолетним и с его воспитателями, чтобы постепенно приобрести их расположение и в последствии, к наступлению совершеннолетия, устроить мировую. Чаще всего, это удавалось. Но случалось и то, что убийца, не расположенный искупить свою вину, – устраивал заблаговременно свои домашние дела и, не дожидаясь совершеннолетия, бежал к Русским, нередко оставляя на память родне еще какой-нибудь кровавй знак.
Рассказав эти обычаи, следует повторить еще раз, что все приведенные положения очень много разнообразились внешними условиями, в которых находились враждующие стороны. Эти условия, парализируя действия закона (если только он был) и правительства, делали их совершенно бессильными; вернее же сказать: ни того ни другого не было в этой классической стране своеволия и беспорядка. Только человек, лишенный ума, да грудной младенец, не могли заметить неестественности и пагубностных последствий такого хода дел. По своему разительному сходству с тем и другим, не замечали ее и горцы. Из них из всех, может быть, один только Шамиль смотрел на это вполне трезвым взглядом; и вот он «взял в одну руку шашку, а в другую Коран», и с помощью этих средств воспитывал и наставлял на ум своих неразумных детей.
— Я требовал только того, что написано в Коране, неоднократно повторял он, рассказывая мне подробности Канлы: – от себя же, я ничего не прибавлял… Но за неисполнение предписаний Корана, я беспощадно рубил головы, потому, что в Коране записано пророком только то, что сказал ему Бог; а кто не исполняет повеление Бога, тот не должен жить ни одной минуты…
Реформы, произведенные Шамилем по части кровомщения, были немногосложны, но по результатам очень капитальны. Основываясь на постановлениях Корана, он объявил, что хотя всякая пролитая кровь непременно требует для своего возмездия крови же, но она должна быть обращена на того именно кто ее пролил. Поэтому, строго воспретив кровомстителям обращать свою месть на родственников убийцы, он объявил неисполнителей этого ослушниками против Корана, а следовательно подлежащими смертной казни. Несколько голов, снятых вслед за изданием этого постановления, доказали справедливость и непреложность его, а вместе с тем, упокоили и большинство населения, оградив слабых от слепой и безумной ярости их старших братьев. Эти последние убедились теперь, что настало то время, когда для того, чтобы убить человека, нужно по крайней мере подумать о том, как бы удобнее это сделать; потому что кроме живых врагов кровомстителей, противником их являлась какая-то сила, от которой не могли они спастись ни в своем, ни в чужом обществе, и которая более нежели когда-нибудь заграждала им дорогу к Русским. Пробираясь в наши пределы, убийца непременно должен был заехать в какую-нибудь деревню, чтобы запастись съестными припасами, или, по крайней мере, подкрепить свои силы; потому, что он оставлял родину всегда внезапно, впопыхах. Часто не имея возможности захватить с собою кусок хлеба. Но теперь в каждом селении, кроме родственников и друзей убитого им человека, его ждали: или старшина с десятскими, или наиб с мюридами. Кроме частных сведений о происшествии, они получали еще официальное от начальства той местности, где происшествие случилось. Так как всякий горец, отправляясь из своего наибства в соседнее, должен был, по заведенному Шамилем порядку, запастись от своего наиба билетом, удостоверяющим его личность, а также надобность, которую он имеет, и срок отпуска, – то убийца, вздумавший заехать в населенные места без этого вида, был бы немедленно открыт и отправлен за караулом в свое место.
Эта последняя мера и была тем невиданным до тех пор врагом, которого убийца встречал везде, где не появлялся.
Вторым распоряжением Шамиля было запрещение разрушать недвижимость убийцы. Ослушники делались ослушниками против Корана. Основанием этой меры послужили две причины: во-первых, в Коране об этом ничего не сказано, а во-вторых, предлагая настоятельно горцам «Дийэт», Шамиль находил свое распоряжение необходимым между прочим для того, чтобы не отнимать у ответчика средств к уплате за пролитую им кровь.
Говоря об этом, Шамиль выразился таким образом:
— Я думал, что дом убийцы совсем не виноват в том, что сделал его хозяин, а между тем последний поневоле должен был бежать из деревни, потому, что заплатив цену крови, он часто лишался возможности снова устроить свое хозяйство, в если бы и смог он это сделать, то все-таки новые постройки кололи бы глаза многим, да и хозяину их было бы не совсем ловко.
Все прочие постановления Шариата, введенные Шамилем, заключались в следующем:
Родственник убитого мог расправиться с убийцею сам, если имел на то возможность, т.е., или убить его, или взять цену крови, не обращаясь к посредничеству начальства. Но в первом случае, он обязывался представить доказательство того, что поступил основательно. Гораздо было для него выгоднее заявить свою обиду начальству: тогда, если убийца не успевал скрыться, его брали и отдавали в руки мстителя, предложив наперед последнему взять цену крови. Если же убийца скрывался, то сведения о нем сообщались во все наибства, с требованием высылки его в свое место тотчас как будет пойман. Кроме того, кровомститель имел право отправиться на розыск сам, и ему предоставлялись тогда от начальства всякие к тому средства.
В отношении малолетних кровомстителей, постановления остались те же. Шамиль дополнил их только тем, что вменил воспитателям в непременную обязанность внушать своим питомцам желание окончить дело миролюбиво. Ответчиков он также обязал употреблять к тому все свои старания, и кроме того, учредил за ними бдительный надзор, лишавший их возможности уклониться от должной ответственности.
За кровь, по Шариату, установлена была следующая такса:
За всякого мусульманина убийца должен был заплатить 100 верблюдов или деньгами 80 тун. (800 р.с.), за иноверца – треть этой суммы. За пленного ответственности совсем нет, исключая той платы, которою убийца должен был удовлетворить хозяина убитого, по взаимному соглашению. Плата всегда была самая ничтожная. Цена крови была одинакова для всякого пола, возраста и звания.
Кровомститель мог взять цену крови и меньше установленной. Если же убийца не соглашался, или не в состоянии был заплатить требуемой суммы за кровь, а мститель не желал оказать ему снисхождения, – то первого предавали в руки последнего, который немедленно лишал его жизни. Исполнив это, или же взяв цену крови, кровомститель считался вполне удовлетворенным.
Исключения из этих правил не было ни для богатого, ни для сильного, ни для наиба, ни для самого Имама.
Если кровомтитель, предоставив решение своего дела начальству, имел причины быть недовольным распоряжением его относительно розысков убийцы, медленности, или несправедливости приговора, – то жаловался начальству высшему и наконец, Имаму, от которого исходили повеления, не допускавшие отлагательства и не встречавшие ни апелляции, ни ропота на несправедливость решения.
Заметное уменьшение процессов по поводу кровомщения, и напротив того, увеличение числа случаев миролюбивого окончания их показало, что меры, принятые Шамилем, были очень действительны и что реформатор в совершенстве знал дух своего народа и вник во все особенности его характера. И если бы последние восемь или десять лет своего Имамства, Шамиль был также деятелем и также настойчиво входил во все подробности своего управления, как делал это прежде, – то очень может быть, что ему довелось бы насладиться более зрелыми плодами своих трудов, а это самое, без сомнения, на половину бы уменьшило хлопоты, которые предстоят Русскому Правительству по части кровомщения. Во всяком случае заслуга Шамиля в деле Канлы велика.
30-го апреля. Сегодня Шамиль рассказал мне об одном способе лечения в горах глазной болезни. Способ этот очень прост и, судя по его описанию, принадлежит к разряду так называемых симпатических средств.
Больному (всякого возраста) ежедневно промывают глаза молоком женщины, в первый раз сделавшейся матерью. Непременным условием при этом полагается, чтобы первенец этот была девочка. Предварительно употребления, в молоке разводят небольшое количество сахару. О пользе этого лекарства «написано в книгах», и по словам Шамиля, действие его в самом деле весьма целебно.
Тем не менее, целебного свойства этого незаметно на Софият, пятилетней дочери Шамиля от Шуаннет. В первый раз начала она страдать глазами три года тому назад. Женское молоко помогало ей, но не надолго: болезнь возобновлялась неоднократно, и между прочим в последний раз во время пребывания семейства Шамиля в прошлом году в Темир-хан-Шуре. За время же путешествия в Калугу, болезнь значительно усилилась, так что с прибытием сюда сделалось довольно сильное воспаление. Через короткое время, вследствие возмутительной нечистоплотности, в которой содержались маленькие дети Шамиля в первой месяц пребывания их в Калуге, воспаление достигло высокой степени, а через несоблюдение самых необходимых диетических условий (Софият постоянно дают мед, разные сладкие и жирные кушанья), – на глазах ее стали показываться темные пятна и легкие бельма. Но все же это нисколько не побуждало ее родителей просить медицинского пособия; только тогда, когда мне случилось увидеть эту девочку, Шамиль склонился на мои убеждения, и с согласия Шуаннет решился допустить медика осмотреть ребенка.
Доктор Кричевский признал болезнь Софият последствием золотухи и не взирая на зловещие размеры ее, объявил, что он излечит ее радикально, если только все его требования будут выполнены в точности, при чем предупредил, что отступление от предписываемых им условий будет иметь скорым результатом слепоту. Напуганная этим предсказанием, Шуаннет прислала сказать мне, что готова изрезать свою дочь на части, лишь бы не дать ей ослепнуть.
В самом непродолжительном времени оказалось, что для горских женщин обещание и исполнение не имеют между собою ничего общего, по крайней мере, в некоторых случаях.
Назначив соответственные болезни фармацевтические средства и диету, а также строго предписав наблюдать величайшую опрятность и чистоплотность, доктор повторил обещание вылечить Софият в течение двух месяцев.
Лишь только началось действие мушки, Шуаннет сорвала ее, чтобы прекратить слезы ребенка. На мои убеждения, она отвечала собственными слезами и просьбою принять на себя труд исполнять (самому) докторские предписания, потому, что сама она не в силах этого сделать, а другим Софият не дается.
Выдержав полное действие мушки, девочка начала уже привыкать и к рыбьему жиру; но матери ее продолжительность лечения, а в особенности диеты, показалась несообразною со здравым рассудком; исполняя прихоти ребенка, она начала давать больной и мед и все, что только может быть в ее болезни вредно, а в заключение, взяв на свою обязанность поддерживать произведенную мушкою рану и давать рыбий жир, – она прекратила и то и другое. Предписание доктора о соблюдении опрятности и о предохранении глаз от действия света тоже оставлено без внимания, а чтобы распоряжения эти не дошли до моего сведения и не встретили оппозиции, Шауннет перестала отпускать ко мне свою дочь; на вопросы же о состоянии ее здоровья, я получал каждый раз самые благоприятные ответы. Наконец, уже сам Шамиль привел ко мне Софият и просил осмотреть ее глаза, находя, что они очень нехороши. Это действительно было так: бельма и пятна увеличились, и девочка не могла смотреть против самого слабого света, а окружающие предметы едва различала. Призванный доктор объявил, что теперь он уже не в состоянии ей помочь; но что есть еще одно весьма нелегкое средство возвратить ей зрение и то не вполне, именно: освободит больную из под родительского надзора и предать ее в глазную лечебницу, в противном же случае, Софият должна окончательно и неизбежно ослепнуть.
На первую часть этого сообщения Шуаннет отвечала по-прежнему – слезами и выражением готовности подвергнуть свою дочь всевозможным истязаниям. Относительно же предложенного средства, она торжественно объявила: «пусть лучше умрет она, нежели я с нею расстанусь».
К чести Шамиля следует сказать, что он задумываясь изъявил согласие отдать Софият на попечение Русских. Если же не восстал против упорства Шуаннет, то собственно на основании существующего у горцев обычая, по которому малолетние дети находятся в полном распоряжении у женщин, а мужчины ни в каком случае не должны мешаться в их женских делах.
Таким образом, если дочь Шамиля лишится зрения, то причиною этого будет не отсутствие в докторе искусства или усердия, но единственно упорство Шуаннет.
Письмо Шуаннет к Якову Улуханову (на Русском языке)
Любезный братец Яков Иванович! С большим удовольствием пользуюсь предстоящим случаем, чтобы засвидетельствовать вам мое глубокое почтение и родственную любовь. Имам, муж мой, также свидетельствует нам свое почтение и мы оба просим вас передать от нашего имени эти родственные чувства всем нашим добрым родственникам. Письмо это доставит вам Гази-Магомет. Прошу вас, любезный братец, а также и всех наших уважаемых родственников, оказать ему такое же гостеприимство, как бы мне самой: Гази-Магомет вполне заслуживает уважения всех людей своими высокими достоинствами и прекрасными качествами своего сердца. Исполнив мою просьбу вы доставите большое удовольствие и мне и Имаму. Ваше гостеприимство и внимание, которое вы окажете Гази-Магомету, мы будем считать большим для себя одолжением.
Жизнь наша в Калуге продолжается по-прежнему, в совершенном довольстве и спокойствии. Благодушный Государь пожаловал Имаму еще 5 т.р., и мы теперь живем в полном изобилии. Всех нас очень сокрушает мысль, что когда-то настанет время, когда мы будем иметь возможность представить Ему хоть какой-нибудь знак душевной к Нему признательности, сделать для Него полезное или приятное. Пока нам остается только молиться за Него. Мы молимся за Него горячею молитвою, молимся каждый день: Имам всем нам приказал это; но если бы он и не приказал, мы сами бы молились также горячо и также усердно.
В настоящее время, когда с наступлением весны на деревьях и на земле показалась зелень, наш прекрасный дом сделался еще лучше: из него можно видеть на очень далекое пространство, и везде на этом пространстве видим мы зеленые горы, зеленые леса и много деревень, окруженных зеленью. Я не знаю, чего еще нам желать: мы счастливы, благодарим Бога и благословляем Государя. От души желаю и вам такого же спокойствия душевно, каким наслаждаюсь я.
Прошу вас, любезный братец, исполнить одну мою просьбу: потрудитесь засвидетельствовать мое душевное почтение супруге и дочери вашего Моздокского коменданта, и сказать им, что я много благодарю их за оказанное мне внимание, и что никогда его не забуду. Вместе с тем прошу вас убедительно, не отказываться написать к нам когда-нибудь хотя бы несколько строчек: ваши письма доставят нам большое удовольствие, и мы за них будем вам очень благодарны.
Поручая себя вашей доброй памяти и желая вам всего лучшего в жизни, остаюсь любящая вас сестра, нуждающаяся в помощи Божией, Шуаннет жена Шамиля.
Нуждающийся в помощи Божией чужестранец Шамиль.
Письмо Магомета-Шеффи и мены его Аминат.
Любезным родителям: Хаджи-Асамму и Хадидже, братям: Исмаилу и Алию, сестрам и всем прочим родственникам.
Мир и благословение Божие!
Во-первых, желаем быть вам под покровительством Всевышнего, во-вторых, уведомляем вас, что мы живы и здоровы, живем спокойно и счастливо, во всяком довольствие, без тоски и печали, опечаливает нас только то, что мы живем в разлуке с вами, но таково предопределение Всевышнего, Он делает со своими рабами что Ему угодно. Не беспокойтесь об нас; нам здесь так хорошо, что лучшего и желать нельзя. Государь Император все более и более увеличивает к нам свое Монаршее благовония: вместо 10-ти т., которые получали прежде, теперь получаем мы 15 т., да наградить его Бог за это, Он поступает с нами, как отец с малыми своими детьми.
Извещая вас об этом, надеемся на ваше великодушие, что и вы не оставите нас в неизвестности о своем положении. Прошу тебя, любезный брат Исмаил, поцеловать за меня любезных детей твоих: Аминат и Исхака, нам очень бы хотелось посмотреть на них. Писано в Калуге 1278 года 22-го числа месяца Шуаля.
Бедные, нуждающиеся в помощи Божией, Магомет-Шеффи и Аминат.
Письмо Абдуррахмана к Джемаль-Эддину.
Любезный родитель Джемаль-Эддин, мир вам и благословение Божие, да сохранит вас Бог от всяких неприятностей.
Получим ваше благородное письмо, мы оказали ему должное уважение. Положили его на голову и глаза, приняли его как дорогого гостя словами: просим покорно, добро пожаловать письмо хорошего писателя!
Благодарю вас за то, что вы не забыли упомянуть в своем письме и обо мне, – это доставило мне такое удовольствие, как будто я виделся с вами и лично беседовал. С каким бы удовольствием я теперь посмотрел на вас и поцеловал не только вашу благородную руку, но вашу благородную стопу! Об этом я прошу и молюсь Всевышнему, надеюсь, что и вы присоедините к моим мольбам ваши светые молитвы!
Что касается до нас, то мы слава Богу, по милости великодушного нашего Монарха, живем в совершенном довольстве и спокойствии, без тоски и печали, неприятно только то, что мы живем в разлуке с вами.
Я посылаю вам это письмо для того, чтобы засвидетельствовать почтение всем нашим домашним, в особенности вам и любезному брату своему Сейду-Ахмеду-Бедави.
Любезная дочь твоя Зайдат также кланяется всем нашим родственникам, в особенности тебе. Не забывайте нас в ваших святых молитвах. Писано в Калуге 1278 года 22-го числа месяца Шуаля.
Бедный, нуждающийся в помощи Божией, Абдуррахман.
Письмо Хасама Хаджио Бен-Нурич, взятого в плен в Кахн.
Любезному брату Мухаммеду и всем прочим родственникам, мир и благословление Божие! По приезде Шамиля в Богоспасаемый град Калугу я отправился к нему для свидания с ним и его детьми и узнал от него, что вы живы и здоровы, воздал Всевышнему хвалу и благодарение.
Что касается меня, то прошу вас на счет меня не беспокоится: я жив и здоров и совершенно счастлив, по милости Государя Императора произведен в чин поручика, командую полком, состоящим из ста пятидесяти чел., живу недалеко от Имама и по временам навещаю его. Писано в Калуге 1278 года 23-го числа Шуаля.
Нуждающийся в помощи Божией Хасан Хаджио Бен-Нурич . Ашильты.
Письмо Вали-Кизы к родственникам в Гарчиги и Арсахан.
Мир вам, благословение Божие! Вот я по воле Всемогущего нахожусь в отдалении от вас, что делать, таково предопределение Божие. Знаю, вы желаете, чтобы я жила с вами, благодарю вас за это желание – мне и здесь при семействе Шамиля хорошо по милости милосердного нашего Монарха. Не беспокойтесь обо мне, я совершенно счастлива, нет у меня никакой тоски и печали, кроме только той, что живу в разлуке с вами. Посылаю вам на память янтарные четки, а жене вашего сына – тафту, прошу вас принять от меня эти посылки, как знак моей вам любви и душевного расположения. Писано в Калуге 1278 года 23-го числа Шуаля.
Бедная, нуждающаяся в помощи Божией, Вали-Кизы.
1-го мая. Вчера приехал в Калугу Магомет-Амин, и остановился в доме Шамиля. Свидание бывшего Имама с его бывшим мюридом было интересно и заключало в себе много смысла. Нет сомнения, что они имели многое для передачи друг другу. Магомет-Амин рассказывал о нравах, обычаях и об особенностях наречия Абадзехов, а также и Турков, с которыми он имел частые сношения и даже был в Константинополе, где, по случаю происходивших в то время переговоров о мире с Россиею, его чуть было не арестовали, не взирая на то, что он считается ген.-л. Турецкой службы. Рассказы его о Турции, по-видимому, усилили и утвердили в Шамиле то невыгодное мнение о ней и нелюбовь к Султану, которые он питал до сих пор; а Магомет-Амин, имеющий с своей стороны причины быть недовольным Турецким правительством, – постарался украсить свои рассказы меткими сарказмами и ловкими оборотами речи, на что, как кажется, он большой мастер.
Репутация набожного человека и ревностного мюрида, которою Магомет-Амин пользовался в прежнее время, осталась бы за ним и теперь, если бы множество намазов, совершенных им за короткое пребывание в Калуге, не показывали желание порисоваться, в глазах Шамиля, Таравехами , и пощеголять перед бывшими своими товарищами мюридами особыми молитвенными приемами, вероятно заимствованными им от Мекских ханжей, или от его недругов – Турков, которые, не смотря на то, в мнении его и в мнении всех горцев, считаются настоящими законодателями мод» и Магомет-Амин, усваивая себе фасон в костюме и способ ношения оружия от Турков, – передавал постепенно изменения в том и другом своим родичам в Дагестане. Точно также подражает он Туркам и в обращении, и теперь видимо старался изумит простодушных горцев своим наружным лоском и занятием светских приличий. Но все это, подобно наказам с Таравехами, выходило у него уж слишком неискренно и только послужило для защитников Гуниба поводом втихомолку подсмеиваться над ним и прозвать его «Кизилбашем» , слов, которое в полном переводе означает лгун, хвастун. Вообще, впечатление, произведенное Магомет-Амином на горцев, нельзя назвать вполне для него приятным. А что касается Шамиля, то мнения своего о «теперешнем» Магомет-Амине он не высказал еще ни словом, ни жестом.
5-го мая. Сегодня, Гази-Магомет с прочими горцами выехал в Темир-Хан-Шуру. Отъезд его был назначен на другой день отъезда Магомет-Амина, т.е. 3-го числа; но вследствие оказавшихся разного рода неисправностей относительно дорожных сборов, Шамиль отложил поездку до 4-го числа. Утром же этого дня, он прислал просить меня к себе для сообщения одного очень экстренного обстоятельства. Отправившись тотчас же на свидание, я был встречен вопросом: есть ли у нас такие нехорошие дни, в которые нельзя делать ничего важного? Я ответил утвердительно и назвал понедельник.
У нас тоже есть такие дни, сказал Шамиль и потом поспешно спросил: – а, что можно ли отложить отъезд Гази-Магомета да завтра: не составит ли это разницы? Начальство не будет за это сердиться на нас?
Я поспешил успокоить его и потом спросил – какой день считается у них черным? – Таких три дня, отвечал Шамиль: воскресенье, понедельник и суббота; но из этих дней суббота самая черная: в этот день мы ничего важного не предпринимаем.
Из дальнейшего разговора оказалось, что у горцев (надо полагать, что и всех мусульман) есть и легкие дни. Их два: среда и четверг. Среда пользуется такою привилегию, что если мусульманин будет брить голову сорок сред сряду, – то из него непременно выйдет человек ученый, который со временем поглотит всю книжную мудрость. Из числа членов семейства Шамиля, только один Гази-Магомет исполнил это в точности, и на этом основании пользуется репутациею ученого человека. Впрочем, он действительно обладает большим запасом знаний. Что касается четверга, то этот день считается самым легким и удобным для начала всякого рода сложных предприятий, и Шамиль всегда вступал в поход против нас не иначе, как в четверг.
5-го мая, когда, по последнему назначению Гази-Магомет должен был выехать, приходится в четверг, но и четвертым числом была среда, которая, кроме своей «легкости», есть день весьма знаменательный для мусульман вообще, а для Гази-Магомета в особенности. Я отметил это Шамилю, и спросил не потому ли он назначил для отъезда четверг, что этот день, быть может, в особенности благоприятствует путешествующим? Шамиль отвечал, что и среда очень хорошее для этого время, но что именно нынешняя среда, 4-го мая по нашему стилю, считается у них самым тяжелым днем в целом году, потому, что в этот день случилось ужасное событие, явившее собою весь гнев Бога на преступных людей. Вслед за тем, исполняя мою просьбу, Шамиль рассказал мне легенду, про которую, по его словам, он совсем было позабыл, но к счастью, просматривая вчера свои книги, снова напал на нее. Сущность легенды заключается в следующем.
Во времена давно минувшие, «еще задолго до Евреев», в Арабистане, лежащем по близости Египта, проживал пророк Самуд, посланный Богом для удержания жителей этой страны от греха, в котором они постоянно пребывали. Исполняя свое назначение, пророк Самуд проповедовал людям заповеди Божие и учил их жить таким образом, чтобы угождать Богу. Не взирая однако на всегдашние напоминания и поучения, жители Арабистана не только не оставляли преступного своего поведения, но укрепляясь в грехе, побуждали посланника Божия на проповеди более суровые, обратившись под конец в угрозы и обещания вызвать на преступников возмездие свыше. Но вместо покаяния и исправления, жители Арабистана совсем оставили Бога и до того предались разврату, что привели пророка в ужас и негодование и он, убедившись в бесполезности своих увещаний и необходимости наказания преступных людей, – начал молить Бога о ниспослании на них кары. Тогда Бог приказал подняться такой сильной буре, что действие ее были раскрыты все дома и подняты на воздух бывшие там люди. Порывистые вихри долгое время носили преступников по всей стране, и не затрудняясь встречными препятствиями, продевали их сквозь всякие отверстия в домах и деревнях также свободно, как нитка продевается сквозь ушко иглы. Гнев Божий окончился только с истреблением всех людей и всего, что было ими создано.
Рассказ этот сопровождался большим одушевлением, заметным как в словах, так и в жестах Шамиля. Он закончил его вопросом: можно ли, после этого, решится начать в столь несчастный день такое далекое путешествие, какое предстоит Гази-Магомету и которое к тому же имеет в своем основании весьма неблагоприятное для него условие, именно: самую тяжелую неизвестность.
Не надеясь опровергнуть такого довода, я вполне согласился с Шамилем, чем по-видимому доставил ему большое удовольствие.
8-го мая. Сегодня, прогуливаясь с Шамилем в саду, я между прочим заметил, что теперь в нашем доме сделалось как будто пусто и что это конечно произошло вследствие отъезда многих хороших людей. Шамиль улыбнулся, и очень спокойно ответил:
А хоть бы они все уехали. Для меня это решительно все равно: если будут со мною жены и мои книги, то как бы пустынно не было то место, где я буду жить, – оно для меня никогда не будет пусто.
Затем он завел разговор о Гази-Магомете и выразил при этом опасение на счет увлечений, к которым оп по молодости лет способен, и которые могут подвинуть его на какой-нибудь необдуманный поступок.
Такого рода опасение уже было высказано Шамилем однажды зимою, во время поездки Гази-Магомета в Темир-Хан-Шуру. Но тогда он опасался необдуманного поступка со стороны Гази-Магомета в случае невыдачи Даниель-Султаном дочери, теперь же оно возбуждено совсем другим предметом.
Подобно тому, как сам Шамиль, лишившись власти, значения и всего состояния, жалеет искренно только о потере своих книг, сыновья его тоже ни о чем больше не скорбят, как о потере своего оружия, между которым были например шашки, стоявшие по их словам более 1,000 р.с. каждая, и при том не за дорогие украшения, а единственно за доброту стали и за древность своего происхождения. В бытность свою в минувшем году в Темир-Хан-Шуре, Магомет-Шеффи и наперсник его, мюрид Джемаль-Эддин, имели случай собрать сведения о месте нахождения оружия, а также и фамильных драгоценностей. По этим сведениям, оружие и большая часть дорогих вещей и денег находится у Даниэль-Султана, а все остальное у Кибит-Магома. Сколько мог я заключить из происходивших в моем присутствии разговоров на Кумыкском языке, а также из слов, сказанных собственно мне, братья также мало думают о потерянном богатстве, как и отец их, но что касается оружия, то они совсем были бы не прочь возвратить хоть часть его. Мне неизвестно, какие меры думают они для этого принять; но судя по выраженному Шамилем опасению, можно заключить, что они, говоря с ним об этом предмете, что-нибудь да имели в виду; и Шамиль употреблял все свое влияние для уничтожения в них такого рода помыслов. Вот что говорил он мне об этом:
— Я очень опасаюсь, что Гази-Магомет, приехавши в Темир-Хан-Шуру, будет искать случая возвратить оружие, принадлежащее ему и его брату. Прощаясь с ним, я много говорил ему и о ненадобности теперь для нас оружия и о дурном мнении, которое получит о нас Русское начальство, если мы станем мы добиваться того, что по праву войны нам уж не принадлежит. Я уверен, что по первому моему слову, Гази-Магомет ляжет на костер также охотно, как сделал это Исхак по слову Ибрагима ; но я боюсь, что хорошее оружие составляет для Гази-Магомета, также как и для всех горцев, такой соблазнительный предмет, что если бы на месте моего сына был сам Исхак, то и он мне кажется не послушался бы своего отца. Впрочем, прибавил Шамиль в заключение: если Богу угодно, так этого не случится.
Заговорив через несколько времени о том же предмете с Магометом-Шеффи, – я услышал от него односложную фразу, которую слышал от Шамиля: «нам теперь оружие не нужно».
14-го мая. Мусульманские дети начинают молиться и исполнять все религиозные обязанности: мальчики с семи лет, девочки с девяти . Первым до десяти лет, а последним до одиннадцати лет, молитва не обязательна: она составляет Суинат; это время они могут молиться и изучать требования религии по произволу, и за уклонения и неуспехи взыскания не полагается; только их родителям или воспитателям вменяется в непременную обязанность наставлять детей в Законе Божием со всевозможным усердием. В последствие же, когда «Суннат» обращается в Фарыз, именно: для мальчиков от 13-15-ти лет и для девочек от 13-ти лет, их подвергают за проступки этого рода исправительным наказанием. С этого последнего возраста, т.е. для мальчиков с 15-ти, а девочек с 13-ти лет, дети обоих полов, превращаясь в молодых людей, способных к семейной жизни, – становятся настоящими мусульманами: требования религии делаются для них полным «Фарызом», и они исполняют их наравне со взрослыми, подвергаясь за уклонения и упущения совершенно одинаковой ответственности.
Кроме «Сунната», о котором упомянуто выше, религия предлагает «Суннат» и детям малолетним: они могут молиться и ранее 7-ми лет; но тогда молитвы их, принятые Богом, принесут великую пользу не для них самих, а для их родителей, грехи которых этим способом много будут облегчены.
При таких условиях, дети мусульман приготовляются к будущему своему званию, можно сказать, с колыбели, потому, что их и укачивают, напевая «ля илли-га, илль алла-гу», и забавляют их этою же песнею и всякое к ним обращение начинают этим же стихом; так, что в 7 лет, дети горцев (преимущественно мальчики) по большей части знают все религиозные обряды почти в совершенстве и даже выучивают со слов родителей несколько молитв. С этого же возраста их начинают учить и грамоте (девочек учат только чтению).
Предписываемое «Суннатом» бритье головы начинается у мальчиков с сорокового дня по рождении. Для девочек этого постановления нет; но некоторые родители бреют им головы по собственному произволу, с единственною целью – избавиться от необходимости ежедневно приводить в порядок волосы их. Этот способ облегчения родительских забот прекращается с семи летнего возраста, когда девочка считается способною ухаживать за собою лично.
Бритье прочих частей тела, оскверненных нечистым прикосновением первых человеков , – начинается у молодых людей обоих палов со времени, когда волоса показываются. Волосы, растущие под мышками, не бреются, а вырываются особыми щипчиками.
20-го мая. У младшей замужней дочери Шамиля, Фатимат, открылась нервная горячка – от простуды, по словам доктора, а, по словам Магомета-Шеффи от радости, что муж ее Абдуррахман уехал и по ее мнению больше не возвратится. Перед отъездом, он заколотил наглухо единственное окошко в ее комнате, отчего воздух в ней до того сделался тяжелым, что вынудил доктора требовать освобождения ее, или перемещения больной в другую комнату. Считая неуместным изменять в жизни женщины то, что установлено ее мужем, Шамиль приказал перенести Фатимат в свое отделение наверх, а окно оставил, по-прежнему заколоченным.
Болезнь Фатимат опасна; но доктор рассчитывает на ее крепкую натуру, которая впрочем, по словам его, уже испорчена отчасти Абдуррахманом.
22-го мая. Шамиль разрешил своим женщинам исполнять, во время болезни, требования доктора относительно испытания пульса и языка, чего до сих пор невозможно было от них добиться. Теперь же, хотя они и исполняют это, но совсем неохотно, и притом не из жеманства, или желания пощеголять своею скромностью, а единственно по привычке к своему затворничеству. Доказательством этого служит решительное нежелание их воспользоваться другою привилегиею: гулять в саду во всякое время дня; и они гуляют только ночью с десяти часов. Шамиль говорит, что если б он позволил им выезжать в гости, или просто для прогулки, – то они отказались бы еще положительнее.
Мелкие подробности обыденной их жизни вполне удостоверяют справедливость его слов.
23-го мая. У мены Магомета-Шеффи, Аминат, обнаружилась болезнь «тоска по родне». Из всех женщин, принадлежащих к семейству Шамиля, Аминат имеет к ней наклонность более, нежели кто-нибудь. Причина этого, по объяснению Шамиля, заключается в следующем:
Настоящею родиною горцев следует считать не то место, где они родились, а то, где основали свою семейную жизнь.
Подтверждением этого служит коротенький разговор, играющий в горах роль пословицы.
— Из каких ты лесов? Спрашивает один горец у другого.
— Не знаю; я еще женат.
Это свидетельствует о склонности горцев к оседлой жизни. В женщинах же, симпатия к тем местам, где они родились и где живут их родственники, обаяние, производимое на женщину воздухом гор, – чрезвычайно усиливается исключением ее из общества. При этом последнем условии, единственное развлечение, допускаемое в ее затворнической жизни, составляет беседа с родными, которых она имеет право посещать в известные дни, а кроме того, ежедневно встречается с ними у реки, или во время других занятий.
Здесь, в Калуге, горские женщины лишены и этого удовольствия; и хотя положение их, по-видимому, одинаково для всех, – но, в сущности, между Аминат и остальными женщинами существует огромная разница, потому, что у некоторых из них есть дети, другие же живут в своем собственном семействе, и стало быть счастливы вполне, за исключением сознания, что они дышат не родным воздухом, который, впрочем, в Калуге почти такой же, каким дышали они в Дарго. Что касается Аминат, то она кроме мужа не имеет здесь никого из близких к себе людей; по приятному же обычаю, он видится с нею только ночью, и очень редко днем. Все служит для нее крайним стеснением, вследствие чего она, несравненно более других, сделалась способною к восприятию болезни, которую можно назвать вторую чахоткою. Бедная молодая женщина заметно худеет и, как говорится, с каждым днем тает как свечка.
Разговаривая вчера о ней с Магомет-Шеффи, я между прочим заметил, что для нее, кажется, необходим Дагестанский воздух, который по моему мнению, скорее всего восстановил бы ее здоровье.
— Нет, возразил Магомет-Шеффи: ей не нужно ни гор, ни воздуха, в Калуге он такой же, как и у нас; а вот если бы увидела она отца, или мать, или брата своего Измаила, – она тотчас бы выздоровела.
Соображая эти слова с рассказами Шамиля, нельзя не признать основательности мнения Магомета-Шеффи.
27-го мая. Вчера Шамиль ездил в сопровождении оставшихся при нем горцев на писчебумажную фабрику Говарда. Дорогою, он дал мне объяснение на два предмета, о которых я имел до сих пор ошибочное понятие, разделяемое впрочем, весьма многими.
Во-первых, мне казалось, что тюрбан, составляющий головной убор Шамиля, – есть знак Имамского достоинства. Но он объяснил, что такой тюрбан обязаны носить все добрые мусульмане, ревностно исполняющие предписания Сунната. А так как устройство тюрбана требует некоторых издержек, не всегда возможных для большинства мусульман, особенно Кавказских; да к тому же необходимо некоторое искусство в обращении с материею, составляющею чалму, и кроме того тяжеловесность этого убора делает его весьма неудобным для людей, занятых постоянно войною, или тяжелыми работами, – то вместо тюрбана дозволяется оборачивать вокруг шапки кусок какой бы то не было материи. В горах, тюрбан носили постоянно и охотно только Шамиль, Даниэль-Султан, Кибит-Магома и еще очень немногие горцы, «ревностные исполнители предписаний Сунната». Кроме того, употребление тюрбана Шамиль сделал обязательным для всех мужчин своего семейства; но все они, не исключая и Гази-Магомета, исполняли эту обязанность очень неохотно, особенно Магомет-Шаффи, тут же признавшийся, что он надевал тюрбан только раз десять, во время церемониального шествия в мечеть. На это призвание, Шамиль заметил, что теперь мусульмане вообще сделались какими-то неверующими; но что полнокровие Магомета-Шеффи может послужить в этом случае достаточным извинением, так как об этом упомянуто и в книгах.
В то же время, Шамиль рассказал мне, что вводя в немирном крае низам, «порядок», «благоустройство», он сделал между прочим чалму наружным знаком отличия между разными званиями и должностями, которые, по большей части, им же и учреждены. Отличие это заключалось в цвете чалмы. Таким образом, кадиям, муллам и вообще ученым людям, «алимам», присвоен был зеленый цвет; хаджиям, т.е. Мекским пилигримам – гранатовый; наибам – желтый; пятисотенным и сотенным – пестрый; десятникам – красный. Сам Шамиль, вместе с остальным населением, носил белую чалму.
Другой предмет, послуживший только для нашей дорожной беседы, была особенность, замеченная мною в обыденной жизни Шамиля, и тоже известная многим. Шамиль всегда обедает один, точно также, как делал он это в горах, бывши Имамом. Жены иногда только прислуживают ему, стараясь при этом угодить каким-нибудь особенным кушаньем, приготовленным собственноручно и известным как в своем составе, так и в способе приготовления лишь каждой из них порознь. Отчуждение мусульманской женщины от общества мужчины, даже в домашней жизни, – составляет требование религии, лишившей женщину принадлежащего ей в обществе места единственно за проступок Евы. Поэтому не удивительно, что Шамиль, как самый ревностный в целом мире исполнитель предписаний своей религии, заставил своих жен соблюдать в отношении себя этикет даже в тесном кругу домашней жизни, не смотря на то, что одну из них по-видимому он любит сердечно, а другая имеет на него самого очень сильное влияние. Скука же, на которую он осудил себя, обедая один, породила во мне тем больше недоумения, что Шамиль, во-первых, человек чрезвычайно общительного характера, особенно там, где он видит себя «в своем» обществе; а во-вторых, большую часть минувшего поста он обедал в сообществе Гази-Магомета, тогда как прежде никогда этого не делал ни в Калуге, ни в Дарго, за исключением первого дня Байрама , в который он, хотя и присутствовал (в Дарго) за общей трапезой, – но, как недавно мне объяснено, ничего при этом не ел и выходил из столовой комнаты почти в самом начале беда.
Соображая эти подробности, я приходил к тому заключению, что обычай обедать в одиночку Шамиль усвоил себе не столько из пристрастия к отшельничеству, сколько из очень понятного желания – оградить неприкосновенность высокого своего сана от случайностей застольной беседы. Вероятность этого мнения подтверждалась еще и тем обстоятельством, что ближайшие к Шамилю люди: Даниель-Султан и Кибит-Магома допускались к его столу в чрезвычайно редких случаях.
Сделанное теперь Шамилем объяснение открыло, что дело было гораздо проще того, каким оно казалось.
Прежде, когда он жил еще в старом Дарго, он всегда с кем-нибудь обедал, если были приезжие гости наибы или другие, то с ними; а нет, так с почетными людьми, которые жили в Дарго постоянно. Но через несколько времени жены его заметили, что присутствие его за столом как будто стесняет гостей, которые поэтому совсем почти не дотрагиваются до пищи. Когда дошло это до Шамиля, он решил обедать один, чтобы гостей своих не стеснять.
Выслушав это, я заметил, что Гази-Магомет и Магомет-Шеффи, быть может, не стеснялись бы за обедом его присутствием: а между тем, удостоив их своим обществом, он доставил бы себе некоторое разнообразие, а им несомненную пользу.
Шамиль сделал отрицательный жест, и потом сказал: «какое общество они могут составить для меня! Они еще мальчики!»
Сколько мне кажется, это не так: Магомет-Шеффи он еще имеет причину считать мальчиком, не столько, впрочем, за его молодость, или неразвитость, сколько за игривость характера, большую симпатию к Русским, стремление к познанию неизвестных ему новых истин, и не слишком твердое верование в старые, которые, вместе с «Имамскими» книгами, нередко соблазняют его острый ум и вызывают с его стороны нередко едкие сарказмы. Наконец, Магомет-Шеффи, в мнении Шамиля, есть слишком понятливый ученик брата своего Джемаль-Эддина, каким он действительно и выглядывает, а это составляет важную причину для того, чтобы Шамиль считал бы его мальчиком и тогда когда ему будет даже шестьдесят лет. Что же касается Гази-Магомета, то судя по всему, чему я был свидетелем в продолжение 5-ти месяцев и в чем принимал более или менее деятельное участие, – то мне кажется, никто другой не может составить для Шамиля более приличного и более приятного общества, хотя он молод и в глубине его сердца весьма живо сохраняются впечатления, зарожденные рассказами Джемаль-Эддина о России и о порядке вещей, не имеющем ничего общего с тем, который окружал их в Дагестане.
По этому самому, отзыв Шамиля о его сыновьях и устранение их от частого сообщества с собою, – должны, по крайнему моему разумению, заключать в себе какое-нибудь другое побуждение, кроме описанных выше.
Осмотр фабрики доставил Шамилю величайшее удовольствие. Она была показана во всей подробности и при том постепенно, начиная от устройства и топки печей, до последнего приема, которым бесконечное полотно бумаги режется на листы и укладывается в стопы. После фабрики, Шамилю показали способ добывания газа и подобных ему продуктов. С напряженным вниманием осматривал Шамиль все, что представлялось его глазам, и в то же время выслушивал подробные объяснения, к сожалению, сделанные не довольно понятным для него образом. Наконец, поблагодарив хозяина, он сказал, что в Петербурге он удивился всему, но большею частью безотчетно, здесь же ему удалось постигнуть настоящее значение человеческого ума и пользу науки. На возвратном пути, разговаривая со мною о некоторых особенно интересных подробностях, замеченных на фабрике, Шамиль между прочим сказал: «если бы я имел в Дагестане хоть сотую часть того, что я видел в России и в Петербурге, – я бы не был теперь в Калуге».
29-го мая. Третьего дня, зять Шамиля, Абдуррахман, объявил, что у него обнаружилась чесотка, которую он одержим уже давно, но об о ней заявил только теперь потому, что считал эту болезнь совершенно ничтожною, так как в немирном крае она составляет самое обыкновенное явление, а в семействе их передается из рода в род уже несколько поколений.
— Сам отец мой, говорил Абдуррахман, известный во всем крае Джемаль-Эддин, всю жизнь свою был в чесотке и теперь она даже перешла ему вовнутрь; а между тем, он жив до сих пор, и большого вреда ему от нее нет. Поэтому самому и я ничего не говорил о ней. Теперь же мне очень тяжело.
Тем не менее, совет доктора – сходить в баню и употреблять некоторые другие средства, а главное, соблюдать чистоплотность и как можно чаще переменять белье, Абдуррахман решительно отвергнул, вместе с пособиями для его жены и грудной малютки, которые заразились от него в сильной степени.
— У нас нет обычая лечить эту болезнь, говорил он: зачем я буду лечить ее…
Шаткость этого довода он думал подкрепить убеждением, что чесотка развилась в нем по случаю перемены в пище, перемена же эта заключалась в том, что теперь они едят говядину чаще, нежели баранину, как это было в горах; что, впрочем, и здесь совершенно от них зависит. «Стоит только начать постоянно есть баранину, говорил он, – и чесотка пройдет сама собою».
Замечание мое, основанное на предупреждении доктора, о возможности распространения болезни на всех живущих в доме и даже вне его, – Абдуррахман принял не только равнодушно, но и с большим неудовольствием, которого он даже не берет на себя труда скрывать. А когда, вследствие очень понятного опасения, я перестал подавать ему при встречах руку, – молодой горец окончательно оскорбился; и не имея возможности вредить мне явно, делал это посредствам влияния сестры своей Зейдат, что и выразилось вчера отказом Шамиля на мое приглашение пить у него чай, которое он всегда принимал очень охотно. Сегодня он тоже отказался идти гулять, в противность изъявленного им вчера желания.
Независимо серальных интриг, Абдуррахман нисколько не стесняется обнаруживать свой до крайности дурной характер и явным образом. Назначение его, после отъезда Хаджио, «хозяином» в доме и полное равнодушие Шамиля ко всему, что делается вне его кабинета, представляют для этого обширное поприще и, вместе с тем, дают возможность убедиться в злобе, деспотизме и корыстолюбии Джемаль-Эддинова рода. Менее чем в один месяц времени, все люди, находящиеся в услужении у Шамиля по найму и исполняющие свои обязанности весьма добросовестно, – были неоднократно обижены Абдуррахманом самым неосновательным образом. Особенного внимания заслуживает в этом случае переводчик Мустафа Ях-ин, служебные действия которого достойны всякой похвалы, в чем может удостоверить и полк. Богуславский; кроме того, человек этот был определен к Шамилю на основании полученного о нем сведение, что «он один из самых честных людей в Петербурге». Такая рекомендация достаточно и ежедневно оправдывается стоимостью содержания семейства Шамиля и его прислуги, состоящей из семи человек: для первого оно обходится от 55-ти к. до 2-ч р. 50-ти к., а для последних от 25-ти – 70-ти к. в сутки, за исключением конечно чая, белого хлебы и мяса. Невзирая на это Абдуррахман ни мало не задумывается высказывать подозрение и даже делать Ях-ину упрек в дороговизне продуктов, а также и других покупаемых им для дома предметов. Кроме того, некоторые из числа этих последних вещей Абдуррахман возвращает Ях-ину уже заношенными, требуя, чтобы он отдал их в лавки и принес заплаченные за них деньги. Уверения мои в невозможности исполнить подобное желание нисколько не убеждают Абдуррахмана, потому, что «когда они жили в Ведене, все торговцы, и сам Мусса Казикумухский, беспрекословно принимали от них купленные в лавках вещи и отдавали назад деньги, несмотря на то, что некоторые из них возвращались совсем в негодном виде».
Все это весьма хорошо характеризует как личность Абдуррахмана и его родни, так и порядок вещей, существовавший в «Имамском» доме, неизвестный самому Имаму. Этим объясняется также и то угнетение, которое чувствовали в последнее время горцы, и которое приписывалось деспотизму Шамиля, тогда как оно непосредственно исходило от Зейдат и ее клевретов. Подтверждением этого, независимо подробностей, высказанных прежде мюридом Хаджио и обоими сыновьями Шамиля, служит также и тот факт, что с отъездом Гази-Магомета на Кавказ, Шамиль как будто перешел из обыкновенного своего положения в какой-то магический круг, устроенный Зейдат и Абдуррахманом: каждое свидание мое с пленником ознаменовывается каким-нибудь новым известием: или он решился никуда больше не выходить и не выезжать даже к знакомым, не смотря на то, что сам же изъявил желание осмотреть достопримечательные места Калужской губернии и между прочим Оптину пустынь, на что я уже получил разрешение настоятеля ее; или он находит, что ему неприлично употреблять пищу, приготовленную руками христианина, и для этого переделывается в верхнем этаже одна печь, в которой будет готовиться для него кушанье служанкою, немеющею обращаться с нашими печами, вследствие чего можно опасаться, что рано или поздно она произведет пожар; или, наконец, он высказывает множество других странностей, которые могли бы свидетельствовать о печальном изменении его ровного, благородного характера и необыкновенного доброго сердца, если бы возле него не было Зейдат и Абдуррахмана.
К счастью, для меня сделалось ясно, что влияние «старшей» жены тогда только проявляется, когда она бывает окружена «своими» людьми. На этом основании, имея в виду скорый отъезд Абдуррахмана на Кавказ, я подавляю и собственные чувства, нередко оскорбляемые его грубостью, и убеждаю к тому же людей, имеющих несчастие быть с ним в каких-либо сношениях. Такой порядок вещей кажется мне необходимым для того, чтобы не раздражать этого необузданного горца и не вызвать его на дальнейшие интриги, вполне способные нарушать добрые отношения, существующие между мною и Шамилем, что сделает мое при нем пребывание совершенно бесполезным. Та же причина побуждает меня также оставлять у себя вещи, возвращаемые Абдуррахманом и не принимаемые торговцами.
Все вышеизложенное представляет собою только небольшую часть того, что претерпевают от Зейдат и Абдуррахмана Магомет-Шеффи и Шуаннет: здесь злоба и ненависть этих людей проявляется во всей своей грубой силе и в отвратительных подробностях. Кроме беспристрастных выговоров, на которые они вызывают Шамиля и которые повергают Шуаннет в непрерывные слезы, а Магомет-Шеффи побуждают заявлять мне, что он готов бежать из дома, брат и сестра лишили их даже возможности употреблять прописываемые доктором средства: против лихорадки для Магомета-Шеффи и против глазной болезни у дочери Шуаннет; они не дают денег даже на лимон, необходимый первому для питья. Вследствие этого я нашелся вынужденным покупать им некоторые предметы на свой счет. Обе жертвы не смеют даже намекнуть Шамилю о настоящем своем положении из весьма справедливого опасения – навлечь на себя еще большие притеснения.
Со своей стороны, я тоже не вижу возможности и не считаю себя вправе сделаться в этой драме действующим лицом без особого на то разрешения. И потому, в ответ на просьбы Магомет-Шеффи облегчить его тяжелое положение, я убеждаю его переносить неудовольствие домашней жизни с тем мужеством, которым он отличается до сих пор; и напоминаю ему обязанности его к отцу. На высказываемое же им очень часто желание определиться на нашу службу, – я предлагаю обождать согласия на то Шамиля, который может быть обратит внимание на бездействие молодого человека, и тогда сам заговорит об этом. Вообще резкое проявление ощущений Магомет-Шеффи, от которого по своему темпераменту и от делаемых ему неприятностей, он весьма недалек, удерживается единственно симпатиею его к нашим обычаям, усвоить которые он желал бы всею душою и притом, как можно скорее. Замечая из многих мелочей желание мое (отчасти бессильное) быть для него полезным, Магомет-Шеффи высказывает мне большое расположение, и вместе с тем, охотно исполняет мои советы, которых сам же требует. Это дает мне уверенность, что в доме Шамиля не произойдет ничего особенного до самого отъезда Абдуррахмана. Однако было бы весьма полезно, чтобы отъезд его последовал в самом непродолжительном времени.
Дописывая эти строки, я был прерван посланною от Шуаннет, объявившею мне, что жена Шамиля просит меня защитить ее от притеснений Зейдат и Абдуррахмана, которые, кроме ежеминутных неприятностей, – лишают ее всего необходимого; причем Шуаннет просит меня купить необходимые ей вещи на свои деньги, которые впоследствии она надеется мне возвратить.
Исполнив немедленно последнюю просьбу, я положительно отказал в своем содействии относительно первой. Руководствуясь § 9-м выданной мне инструкцией, а также и обстоятельствами дела, не допускающими малейшего вмешательства моего в семейную жизнь Имама, я приказал сказать просительнице, что все что я могу для нее сделать, это – объявить о неприятном ее положении Шамилю и просить его заступничества, которое он без сомнения и окажет ей. Но так как смело можно поручиться, что ее личная о том просьба будет несравненно убедительнее моих слов, которые к тому же дойдут до него через переводчика – то я советую ей прибегнуть сначала к этому средству, тем более верному, что дело состоит в домашних неудовольствиях, где единственным судьею может быть только глава семейства.
Шуаннет по-видимому осталась недовольною моим ответом; но соображая дело по совести, – я иначе не мог разрешить настоящее дело.
Хотя на будущее время, в подобных случаях, я буду руководствоваться указаниями Калужского губернатора, смотря впрочем по экстренности дела, – но особое письменное по этому предмету наставление было бы весьма полезно.
30-го мая. В февральском дневнике было упомянуто, что переводчик Турминский нуждается в практическом изучении Арабского языка. С того времени ему были предоставлены все возможные к тому средства: он беспрерывно был с горцами, которые говорят по-арабски все без исключения; постоянно обедал с ними и только что не ночевал вместе. Но за всем тем, в продолжение последних двух месяцев, я не мог не заметить, что оказанные им успехи весьма незначительны, в чем удостоверили меня и отзывы об этом обоих сыновей Шамиля и всех остальных горцев, и старание их уклоняться от его переводов там, где дело шло о каком-нибудь официальном или вообще о серьезном предмете. Полк. Богуславский, в бытность свою в первых числах мая в Калуге, отозвался, что выговор Турминскому очень нехорош, так что трудно понимать некоторые места его речи; но что со временем, он сможет освободиться от этого недостатка. Что касается самого Шамиля, то он, не стесняясь многими ошибками, сделанными Турминским в первое время, был к нему постоянно внимателен, и даже со своей стороны доставлял ему средства практиковаться, рассуждая с ним о некоторых сложных предметах, и вместе с ним же разбирая свои книги. Но в последнее время, он таоже заметно уклонялся от его переводов, и в разговорах с людьми посторонними дому, а в особенности в тех случаях, когда нужно было предать не то, о чем следовало довести до сведения начальства, – Шамиль постоянно требовал переводчиков Мустафу-Ях-Ина и даже Дебирь-Магому, не взирая на присутствие здесь же Турминского, а также и на то, что Дебирь-Магома объясняется по-русски не совсем свободно. Таким образом, все занесенное в дневник с февраля по июнь составлено мною переводам Ях-Ина: Турминский же переводил одни только письма членов семейства Шамиля к их родственникам на Кавказ, и еще песни о Гази-Магомете. Под конец, именно в течение всего мая, Шамиль, выезжая несколько раз к знакомым, а также собтраясь на фабрику Говарда, постоянно высказывал желание взять с собою Ях-Ина; но потом, как бы одумавшись, требовал Турминского, говоря, что «если он прислан сюда начальством для переводов, – то нужно чтобы он переводил».
Все это неоднократно заставляло меня спрашивать Шамиля: хорошо ли он понимает Турминского? Ответом его была всегда одна и та же фраза, что Турминсикй хороший человек и что дурного о нем ничего нельзя сказать. Наконец, сегодня, в присутствии всех оставшихся в Калуге горцев, Шамиль положительно объявил мне, что Турминский «совсем бесполезный для них человек, потому, что ни он никто из его домашних много не понимают из того, что он говорит». В последнее же время и сам Турминский, вероятно сознавая это, – почти совсем перестал говорить с ними по-арабски, и больше употребляет Татарский язык, на котором объясняется весьма плохо, между прочим, потому, что примешивает в свою речь слова Турецкие и Персидские, что делал и прежде, говоря по-арабски.
На слова Шамиля я заметил, что если Турминский бесполезен, то я доведу об этом до сведения начальства, которое без сомнения распорядится высылкою другого переводчика. Шамиль отвечал, что так как Турминский, вероятно, лишится через это место и присвоенного ему содержания, то он не желает, чтобы начальство узнало о теперешнем его отзыве; и потому если от него потребуют подтверждение того, что сказано им сейчас, то он откажется от своих слов. Эта черта добродушия в Шамиле проявляется подобным образом уже не в первый раз: она известна так же полк. Богуславскому и не однократно служила поводом к недоразумениям относительно его желания и настоящего взгляда на некоторые вещи.
Нет сомнения, что Турминский знает арабский язык хорошо: в этом удостоверяют и рекомендации университетского начальства и собственные отзывы горцев, которые говорят, что один Турминский знает арабский язык больше, чем все они, взятые вместе. Это-то самое, может быть, и есть причина того, что они не хорошо разумеют друг друга. А кроме того выговор его, вообще довольно непонятный, – еще более затрудняется природною его робостью, значительно усиливающуюся в присутствии человека незнакомого.
Поэтому, в противоположность желания Шамиля, я считаю необходимым занести в дневник это обстоятельство, во-первых, потому, что это частью выясняет характер Щамиля, в АО-вторых, – на основании убеждения, что в случае разговора Шамиля с каким-либо значительным лицом, – перевод Турминского должен породить величайшие недоразумения, во избежание которых я прошу разрешения употреблять в подобных случаях переводчика Ях-Ина; это представляет, между прочим, то удобство, что сам я понимаю Кумыкский язык в такой степени, что имею возможность не допустить невероятности в переводе.
31-го мая. Еще в марте месяце, когда я спрашивал Шамиля кто именно из живущих в его доме людей поедет с Гази-Магометом на Кавказ, он проговаривался о том, что ему вообще не нравится эта поездка, и что очень желал бы отклонить своего сына от намерения соединиться с дочерью Даниэль-Султана. В то время, настоящий взгляд Шамиля на это дело был мне неизвестен, он говорил одними лишь намеками, и говоря со мною об этом, обращал все это просто в шутку; и из слов его я мог вывести только одно заключение: что Шамиль не слишком долюбливает свою невестку, а судя по показаниям пленных грузинских княгинь, помещенном в известном описании их плена, – не любит он ее за пристрастие к щегольству и за неуважение к Зейдат, которую она вообще не любит, разделяя впрочем, это чувство со своим мужем и со всеми членами его семейства, не принадлежащими к семейству Зейдат. К этим причинам нерасположения Шамиля к Керемет, присоединяется еще то, что Керемет дочь Даниэль-Султана, которого Имам ненавидит от души за то, что он нанес ему кровную обиду впервые же минуты его плена, и притом на глазах всех наших Кавказских начальников. Обида эта известна: он отнял у него свою дочь.
Высказывая Гази-Магомету мнение свое на счет приезда Керемет, Шамиль предсказывал ему недобрые последствия от совместной их жизни в Калуге. На это Гази-Магомет, неоднократно замеченный мною в сентиментальности, отвечал в таком роде, что от любимого существа ему и смерть вкусить приятно. Тогда, в заключение этого разговора, Шамиль сказал: «делай, как знаешь, а только мне очень не хотелось бы видеть твою жену в моем доме». Эта фраза казалась мне способную возбудить впоследствии большие неприятности. Для устранения их, я тогда же просил Шамиля сказать мне положительно: желает ли он, чтобы Гази-Магомет ехал за женою или нет, так как, в противном случае, я обязан предварить о том начальство. Шамиль мне очень определенно ответил: «пусть едет». Но тем не менее я искал случая, чтобы привести это дело в полную ясность и предупредить по возможности все, что может быть в нем «недоброго».
Такой случай представился мне в день отъезда Гази-Магомета. Исполняя просьбу Шамиля, я поехал с Магомет-Шеффи проводить путешественников до первой станции. Здесь, прощаясь со мною Гази-Магомет сообщил мне последние свои желания. Он просил меня, во-первых, «поберечь» его отца; во-вторых, «не верить» Абдуррахману, и в-третьих, – наблюдать за поведением его относительно Магомета-Шеффи, удерживая последнего от всяких с ним столкновений. Получив уверение, что с моей стороны будет все употреблено для спокойствия Шамиля и для сохранения порядка в его доме, – Гази-Магомет сказал мне: ты знаешь, за каким делом я еду, начал он; дело это совсем неверное, потому что Даниэль-Султан, будучи нашим врагом, ни за что не отдаст своей дочери, если Сарадар (наместник) не скажет ему очень твердого слова. Может быть он его скажет: тогда – хорошо, и я буду вполне доволен; но если же он его не скажет и если Даниэль-Султан не пришлет Керемет в Темир-Хан-Шуру, – что мне тогда делать? Скажи мне пожалуйста об этом: я прошу тебя потому, что я решился возвратиться в Калугу не иначе, как с женою; и еще потому, что желал бы не сделать чего-нибудь такого, чего не следует.
Слова Гази-Магомета звучали решимостью, внушавшею убеждение, что при случае он легко сделает то, о чем намекает и чего сам же опасается. Не смотря на это, я не счел себя вправе советовать ему что-либо; а вместо того, сказав несколько слов о неуместности всякого с его стороны увлечения, – напомнил также и о том, что все резкое в его поступках будет служить весьма плохим выражением признательности за милости и попечения о них Государя Императора.
Гази-Магомет казался проникнутым справедливостью моего замечания; но за всем тем, продолжение его речи было в прежнем духе. Выразив убеждение, что он не может жить без Керемет, он обратился к нашим взаимным отношениям. Ты самый близкий к нам человек, говорил он: мы все тебе верим; мы отдали тебе все наши семейные тайны, и теперь, в случае какого-нибудь важного дела, – нам больше не с кем здесь посоветоваться, как только с тобою. Если ты не дашь мне совета, которого прошу, – то все, что я сделаю в Шуре нехорошего, ляжет на тебя, и ты будешь в этом виноват и перед отцом моим и перед твоим начальством. Показав вид, что убеждения его подействовали на меня очень сильно, – я согласился дать ему определенный совет, но с тем, однако условием, чтобы и он, в свою очередь, тоже дал бы мне честное слово последовать этому совету в точности. Гази-Магомет дал слово, и тогда я предложил ему, в виде самого верного средства, содействие командующего войсками в Прикаспийском крае к которому я советовал ему обратиться, в крайнем случае, ручаясь, что с этой стороны для него будет сделано все, что окажется нужным для благополучного устройства его дела. На вопрос Гази – Магомета: может – ли он в случае надобности просить кн. Меликова об отправлении его в Тифлис к князю Наместнику, – я отвечал утвердительно, и затем, с своей стороны, спросил его: что он будет делать, если по возвращении его в Калугу с женою, Шамиль не пустит его к себе в дом, как он высказывал раньше?
Гази – Магомет отвечал, что этого не может случиться, во–первых, по тому, что все слышанного Шамилем от Зейдат на счет его жены – слишком преувеличено, о чем Шамиль неоднократно говорил ему сам; во – вторых, по тому, что со времени этого разговора, Шамиль ни разу с ним об этом не заговаривал и даже не упоминал об этом при прощании, а это по его мнению служит верным доказательством того, что в словах Шамиля ровно ничего не было серьезного, и, что обстоятельство это до такой степени маловажное, что Шамиль как видно даже позабыл о нем; и, наконец, в–третьих, он вполне рассчитывает на расположение к себе отца, который наверное не решится сделать того, что может огорчить его любимого сына, тем более, что Шамилю известно глубокое чувство, питаемое им в Керемет.
В словах Гази – Магомета заметна была полная уверенность; а выставленные им доводы потом в особенности казались мне основательными, что все неприятности, которые ожидают Керемет в доме своего тестя, без сомнения, падут всею своею тяжестью на одного Гази – Магомета. И потому, нельзя было допустить возможности того, чтобы Гази – Магомет, питающий, по словам всех близких к нему людей и по собственному сознанию, такое беспредельное чувство любви к своей жене, решился бы настаивать на желании соединиться с нею в такое время, когда бы ей угрожала с этой стороны малейшая опасность.
Соображая эти обстоятельства, я оставался покойным до настоящей минуты.
Сегодня, Шамиль прислал просить меня к себе для сообщения экстренного и «очень секретного» дела.
Поговорить о некоторых незначительных предметах, без чего горцы не приступают к разговору о предметах важных, как бы экстренны они не были, Шамиль, наконец, спросил меня: как скоро, по – моему мнению, может возвратиться Гази–Магомет?
Я отвечал, что это будет зависеть от того, как долго обстоятельства задержат его в Темир – Хан – Шур; причем определил это время периодом от 1 – го до 2- ч месяцев. На это Шамиль отозвался в таком роде, что хорошо, если через 2 месяца, но если ранее, то надо поспешить приготовлением для Гази – Магомета особой квартиры на случай, если он приедет с женою. Я спросил: разве он думает поместить его не в своем доме? Шамиль отвечал, что с невесткою своею он не желает жить и на одном дворе.
Не было сомнения, что влияние Зейдат в Калуге осталось таким же сильным и тлетворным, каким было в Веден.
Обдумав свое положение, я сказал Шамилю, что на помещение Гази – Магомета в особой квартире нужно испросить разрешение высшего начальства, на том основании, что теперешнее помещение Шамиля, устроено по Высочайшему повелению для всего его семейства и потому всякое изменение, которое в этом случае окажется необходимым, – без сомнения будет предварительно доведено до сведения Государя Императора.
Согласившись с этим замечанием, Шамиль повел длинную речь об отношениях Керемет к его дому и к нему самому. Он положительно обвинял свою невестку, также как и я отца, в сношениях с Русскими, которым они сообщили будто бы сведения, облегчившие взятия Гуниба. Подробности этих сношений Шамиль объяснил следующим образом:
В первое время осады Гуниба, Даниэль – Султан прислал к нему своего человека с требованием, чтобы он отпустил к нему Керемет, которую он не желал подвергнуть опасностям и неудобствам, выпавшим на долю защитников Гуниба. В ответ на это, Шамиль приказал объявить Даниэль – Султану, что он не видит причины сделать для его дочери исключение из того правила, которому покоряются все женщины семейства ее мужа и сам муж, и что, признавая справедливость, чтобы жена разделяла участь своего мужа, какова бы она не была, – он отказывает Даниэль – султану на отрез.
Посланный удалился, но вслед затем Шамиль получил сведение, что он был послан, собственно для того, чтобы высмотреть тогдашнее положение Гуниба, довольно хорошо известное Даниэль – Султану прежде, а также разузнать о военных и продовольственных средствах гарнизона.
Вскоре после того жена Гази- Магомета, успевшая выведать все планы и намерения предводителей горцев, сообщила их Даниэль – Султану, отправив к нему с этой цель. Одного из самых преданных своих слуг; после чего объявила в виде жалобы, что он бежал от нее. В то время, все ей поверили, но истина сделалась Шамилю известною вскоре после взятия его в плен; а потом, во время пребывания семейства его в Темир – Хан –Шуре, подтвердилась новыми данными. В заключение своей речи, Шамиль скачал: могу ли я после того желать, чтобы Керемет жила под одной со мною крышей, когда я знаю, что это злейший враг мой? Я убежден, что она такой же враг и Гази – Магомету, и хотя он слишком много ее любит, но любовь эта и мешает ему заметить настоящие чувства, которые она к нему питает, и я уверен, что рано или поздно, но она непременно отравит его…я предупреждал его об этом: он не хотел меня слушать; если теперь что-нибудь с ним случится, он сам будет виноват.
Совсем не ожидая услышать такие речи, там более, что до этого дня слышал от него только соболезнования об одиночестве Гази – Магомета, – я увидел себя в весьма щекотливом положении. За всем тем, мне казалось необходимым разъяснить это дело вполне, вследствие чего, я выразил сначала некоторое сомнение в основательности взведенного на Керемет обвинения; но, убедившись, что собеседник мой остается при прежней уверенности, – я заметил, соблюдая при этом надлежащую осторожность, что хотя невозможно ожидать после этого, чтобы между членами его семейства и Керемет установились родственные отношения с первого же раза после ее приезда, – но что, во всяком случае, мне казалось бы необходимым устроить это дело таким образом, чтобы не могли произойти какие – либо крайности.
На это Шамиль отвечал:
— До сих пор я знал, что Гази – Магомет очень много любит свою жену, что она отравит или его, или меня, или сделает какую-нибудь другую гадость.
Дальнейшие расспросы с моей стороны были бы неуместны; я оставил это дело в изложенном виде, и только желая придать разговору не столь резкое окончание, полюбопытствовал узнать: отчего не высказал Шамиль всего этого в то время, когда спрашивал его, желает ли он, чтобы Гази – Магомет ехал за своею женою или не? Шамиль отозвался, что когда еще много оставалось времени для отклонения Гази – Магомета от намерения соединиться с женою, что все это время он надеялся услышать от него желаемый отказ и что наконец с тех пор и до вчерашнего дня ему все казалось, что Керемет никак не может приехать в Калугу; но теперь, виденный им в эту ночь сон поколебал прежнюю уверенность и он решился на всякий случай принять меры заблаговременною в заключение, на высказанную мною догадку, что по этому он вероятно будет доволен, если вследствие каких – либо обстоятельств Керемет не приедет в Калугу, – Шамиль с большим одушевлением отвечал: «очень буду доволен, очень дубу счастлив и об этом молюсь каждый день»…
Соображая все вышеизложенные обстоятельства, следует, как мне кажется, вывести два заключения: или Гази – Магомет действительно любит свою жену так много, как он показывал, и как говорят о том все его родные; или же чувство любви он обнаруживал с единственною целью возбудить к себе сочувствие Русского Начальства и вызывать его к содействию на выдачу Керемет, руководствуясь отцовским на нее взглядом. В первом случае, нет сомнения, что он для нее будет надежным щитом против всех домашних напастей и желания отомстить за сделанное ею зло, если только оно действительно сделано. В противном же случае, нельзя сомневаться, что женщине этой угрожает в Калуге большая опасность потому, что при вышеозначенных условиях, настойчивость с которою Гази – Магомет желает соединиться с женою, может выражать только жажду мщения, питаемую им в той же степени, как и отец его.
Хотя последнее предположение легко может быть и ошибочным, но припоминая отзывы Шамиля о стремлении горцев к справедливости, с которою неразрывно соединена идея возмездия или, что все равно, мщения, – я не могу освободиться от некоторых опасения за Керемет; и потому считаю обязанностью просить наставления на случай ее приезда и требования от меня защиты, подобно тому, как несколько дней назад требовала ее Шуаннет.
Что касается до найма для Гази – Магомета особой квартиры, то об этом согласно 11 – го § выданной мне инструкции, я докладывал Калужскому губернатору, предупредив вместе Шамиля, что наем помещения, также как и содержание Гази – Магомета, должны будут производиться на счет Всемилостивейше определенного ему пенсиона.
За июнь 1860 года.
2- го июня. Сегодня Шамиль просил меня показать оставшимся при нем горцам существенную в Калуге фабрику бумагопрядильных изделий, которую сам он видел еще впервые дни своего здесь пребывания.
Осматривая фабрику и все подробности ее действий, начиная от размотки бумаги до обращения ее в готовую материю (серпянка и два или три сорта шерстяных и полушерстяных материй), – горцы больше всего удивлялись первобытной простоте механизма употребляемых при этом машин. Наконец сын Шамиля, Магомет – Шеффи, интересовавшийся этим делом, по–видимому, больше всех объявил, что у них в Ведене была точно такая же фабрика, только несравненно меньших размеров, и не имевшая в своем устройстве той определенности, какою обусловлена фабрика Калужская. Но зато станок, сподручные машины и самая материя были те же самые, как и здесь. По его словам, такая фабрика была одна во всем немирном крае. Она принадлежала жителю аула Мужич в Акуше, Али – Бею, который устроил все действовавшие на ней машины собственноручно. Производством материи занимался сам Али – бей и члены его семейства. Количество выделываемой материи было весьма незначительно, и потому сбыта ее в посторонние руки почти никакого не было, а все потребление ограничивалось семейством Али – бея и некоторыми его родственниками.
Не смотря на то, что заведение это не столько походило на фабрику, сколько на обыкновенное ручное производство нашими крестьянками холста и сукна, где тоже употребляется уток и другие самодельные снаряды, – показания Магомета – Шеффи о мануфактуре в ауле Мужич было для меня сюрпризом, во – первых, потому, что в продолжение почти двадцатилетнего пребывания на Кавказе, я никогда не слышал о подобном явлении в немирном крае, и вместе с другими разделял убеждение о неспособности горцев к занятиям такого рода. С другой стороны мне казалось, что факт этот свидетельствует о возможности удовлетворения со временем потребностей Кавказа в мануфактурных изделиях собственными его средствами, если только население имеет к этим занятиям способность, а главное – склонность к усидчивому труду, чего впрочем, трудно ожидать в первое время после тревожной жизни, которую так долго вели обыватели покоренного края.
За разъяснением этого предположения я обратился к Шамилю.
Оказалось, что о существовании в ауле Мужич «ситцевой» фабрики Шамиль не имел ни малейшего понятия, и даже никогда не слыхал о ней, впрочем, так же точно, как почти и обо всем, что делалось в последнее время в немирном крае, за исключением сложных военных предприятий и еще тех предметов, о которых наибы считали нужным довести до его сведения. Он знал, что у него есть литейный и пороховые заводы, а частные люди занимаются выделкою холодного оружия. Но подробности содержания и устройства заводов, а также качество и количество выделываемых ими снарядов, ему было вовсе неизвестным; и он не любопытствовал даже получить о том сколько-нибудь подробные сведения, а довольствовался тем, что изредка посещал эти заведения лично, при чем расспрашивал не столько о предметах производства, сколько о содержании беглых солдат, и о том – не обижает ли их кто-нибудь.
Относительно же способности и склонности горцев к занятиям, требующим тяжкого труда, и притом во многих отношениях неблагодарного, Шамиль отзывался следующим образом:
— Выучите горцев чему хотите, они все сделают, и притом так хорошо, как не сделает никто. Доказательством служат множество оружейников, которые делают оружие, быть может, самое лучшее в свете (холодное). Если же горцы не производят других предметов, то это потому, что никто ничему их не учил, да и некогда им было. Способности у горцев большие, охоты очень много для всякой самой тяжелой работы, лишь бы он видел, что труд его не совсем бесполезен, и что из под его рук выходит дельное, хорошее. Это подтверждается теми же оружейниками, которые не делают оружие в полном его виде, а работают его по частям; один мастер работает ствол, другой замок, третий шомпол и т.д.; точно также кинжальный мастер не возьмется за шашку, пистолетный за ружье. От этого, ни в каком оружии нет такой прочности и чистоты отделки в частях его как в нашем . Одно, что может помешать успеху фабрики на Кавказе, это вино. Но ваше Правительство, вероятно, примет в этом отношении, если не такие строгие меры, какие принимал я, то вероятно тоже довольно строгие для того, чтобы не допустить население до крайностей, которые потом едва ли можно будет исправить, потому что повторяю: вино составит для горцев источник всякого зла; точно также, как отсутствие возможности злоупотреблять им, будет источником всякого добра и для страны и для народа.
Что касается до учреждения разных фабрик и заводов, то Шамиль думает, что в покоренном крае они должны приняться вообще хорошо.
4-го июня. В мусульманских книгах определено благополучное состояние человека на земле следующими четырьмя условиями: возможностью съесть на тощак яблоко; смотреть на движение воды по ее течению, созерцать лицо достойного человека, и наконец, жениться на девушке незинной.
Счастливицу, достигшему возможности пользоваться всеми этими благами, не остается уж ничего более желать на земле. Ощущаемое им удовольствие увеличивается сознанием изложенного в книгах обещания, что только этим именно способом человек может прожить долго.
Судя по вседневной жизни Шамиля и окружающих его мужчин, Кавказские горцы, кажется, больше, нежели другие мусульмане, сознают непреложность этой книжной истинны. В этом удостоверяют и предпочтение, отдаваемое ими яблоку перед всеми другими фруктами (за исключением финика), и частые прогулки на платформе, устроенной на обрывистом берегу Оки, где они готовы стоять по целым часам, наблюдая за течением воды, и наконец, не совсем обыкновенное любопытство, которое приводит их в мою квартиру каждый раз, когда кто-нибудь приедет: в то время они с изощренным вниманием всматриваются в лица посетителей и вслушиваются в те их речи, которые понятны для них, или которые им переводят. По отъезде же посетителя, горцы немедленно принимаются выводить заключения о его уме, дарованиях и душевных способностях, нередко выказывая при этом необыкновенную сметливость и проницательность, свойственные только тем людям, которые имели в делах такого рода продолжительную практику.
6-го июня. Сегодня я рассматривал с Шамилем десятиверстную карту Дагестана и Чечни. По-видимому он знает ее в совершенстве: мне стоило только назвать один какой-нибудь самый ничтожный пункт, и уже Шамиль указывал на все остальные места края, попадая пальцем совершенно вероятно на тот самый пункт, о котором говорил. Это навело меня на предположение, не имел ли он карты Кавказа во время своего Имамства, но на вопрос мой об этом, он отвечал отрицательно; причем объяснил, что рассматривая часто со мною «портрет Кавказа» (так называет он и все горцы всякие географические карты), он приучил свой глаз к масштабу карты, и теперь может указать каждый ничтожный пункт безошибочно.
Такая способность соображения тем более замечательная, что рассматривая карту, Шамиль держал ее не иначе, как наоборот, т.е. северною частью к себе, а южною от себя; и когда я положил ее перед ним как следует, – Шамиль тотчас же сбился, и заметив «ненормальное» положение карты, – оборотил ее по своему, сказав, что иначе он не будет знать где что находится.
Верное указание Шамилем всех пунктов, обозначенных на карте, рекомендует верность ее. Но один пункт оказался «неисправным», требующим изменения. Он находится между укр. Шатоевским и аулом Чермой (на р. Хулхулу) и значится на карте под именем «Сибири, места ссылки». По словам Шамиля, никакого ссылочного пункта у него в этих местах не было; а ссылал он провинившихся в «Четль», возле Ичичали, в Гумбете. Урочище это, на которое и следует по справедливости перенести название «Сибири», находится на высочайшей горе, в столь дурном климате, что целых три месяца сряду бывает там зима. На этой горе поселено несколько семейств, которые, вместо всяких повинностей, обязаны стеречь ссыльных. Для этих последних, выстроены вблизи аульчика помещения, доступ к которым чрезвычайно затруднен.
Ссылка в это место заменяла смертную казнь для тех людей, которые оказали обществу или стране какие-либо услуги, или же были известны с хорошей стороны самому Шамилю.
Другая, замеченная Шамилем «неисправность» карты, заключается в названии общества, находящегося между Шаро и Анди; вместо значащегося на карте: «Тадбутри», следует обозначить «Тадбутры».
8-го июня. С сегодняшнего числа, у горцев начинается Ураза (пост), служащий преддверием праздника, известного под именем «Курбан-Байрама». Пост этот продолжается 10 дней и предписывается религиею не как «Фарыз», а как «Суннат». Исполнение его не обещает, подобно некоторым другим постам, особенных определительных милостей от Бога, которые даже поименованы в книгах, но оно просто «будет способствовать, как и всякое доброе дело, к спасению души».
Отсутствие заманчивых обещаний, быть может, и составляет причину того, что из всего семейства Шамиля только один он будет поститься. Впрочем, обстоятельства предшествовавшего времени и многие подробности, переданные мне при разных случаях горцам, довольно ясно свидетельствуют, что вообще жители покоренного края, за весьма небольшими исключениями, далеко не всей душою преданы своей религии и не слишком охотно выполняют ее требования, покоряясь, в некоторых случаях, особенно за время Имамства Шамиля, единственно грозной необходимости, для избегания столкновений с Тателем . Подтверждением этого служит между прочим и примеры, случавшиеся на моих глазах в самом доме Шамиля. Принимая же в соображение отзыв его о пристрастии горцев к вину, о склонности к разного рода общественным удовольствиям, и о нерасположении их к строгим требованиям «Шариата» вообще, что, как известно, оставляет неодолимое препятствие для тех, кто хочет быть истинным мусульманином, нельзя не предположить возможности постепенного и при том недалекого обращения жителей немирного края в христианскую веру, без особого труда для нас и неудовольствие для них.
Известная Кавказским войскам обходительность мирных туземцев в отношении нашей пищи и питья, особенно когда они бывают в наших домах; замеченное в них уважение к нашей святыне вообще и к почитаемому нами угоднику Николаю Чудотворцу в особенности; потом, многие христианские памятники, открываемые в разных местах наших поселений, и не только не истребленные ими, к чему они имели так много времени и способов, а напротив, даже сохранявшиеся по приказанию самого Шамиля, как например древняя церковь близ аула Гоготл в Тилитлинском наибстве, все это может скорее утвердить высказанное предположение, нежели доказать неосновательность его.
12-го июня. Апрельский дождь играет в мнении горцев роль, тождественную с нашим мартовским снегом: как этот последний обещает женщинам, которые умоются им, на всю жизнь белизну лица, так и апрельский дождь приносит еще более существенную пользу тем, которые подвергнутся его действию с открытою головою: они навсегда избавятся болезней головы и внутренностей.
Следуя этому поверью, горцы приняли за обычай выходить во время дождя на открытый воздух, непременно сняв шапки. Это, кажется, единственный случай в их жизни, когда они обнажают свои головы; потому что они даже и спят в папахах, находя это полезным против головной простуды, которой они боятся больше всех других болезней.
Полезное действие апрельского дождя распространяется на одних только мужчин; женщины, даже и в этом случае, забыты, как всегда и во всем. По мнению горцев, сама природа создана не для них.
17-го июня. Дочь Шамиля, Фатимат, выздоровела, а вместо нее заболела желчною горячкою Шуаннет. Развитие болезни произошло вследствие простуды и крайней небрежности в обращении с желудком, до того общей всем женщинам семейства Шамиля, а по их словам, и всем горским женщинам, что ее можно принять за вкоренившийся в горах обычай, и именно между женщинами: мужчины несравненно умереннее их. Женщины нашего дома постоянно сидят на сквозном ветру, и к тому же истребляют великое множество всякой зелени и незрелых фруктов, так что нельзя не удивляться тому, что до сих пор не было у нас холерных случаев. Почти все яблони и смородиновые кусты в саду оборваны, лук покупается для дома пудами, и все это съедается только женщинами и детьми. Всякие увещания и предостережения совершенно бесполезны. Между этими обжорами, Шуаннет отличается особенным пристрастием ко всему безвкусному и вредному. Это самое, верное, и было причиною того, что все ее дети умирали в самом раннем возрасте.
В теперешней болезни, первый пароксизм был так силен, что Шамиль признал необходимым открыть ей кровь, что и сделал собственноручно, распорядившись таким образом, чтобы это не дошло до моего сведения. Его скрытность имела основанием потребность не высказать себя обманщиком, так как при подобном же случае, встретившемся прежде, он получил от доктора надлежащее предостережение, и дал в то время слово отказаться от кровопускания навсегда.
Болезнь Шуаннет опасна, и по заключению доктора, должна быть продолжительна.
Жена Магомета-Шеффи, Аминат, продолжает болеть.
18-го июня. Вчера вечером Шамиль пригласил меня присутствовать при торжественном богослужении, которое сегодня, по случаю наступления «Курбан-Байрама», было совершено вместе с особым, предписываемыми религиею, обрядами.
С восходом солнца явился я в «кунацкую» и нашел там Шамиля, одетого по праздничному и перебиравшего какие-то книги. В ожидании того, пока соберутся для богослужения все проживающие в Калуге мусульмане, Шамиль объяснил мне значение теперешнего праздника.
Слово «Курбан» значит «жертва». «Курбан-Байрам» – «праздник жертвы». Праздник этот имеет непосредственную связь с жертвоприношением Авраама и некоторым образом учрежден в память этого события. Подобно тому, как Аврамова жертва была угодна Богу, – мусульмане верят, что и их жертвоприношение заключает в себе великую важность, между прочим потому, что оно совершается способом, указанным самим Богом. Пролитая в этот день кровь жертвы должна принести в будущей жизни несомненную пользу. Если только жертва примется Богом благоприятно, то в день всеобщего воскресения, когда все, что жило на земле, устремится к сборному своему пункту – в Дамаск, мусульмане отправятся туда на зарезанных ими в день Курбана баранах, которые после того повезут их на себе, через «Эль-Сыррат» , в жилище гурий. Скорость и успех этой последней переправы будет зависеть от степени греховности всадника и того удовольствия, с которым были приняты его жертвы, принесенные за время земной его жизни в день «Курбан-Байрама»: некоторые души пронесутся по «Эль-Сыррату» вихрем, другие – со скоростью бега отличной лошади; некоторые потянутся подобно черепахе, томясь и изнывая при виде окружающих «Эль-Сыррат» ужасов. Наконец грешники, земные дела которых противны Богу, а праздничные жертвы отвергнуты им, – будут в разных местах переправы опрокинуты и попадут в пропасть на мучения загробной жизни. Что касается до младенцев и вообще детей, умерших несовершеннолетними, то все они без исключения, и мусульманские и иноверческие, будут причислены к лику праведных.
Окончив это объяснение, Шамиль перешел на обыкновенное свое место во время общей молитвы, в угол, выходящий, на юго-восток, и начал богослужение семикратным возгласом, которым начинается и всякий обыкновенный намаз: «Алла-гу акбар» . Восклицание это, все молившиеся повторили про себя, поднимая и опуская каждый раз вслед за Шамилем руки и сопровождая это действие поклоном . После этого Шамиль сел впереди всех, а прочие молельщики, в числе 11-ти чел., поместились позади его в две шеренги. Обратившись к ним лицом, Шамиль вкратце объяснил значение праздника и порядок предстоящего молитословия. Затем, он снова встал и сделал новый «Ракаат», после чего, все опять сели; и когда каждый успел прочитать про себя краткую молитву, – старший зять Шамиля, Абдуррахман, встал со своего места и, взобравшись на ближайшее кресло, прочитал во всеуслышание так называемую «молитву Хаджиев» (Меккских пилигримов). Он читал ее по книге на Арабском языке . Вот самый близкий ее перевод:
«Хвала Тебе, Богу! Хвала Тебе, создавшему мир и людей. Хвала Тебе, поставившему мусульман выше всех людей. Хвала Тебе, создавшему Мекку и Каабу. Хвала Тебе, сделавшему Ихрам и Арафат . Хвала тебе, поставившему Хаджиев выше всех мусульман. Хвала Тебе, приготовившему грехи тех, которые ходили между Сафою и Марвою . Хвала Тебе, принимающему в свое жилище тех, которые произносят: «Аллагумма-ля бейкк» . Хвала Тебе, сближающего с собою людей посредством жертвоприношения. Нет Бога, кроме Бога, Мухаммед пророк Его»!
Вслед за тем, Абдуррахман прочитал увещание, тоже из книги:
«Рабы Божии, послушайте меня. Прошу вас, бойтесь Бога также, как я Его боюсь, и исполняйте Его волю: кто боится Бога – тот всегда с Богом. Слушайте рабы Божии! Этот день – ваш день, великий счастливый день, Богом любимый день. Будьте близки к Богу! Будьте близки к нему принесением жертвы. Из той части вашего достояния, которую вы стяжали праведным образом, купите жертву и принесите ее Богу с сердцем чистым, чтобы Господь принял ее с удовольствием. Всякий мусульманин должен принести жертву, если только он не раб, и если имеет к тому средства. Молитесь Богу и исполняйте Его повеления от чистого сердца: Он ваш Бог; Он дал Свою милость и насущный хлеб всем: верующему и неверующему, доброму и злому. Ваш Бог выше всего и лучше всего. Старайтесь, чтобы ваша жертва была как можно более чиста, потому что она будет вам полезна при переходе через «Эль-Сыррат». Эту жертву разделите на три части: одну отдайте неимущим , другою угостите ваших имущих знакомых, а последнюю оставьте для ваших домашних».
Вот Божие слово: полезно будет тому, кто принес жертву и в это время произнес имя Божие, а после того совершил намаз… Это слово написано в тех самых книгах, которые даны были Моисею и Аврааму. Спаси нас Господи! Боже, спаси нас от нашей нечистоты телесной! Сохрани нас, Боже, от дурных дел и от худых слов. Прости согрешения мои и всех молящихся Тебе! Ты Бог милостивый. Слава Тебе, Боже наш (семь раз).
«Хвала Тебе, Богу! Велика Твоя милость: милость эта выше всего. Божия великая милость и Божие великое благоволение посылается Его пророку. Даю вам последний совет: бойтесь Бога так, как я его боюсь, и будьте покорны Ему: Божия милость низойдет на вас»!
«Боже наш! Прости грехи верующих в Тебя, как мужчин, так и женщин! Прости грехи всех мусульман, как мужчин, так и женщин! Прости грехи мусульман, живущих во всем мире, от восхода до заката солнца! Исполни наши молитвы. Аминь»!
«Бог и Его святые ангелы любят и возвышают пророков: о верующие в Бога! Возвышайте их и вы»!
Прочитав эту молитву, Абдуррахман сел на свое место и запел известный стих «ля-илльля-га, илль-алла». Присутствующие подхватили его, и началось пение хором. Стих был повторен ровно сто раз, без всякой паузы, но только с повышением и понижением голоса, который в последнем случае как будто замирал от истомы, а потом снова возрождался с новою силою; при чем молельщики закрывали глаза и покачивались туловищем из одно стороны в другую.
С последним, сотым разом, окончилось и богослужение. Шамиль встал и перешел в столовую пить чай; после чего все отправились на черный двор, где были приготовлены жертвенные бараны и посуда для спуска крови. Всех баранов принесено в жертву двенадцать, по числу взрослых людей, состоящих на лицо и принадлежащих к семейству и к дому Шамиля. За малолетних детей, кровавой жертвы не приносится.
Первый баран выбран был самим Шамилем: это был самый видный из всех. Его взяли, поднесли к посуде, и, опрокинув перед нею навзничь, – держали, таким образом, до тех пор, ока Шамиль читал над ним молитву; после чего мюрид Омар зарезал его, направляя свой удар так, чтобы по возможности вся кровь стекла бы в посуду. Окончив молитву, Шамиль отошел немного в сторону и наблюдал за исходом крови. С последнею каплею крови, барана положили на разостланную тут же по земле солому, и придерживали за ноги, если предсмертные судороги заставляли его слишком сильно биться. Этим окончился и весь обряд. Молитва, прочитанная Шамилем, была следующего содержания:
«Слава Тебе, Боже наш (три раза). Нет Бога, кроме Бога! Бога величаем превыше всего. Величаем его несчетно. Слава Тебе, Боже наш (три раза). Очищаем Его от слов неверных. Очищаем Его утром и вечером. Нет Бога, кроме единого Бога. Хвала Ему, Слава Ему! Нет ничего выше Бога: хвала и слава Ему единому! Слава Тебе, Боже наш (три раза)».
После этой молитвы, Шамиль читал про себя другую в то самое время, когда их жертвы истекала кровь: это была молитва о благоприятном принятии жертвы. В бытность свою в Дарго, Шамиль резал первого барана обыкновенно сам. Теперь же, церемонии этой не было потому, что настоящие условия его жизни не требуют соблюдения этого этикета.
Когда все жертвы были принесены, Шамиль приказал немедленно выдать одну третью часть ссыльным горцам, другую на кухню, с тем, чтобы вся она была приготовлена сегодня же полностью; наконец, остальная часть отдана была женщинам, которые приготовили ее впрок, особым способом: сначала посолив мясо с разными специями, а потом, вывесив на солнце, где оно будет в продолжение нескольких дней вялиться.
Дележ этого можно было сделать очень просто, отдав по четыре барана. Но Шамиль сделал иначе: он приказал разделить каждого барана на три части, и притом таr, чтобы каждая часть имела в себе всевозможные составные части целого барана.
В то время, когда мужчины молились в кунацкой, женщины собирались этого в одной из своих комнат, и молились под началом Зейдат, порядком, предварительно объясненным ей самим Шамилем.
Курбан празднуется 4 дня. Это второй и последний в году праздник мусульман. День нового года (первого числа месяца мухаррема), хотя тоже считается праздником, но Кавказскими мусульманами, по крайней мере, в Дагестане и Чечне, он не празднуется; и, по словам Шамиля, о наступлении нового года, во всем немирном крае, знал только он, да еще несколько человек преимущественно из людей ученых.
19-го июня. Разговаривая сегодня со мною о вчерашнем жертвоприношении, Шамиль объяснил мне подробности жертвоприношения Авраама, как они изложены в книгах мусульманских преданий. Сущность этого события передается ими почти также, как значится она в нашей истории Ветхого Завета.
Желая испытать послушание и преданность к себе Авраама, Бог явился ему в сонном видение и приказал принести в жертву Исаака . Проснувшись, Авраам немедленно приступил к исполнению этого повеления. Устроив все, что было для этого нужно, он взял покорного своей воле Исаака, положил его на жертвенник и нанес по горлу удар, который должен был прекратить его жизнь без всяких страданий. Но он не только не умертвил его, он и не сделал ни малейшего вреда. Сначала Авраам не обратил на это внимания, и приписав неудачу случайности, повторил свой удар но с таким же успехом. Удивившись такому явлению, он начал водить ножом по горлу, как обыкновенно режут баранов. Однако, и тут не сделал Исааку никакого вреда, хотя нож был приготовлен надлежащим образом. Тогда Авраам рассердился, и в досаде бросил непокорное оружие на землю. К величайшему его удивлению, нож ударился о камень и разрезал его пополам. Не зная, что и подумать об этом обстоятельстве, Авраам был выведен из своего недоумения Ангелом Джабраилом (Гавриилом), который, явившись в эту минуту перед ним, объявил, что Бог доволен его послушанием и, оставляя ему сына, повелевает, вместо него, принести на жертву барана. Сказав эти слова, ангел Джабраил скрылся, а Авраам, отпустил Исаака и обернувшись назад, увидел подле себя неизвестно откуда явившегося барана, которого немедленно и принес в жертву, не встретив уже со стороны ножа ни малейшего препятствия.
Оставшиеся от барана рога, Авраам выбросил, как совершенно ненужный предмет. Но впоследствии, во время «какого-то» наводнения (вероятно во время всемирного потопа), рога эти были остановлены недалеко от Мекки, в том месте, где теперь стоит какое-то озеро. С течением времени, рога опустились на дно, и дали от себя отростки, обратившиеся в подводное дерево, ветви которого исходят из воды наружу. Пилигримы считают непременною обязанностью отрезать от них частичку для четок, которые почитаются священными и употребляются преимущественно в дни «Курбана» и в первое время после него, а также и в пост, который ему предшествует. Отрезанный кусок ветки немедленно зарастают, и вообще всякая убыль тотчас же пополняется силою растительности рогов.
Почти у всех почетных или богатых мусульман есть такие четки. Не бывшие в Мекке приобретают их за весьма дорогую цену; Шамиль же получил свои в подарок от одного из Меккских богомольцев. Четки эти не заключают в себе никаких сверхъестественных свойств, но употребление их в дни Курбана доставляет мусульманам, или по крайней мере Шамилю, такое же удовольствие, как нашим детям праздничная обнова.
23-го июня. Сегодня Шамиль передал мне некоторые подробности о Каабе и о священном источнике Зем-Земе, находящемся тоже в Мекке, и столько же почитаемом мусульманами, сколько воды Ганга почитаются Индийцами.
По своему всеведению, Бог предвидел необходимость для мусульман иметь какое-нибудь священное место для молитвы и очищения грехов. В удовлетворение этой потребности, он приказал ангелам соорудить фундамент для Каабы на том самом месте, где стоит она теперь. Окончательное же возведение этого здания Бог возложил впоследствии на Авраама, который был предупрежден об этом заблаговременно.
Сооруженный ангелами фундамент долго стоял без всякого употребления: тысячелетия «может быть» пронеслись над ним и его занесло, наконец, песком и разными растениями, изгладивши все наружные следы работы ангелов.
В это время Авраам, проживавший на том месте, где теперь Иерусалим, заметил в домашней своей жизни одно обстоятельство, весьма сильно его тревожившее: беспристрастные ссоры между женами его Саррат и Геджар (Сарою и Агарью) постоянно нарушали обычное его спокойствие, и он просил Бога оказать ему помощь в этом столь важном для него деле. Тогда Бог приказал ему отвезти Геджар, с ее малолетним сыном Исмаилом, за сорок дней пути от Иерусалима, на то место, где теперь находится Мекка.
Взяв с собою нужное для дороги количество съестных припасов и воды, Авраам повез Геджар и Исмаила в Мекку, и прибыв на указанный пункт, устроил для них хижину, снабдил финиками и другими оставшимися от дороги припасами и затем отправился восвояси, не простившись с Геджар, чтобы устранить просьбы и упреки. Но Геджар скоро заметил, что Авраам оставил ее здесь навсегда: бросившись вслед за ним, она догнала его, и спрашивала со слезами за что он покидает столь близких ему существ, умоляла не оставлять их на жертву всяких случайностей. Авраам не сказал ей на это ни одного слова и на дальнейшие мольбы и слезы отвечал тем же упорным молчанием. Наконец, на вопрос Геджар, не делает ли он это по повелению Бога, Авраам отвечал утвердительно. Тогда Геджар объявила, что в таком случае она охотно покоряется своей участи; после чего, простившись с Авраамом и получив его благословление, возвратилась к оставленному возле хижины Исмаилу. Авраам же, отойдя от нее на такое расстояние, что хижина едва ему виднелась, и заметив, что солнце уже спускается за горизонт, остановился для молитвы и, обратившись назад, к стороне фундамента Каабы, о существовании которого он уже знал, совершил намаз, призывая благословление и милость Божию на оставленное им семейство.
Между тем, Герджар, возвратившись к хижине, начала приводить в порядок свое хозяйство. Осматривая оставленные ей съестные припасы, она нашла, что воды у нее совсем нет. Место было совершенно пустынное: ни поселений, ни людского следа, ни даже водного источника не было заметно на пространстве, какое только мог обнять человеческий глаз; дневные же жары были нестерпимы. Соображая эти обстоятельства, Геджар ужаснулась, подумав о том, что ее с завтрашним днем ожидает. В этих мыслях, он решилась взойти на стоявший недалеко пригорок (Сафа), надеясь увидеть оттуда какой-нибудь предмет, обличающий близкое присутствие человека. В таком же недальнем расстоянии от хижины находилась и высокая гора (Арафат), с которой местность открывалась на более обширное пространство, но по случаю наступления вечера Геджар не решилась туда идти.
Взойдя на пригорок и не видя ничего, кроме той же пустыни, Геджар перешла к другому кургану (Марва), также недалеко расположенному от первого. Но и здесь, глазам ее представилась та же картина. Надеясь найти какую-нибудь перемену в прежнем месте своих наблюдений, Геджар снова перешла туда, потом опять возвратилась назад, и напоследок, придя в отчаяние от неуспеха своих стараний и замечая к тому же скорое наступление ночи, она стала перебегать от кургана к кургану, причем, постояв на одном, и не видя ничего нового, – она быстро сбегала с него и возвращалась к другому.
Пробежав таким образом семь раз , Геджар приготовилась бежать снова, как вдруг, обернувшись к своей хижине, она увидела Исмаила, окруженного со всех сторон водою. Испуганная этим чудом, Геджар бросилась на помощь к своему ребенку, который в то время, как она, томясь тяжелым ожиданием, бегала между курганами, спокойно лежал на песке и играл так, как обыкновенно играют дети. При одном из движений его ноги, вода брызнула из-под земли сильным ключом и в одно мгновение начала разливаться вокруг Исмаила. Испуганный внезапным появлением воды, Исмаил закричал «Зем», «Зем» (постой, постой) !, и ключ тотчас же начал бить с меньшею силою; а когда прибежала Геджар и тоже в беспамятстве закричала: «Зем», «Зем», то он укротился окончательно, обратившись в обыкновенный источник. Впоследствии, его устроили колодцем, в каком виде он находится и теперь.
Пророк Магомет, открыв этот источник и узнав, вследствие откровения, силу его, пожалеть о боязливой поспешности Геджар. «Такой полезной воды для людей нужно больше», восклицает он в каких-то своих записках.
Мусульманские предания говорят, что вода Зем-Зем исходит прямо из рая. Она имеет такое свойство, что одно из желаний пилигрима, выраженное в ту минуту, когда он пьет ее, – будет исполнено непременно, как бы нелепо и неумеренно оно не было. Запуганные мучениями загробной жизни и хорошо знакомые с томящим зноем своих стран и с жаждой, которую он возбуждает, мусульманские пилигримы просят в эту счастливую минуту только одного: не чувствовать жажды в продолжение всей будущей жизни. Был один пример, что какой-то бедняк пожелал богатства, и он сделался таким богачом, каких свет не видал. Предания рассказывают о другом мусульманине, который, возвратившись каким-то случаем из царства мертвых на землю, подтвердил своими словами справедливость сказания о чудодейной силе Зем-Зема.
Что касается Каабы, то она была воздвигнута Авраамом уже тогда, когда Исмаил сделался взрослым человеком. Раскапывая однажды по близости своего жилища землю, он открыл построенный ангелами фундамент, вместе с большим количеством нужного для здания камня. К этому же времени Авраам получил новое откровение, вследствие чего тотчас же явился в Мекку и занялся постройкою Каабы при помощи Исмаила, подававшего ему камни.
Построенная руками Авраама, Кааба существовала долгое время, пользуясь уважением потомков этого пророка , называвших ее «Божьим домом». Наконец, вследствие «какого-то» наводнения, она не только утратила прежний вид свой, – но даже память людей не удержала и места ее нахождения, и уже впоследствии она была открыта пророком Магометом по следующему случаю:
В первое время своего знаменитого поприща, когда слух о нем ходил в пределах его родины, – Магомет молился Богу, обращаясь подобно всем к стороне Иерусалима, и тем возбуждал насмешки Евреев, которые говорили ему: «как же ты проповедуешь новую веру, а молишься по-старому?» Досадуя на этот упрек, справедливость которого нельзя было опровергнуть, – Магомет просил Бога указать ему какое-нибудь место для молитвы; и Бог указал ему на местонахождение «Каабы», которую он впоследствии открыл и возвысил до той степени, на которой она стоит во мнении мусульман теперь.
28-го июня. До вступления Шамиля в управление немирным краем, все общества и деревни управлялись старшинами и Кадиями, власть и влияние которых были весьма сомнительного свойства. Убедившись в бессилии этих людей, Шамиль разделил страну на Наибства, предоставив Наибам весьма большие права. Они творили суд и расправу не только в обыкновенных тяжебных делах, но и все касавшееся безопасности и благосостояния вверенного им края, а также заготовление для военных действий продовольствия, – подлежало их ответственности, а следовательно, их разбирательству и распоряжениям. Одним словом, им было предоставлено все военное управление, и все гражданское правление, кроме введения новых административных мер, имевших форму и силу закона. Последнее подлежало власти Имама, точно также как и смертная казнь, которая хотя определялась Наибами, но приговоры их приводились в исполнение не иначе, как с утверждения Шамиля. Впрочем, последнее постановление состоялось уже впоследствии, когда Шамиль узнал о случаях несправедливости Наибов, казнивших несколько человек совершенно безвинно, из корыстных видов. Во всем остальном исполнительная власть была сосредоточена в руках Наибов. Дела тяжебные (гражданские) разбирались Муллами и Кадиями, по смыслу Корана. Приговоры их передавались для исполнения Наибам в тех случаях, если с которой-нибудь стороны обнаружится нежелание покориться решению Шариата добровольно. Когда жалоба предъявлялась самому Наибу, – он требовал Кадия или Муллу и дело решалось на месте, согласно объявленного ими толкования. В этих случаях исполнение приговора следовало немедленно за решением дела. Апелляции не было; а если случалось недовольным довести свою жалобу до сведения Имама, то обыкновенно ответом была следующая фраза: «твой Наиб потому сделан Наибом, что он умный, честный и ученый человек; к тому же он разбирал твое дело и знает его лучше меня; стало быть оно решено по справедливости: ступай себе с Богом»…
При стесненном положении края вообще, при невозможности дать ходу гражданских дел какую-либо форму, а главное, при общем и весьма сильном отвращении горцев ко всякого рода формальностям и особенно к медленному производству, хотя бы дело шло о жизни или смерти тяжущихся, другого порядка вещей и быть не могло. Шамиль знал это очень хорошо; а потому и на слабую сторону своей администрации смотрел довольно равнодушно, выходя из этой апатии только в самых экстренных случаях.
Помощниками Наибов, как гражданских правителей, были во-первых, мюриды, потом пятисотенные, сотенные и десятники. Они (кроме мюридов) избирались из людей, принадлежавших к местному населению и назначались на эти должности Наибом. Он же назначал начальников во всех те места, где не было его резиденции. Начальники эти назывались «Дебирами». В отношении Наиба, они были тоже самое, что наши городничие в отношении губернатора. Занятия и права их были такие же, вообще же круг действий их был очень ограничен: они решали дела только незначительной важности: все же остальное представляли на усмотрение Наибов. В ведении Дебиров находились между прочим и Татели.
Все эти должностные, лица взятые вместе, представляли собою сколок нашей городской и земской полиции. На них лежала обязанность отыскать и представить Наибу нужного ему человека; следить за действиями людей, подозреваемых в сношениях с неприятелями; наблюдать за точным исполнением жителями предписаний религии (Татель); передавать приказания Наибов подчиненным ему старшинам, сообщения соседним. Наибам и донесения Имаму и наконец, мюриды были исполнителями смертной казни.
В военном отношении, Наиб был главный начальник над войсками, расположенными в стране, вверенной его управлению. Другими словами: он был главный начальник всех, кто носит в его наибстве оружие. Безопасность Наибства лежала на полной его ответственности. Но распоряжаясь самовластно при вторжении неприятеля в его Наибство и даже снаряжая небольшие партии, или давая начальникам их позволение для набегов на наши пределы, – Наиб не имел права предпринимать без разрешения Имама экспедиции больших размеров.
Если в его Наибство являлся другой Наиб со своими войсками для совокупных оборонительных или наступательных действий, то этот последний подчинялся первому. Однако подчиненность эта была только наружная, ради выполнения Имамского приказа; в сущности же, оба они, не будучи друг на друга в претензии, действовали порознь, каждый по своему усмотрению, точно также как действовали и простые горцы, рядовые солдаты.
Этим объясняется причина неуспеха нападения многочисленных горских скопищ на наши самые мелкие команды, если встреча происходила на местности сколько-нибудь открытой. Зато, в лесах Чечни и в горах Дагестана, где каждый обороняющийся действует на свой страх, все выгоды были на его стороне, весь успех дела зависел от смелости и личной храбрости обороняющегося. Этим, в свою очередь, объясняется продолжительность Кавказской войны, на которую огромная разница в средствах противников имела весьма слабое влияние.
Помощниками Наиба в военное время, или, вернее, – частными начальниками в действующих войсках, были те же пятисотенные, сотенные и десятники. Обязанность их на время их отсутствия, также как и обязанности Наиба, исполнялись людьми, ими же самими для этого избранными. По большей части, это были или близкие их родственники, или хорошо известные им люди, на которых вполне можно было положиться.
Как в военное, так и в мирное время, Наибы подчинялись «Мудиру». Это звание Шамиль учредил для легкости сношений с Наибствами, слишком отдаленными от его собственной резиденции, а также и для более действительного надзора за некоторыми не совсем надежными Наибами. Такими Мудирами были у него: в начале – Шуаим-мулла в Большой Чечне, Ахверды-Магома, Даниэль-Султан, Албаз-Дебирь и некоторые другие в различных частях Дагестана. Последним был Гази-Магомет. Относительно гражданской части, Мудир был нечто в роде генерал-губернатора нескольких Наибств.
Звание Мудира, вместе с некоторыми другими нововведениями, учреждено Шамилем по образцу Турецкому, со слов и по руководству известного в немирном крае чеченца Юсуфа-Хаджи, который долго жил в Аравии, Египте и в особенности в Константинополе, и возвратившись потом к Шамилю, – пленил его рассказами о Турецкой администрации.
Организовав, таким образом, управление немирным краем, Шамилю оставалось только наблюдать за добросовестным выполнением Наибами своих обязанностей и заниматься внешними делами своей страны. По его словам, он так и сделал. В какой степени принятые им меры были действительны, – мы можем теперь судить самым безошибочным образом, имея в своих руках все необходимые для этого данные.
30-го июня. Мне удалось помирить Магомет-Шеффи с Абдуррахманом. Хотя это примирение только наружное, но можно поручиться, что до ожидаемого отправления Абдуррахмана на Кавказ, особенного ничего не произойдет.
Жена Шамиля Шуаннет в здоровье поправляется. Кроме следов горячки, в ней осталась еще слабость, вероятно и следствие кровопускания, Болезнь свою она приписывает, также как и все прочие женщины, перемене воды, но никак не собственной неосторожности.
За июль 1860 года.
3-го июля. Нет сомнения, что причина, побудившая пророка Магомета воспретить употребление некоторых предметов в пищу и питье, также точно как и введение в повседневный быт мусульманина особых обрядов, подобных омовению, бритью волос и проч., имеет в своем основании гигиену, соблюдение которой столь необходимо в жарком климате Востока.
В этом случае, конечно, труднее всего было заставить мусульман отказаться от вина, в котором уже ровно ничего не заключается нечистого, а опьяняющее его свойство может вредить только тем, которые употребляют его неумеренно. Но пылкий нрав и горячая кровь последователей Магомета заставляли его опасаться, что последних будет большинство.
Эта причина и побудила Магомета подкрепить сказание о боговдохновенности запрещения на вино фактов из действительной жизни. Факт этот занесен в мусульманские книги и по словам Шамиля заключается в следующем.
Однажды Пророк выехал верхом на своей кобылице за город, с целью найти в окрестностях его уединенное место, где бы можно было без помехи предаться размышлениям и самосозерцанию. Проезжая садами, он встретил многочисленное общество, которое, расположившись на траве, весело беседовало, сопровождая это занятие обильными возлияниями. (В то время вино еще не было запрещено). Поравнявшись с пирующими, Пророк благословил их, и пожелав мирного веселия, поехал дальше. Через несколько часов, возвращаясь домой, доехав до того места, где оставил веселившихся людей, увидел их всех лежащих мертвыми. Пир перешел в ссору, и пирующие перебили друг друга.
Видя это, Пророк начал молиться Богу и просить позволения запретить вино, которое приносит так много зла. Тогда предстал пред ним ангел Джабраил (Гавриил), возвестивший ему, что Бог повелевает запретить употребление вина и что он сделал его свидетелем этой кровавой картины нарочно для того, чтобы еще рельефнее выставить правоверным тот вред, который заключается в вине.
Но из всех правоверных, живших прежде и живущих теперь, конечно Шамиль глубже чем кто-нибудь сознает непреложность этой истины. При своей незлобивости и христианском, если так можно выразиться, желании всем людям добра, он питает сильное отвращение к тем, которые неумеренно пьют вино, по справедливости считая их врагами общества, способными причинить рано или поздно большое зло.
6-го июля. В происшедшем сегодня разговоре, мне пришлось спросить Шамиля: отчего он бездействовал во время Турецкой войны, когда за откомандированием значительной части войск с Левого Крыла Кавказской линии в Азиатскую Турцию, он по справедливости мог надеяться на успех, если бы принял положение наступательное.
Шамиль отвечал, что напротив, в начале кампании, он действовал весьма энергически, и при том в таких условиях, что его даже можно назвать одним из прямых участников минувшей войны, так как, вследствие предварительного соглашения с Турецкими Пашами, он действовал так, чтобы соединиться с союзными войсками и действовать впоследствии совокупно против наших войск на Кавказе.
Затем, он рассказал мне подробности своих сношений с союзниками.
При самом начале войны, он получил предложение приготовиться к встрече союзных войск и к соединению с ними в Имерети. Изъявив свое согласие, Шамиль тотчас же принял меры к осуществлению этого плана. Собрав всех способных носить оружие, и оставив из них необходимое число людей для защиты края, с остальными войсками в числе 12,000 чел. (7,000 конницы и 5,000 пехоты) двинулся он весною 1854 года в Джаро-Белоканский округ.
Делая распоряжение, лишавшее страну большей части ее защитников и облегчавшее успех нападения на нее Русских, Шамиль именно принимал в соображение откомандирование наших войск в Азиатскую Турцию, что, по его мнению, лишало в свою очередь и нас возможности предпринимать наступательные действия в больших размерах.
Говоря о последующих своих действиях на Лезгинской Кордонной Линии, Шамиль упомянул о сражении при Чирахе, в котором, по его словам, Русские потерпели большой урон. После этого, он предложил идти на Тифлис; но свободнее в этом случае действовать, – послал предварительно известие о своем намерении в Карс и к Паше, начальствовавшему войсками в Абхазии , и в ожидании ответа отрядил старшего своего сына со всею конницей и с небольшим числом пеших охотников в Кахетию (последствием чего было взятие в плен Грузинских княгинь), а сам расположился с остальными войсками возле какого-то нашего укрепления, которое оставлено было нами еще прежде и название которого он позабыл.
В скором времени он получил ответ, содержание которого было для него крайне оскорбительно. Вместо признательности за изъявленную им готовность содействовать намерениям союзников и за быстроту в исполнении данного им обещания, ему делали упрек и даже выговор как простому подчиненному лицу за его действия, которые, по соображению союзных генералов, до времени не должны были иметь наступательного характера.
Затаив в душе злобу и даже не удостоив своих союзников ответом, Шамиль дал себе слово не только не содействовать им в каком бы то не было отношении, но оставаться спокойным зрителем и тогда, если бы союзные войска появились в самом сердце Дагестана. Снявшись немедленно со своей позиции, к чему побуждал его также внезапно выпавший в горах снег, грозивший сделать путь отступления непроходимым, Шамиль возвратился в Ведень, распуская дорогою свои войска по домам, и послав сказать Гази-Магомету, чтобы тоже шел из набега домой, а не в Джаро-Белокань.
В последующее затем время мы видели, что и в самом деле действия Шамиля в продолжение остального времени Турецкой кампании, были как-то особенно вялы, совсем не такие, какими бы они могли быть; и вообще в них было заметно отсутствие энергии, которую тогдашние наши обстоятельства на Левом Крыле весьма способны были вызвать в противнике и менее даровитом, нежели Шамиль.
Сношения его с Турками были письменные. Шамиль вел переписку с тремя пашами: с Решидом, Ахметом и Селимом, тем самым, который был у нас в плену.
Письма доставлялись Меккскими богомольцами и подданными Даниэль-Султана, которые зашивали их в одежду, обувь и даже запаивали в медные кувшинчики, всегда сопровождающие мусульманина в путешествиях и употребляемые для омовений. В этих кувшинчиках приделывалось фальшивое дно, которое и закрывало собою письма.
Корреспонденция производилась через Елису, в Карс и Абхазию, а также, при посредстве Магомет-Амина, прямо в Константинополь.
В заключение, Шамиль снова указал на «невероятность» Турков, в которой вышеозначенные сношения удостоверили его окончательно, усилив вместе с тем и нелюбовь, которую он постоянно к ним питал и в прежнее время.
9-го июля. Сегодня Шамиль объявил мне, что с этого числа у них начинается новый год, что в этот же день родился он сам и что сегодня ему исполнилось шестьдесят пять лет. Затем, он рассказал виденный им в эту ночь сон, который, по его мнению, должен иметь большое значение.
Он видел фельдмаршала кн. Барятинского с озабоченным лицом и с непокрытою головою. Это последнее обстоятельство означает по приметам горцев большие хлопоты и вообще неудовольствие для той особы, которая в сонном видении представилась с открытою головою.
Окончив свой рассказ, Шамиль впал в задумчивость; но через несколько минут он опомнился и тотчас же потребовал карту Чечни и Дагестана.
Когда желание его было исполнено, он прежде всего просил меня показать течение р. Хулхулау, и затем, знакомившись с картою, повел очень длинную речь, сущность которой заключается в следующем.
Немирная Чечня, как Большая так и Малая, всегда играли роль житницы в отношении немирного Дагестана. Для караванов было две дороги: те, которые, выходя из северной части Дагестана, вели через Салатау и Ичкерию в Ведень. Но затруднения, представляемые на этом пути природою, побуждали людей, менее способных к риску, избегать этой дороги, и ею пользовались только записные любители прямых сообщений, да и то в одно лишь летнее время; зимою же и в распутницу Ичкерия и Салатау становятся окончательно непроходимыми. Тогда, караваны шли по той дороге, по которой обыкновенно ходили караваны южного Дагестана. Крайний пункт, откуда она начиналась, был аул Анди. Отсюда караваны переваливались через Черный хребет и шли в Ведень долиною реки Хулхулау. На всем этом пространстве дорога была хорошая, за исключением лесистой местности возле аула Хорочай . ВпрочемЮ встречаемые здесь затруднения не столько происходили от природных условий, сколько со стороны жителей Хорочая, постоянно грабивших те караваны, которые не в состоянии были им сопротивляться. По словам Шамиля, все Хорочаевцы, от первого до последнего, неисправимые разбойники, которых даже общественное мнение заклеймило, назвав их селение: «Харакчи» . На этих людей не действовали ни угрозы, ни близкое соседство с резиденциею Имама, ни денежные взыскания и заключения в яму, ни даже смертная казнь, лишавшая деревню многих ее обитателей. Наконец, наскучив беспристрастными жалобами на разбои и убедившись, что никакая строгость не прекратит их до тех пор, пока Хорочай будет обитаем своим разбойничьим населением, -Шамиль решился принять последнюю меру, которая и в самом деле оказалась действительною: он выселил Хорочайских жителей в разные места Дагестана, – и с тех пор разбои совсем прекратились. Но с устранением этого зла, возникло другое: на всем пространстве от Черного Хребта до Веденя не было ни одного жилого места, необходимого путешественникам для отдыха. Хорочай представлял в этом отношении много удобств, вследствие чего все Дагестанские общества обратились к Шамилю с просьбою о заселении этого пункта вновь. Шамиль дал разрешение, и Хорочай опять заселился именно теми же обывателями, которые жили в нем и прежде, только с прибавлением нескольких других негодяев, приведенных ими с собою из чужбин на старое пепелище. Так как это случилось незадолго до падения Гуниба, то возобновившиеся жалобы на грабежи еще не успели истощить терпения Шамиля и побудить его к принятию прежней меры, а потому те же разбойники населяют Хорочай и теперь.
Ни мало не сомневаясь, что в настоящее время жители Хорочая будут продолжать разбойничать еще в больших против прежнего размерах, Шамиль не придает, однако, обстоятельству этому большого значения, во-первых, по малочисленности населения, воззрений которого страна не разделяет; во-вторых, потому, что как бы не был велик в этой местности беспорядок, он не может иметь характера серьезного, способного внушить предположение о восстании в целом крае или в значительной его части; а будет выражать присутствие обыкновенной разбойничьей шайки, которую легко сокрушить одним ударом, а для устранения подобных попыток на будущее время, стоит только наказать примерно жителей Хорочая, и потом выселить их поодиночке в разные места Чечни и Дагестана.
Выразив убеждение в крайней необходимости этой последней меры, Шамиль говорит, что не одни только окрестности Хорочая служили и будут служить театром грабежей и разбоев; все пространство от дер. Буртуная в Салатау до Алистанджи в Большой Чечне долго еще будет притоном всех бобылей и негодяев Дагестана и Чечни, которые, составляя из себя шайки, иногда значительные по численности, – не один еще раз потребуют внимания Русских начальников и действий Русских войск. В устранение соблазна, представляемого лесистою местностью этого района, Шамиль считает весьма полезным сделать в нем большие просеки, и преимущественно в так называемых «Воровских балках». Это, по его мнению, необходимо для всех вообще закрытых мест. С принятием этой меры, беспорядки, производимые время от времени отдельными шайками, имеющими своею специальностью разбои, – не будут, между прочим, служить поводом к обвинению в неприязненности к Русским целых населений этой местности: население искренно желают спокойствия, но в среде каждого племени и каждого общества, всегда есть несколько горячих голов, преимущественно из молодежи, готовых к восстанию всякую минуту, особенно теперь, когда военный гром еще явственно отдается в их ушах. Слушая сказания о делах давно минувших дней, и припоминая собственные недавние подвиги, молодые люди будут воспламеняться и требовать или по меньшей мере «желать» не то, чтобы «прежнего», но просто «другого» порядка вещей. Приписывая это ни чему иному, как особенной живности характера горцев, которая сгладится исчезновением старого поколения, – Шамиль не придает важности и проявлениям этой живности, на том основании, что молодежь всегда будет останавливаема в своих порывах людьми опытными и благонамеренными, которые хорошо понимают неуместность всякого движения, потому, что уже достаточно убедились в безопасности сопротивления Русским и в невыгодах только что прекратившегося деспотизма, к которому, по словам Шамиля, он был вынужден силою обстоятельств и особенностью народного характера; в благодетельных результатах Русского владычества, они давно удостоверились через сравнение условий своего быта с бытом покорных туземцев; и наконец, вообще сознают необходимость для страны отдохнуть от долговременной борьбы и сопряженных с нею страданий. Таких благоразумных людей, по словам Шамиля, в покоренном крае весьма много. Беспокойная молодежь постоянно будет встречать в них сильную оппозицию. Тем не менее, легко может случиться, что неостывшая еще страсть к приключениям, если не увлечет за собою более благоразумных, то возьмет над ними перевес. Прямым последствием этого будут волнения, хотя отнюдь не повсеместные, но вполне способные возбудить в Русских начальствах опасения, которые, однако, по мнению Шамиля, будут справедливы только до некоторой степени, именно относительно внешнего вида таких восстаний, сущность же их не будет заключать в себе действительной важности до тех пор, пока из среды горцев не явится предводитель, вполне способный не только руководить столь трудным предприятием, но и заставить горцев (а это главное) подчиниться своей воле и беспрекословно исполнить все свои распоряжения, без чего, по убеждению Шамиля, нет возможности привести горцев к какому бы то не было общему делу, а тем менее к такому сложному, как то, о котором идет речь и успех которого навсегда убит прежними событиями. Сами горцы, не имея такого предводителя, ни за что не начнут движения: они должны прежде выбрать его. Но они не найдут нужного человека: глупого они не выберут, а умный наверное сам откажется от предлагаемой ему чести, памятуя то состояние невольничества, в котором находился Шамиль, и те невыносимые мучения, которые неизбежно выпадают на долю главного предводителя горцев, независимо уверенности в дурном исходе подобного дела.
Сколько знает Шамиль, во всем покоренном крае только один Кибит-Магома мог бы управлять этим делом, как человек вполне способный, и к тому же обладающий большим запасом честолюбия. Но и он по старости лет и вследствие физических немощей едва ли возьмется за него; да и Правительство наше, вероятно, следит за ним, чтобы не допустить с его стороны малейшего вмешательства в затеи горцев.
Таким образом, хотя волнения в покоренном крае возможны, а в первое время даже неизбежны, но проявление их в форме восстания никак нельзя ожидать; а все будет ограничиваться сходками без важных последствий, глухим говором и разбойничеством. В истине этого Шамиль убежден вполне.
Но если Божиим попущениям явится в покоренном крае человек, способный руководить нелепым стремлением буйных голов, то зло, которое от этого произойдет, – конечно, будет велико. Нет сомнения, что для прекращения его в самом начале будут приняты все должные меры. Для устранения же возможности повторения такой попытки в другой раз, Шамиль считает самым надежным средством смертную казнь «многих» зачинщиков, с таким притом условием, чтобы снятие с них головы были помещены в видных местах в тех селениях, которые преимущественно выкажут неприязненность к Русским, или к которым зачинщики принадлежали. Средство это вполне противоречит духу нашего правления; но, по убеждению Шамиля, оно необходимо для горцев, потому, что наказания могут на них действовать благодетельным образом тогда только, когда в неисправимости их последствий они удостоверяются собственными глазами.
В этом отношении, ссылку в Сибирь, Шамиль считает средством далеко недействительным: впоследствии, когда население страны вполне войдет во вкус мирной жизни и ее занятий, наказание это как нельзя лучше будет соответствовать своей цели. В настоящее же время, она окажется решительно вредною, как и всякая полумера в делах, требующих энергии. Шамиль говорил, что он и сам охотно бы употреблял ссылку для многих их тех преступников, которые были преданы им смертной казни, но во-первых, у него, как он выразился, «не было Сибири», а во-вторых, если бы и была, то он посылал бы в нее только тех вредных членов общества, которые обвинялись в преступлениях гражданских, для преступников же против военного закона этого исключения у него бы не было. Ссылка может быть применена к Русским, Немцам, для всякого другого народа, только не для горцев. Сибирь, хотя и далека, но неизвестно худо ли там, или хорошо, а некоторые из ссыльных, возвращенные на Кавказ из Сибири, из разных мест России, говорят даже, что там совсем не худо. Сам Шамиль лично убедился, что некоторые из ссыльных живут у нас лучше, чем жили у себя дома, на свободе. К тому же, родственники ссыльных преступников, часто люди вполне преданные Правительству, не преминут ходатайствовать у Кавказского Начальства о прощении их, или о сокращении срока ссылки, что вероятно и буде исполнено в уважении или в награду их собственных заслуг. Бывши Имамом, Шамиль сам неоднократно делал подобное послабление. Таким образом, наказание это постигнет преступника не в той мере, какой бы он подлежал по свойству преступления и для примера тем, которые близки к такому же преступлению. Ссылка дело поправимое, а все, что может быть исправлено, не страшит людей испорченных вообще: на горцев же тем менее окажет влияния. Вернее предположить, что подобного рода наказания гораздо скорее подвинут порочных или буйных горцев к восстанию, хотя бы ради возможности войти в новые условия жизни, испытать новые ощущения и вообще разнообразие, до которого горцы большие охотники.
Совсем иное действие произведет на них смертная казнь. Хотя и привыкли горцы к зрелищу смерти, идя на встречу ее в сражениях, или встречая ее каждый день неожиданным образом в своих беспристрастных ссорах, где иногда один косой взгляд порождает смерть; но собственно казнь производит на них впечатление тяжелое; а вид отрубленной головы знакомого или незнакомого человека, воображение ожидания им последней минуты, не оставляющей уже никаких надежд, и мысленное применение этого состояния лично к себе, все это представляет единственное и самое верное средство для образумления горцев. Употребляя его, Шамиль не приказывал даже хоронить выставленных по деревне голов до тех пор, пока сами жители не обращались к нему с просьбою о предании казненных земле.
Сознавая всю жестокость этой меры, Шамиль снова повторил свое убеждение в действительности ее; причем, положительно сказал, что страх смертной казни и вид казненных преступников составляли тайну его могущества и причину безграничного влияния его на горцев.
Далее Шамиль высказал свой взгляд на те общества, которые он считал наиболее способными к восстанию, или от которых скорее всего можно ожидать этого. Он полагает, что племена Чечни и Дагестана в этом отношении все одинаковы: все они, по свойству своего характера и вследствие долговременной привычки к хищническому образу жизни, имеют наклонности разбойнические, проявления которых следует ожидать постоянно, если вышеозначенные меры не будут употребляемы до тех пор, пока горцы окончательно не свыкнутся с условиями мирной жизни и не отдадут своего оружия. Но особенною непокорностью властям и даже направлением чисто демократическим, а вместе с тем самою высокою храбростью, отличаются между всеми племенами Восточного Кавказа обитатели Гехиских лесов и вообще местности, принадлежащей к бассейну р. Гехи: если в какой-нибудь сотне есть хоть один Гехинец, то присутствие его как нельзя более заметно: сотня эта действует в сражении с такою энергиею и мужеством, какими не отличаются другие части войск, не имеющие в своих рядах Гехинцев. С этим народом Шамилю труднее всего было справиться: это происходило не от того, чтобы не хотели они признавать его власти, но единственно по склонности к независимости, или вернее сказать, к своеволию.
После Гехинцев, в мнении Шамиля дурно стоит вся Малая Чечня, Шубиты и в особенности аул Беной в Ичкерии. Леса, покрывающие эту местность, следует истребить все. Сами Ичкерцы по малочисленности своей совершенно неопасны; скорее опасна населяемая ими местность, которая, в случае восстания в соседних обществах, может быть занята мятежниками, как хороший стратегический оплот для войны оборонительной, причем население Ичкерии, вследствие именно своей малочисленности, неизбежно будет увлечено. Что же касается аула Беной, жители которого, как нам известно, всегда отличались преданностью к Шамилю и ненавистью к Русским, то по убеждению Шамиля, не столько опасно их недоброжелательство, сколько фанатическая ненависть к Русским Наибам их Байсунгура по прозванию «Биргез» . Восстание этого аула, если только жив Байсунгур, неизбежно. В награду необыкновенной храбрости и преданности делу Газавата, Байсунгур получил от Шамиля две медали. Когда Гуниб пал, Байсунгур поклялся всенародно не снимать своих медалей и не прекращать войны с Русскими до тех пор, пока не слетит с него голова. Поэтому на преданность Беноевцов тогда только можно будет положиться, когда не будет между ними Байсунгура. Но этого, кажется, иначе нельзя достигнуть как с его смертью, потому что живым он едва ли отдастся в наши руки.
Андийцы более других отличаются наклонностью к мирной жизни, и по мнению Шамиля, менее чем кто-нибудь способны к восстанию.
Затем, большая часть Дагестанских племен, по склонности к торговле и к промышленности, а также по неимению в их стране лесов, особенных опасений возбуждать не могут, не взирая даже на то, что сравнительно они гораздо беднее Чеченцев.
В заключение всего, Шамиль снова повторил уверенность в неизбежности волнений в какой-либо части покоренного края в первое же время владычества Русских, а также и в том, что самое верное против этого средство есть неумолимая строгость военного закона.
Справедливость всего вышеизложенного, Шамиль основывает на собственной своей опытности и знании страны и характера племен, ее населяющих. Высказывая же свое мнение, он делает то, чего требует от него совесть и глубокая преданность к Августейшей Особе Государя Императора.
При этом, он не скрыл своего сожаления о том, что теперешние его слова совершенно противоречат его искреннему желанию горцам всякого добра, в возмездие за то зло, которое они ему сделали.
10-го июля. Сегодня Шамиль дополнил вчерашний разговор сведениями о свойствах наступившего года, как это предсказано «в книгах».
В книгах Шамиля предсказано, что если новый год придется на следующий день после джумы, то есть в субботу, – то следует ожидать от него очень много нехорошего, будет неурожай винограда, а местами неурожай и хлеба, будут война и болезни, в особенности эпидемические, и наконец, будет саранча.
Первый день нынешнего мусульманского нового года пришелся именно в субботу; стало быть предсказание относится прямо к нему. Последующее время докажет справедливость его. По словам же Шамиля, ему неоднократно случалось удостоверяться в печальной истине этого предсказания. Относительно же того, распространяется ли оно на все части света и на все климаты или касается одного только Востока – в книгах не обозначено.
12-го июля. В последнее время Шамиль очень часто жалуется на боль в ногах, которая вместе с незначительным в них отеком, по заключению медика, происходит от сидячей жизни и отсутствия моциона. Сегодня страдания эти усилились в особенности; так, что встретилась необходимость приставить к ногам пиявки.
По этому случаю Шамиль рассказал мне о способе употребления их в немирном крае.
При встретившейся надобности, наливают в какую-нибудь посуду воды и напускают в нее пиявок, без счету, сколько можно больше. Потом опускают в воду руку, ногу, или другую часть тела, которая требует облегчения, и держат ее до тех пор, пока впившиеся в нее пиявки, сколько бы их не было, не отвалятся сами собою.
Необходимая при этом посуда употребляется сообразно размеру больного члена: таким образом пиявки напускаются в ведро, в ломань, в корыто, или в таз.
При головных болях пиявки не употребляются: вместо них открывают кровь из лба. Этот последний обычай существует и у мирных туземцев. В болях живота, открывают кровь из рук или из ног. В других случаях пускают ее из языка.
17-го июля. Магомет-Шеффи, имеющий уже некоторое понятие о нашей религии, обратился сегодня ко мне с вопросом, что такое святые, которых мы почитаем и просим быть нашими заступниками в деле спасения души?
Исполняя его желание, я между прочим упомянул и о нетленных мощах некоторых угодников, почивающих в разных местах России.
Получив объяснение, что такое мощи, – Магомет-Шеффи объявил, что у них в Дагестане, именно в Ахульго, до сих пор сохраняется тело одного человека, которое в продолжение более 20-ти лет со времени его смерти не подвергалось ни малейшей порче. При этом он рассказал следующее.
В числе защитников Ахульго (в 1839 году), находился один почетный старик по имени Хаджи-Али-Аскар Даргинский. Он был известен во всем Дагестане своею примерною жизнью, необыкновенною набожностью и самым строгим исполнением религиозных обязанностей. Достоинства эти приобрели еме общее уважение, которым он пользуется и в настоящее время (он еще жив и проживает в Кубе). Роль, избранная им для себя в священной войне, не имела воинственного характера: все его участие в ней ограничивалось погребением павших мусульман, чтением за упокой их молитв и вообще соблюдением всех требуемых в этих случаях религиею обрядов.
Усердно предаваясь своим занятиям, Хаджи-Али-Аскар ежедневно обходил все окрестности Ахульго, где только происходили схватки, отыскивал убитых и отдавал им последний долг. Поиски эти завели его однажды к тому месту крутого и обрывистого берега Койсу, где есть небольшая пещера, доходившая к самому обрыву. Здесь увидел он убитого горца, лежавшего таким образом, что одна часть его тела засыпана была землею, а другая была открыта. Покойник оказался незнакомым Али-Аскару, он был без шапки, в белом халате. Одна рука его была закинута за голову, которая на ней и покоилась. Лицо его казалось серьезным и многозначительным. Это обстоятельство внушило Али-Аскару желание узнать имя убитого; и он, оставив труп точно в таком виде, в каком нашел, – отправился в свой лагерь, где объявив о своей находке Шамилю и другим предводителям горцев, – повел к пещере тех, которых рассказ его более заинтересовал.
Покойник был признан за Хусейна-Али, жителя аула Ората в Гидатле. Он был известен святостью своей жизни и беззаветною храбростью.
С общего совета, тело Хусейна не было предано земле, а оставлено в прежнем положении в пещере и в последствии Али-Аскар загородил вход в нее дверью.
После взятия Ахульго, окрестные жители, приходя в разное время к пещере, находили труп Хусейна постоянно в одинаковом положении без малейших признаков тления. В таком точно виде находил его и Али-Аскар, тоже неоднократно посещавший пещеру. Наконец Магомет-Шеффи, ездивший туда три или четыре ода назад, вместе с братом своим Джемаль-Эддином, в сопровождении того же Али-Аскара, видели Хусейна тоже вполне сохранившимся: лицо его имело точно такое же выражение, как у живого человека, и когда, ощупывая его, давили слегка пальцами, – на нем появлялся самый яркий румянец. Борода тоже оказалась не только совершенно целою, но даже, не взирая на очень значительные усилия посетителей, они не могли из нее вырвать ни одного волоса. Равным образом и вся одежда Хусейна оказалась вполне целою. Грунт земли, га которой так хорошо сохранился труп, – не известковый, а обыкновенный песчаный с примесью чернозема.
По всем этим причинам, прах Хусейна сделался предметом особенного уважения окрестных жителей и известность его распространилась даже в земле более далекие. Самого же Хусейна считают вследствие этого человеком, угодившим Богу.
Все вышеизложенное Шамиль подтвердил вполне, заметив только, что сам он лично не видел «мощей Хусейна».
23-го июля. Вчера, прогуливаясь по городским улицам, Магомет-Шеффи встретил роту здешнего гарнизонного батальона, выступавшею из города в походной форме. Узнав, что рота идет в одну из деревень Медынского уезда, на экзекуцию, Магомет-Шеффи, возвратившись домой, просил меня объяснить ему: что такое экзекуция?
Выслушав мое объяснение, сын Шамиля сказал, что и у них в горах употреблялась экзекуция; но что подробностей этого дела он хорошенько не знает, а потому не может и объяснить, в чем они состояли.
Сегодня объяснил мне это Шамиль. Экзекуции начались в немирном крае с тою же целью, с которою назначаются они у нас. Сущность и подробности их тоже такие, но с тою разницею, что там мера эта употреблялась в отношении не целого населения какой-нибудь деревни, а только некоторой его части, нередко даже в отношении немногих отдельных лиц. Ослушание же или непокорность всей деревни или большинства населения вызывали меры иные: смертную казнь «многих» зачинщиков, выселение по разным обществам и проч.
Экзекуции назначались только в Чечне; Дагестанские племена этого не требовали: находясь под властью Шамиля, они всегда были покорны постановленным от него начальством и все свои обязанности, как лежавшие на (целых) обществах, так и на частных лицах, выполняли исправно. В Чечне происходило совершенно противное: по свойственному Чеченцам духу своеволии, они переходили к нам иногда целыми обществами, не потому, чтобы под Русскими управлением надеялись найти лучший порядок вещей, – но единственно потому, что им давали не того Наиба, которого они сами хотели, а того, который избирался Шамилем, при чем требования их по большей части не имели ни малейшего основания, и походили более на капризы, так как часто случалось, что они совсем и не знали того Наиба, который к ним предназначался.
Это, как сказано, случалось довольно редко. Частных же, менее значительных, случаев неповиновения Чеченцев властям встречалось так много, что они составляют из себя особенность, которую необходимо иметь в виду, какое бы управление в этом крае не было. Отказ идти на войну, отказ в уплате податей, ослушания во всех других видах, беспрестанно вызывали меры для обращения своевольных Чеченцев к покорности. Меры эти ограничивались экзекуциею, которую, в подобных случаях, Шамиль считает самым действительным средством. Экзекуция, можно сказать, существовала в Чечне постоянно, почти не было той деревни, которая не видела бы у себя экзекуции, хотя один раз. Экзекуционными войсками всегда были Тавлинцы (Дагестанцы), они располагались в домах непослушных обывателей, как в своих собственных, и действительно очень скоро обращали их к повиновению без всякого кровопролития. В этих случаях, населения деревень смотрели на стеснение своих сограждан довольно равнодушно; по крайней мере не было примера, чтобы экзекуции возбуждали общее неудовольствие или восстание.
Действие экзекуции прекращалось и Тавлинцы выводились из деревни тотчас, как только виновные представляли доказательство покорности.
В прежнее время экзекуция в немирном крае была неизвестна: она введена Гази-Магометом. В случаях надобности, она употреблялась большею частью без ведома Шамиля по распоряжению самих Наибов.
25-го июля. Все о чем идут в нашем народе толки доходит до Шамиля через сосланных в Калугу горцев, из которых, один, по имени Салех (он же Абдулла), доставляет ему сведения, часто весьма нелепые. Рассказы свои Салех подкрепляет собственными комментариями, и в тех случаях, когда известия его касались самого Шамиля, – они производили в нем иногда некоторую тревогу, так что мне приходилось его успокаивать; чего впрочем я всегда достигал легко и с большим успехом, так как факты, которые Шамиль видит собственными глазами, вполне способны опровергнуть самую правдоподобную ложь.
В числе доставленных в последнее время Салехом сведений, – был слух о войне России с Турциею. По этому случаю Шамиль вчера спросил меня: правда ли, что она скоро начнется? Я отвечал, что не знаю и что известия об этом и в газетах не читал и из других источников не имею. Тогда он спроси: а правда ли, что мусульманские подданные Султана режут христиан в разных местах? На это я отвечал утвердительно, упомянув так же и об участии в Сибирских делах Абдель-Кадера.
Побранив Турок вообще, а Султана в особенности, что впрочем он делает при всяком удобном случае, Шамиль отозвался с большою похвалою о действиях Абдель-Кадера. Он сказал, что Абдель-Кадер поступил как честный человек и как настоящий мусульманин, потому что и Коран предписывает оказывать защиту угнетенным и не обижать без надобности людей, хотя бы они были иноверцы; что так, как поступил Абдер-Кадер, – поступил бы и он, сам Шамиль; что без сомнения христианские государи и их подданные христиане питают к Абдель-Кадеру большое чувство благодарности, но что он Шамиль питает это чувство в большей степени, чем кто-нибудь, потому что действиями своими Абдель-Кадер представил всему свету доказательство того, какое хорошее существо мусульманин, если он только честный человек.
В заключение он выразил желание послать Абдель-Кадеру благодарственный адрес.
После этого, Шамиль спросил: есть ли между избиенными христианами Русские подданные? Я отвечал, что наверное не знаю; но так как христиан умерщвлено много, – то очень может быть, что между ними и Русские подданные.
Шамиль задумался. Заметно было, что он соображал что-то. Скоро он опомнился и начал говорить о самом себе в том же роде, как говорил и прежде. Сущность его речи заключалась в том, что хотя очень может быть, что войны не будет, но может также случится, что она и откроется, что в этом последнем случае не пребывание свое в России он будет считать большим для себя благополучием, так как этим устранится всякое сомнение о каком-либо участии с его стороны в действиях мусульман, и что, наконец такого рода сомнение предполагало бы в нем собою черную неблагодарность за оказанные ему великие милости и попечения, и было бы для него самым прискорбным фактом, какого он не испытывал во всю жизнь, потому что к подобному поступку он совсем неспособен.
Я заметил, что чего-нибудь подобного ему нечего опасаться потому, что Правительство наше вполне уверено в искренности чувств его к Государю Императору, и в признательности его за оказанные ему милости.
На это Шамиль отвечал, что злых людей на свете много. Потом, как бы заметив на моем лице недоумение относительно того – к чему это он ведет свою речь, – Шамиль продолжал ее в таком же роде, что он, испытав уже беспредельное благодушие Государя Императора совершенно уверен в том, что и дальнейшие намерения нашего Правительства в отношении его будут клониться к дальнейшему его благополучию. Но каковы бы эти намерения не были, – он со своей стороны желает одного: чтобы не выслали его из России до тех пор, пока война с Турциею, если она будет, не прекратиться окончательно и пока не устроится окончательно весь Кавказ.
Не считая себя в праве говорить с ним об этом предмете сколько-нибудь положительным образом, – я отвечал ему общими местами, потом обратил разговор на другой предмет. Между тем, нельзя не заметить, что со времени отъезда Гази-Магомета, Шамиль заговаривает о себе в этом самом смысле чаще прежнего, и по-видимому без всякой побудительной причины, кроме разве какой-то склонности к опасениям, вообще неосновательным. Кажется он и сам замечает, что впадает в повторения, но при всем желании не может избежать их, повинуясь в этом случае постороннему влиянию, которого назвать я пока не умею.
26-го июля. Сегодня Шамиль получил от полк. Богуславского из заграницы письмо, в котором между прочим упоминается о рейнских винах. Шамиль пожелал узнать о них большие подробности. Исполняя его желание, я между прочим сказал, что рейнвейн назначается докторами для некоторых слабых больных и, что в этих случаях он производит очень хорошее действие. На это Шамиль заметил, что и в его ауле Гимры есть белый виноград, из которого выделывается вино, чрезвычайно полезное, как говорят, в некоторых болезнях. В каких же именно, он не знает и сам вина этого никогда не пробовал, а о целебном его свойстве слышал еще в то время, когда не было в Дагестане Имамской власти и когда вино было во всеобщем употреблении. Кроме этого винограда, в Гимрах есть другой – черный, сок которого до этого крепок, что человек пьянеет даже и тогда, если съест несколько кусков хлеба, обмоченных не в вино, а только в виноградный сок.
28-го июля. Сегодня посетил Шамиля попечителя С.-Петербурского учебного округа, т.с. Делянов.
В происходившем при этом разговоре т.с. Делянов упомянул, между прочим, о Сирийских делах и об Абдель-Кадере. Шамиль слушал г. Делянова с таким же живым интересом, с каким слушал рассказ этот несколько дней тому назад, и в заключение высказал тоже самое, что говорил и в то время, за исключением обстоятельства, касавшегося собственно до него.
Вообще, заметно, что Абдель-Кадер возбудил в Шамиле симпатию к себе, и что симпатия эта также искренна, как велика нелюбовь его к Султану, к Туркам и к тому народу, во главе которого он сам недавно стоял.
31-го июля. Шамиль уже не жалуется на боль в ногах; но вместо того он сильно скучает. Моральная болезнь эта по-видимому имеет на него большое влияние потому, что в последнее время он до такой степени изменился наружно, – что его узнать нельзя, он очень похудел, осунулся; такое состояние духа происходит вследствие неполучения от Гази-Магомета никаких известий, а также и вследствие холеры, которой по-видимому он боится, опасаясь в этом случае за свою семью. О существовании в Калуге холеры, я счел своею обязанностью предупредить его, как для принятия некоторых гигиенических мер, так и для того, чтобы хоть сколько-нибудь уменьшить непомерное употребление женщинами его дома всякой зелени и незрелых фруктов.
Но кроме этих причин, влияние которых по возможности мною устраняется, есть еще одна, составляющая в своем роде большое зло, о чем неоднократно упоминалось в предыдущих дневниках; но результаты его и все последствия так разнообразны в настоящее время, – что непростительно было бы оставить этот предмет в стороне, несмотря даже на то, что он представляет собою не что иное, как некоторые подробности домашней жизни бывшего предводителя горцев и одну из его семейных тайн. Я решаюсь снова говорить об том, как потому, что положение одного из действующих лиц этой драмы требует серьезного внимания; так и на основании убеждения, что и эта тайна и эти подробности действительно имеют самую тесную связь с историею последних дней существования Имамата и служат достаточным подтверждением того, что было изложено об этом прежде.
Это зло есть непостижимое влияние Зейдат и Абдуррахмана, которое по справедливости следует назвать тлетворным во всех отношениях. Нельзя сказать, чтобы влияние это получило теперь большие размеры против того, каким оно было в Дагестане: перемены в этом случае нет, оно одинаково, но разница заключается в том, что предметы, на которые устремлено это влияние, в настоящее время уже не те, которые были прежде. По словам Магомета-Шеффи, (который теперь не что иное, как повторение показаний Хаджио и отчасти Гази-Магомета), в прежнее время Зейдат разоряла край и вооружала против Шамиля население всякого рода поборами, взимая их через Наибов, и при том не только без ведома мужа, но нередко побуждая и его самого на такие меры, вреда которых он по совершенной неопытности совсем и не подозревал. Теперь, внимание детей Джемаль-Эддина устремлено на скопление возможно большого количества денег, которые полностью находятся в их безотчетном распоряжении.
Говоря обо всем этом, Магомет-Шеффи назвал вещи настоящими их именами. Причина же, побудившая его к столь полно откровенности без всякого настояния с моей стороны, – заключается в притеснениях, которые в последнее время опять возобновились и теперь обратившись в совершенное гонение, делают положение его безвыходным. Удерживаемый мною в порывах, которые по собственному его сознанию способны вызвать с его стороны поступок непростительный, бедный молодой человек ходит как отчужденный и в бессильной досаде по временам даже плачет. По его словам, брат и сестра беспрестанно вооружают против него Шамиля каждодневными доносами о его поведение, которое по их мнению во всех отношениях противно не только присущему дому Шамиля учению мюридизма, но и основным началом их религии. Склонность же его к общественной жизни и нелюбовь к обычаям, существующим в отцовском доме, доставляют Зейдат и Абдуррахману неисчерпаемый источник для доносов; каждый выезд его из дома для прогулки представляется ими Шамилю в самом черном виде.
Напуганный отцовскими выговорами, Магомет-Шеффи решился не выходить из дома никуда, и вот уже больше недели как он не является и ко мне, предупредив меня о своем положении.
По его словам, даже и в Дарго не было внушаемо Шамилю такой нетерпимости и не говорилось так много дурного о христианах и о Русских, как делается это теперь. Слушая речи родственников, о вреде и неприличии сношений такого лица как он с Русскими, которым не следует ни в чем доверять, Шамиль каждый раз бранит их за это и указывает на все, чем они окружены, и что так хорошо опровергает всякое их слово. При всем том, теперешнее особенное пристрастие его к затворничеству, Магомет-Шеффи приписывает единственно влиянию Зейдат и Абдуррахмана.
Затем, говоря о причинах, которые побуждают этих лиц вооружать главу семейства собственно против него, Магомет-Шеффи прямо указывает на желание их устранить этим возможность всякого контроля в употреблении денег: лишая его расположения отца, они воздвигают преграду между ними, и таким образом освобождают себя от единственного свидетеля их финансовых замыслов. Сам же Шамиль ничего этого не знает, потому, что Магомет-Шеффи до сих пор не решался объяснить ему дела, считая это жалобою или своего рода доносом, и только третьего дня, вследствие новой ссоры с Абдуррахманом, находя положение свое невыносимым, он предъявил Шамилю через Шуаннет требование отправить его из Калуги куда бы то не было. На это вчера последовала резолюция ожидать решительного ответа до возвращения брата.
Жалобы Магомет-Шеффи на испытываемые им невзгоды и рассказы его относительно результатов влияния, которому подчиняется Шамиль, очень разнообразны: они касаются и домашней их жизни, и политических его действий в прежнее время. Сообщая мне все вышеизложенное, Магомет-Шеффи объяснил, что обращается он ко мне, сколько на основании личного его доверия, столько же и согласно желания брата, который при отъезде на Кавказ предложил ему обращаться в подобных случаях ко мне. В заключение, он просил у меня совета относительно того, что теперь ему делать, причем предупредил, что в этом случае я должен смотреть на него, не как на горца, а как на человека, искренно желающего отрешиться от условий прежнего быта и «нежелающего быть мужиком».
Не видя возможности уклониться от этого вмешательства, я согласился дать требуемый совет, но с условием исполнить его в точности. Затем, я моему собеседнику посоветовал исполнить желание его отца, дожидаться возвращения Гази-Магомета, а до тех пор смотреть равнодушно на всякие притеснения, хотя бы они были невыносимые прежних.
Со своей стороны, я замечаю только то, что со времени поездки нашей на фабрику Говарда, Шамиьл начал без всякой видимой причины вести такую затворническую жизнь, какой не вел и во время поста, и которая может служить верным ручательством того, что в скором времени он опять будет жаловаться на боли и на опухоль в ногах. Благодаря, по уверению Магомет-Шеффи, стараниям Абдуррахмана и Зейдат, он уже около двух месяцев почти не выходит из своих комнат т только приходит иногда ко мне на чай, или на обед. В эти посещения нельзя не заметить, что в душе он питает большую склонность к нашей общественной жизни, и что охотно бы подчинялся ее условиям хоть изредка, если бы не было подле него живого напоминания о том, сколько противны религии частые сношения с неверными. Заметно также и то, что кроме удовольствия, которое доставляют Шамилю эти посещения, они благоприятно действуют на него и в других отношениях: даже лицо его кажется в это время как то здоровее обыкновенного, что впрочем происходит по всей вероятности от того, что одушевление, возбуждаемое беседою и некоторым разнообразием, разгоняет н время апатию, в которой он постоянно находится.
Затем, влияние Зейдат и Абдуррахмана в моих глазах выражается в том, что заставляет Шамиля изменять свои желания и значение однажды сказанных слов. Таким образом, он уже оставил свое намерение отправить дочерей в Москву, и на днях изъявил желание выписать в Калугу для Софият «глазного доктора», а для Наджават того же г. Корженевского, о котором я передал ему все подробности, изложенные в предписании ген. Гр. Сиверса, за № 3322. В то время, Шамиль был очень доволен и назначением Москвы для пользования дочерей, и возможностью навещать их даже предостережением на счет г. Корженевского. Теперь же, о последнем он говорит следующим образом: хотя Петербургские врачи и имеют вероятно причины не доверять г. Корженевскому; но так как сами они не берутся вылечить его дочь, а г. Корженевский берется, причем очень может быть, что он не вылечит ее, а может случиться, что и вылечит; и что наконец, в первом случае, особенного вреда не будет, а последний сделает счастливыми и его дочь и его самого, – то по всем этим причинам он желает выписать г. Корженевского непременно и при том чем скорее, тем лучше; или же отправить для пользования в Москву одну только Наджават, так как мать Софият объявила, что она умрет без нее.
Принимая в соображение легкость, с которою в последнее время изменяются желания Шамиля, – я не считая себя в праве сделать какое-либо распоряжение относительно последнего обстоятельства, кроме занесения его в дневник, ибо очень может получиться, что через несколько времени Шамиль снова выразит желание отправить дочерей своих в Москву.
В заключение, нельзя не повторить убеждения, выраженного мною прежде, что скорейшее отправление Абдуррахмана на Кавказ – было бы весьма полезно во многих отношениях.
За август 1860 года.
2-го августа. Сегодня мне случилось спросить Шамиля: заставлял ли он когда-нибудь горцев действовать в сражениях стройными массами, и вообще пробовал ли совершать атаки и отступления правильным образом, а не в рассыпную; а также до какой степени способны горцы к регулярной службе, как в мирное, так и в военное время?
Вот ответ Шамиля:
Мысль завести у себя низам по образцу нашей пехоты родилась в его голове давно и он устроил его давно, но действия этой пехоты ему пришлось испытать главным образом в последних числах февраля 1851 года, когда она была на половину истреблена ген.-м. кн. Барятинским и, притом, почти одним только холодным оружием. С тех пор Шамиль оставил всякое помышление о низаме; да и этой попытке не мог простить ни себе, ни своим Наибам, из числа которых он разжаловал в то время пятерых. После этого, Шамиль отдал строгое приказание – всячески избегать действий против Русских сомкнутым строем, на том основании, что низамом можно действовать только в открытом поле, а горцы не могут долго стоять под огнем, особенно артиллерийским. К тому же, для него не было никакой необходимости выводить их в поле, когда все военные действия, за исключением немногих частных случаев, происходили в лесах и горах, где горцы всегда имели перед нами много преимуществ.
Что касается трудностей регулярной службы, особенно в течение продолжительного времени, а также относительно действия в сражениях правильным строем, – то Шамиль считает горцев положительно к тому неспособными.
5-го августа. Шамиль необыкновенно воздержан в пище; но кроме того, он совсем неприхотлив, и ест все, что ему подадут, никогда не жалуясь на блюдо, которое может быть ему не понравилось, и даже не спрашивая из чего приготовлено кушанье, остановившее его внимание своим вкусом.
На днях он сделал исключение для супа из куриных потрохов, который ему очень понравился, и он рассказал по этому случаю о том, как нерасчетливо поступают горцы, отказывая себе в таком вкусном блюде и пренебрегая продуктом, который доставил бы бедным людям возможность иметь сытную пищу без всяких издержек.
Затем он сообщил, что горцы никогда не употребляют в пищу внутренностей животных, известных у нас под именем «гусака», ни головы его, ни ног, считая это величайшем для себя стыдом. Тоже самое соблюдают они и в отношении птиц. Все поименованные части обыкновенно бросаются, как никуда негодные, собакам.
О таковой досадной брезгливости горцев, Шамиль изъявил большое сожаление. Но он не высказал большого сочувствия моему сожалению о том, что сам он и все горцы не употребляют в пищу такого вкусного мяса, как дичь; на это он отозвался, что мусульмане с охотою ели бы мясо диких птиц и животных, если бы можно было ловить их живыми, и потом резать, потому, что религия предписывает им употреблять в пищу мясо таких только животных, кровь которых спущена руками мусульманина не употребляли же горцы различных способов ловли дичи живою, собственно потому, что до сих пор им некогда было этим заниматься.
10-го августа. Несколько недель тому назад Шамиль объяснил мне причину, по которой он питает вражду к Даниэль-Султану. Сегодня он сообщил, почему Даниэль-Султан считает его своим врагом.
Когда Даниэль-Султан явился к Шамилю, то был принят им самым радушным образом, выражением чего служило между прочим богатые подарки, в числе которых были ружья, шашки и другие вещи, стоившие более тысячи р.с. каждая. Это, как известно, nec plus ultra благорасположение горцев.
Первоначально Даниэль-Султан поселился в ауле Карате, где впоследствии был Наибом старший сын Шамиля, познакомившийся в то время с его дочерью, теперешнею женою своею. Некоторое время Даниэль-Султан проживал в Карате как частный человек, но вскоре Шамиль назначил его Наибом в Ириб, а вслед за тем сделал Мудиром; причем, выразил свою к нему симпатию новыми подарками. Независимо почета, звание это обеспечивало Даниэль-Султана и материальным образом: содержание, которое получал он из нарочно определенных для него Шамилем источников, простиралось до 10-ти т.р.с. в год. Но он, по выражению Шамиля, этим не был доволен; и в скором времени после того, действиями своими успел возбудить негодование Шамиля, которое должно было еще более усилиться разнесшимся слухом о намерении его возвратиться к Русским. Однако, хотя слух этот и дошел до Шамиля, но он, не имея положительных доказательств о степени справедливости его, не считал себя в праве высказывать настоящие свои чувства; и если возбужденное подозрение подтверждалось чем-нибудь, то разве со стороны самого Даниэль-Султана, который, вместо того, чтобы принять меры к опровержению невыгодной для него молвы, начал выказывать слишком сильное желание заискивать расположение Шамиля различными услугами, совсем не касавшимися до его служебных обязанностей.
В числе таких попыток было предложение отдать в замужество дочерей Шамиля: старшую Нафиссат за самого Даниэль-Султана, а младшую Фатимат за его сына. Предложение это было отвергнуто, не взирая на старания учителя Шамиля Джемаль-Эддина, которого Даниэль-Султан выбрал сватом. Неудовольствие, которое Даниэль-Султан питал за упорство, выказанное Шамилем в деле женитьбы Гази-Магомета на Керемет; в то время много просьб и стараний было употреблено, чтобы вызвать согласие Шамиля на этот брак, и только беспредельная любовь его к Гази-Магомету заставила его породниться с человеком, возбуждавшим всякого рода опасения. Теперь же Даниэль-Султан смотрел на полученный им отказ как на явное недоброжелательство со стороны Шамиля, и желание уклониться от сближения с ним. Все эти обстоятельства усиливали природную подозрительность Даниэль-Султана, и представляли ему Шамиля как самого злого его недоброжелателя. Затаив на время чувство мести, он дал себе слово – при первом удобном случае удовлетворить одушевлявшее его желание мщения. Очень может быть, что не взирая на свойственную горцам способность скрывать до времени свои страсти, Даниэль-Султан заявил бы нерасположение своего к Шамилю каким-нибудь неосторожным действием или словом потому, что вскоре после того, как последнее предложение его было отвергнуто, неудовольствие на него Шамиля до того усилилось, что выразилось наконец явным образом. Даниэль-Султан лишился своего звания и содержания и уже шашка весьма близко носилась над головою Ирибского Наибы, но заступничество Гази-Магомета спасло его голову; а впоследствии, ему даже возвращено звание Мудира. Снисхождение это как будто усыпило ненависть Даниэль-Султана, который быть может и сам понимал основательность неприязненных против него действий Шамиля, так как се возлагавшиеся на него Шамилем поручения он выполнял отменно дурно; в этих случаях Шамиль постоянно получал известия только в таком роде, что Даниэль-Султан или разбит, или понес большие потери там, где следовало ожидать полного успеха, или наконец, просто ничего не делал, как это было между прочим у Ходжал-Махи, откуда он возвратился не сделав ни одного выстрела.
В непродолжительном времени после возвращения Даниэль-Султану звания Мудира, чувство мщения проснулось в нем с новою силою. Поводом к тому послужил новый отказ Шамиля на брак старшего его сына Джемаль-Эддина с младшею дочерью Даниэль-Султана , и в этом случае, ни страстная любовь сына, ни его просьбы, ни просьбы людей близких к Шамилю и уважаемых им, ни интриги самого Даниэль-Султана, все еще желавшего скрепить союз свой с повелителем страны более прочными узами, не поколебали решимости Шамиля: он отказал на отрез. Это окончательно восстановило против него Даниэль-Султана и с этих пор он приступил к делу мщения.
Вышеизложенные сведения Шамиль заключил следующею фразою:
— Я сделал для Даниэль-Султана все, что может сделать отец для сына, брат для брата. Я делал это со всею искренностью потому, что я искренно любил его; но он не был доволен мною, и я думаю потому, что это уже такой человек, на которого Сам Бог не угодит.
В заключение, Шамиль высказал общий взгляд свой на Даниэль-Султана следующими словами: «воин – плохой; советник – хороший; исполнитель – никуда негодный».
17-го августа. Вчера после обеда был у меня Шамиль и уже вечером, перед самыми сумерками, отправился домой, напившись предварительно чаю, который он всегда пьет очень горячим.
Белый демикотоновый халат, очень легкий бешмет, не подтянутый даже поясом, сорочка и исподнее белье, – вот все, что составляло костюм моего гостя. Между тем, от недавних дождей воздух был пропитан сыростью, которая усилилась от довольно резкого ветра и нового дождя, начавшегося в то время, как Шамиль выходил от меня. Все это весьма сильно подействовало на его желудок, который к тому же был разгорячен чаем, – и он в ту же ночь опасно занемог. Так по крайней мере объясняют причины его болезни медики. Впрочем, другой причины и не могло быть, потому, что относительно пищи, например, Шамиль чрезвычайно воздержен, а со времени появления в Калуге холеры, он даже изгнал из своего дома фрукты и всякую зелень.
Явившись по первому зову к больному, я нашел его лежащим в постели на полу, с лицом, до крайности изменившимся и с совершенно ослабевшим пульсом. Из слов его было ясно, что с ним приключилась холера. Поэтому, отправив за доктором экипаж, я немедленно приступил к поданию первоначальной помощи; и только в это время Шамиль догадался о роде своей болезни. В первую минуту заметно было, что он испугался, и это было действительно так, но было очевидно, что он испугался не за себя, а вследствие внезапно озарившей его мысли: что станется с его семейством, если он теперь умрет? Доказательством этого служат слова, обращенные к отсутствующему сыну: «о Гази-Магомет, зачем тебя нет теперь со мною»!
Вскоре почувствовав облегчение от действия Иноземцовских капель, металлических припарок и от растирания, употребленного против судорог, – Шамиль сделался несравненно покойнее и, во время последующих припадков, смотрел даже на наши хлопоты с некоторою иронией.
— Вы это очень хорошо делаете, говорил он, – и я много вам благодарен; но только, если Богу угодно, чтобы я не ел больше хлева, а – так ваши старания не помогут.
К вечеру Шамилю сделалось несколько лучше, и он, пользуясь данным ему разрешением говорит, – сказал мне несколько слов о действии холеры в немирном крае. Знания горских медиков всегда были бессильны против эпидемии: она свирепствовала в горах на полном просторе. Богатые употребляли в холере одни лишь потогонные средства, роль которых исполнял настой горячей воды на корицу и гвоздике. Генеральным же средством считалось утоление жажды; и горцы, страдая холерою, пили воду в таком большом количестве и так часто, что тут же умирали. Никто из горцев, заболевших холерою, не выздоравливал; к тому же, болезнь, эта считается в горах прилипчивою, и больные по большей части были предоставляемы судьбе и действию холодной воды, которую снабжали их в изобилии.
Только что кончил Шамиль этот рассказ, как ему объявили о приезде Гази-Магомета. Радость, которую он ощутил при этом известии, конечно тоже много способствовала счастливому исходу болезни. Свидание, его с сыном представило новое доказательство беспредельной его к нему привязанности. Глядя на удовольствие, отражавшееся на лице Шамиля, – я убедился, что теперь он уже не сердится на Гази-Магомета, как это было в продолжение последнего времени, и за удовольствие, которое доставлено ему неожиданным его приездом, – наверное простит ему долговременное неполучение от него известий. Шамиль сказал, что «теперь он не только простил Гази-Магомета, но прощает и всех своих врагов, и с полною искренностью забывает зло, которое они ему сделали».
Слова эти, произнесенные с некоторою тождественностью, а главное, в присутствии Гази-Магомета и других мужчин, имеют значение серьезное; а необыкновенно ласковый прием, который сделал Шамиль своей невестке, внушает большое доверие к искренности объявленного им всепрощения. Все это может служить ручательством за безопасность Керемет в доме ее тестя.
25-го августа. За несколько дней до болезни Шамиля, мне случилось говорить с Магомет-Шеффи о разных местностях немирного края, и о способности жителей его к труду, промышленности и торговли. Между прочим я узнал, что в этом селении Дагестана, а может быть и целого Кавказа, что жители Сугратля необыкновенно трудолюбивы, знают множество ремесел, которыми очень усердно занимаются и что, наконец, произведениями своими они ведут самую значительную в Дагестане торговлю, вследствие чего между ними есть много людей очень богатых и вообще нигде нет такого довольства и зажиточности как в Сугратле. Ко всему этому, жители его славятся своею храбростью и удивительною меткостью в стрельбе, что приобрело им уважение целого немирного края, и даже сам Шамиль, вследствие всего этого, оказывал им особенное свое расположение.
Из дальнейших расспросов оказалось, что между предметами промышленности жителей Сугрателя, особенного внимания заслуживает производство золотых и серебряных вещей, отличающихся необыкновенною чистотою и изяществом отделки; что к этому делу жители Сугратля питают большую склонность, вызвавшую большое соревнование, а соревнование, в свою очередь, привело некоторых к искусству выделывать фальшивую монету.
Исполняя мою просьбу, Магомет-Шеффи рассказал мне историю этого искусства с того времени, как оно сделалось известным Шамилю.
Между мюридами, составлявшими почетную его стражу, был Чохский уроженец, по имени Гипсуляу (Аипсуляу); его знали как хорошего серебряка, и он, проживая в Ведене, в свободное от службы время спокойно занимался своим мастерством. Но однажды, года три или четыре тому назад, начальник телохранителей довел до сведения Шамиля, что Гипсуляу занимается также и выделкою фальшивой монеты, причем представил и образчики его работы. Работа оказалась превосходную, так что с большим трудом можно было отличить настоящую монету от той, которая вышла из под искусных рук мюрида.
Понимая очень хорошо, что фальшивая монета составляет такой же точно вред для горцев, как и для Русских, Шамиль призвал необходимым преследовать эту новую отрасль промышленности с подобающей строгостью. Однако, имея в виду и то, что на первый раз невозможно будет заставить горцев смотреть на выделку Русской монеты как на преступление против законов их собственного отечества, – Шамиль ограничился на этот раз конфискациею и уничтожением найденных у Гипсуляу досок и других принадлежностей, строго приказал мастеру оставить свое мастерство и, лишив его звания мюрида, сослал его из Веденя в Чох, где он проживает и в настоящее время, по всей вероятности, занимаясь своим ремеслом по прежнему, так как и после ссылки он продолжал выделывать фальшивую монету уже в Чохе, за что Шамиль, получив об этом известие, приказал было отрубить ему голову; но потом помиловал вследствие ходатайств родственников преступника, между которыми были люди значительные.
Вскоре после того, Шамилю донесли, что выделка фальшивой монеты производится в Сугратле; и вслед за тем к нему стали являться горцы с жалобами на убытки, которые они претерпевают через появление в их крае фальшивой монеты. Распоряжение Шамиля по этому предмету было следующее: он отобрал у обиженных фальшивую монету и, уничтожив ее, возложил удовлетворение жалобщиков на тех людей, от которых они ее получили; что исполнялось и впоследствии. Вместе с тем, он приказал представить к себе все найденные у фальшивых монетчиков в Сугратле инструменты, с самих мастеров сделать взыскание, а на будущее время, объявить по всему краю, что каждый, замеченный в выделке фальшивой монеты, непременно подвергнется смертной казни, как ослушник повеления Имама.
Мера эта оказалась действительною. Шамиль уж больше не слыхал о производстве фальшивой монеты, но тем не менее обращение ее в народе шло своим чередом; и производители ее, сыскав для себя покров в корыстолюбии Наибов, – спокойно занимались своим делом, только уже не так гласно, как прежде.
Потом Магомет-Шеффи назвал мне другого серебряка, тоже Чохского жителя, по имени Даудиляу. С взятием в минувшем году Чоха, он получил чин прапорщика милиции, и Магомет-Шеффи видел его тогда же в Темир-Хан-Шуре и даже дал ему работу, а в нынешнем году видел его там же Гази-Магомет, для которого он тоже работал. Магомет-Шеффи отозвался о нем таким образом, что «он такой искусный мастер, что может делать и монету», но делал ли ее в самом деле, он не знает.
Кроме Гипсуляу, а может быть и Даудиляу, производством фальшивой монеты занимались еще многие, но кто именно Магомет-Шеффи не знает. Дело это, несмотря на строгость запрещения, было делом довольно обыкновенным в Дагестане (в Чечне этого не было).
Горцы чеканили только полуимпериалы и серебряные рубли. Первые выделывались из так называемой «зеленой» меди, и потом густо золотились; а последние просто из олова, тоже хорошо посеребряного.
Магомет-Шеффи передал мне еще несколько подробностей об этом же предмете; но неясность некоторых его рассказов и собственное его сознание, что он многого не помнит, и мое убеждение, что он многого совсем не знает, заставило меня искать случая спросить обо всем этом к самого Шамиля, а кстати проверить в тоже время и рассказ Магомета-Шеффи. Случай этот скоро представился, и я воспользовался им.
Шамиль подтвердил все, что было сказано его сыном с тою только разницею, что серебряной монеты по его словам горцы не чеканили, а чеканили одни только полуимпериалы; что случаев производства фальшивой монеты он знает два, именно – Гипсуляу и в Сугратле; и наконец, что после изданного им запрещения, случаи эти больше не повторялись, вероятно вследствие строгости определенного наказания. Вообще, из всех его слов нельзя не заметить, что не взирая на существование Тателей и Мухтасибов , им же самим учрежденных, он очень мало знал из того, что делалось внутри страны.
В заключение своей речи Шамиль указал на Гази-Магомета как на человека, который может сообщить об этом предмете сведения более подробные.
Вчера мне случилось говорить с Гази-Магометом.
Сведения его оказались не многим полнее и разнообразнее сведений Шамиля: он тоже подтвердил слова Магомет-Шеффи относительно Гипсуляу и Сугратля; но сказать при этом, что чеканились не полуимпериалы, а голландские червонцы и так называемые «арабчики». Когда я показал Гази-Магомету червонец, он подтвердил свои слова, сказав, что делали именно такую монету.
Возникший по этому предмету спор между ним, Магометом-Шеффи и Абдуррахманом (все они бывают у меня ежедневно), довольно ясно показал, что в горах обращались и оловянные рубли и медные полуимпериалы и таковые же червонцы и даже арабчики. Однако, се мои гости сошлись на том мнении, что фальшивая монета выделывалась не только В Чохе и Сугратле, но и в Куяде и в некоторых других местах (в каких именно они не знают); причем все единогласно признали, что Омар (сын воспитательницы детей Шамиля) может сообщить об этом деле самые верные и подробные сведения, так как он жил в Сугратле и с некоторыми из занимающихся этим ремеслом находился в хороших отношениях.
На этом основании, разговаривая сегодня с Омаром, я обратил свою речь на вышеизложенный предмет, не подавая однако вида на счет того, какое значение имеет у нас фальшивая монета и ее производители. Омар сообщил мне следующие сведения:
Фальшивая монета чеканится преимущественно в Сугратле, где этим промыслом занимаются почти все тамошние серебряники. Из других, занимающихся этим, Омар знает одного Гипсуляу в Чохе.
В Куяде монеты не делают; но в ней приготовляют все принадлежности, необходимые для производства этих работ.
В делании монеты, горцы ничего преступного не подозревают, а смотрят на это дело точно также, как и на всякое другое ремесло.
Благородные металлы составляют в фальшивой монете меньшую половину, а лигатура большую; и сверх того монету золотят и серебрят.
Серебряные рубли выделываются большею частью Екатерининского чекана: они считаются более легкими для подделки.
В последнее время, горцы уже привыкли к существованию фальшивой монеты, и даже выучились узнавать ее по звуку. Причем, распознав негодную, спокойно возвращали ее владельцу, точно также, как возвращается купцу товар, оказавшийся недоброкачественным.
Фальшивая монета сбывалась собственно в немирном крае только в самом небольшом количестве, и то весьма редко: неумолимость правосудия и легкость, с которою можно было найти виновных, – удерживала от соблазна. Главнейший сбыт фальшивой монеты был в мирных аулах, где она сбывалась за половину номинальной цены, а иногда и менее. Мирные горцы, в свою очередь, сбывали ее в Русских крепостях, и это был единственный способ выпуска ее в обращение.
Из всех мастеров Сугратля, особенною известностью пользовались, а может быть пользуются и теперь, следующие лицы:
Тальха – хороший часовщик и золотых дел мастер. Делает одну только золотую монету; но за то, по словам Омара, полуимпериалы его работы несравненно красивее и вернее настоящих.
Аби-Хассан. Выделывает золотую и серебряную монету, а также пистолеты и штуцерные пистоны.
Отец этого Аби-Хассана, по имени неизвестный, тоже делает золотую и серебряную монету.
Гази-Чали выделывает преимущественно мелкую серебряную монету от пятачка до четвертака включительно; полтинников не делает. Кроме того, работает превосходные штуцерные пистоны. Омар неоднократно ими пользовался.
Всех этих мастеров, а также Чохского Гипсуляу, который выделывает одну только золотую монету, – Омар знал лично и хвалил их добрый нрав и усердие к работе.
Этим пока оканчиваются сообщенные мне Омаром сведения.
Соображая их с подробностями, переданными мне Шамилем и его сыновьями, и судя по «усердию» упомянутых лиц к работе, – можно кажется прийти к тому заключению, что часть фальшивого золота, о котором было объявлено в приказах покойного фельдм. кн. Воронцова, как о приходящем к нам из Индии, – выделывалось Дагестанскими мастерами; что кроме лиц, поименованных выше, производством фальшивой монеты занимаются еще многие; и что означенные лица, знанием месторождения различных металлов, влиянием, которое они имеют до некоторой степени на своих сограждан и наконец этим самым усердием к работе, которое может быть направлено в противоположную сторону, – могут принести большую пользу при распространении в покоренном крае мануфактурной промышленности.
28-го августа. Сын воспитательницы детей Шамиля, Омар, в продолжение последних двух месяцев постоянно болеет, а в последнее время болезнь его обратилась в хроническую.
Домашний доктор Шамиля г. Кричевский оказывал ему всевозможные пособия; но наконец, сегодня дал о нем решительный приговор: он страдает чахоткою кишек в соединении до некоторой степени с тоскою по родине. Для временного облегчения, г. Кричевский предположил поместить Омара в городской больнице, где он будет пользоваться непрерывным уходом, которого невозможно устроить в доме Шамиля. Для совершенного же выздоровления, ему необходим по мнению г. Кричевского воздух его родины, которым он должен пользоваться не менее одного года. Шамиль и сам Омар на все это согласны; не согласна только мать Омара, у которой он единственный сын.
Все прочие члены семейства Шамиля и сам он здоровы, кроме тех, которые страдают хроническими болезнями, – эти находятся в прежнем положении.
30-го августа. Сегодня с разрешения доктора Шамиль вышел из дома в первый раз после болезни, и обедал у меня со всеми мужчинами своего семейства.
Узнав еще накануне, что сегодня тезоименитство Государя Императора, он за обедом спросил у меня: как празднуется этот день в наших семейных кружках? Когда я ему это объяснил, он пожелал узнать значение заздравных тостов. Выслушав и это объяснение, Шамиль налил в стакан меду и тотчас же выпил его за здоровье Августейшего Именинника, сказав при этом, что если бы от него зависело состояние здоровья Государя, то он во всю свою жизнь больше ничего бы не делал, как только молился Богу и пил за Его здоровье; но что во всяком случае нынешний раз, за благоденствие Его молится несравненно большое число людей, нежели прежде; по крайней мере в числе их находится он сам Шамиль и все члены его семейства.
Спустя несколько минут, я сказал, что этот день празднует также и сардар наш Наместник Кавказский.
Шамиль заметил, что сегодня очень хороший для нас день и что в нашем Кавказском кружке праздник этот можно считать еще большим, чем для других жителей Калуги. Потом он снова налил меду и выпил его за здоровье фельдмаршала.
Вообще смысл заздравных тостов понят им настоящим образом и самый обычай по-видимому очень нравится ему.
После обеда, Гази-Магомет, воспользовавшись уходом младших членов своего семейства, сообщил нам разные новости, привезенные им с Кавказа и большею частью касавшиеся собственно его дела, но между ними были некоторые подробности о последних событиях в Ичкерии и Чечне; и так как часть этих сведений приобретена им из источников неофициальных, именно от горцев, являвшихся к нему в Темр-Хан-Шуре, – то рассказ его некоторым образом представляет собою отголосок мнения туземцев о причинах, породивших беспокойства.
По его словам, начало беспокойств в Баяни (в Беное) произошло следующим образом: известный Наиб Байсунгур, решившийся умереть, но не сдаваться Русским, – видя нерасположение Беноевцев последовать его примеру, – удалился в окружающие Беной леса с целью поселиться там навсегда, для чего выстроил себе и дом. За ним последовали только три человека, а через несколько времени присоединились еще пять или шесть. Вскоре после того, к Беною явился с отрядом полк. Али-Бек Пензулаев, потребовавший от жителей содействия к розыску и поимке Байсунгура. Беноевцы отвечали, что для них Байсунгур не нужен и потому искать его они не станут, а если нужен он отряду, то пусть отряд и ищет его: они препятствовать не будут.
На это им заметили, что если они не исполнят предъявленного требования, – то будут выселены из места своего жительства.
Эта самая угроза и была причиною их восстания.
Не имея возможности судить о степени справедливости переданных Гази-Магометом подробностей, я не мог не признать много тождественного в том, что относится до Байсунгура, с предсказаниями Шамиля, изложенными в дневнике за 9-е июля. Сам Шамиль обратил на это обстоятельство мое внимание и потом заметил, что теперь, пока леса одеты еще зеленью, напрасно было бы искать по ним зачинщиков беспокойств, во-первых потому, что следует ожидать значительных потерь, а во-вторых, потому что с наступлением зимы, люди эти, может быть и сам Байсунгур, не имея возможности скрываться в лесах, – станут искать убежища в обществах, к которым принадлежат, и которые, ради собственного спокойствия и во избежание ответственности перед Русским начальством, не захотят передерживать их. А потому, чтоб избегнуть невыгодных условий заарестования и выдачи их обществами, – зачинщики, по мнению Шамиля, явятся с повинною сами.
В заключение Шмиль выразил твердую уверенность, что переселение горцев их тех мест, где лежат кости предков их, всегда повлечет за собою неудовольствие и восстание: места эти, как бы бесплодны и нездоровы не были, представляют собой предмет самой глубокой и искренней привязанности горцев. И если, по каким-либо соображениям, встретится неизбежная необходимость переселить горцев из одного места на другое, – то по его мнению удобнее всего сделать это в глубокую осень и даже зимою: тогда, хотя дело и не обойдется без ропота, но за то горцы перейдут непременно, так как в это время они не будут иметь средств к сопротивлению, а тем менее к восстанию.
Кроме вышеизложенных сведений, Гази-Магомет рассказал еще небольшой эпизод, весьма резко характеризующий нравы горцев вообще, а личность Байсунгура в особенности.
В начале последних событий ему было предложено сдаться. Посланные флигель-адъютанта полк. Черткова, сделали это предложение, разговаривая с ним на кладбище. В ответ на их слова, Байсунгур указал на ближайшие могилы и произнес:
Вот с ними говорите вы о вашем деле: они вас услышат, скорее нежели я.
Рассказ свой о Байсунгуре Гази-Магомет заключил теми словами, которые были сказаны его отцом в минувшем месяце. Подтверждая их теперь слова, Шамиль сказал:
— Да, это такой уж человек, я его хорошо знаю: он ни за что не изменит своему слову… Но впрочем, он больше ничего не желает, как только умереть, сражаясь против христиан.
31-го августа. Гази-Магомет прибыл в Калугу 16-го числа. С этого времени, в отношениях Магомет-Шеффи и Абдуррахмана произошла заметная перемена. Даже Абдуррахман начал вести себя несколько солиднее прежнего: по приказанию ген.-л. кн. Меликова, ему было сделано внушение, которое достаточно его образумило.
На днях, с окончательным выздоровлением Шамиля, происходило семейное совещание, результатом которого было наружное примирение молодых недругов. В перспективе у одного из них осталось обещание Шамиля, которое он выразил однажды таким образом: «до возвращения Гази-Магомета, я даю моим детям полную свободу, пусть делают и веселятся как хотят; когда же он приедет, – я засажу их за книги на целый год, а после того пусть идут на все четыре стороны».
Разумное влияние Гази-Магомета на Шамиля отразилось в этот короткий срок на всех и на всем. Можно надеяться, что в последующее время оно будет также полезно, как и теперь. Что же касается Керемет, то судя по всему, что предо мною происходит, а также по согласию Шамиля с моими доводами относительно невинности Керемет в Гунибском деле, о чем, руководствуясь письмом ген.-адъют. Милютина за № 1335 и предписанием генерал-квартирмейстера Кавказской Армии за № 1721, я счел обязанностью переговорить при случае с Шамилем, соблюдая при этом должную умеренность и осторожность, – можно почти наверное поручиться, что для Шамиля ни малейшей опасности, и что положение ее с этой стороны вполне обеспечено, тем более, что и сама она, как это по всему заметно, употребляет всевозможные старания, чтобы приобрести себе расположение Шамиля и более влиятельных членов его семейства.
(Того же) 31-го августа. Сегодня Шамиль высказал взгляд свой на наши иррегулярные (Кавказские) войска.
Первое место в его мнении занимают всадники Дагестанского конно-иррегулярного полка: по его словам от них он терпел вред безусловный. Храбрость их в сражениях и присвоенная им форма одежды заставляли его смотреть на них, как на «настоящую» милицию. Милиции же из покорных туземцев всех прочих племен, он иначе не называет, как изменниками, несмотря даже на то, что милиционеры эти, по его же собственным словам, весьма редко дрались с немирными горцами «настоящим» образом: большею частью, они стреляли на воздух и даже нередко случалось, особенно в прежнее время, что мирные туземцы являлись перед экспедициями к своим немирным родичам и став в их ряды, сражались вместе с ними против нас.
О «Терких» казаках, Шамиль также очень хорошего мнения, но плохого о Донских. О последних отзывается, что они могут принести пользу в чистом поле, но никак не в лесах и горах. О Терских же казаках говорит, что они ему делали много вреда, когда являлись к нему, но еще больше, когда его люди приходили к ним. Предупреждая всякие попытки прорваться на их Линию и жестко наказывая смельчаков, решавшихся на это, Терские казаки заставили горцев смотреть на свои станицы с ужасом, отбивавшим всякую охоту к нападению и даже к попыткам на оное.
Пехота наша возбуждает в Шамиле непритворное удивление: ее храбрость, стойкость и терпение, с которым преодолевает она всевозможные препятствия, – кажутся ему невероятными.
Но особенным его уважением пользуется Нижегородский драгунский полк (Чир-Юрт-драгун), которого горцы по его словам боятся больше всего на свете.
За сентябрь 1860 года.
6-го сентября. Расторжение брачных союзов составляет одно из наиболее частых явлений в семейном быту горцев. Легкость, с которою совершается это дело, имеет прямую связь с постановлениями религии, окружающей мусульманскую женщину самыми неблагоприятными условиями. Причины же, побуждающие горцев к разводу, вообще, ничтожны и очень редко бывают основательны, а в прежнее время, до распространения в немирном крае Шариата, разводы совершались, можно сказать, без всяких причин: пьяный горец скажет своей жене, иногда совсем бессознательно, известный термин и разводный акт совершен.
Нередко случалось, что вскоре после развода, мужья снова женились на прежних женах; но тем не менее, женщина получала уже доказательства своего бессилия и беззащитности .
Таким образом, Шамиль оказал Дагестанской женщине ту услугу, что избавил ее по крайней мере от пьяного мужа. Правду сказать, для самолюбия ее утешения в этом было немного: изменение это коснулось ее только мимоходом, и вовсе не относилось лично к ней. Но и то уж был прогресс, способный возбудить в женщине, если только она не окончательно лишилась самосознания, светлые надежды на дальнейшие улучшения в будущем.
Хотя с введением Шариата, или вернее, с прекращением пьянства, число разводов и уменьшилось, но все-таки их было очень много и они до настоящего времени представляют собою явление, самое обыкновенное в горах. Причину этого теперь уже следует искать в незначительности калыма, который платили горцы за своих жен, сообразуясь с нормою, установленною на этот предмет Шамилем. Находя, что постановления Шариата, относительно брачных и бракоразводных дел, вообще довольно неопределенны, а нередко заключают в себе и противоречия, способные возбудить всякого рода недоразумения, Шамиль разъяснил их по своему, коротко и ясно: за девушку 20 р., за вдову 10 р.: столько платил Пророк за своих жен; столько платил за своих Шамиль; за столько продал он своих дочерей, за столько же купил жен своим сыновьям, и наконец, за столько же предложил и горцам покупать себе жен, с таким притом условием, что за меньшую сумму они могут покупать и продавать их, но за большую ни под каким видом: всякая лихва против этой цифры возвращалась со штрафом.
Эта была превосходная мера для побуждения сластолюбивых голяков к заключению большого числа брачных союзов, или иначе, к удовлетворению их животных стремлений путем, более или менее связывавшим их необузданное своеволие; но вместе с тем, та же самая мера заключала в себе условия, предававшие женщин еще большей зависимости, делавшие положение ее еще более безвыходным: пользуясь предоставленным правом, горцы не замедлили придать указанной норме самый разнообразный характер: 20-ти р. калым вносили только очень богатые люди; все остальные платили за своих жен сумму несравненно меньшую, доходившую в некоторых обществах до полутора рубля за девушку и до одного рубля за вдову. Таким образом, покупая дешево жену, горец имел полную возможность отпустить ее во всякое время, не жалея о калыме, и не стесняясь средствами к приобретению иной подруги жизни. Словом, на его стороне было право сильного! В его руках всегда была возможность безнаказанно удовлетворить необузданности своего характера, или животной прихоти.
Но Шамиль иначе объясняет теперешнюю причину частых разводов: он решительно обвиняет одну женщину и ее характер, который вследствие органических и моральных ее несовершенств сложился так дурно, что очень часто делает ее неспособною угодить своему мужу. Я предложил вопрос: какое средство могло бы быть действительным для уменьшения числа разводов, которые вместе с угнетением женщины вообще, составляли и составляют неустранимую преграду для развития в немирном крае гражданственности.
Мне отвечали, что средств против этого никаких нет, не может быть и не должно быть, во-первых, потому, что для женщины, по свойственным ее полу хитрости и коварству, всегда необходима некоторого рода острастка; а во-вторых, потому, что не только горцы, но и самые жены их, слишком привыкли к существующему порядку вещей для того, чтобы желать какого-либо в нем изменения. В доказательство, приведен был следующий случай.
Несколько лет тому назад, в Каратинском обществе, был Муфтием известный своею ученостью Тохмаз Чиркеевский . Взгляд его на женщину и на условия существования ее на земле имел весьма мало общего с образом мыслей горцев. Следуя филантропическим своим побуждениям, он делал по возможности все к облегчению участи Каратинских женщин. Между прочим, желая сделать тоже в отношении разводных жен, часто остававшихся без крова и без всяких средств к существованию, – Тохмаз вменил горцам в непременную обязанность исполнять буквально все определенные Шариатом по этому предмету правила, которые частью были изменены самим Шамилем, а частью самопроизвольно толковались Муфтиями м Кадиями, разбирательству которых бракоразводные дела подлежали. Решения их почти всегда клонились к ущербу и к стеснению женщин, чему много способствовали запутанность и сложность постановлений, или по выражению Шамиля «многочисленность дорог». Развод у горцев имеет два вида: по желанию одного мужчины и по желанию обеих сторон. В первом случае, Шариат предписывает удовлетворить жену не только всем, что ей лично принадлежит, т.е., что внесено ею в дом мужа, но и обязывает последнего давать ей содержание в течении весьма долгого времени, а если у нее родится впоследствии от него ребенок, то давать содержание и на него; и сверх того, выдать ей некоторую сумму на первоначальное образование. Во втором случае, жене предоставлены права несравненно меньшие .
Горцы не выполняли и половины требований Шариата; Тохмаз заставил их следовать указаниям его безотменно и в особенности настаивал на немедленном удовлетворении первоначальным пособием, простиравшимся иногда до 6-ти р.с. Тохмаз пользовался в народе большим уважением за свой ум, честность и ученость. Горцы очень его любили. Но этих распоряжений они не могли простить ему: покорившись в начале всем его нововведениям, горцы скоро начали выражать свое неудовольствие в слух; и дело это обещало уже принять более грозные размеры, но «к счастью» вмешательство Гази-Магомета остановило ход разыгравшейся драмы: с разрешения отца, он сменил Тохмаза, воспользовавшись взведенною на него клеветою.
Рассказав это, Гази-Магомет присовокупил, что смена Тохмаза побудила Каратинцев выразить ему совершенную их признательность за восстановление нарушенного Муфтием порядка; из чего, по мнению Гази-Магомета, следует заключить, что установленный Шамилем относительно брачных дел «низам» составляет настоящую потребность страны и населения. На вопрос же мой – благодарили ли его, вместе с мужчинами, и женщинами, – он отозвался, что женщины его не благодарили, но что это ничего еще не доказывает.
Вообще там, где дело идет об эмансипации женщин, хотя бы в самой ничтожной степени, – против логики Шамиля и его приближенных не может быть возражений, потому, что они окажутся совершенно напрасными: он слишком ожесточен против женщин для того, чтобы разрешить вопрос об улучшении их участи. Нет сомнения, что удовлетворительным образом разрешит его одно Евангелие; до тех же пор времени облегчение горской женщины может доставить применение всех правил Шариата, касающихся расторжения браков. Между этими правилами, следующие два обращают на себя особенное внимание:
1) «Разведенная жена не может выйти замуж до тех пор, пока не разрешится от бремени младенцем, понесенным ею от мужа; в течение всего этого времени муж обязан давать ей содержание, хотя бы беременность ее продолжалась несколько лет»
В этом случае, руководствуясь указаниями своих книг, где сказано, что «беременность женщины может продолжаться два и даже три года», – горцы принимают за основание известное физическое у женщин явление, появляющееся периодически, и
2) «Дети разведенной жены, по желанию отца, могут остаться при нем, или отпускаются вместе с матерью. В последнем случае, отец обязывается давать им содержание до их совершеннолетия».
8-го сентября. В одном из предыдущих дневников было упомянуто об ауле Четль, служившем местом ссылки для людей, которые за преступления свои подлежали смертной казни, но которых Шамиль не хотел этому подвергать в уважение прежних заслуг.
Сегодня открылось, что у Шамиля был еще другой ссылочный пункт: аул Акнада (на карте Акинатасал) в Тиндале (Ункратл). Сюда, между многими другими лицами, сослан был известный Юсуф-Хаджи, строитель укрепления на Шалинской поляне и помощник Шамиля в устройстве низама (в отношении военном) и по части многих других нововведений.
14-го сентября. Известно, что мусульмане, согласно требования религии, не должны есть птиц и животных, зарезанных рукою иноверца, или убитых из огнестрельного оружия и вообще без посредства ножа. Горцы придерживаются этого правила с большею строгостью, нежели все другие мусульмане. Но за то, в отношении рыбы, в них нет ни малейшей брезгливости и они едят ее во всех возможных видах, ни мало не стесняясь тем, что нашли повара, с целью не дать рыбе заснуть, прирезывают ее собственными руками. Равнодушие к этому обстоятельству основано на убеждении, что рыба уже была однажды зарезана рукою мусульманина; а самое убеждение основано на следующей легенде.
Зять Пророка Магомета, Али, был известен за такого храбреца, каких не было, да и не будет на свете. Но менее лестною известностью пользовался и его меч, выкованный из того самого железа, которое нашел Авраам в земле на том самом месте, где была «Кааба». На клинке меча значилась надпись: «нет нигде такого меча, какой у Али, и никогда ни у кого такого не будет». Судя по достоинствам меча, надпись эта ни мало не была преувеличена: клинок его был так гибок, что Али обыкновенно носил его в кармане, сворачивая в трубку, как какую-нибудь мягкую вещь. Когда же в нем предстояла надобность, то стоило только Али вынуть его из кармана и направить в ту сторону, где находился неприятель, – меч тотчас же выпрямлялся и начинал действовать сам собою, как бы не было велико расстояние между Али и его неприятелем; при чем, одним взмахом он снимал не менее сорока голов.
Благодаря чудесной силе своего оружия, храбрый Али один, не имея ни одного солдата, в несколько часов покорил Еврейскую крепость Хайбарче, «обширнее и крепче которой не было на свете, и не будет». Кроме того, в течение своей жизни, он совершил при помощи своего меча множество других не менее удивительных подвигов.
Наконец, предчувствуя свою кончину, Али начал раздумывать о том, что станется с его мечем в то время, когда его самого не будет на свете? По зрелом размышлении, он остановился на той мысли, что в других, менее благонамеренных, руках, оружие его сделается источником всяких зол; а если попадется в руки иноверца, – то будет причиною гибели многих мусульман и даже искоренения самого Ислама.
Вследствие сего, он твердо решился спасти мир от грозивших ему несчастий, и тем самым устроить для себя спокойную кончину. Призвав доверенного человека, имени которого легенда не сохранила, Али отдал ему свой меч и приказал бросить его в море.
Посланный оказался человеком, далеко не заслуживающим оказанного ему доверия. Размышляя дорогою о данном ему поручение, он нашел в нем большую несообразность, ему казалось, что решиться загубить такую полезную вещь может только человек, лишившийся внезапно рассудка, или не имевший его от рождения.
Руководимый такою мыслию, а не менее того и личными интересами, посланный Али решился присвоить меч себе. Спрятав его в укромное место, он явился к Али и объявил, что поручение его исполнено и что меч находится теперь на дне моря.
Выслушав это донесение Али спросил: не произошло ли с морем какой-нибудь перемены в то время, когда меч опускался на дно. Посланный отвечал, что перемены никакой не произошло. Тогда Али сказал ему: «значит и меча моего там нет, иди и сейчас же исполни мое приказание».
Удивляясь такому заключению, и приписывая его не прозорливости Али, а какой-нибудь случайной причине, – посланный переложил меч в более скрытное место, соблюдая всевозможные предосторожности. Исполнив это, он снова доложил Али об окончании возложенного на него поручения и снова услышал прежний вопрос. Посланный и на этот раз имел дерзость отвечать, что перемены в море никакой он не заметил, на что Али с прежним спокойствием сказал ему, что если перемены не было, то и меч находится на суше, а не в море, и потому приказал ему опять идти к морю, бросить в него меч, и хорошенько смотреть что из этого выйдет.
Тогда посланному сделалось ясно все, и он уже не решился упорствовать в своем намерении; взяв меч, он принес его к морскому берегу и тотчас же бросил в воду. В ту же минуту море покрылось кровью, и на поверхность его всплыли жившие там рыбы: меч Али всем им отрезал до половины головы, но не смотря на это они были живы, и также ловко и свободно плавали, как бы с ними ничего не случилось.
Пораженный этим чудом, посланный возвратился к Али, и рассказал ему все, чему был свидетелем. На это Али с прежним спокойствием заметил: «теперь я вижу, что меч мой действительно брошен в море».
С тех пор, в рыбах произошла перемена, которую мы видим и теперь: они иначе не родятся, как с порезами вокруг головы, а так как порезы эти первоначально сделаны мечом Али, то мусульмане считают рыб совершенно чистыми, не представляющими собою того, что они называют «зарар», т.е. «запретный плод».
Легенда эта известна только ученым мусульманам, прочитавшим ее в своих книгах, большинство же мусульман знает ее только по слуху, и верит в чистоту рыб на слово.
В действительность описанного события, также как и во все, что написано в книгах, верят почти все члены семейства Шамиля, за исключением Магомета-Шеффи и Керемет, которые зато в своем кругу считаются отъявленными скептиками.
17-го сентября. Из числа суеверий, вкоренившихся в жизнь горцев и порожденных большою частью особенностями мусульманской религии, одно особенно замечательно между прочим потому, что дало Шамилю возможность успешно действовать на горцев в смысле уничтожения в домашнем быту роскоши.
У горцев не принято держать благородных металлов и драгоценных каменьев в той комнате, где лежит больной; в противном случае, в болезни его должна произойти перемена к худшему.
Испытав неоднократно это на себе, Шамиль от всей души верит в вредную силу этих предметов роскоши, и зная, что население немирного края тоже разделяет этот взгляд, – он старался подкрепить в них это убеждение доводами «Сунната», воспрещающего мужчинам употребление всякого рода драгоценностей.
Но, к особенному его прискорбию, в последнее время он ясно убедился, что в этом ему сочувствуют только старики, молодое же поколение в массе придерживается этого правила «Сунната» единственно по необходимости, и если в комнате больного горца не бывает драгоценных вещей, то собственно потому, что их нет совсем. В людях достаточных нельзя было не заметить сильной наклонности к щегольству и к удобствам жизни, для которой недоставало только возможности свободного проявления, чтобы заставить и богатых и бедных изыскивать более постоянные способы к удовлетворению неизвестных дотоле потребностей.
Сетуя на это и видя в этих веяниях зародыш упадка воинственного духа и ослабления религии, Шамиль однако убежден, что свобода в общественной жизни и в домашнем быту горцев, будучи способна развить эти веяния до высокой степени, вместе с тем, заключает в себе все условия для обращения населения к труду, который даст ему средства пользоваться желаемыми удобствами. Что же касается праздности и лени, к которым горцы по-видимому имеют большую склонность, то они, по словам Шамиля, развились в народе вследствие долголетних воин.
20-го сентября. Искореняя в немирном крае Адат, который во многом лишен здравого смысла, Шамиль очень хорошо сознавал, что и учение Шариата тоже не мало содержит в себе, если не нелепости, то всякого рода противоречий, весьма способных сделаться источником зла чуть л не сильнейшего того, которое может породить Адат.
Дело в том, что почти каждое из постановлений Шариата имеет несколько и разноречивых толкований, или выражаясь языком Шамиля, «несколько своих собственных дорог». Кроме того, некоторые из этих постановлений не совсем удобоприменимы к быту горцев и к условиям, в которых страна их находилась. Шамиль ясно видел, что Дагестанское духовенство, своекорыстие и невежество которого слишком хорошо были ему известны, – вечно будет блуждать по этим дорогам, не находя настоящей. С другой стороны, характер горцев, с которым он также хорошо знаком, – давал право ожидать всяких злоупотреблений при малейшем намеке на послабление закона или на самоуправство и насилие. Одним словом, Шамиль видел настоятельную необходимость избрать «дорогу» по собственному усмотрению и направить на нее горцев таким образом, чтоб отнять у них возможность сбиться с нее.
С этой целью, он дополнил и изменил некоторые постановления Шариата, сообразно действительным, как ему казалось, потребностям страны. Свод его постановлений горцы называют «Низамом», применяя этот термин к реформам по всем отраслям управления.
Шамиль же утверждает, что в Шариате он не сделал ни малейшего изменения и подкрепляет свои слова невозможностью изменить то, что постановлено Богом; он говорит, что Низам его есть не что иное, как собрание разных правительственных мер, касающихся только безопасности края, благосостояния народа и усиления средств к сопротивлению внешним врагам; но кроме того, он внес еще в свой Низам и другие правительственные меры, касающиеся не только судебной части и общественной жизни горцев, но даже и домашнего их быта. Стоит только вникнуть в смысл его узаконений, чтобы удостовериться, каким именно статьям Шариата они служат дополнением. Рассчитывая в скором времени собрать и привести в возможную систему Низам Шамиля, – я представляю теперь постановления Шариата и сделанные в них Шамилем изменения только относительно пленных женщин.
Быт пленных женщин, сообразно их вероисповеданию был не одинаков; и целомудрие христианок было несколько более обеспечено религиозною нетерпимостью.
Женщины всяких исповеданий, взятые в плен не одним, а несколькими воинами, не должны быть оскорбляемы ни словом, ни делом, до тех пор, пока по окончательному разделу всей добычи они не поступят во владение к кому-нибудь одному. Тогда целомудрие мусульманки может быть нарушено ее владельцем на том основании, что она делается его рабою, над которою ему предоставлены законом права неограниченные.
Насилие же против рабы христианки строго запрещено: оно влечет за собою телесное наказание, или тюремное заключение (по выбору Кадия). Целомудрие ее может быть нарушено только с переменою религии, когда пленница окончательно поступает к своему хозяину в кабалу. Это-то и было всегда причиною притеснений, какие испытывали наши женщины в начале своего плена. С принятием же Ислама, участь их значительно облегчалась в отношении содержания и обхождения с ними. Желая удовлетворить своему сладострастию безнаказанно, горцы почти всегда старались склонить пленниц к перемене религии посредством угроз и всякого рода притеснений, но это они делали в противность строгого запрещения Шамиля, который совсем не хотел распространять Ислам путем насилий; но это не распространялось на детей, о которых будет упомянуто ниже.
За изнасилование чужой, или никому еще не принадлежащей женщины, какого бы исповедания она не была, определялась смертная казнь.
Этот последний пункт Низама способен возбудить сомнение, что он постановлен только для вида, а на деле в отношении горцев никогда не применялся и вообще неудобоприменим. Но Шамиль говорит, что он употреблял смертную казнь неоднократно во всех тех случаях, которые делались ему известны. Что же касается до многих других преступников, избегавших правосудия, то в этом он обвиняет продажность Наибов и других административных лиц, скрывавших от него преступления и не дававших хода жалобам, которые им предъявлялись
Если пленница имела детей, прижитых от владельца, то он обязывался или отпустить ее на волю, или жениться на ней, или же выдать замуж за кого-нибудь другого. В первом случае, он обязан был дать ей некоторую сумму на содержание; а в последнем служить для нее обеспечением; за три месяца до ее замужества, он отдалял ее от своего ложа.
Вышедшая таким образом замуж пленница вступала во все права законной жены, взятой из свободного состояния: муж мог с нею развестись не иначе, как формальным порядком, и потом снабдить ее всем тем, что следовало бы по закону его «настоящей» жене.
Но если сам владелец желал удостоить свою рабу почетным званием жены, тогда положение ее весьма немного улучшалось, и так же мало получала она личных средств: сделавшись женою своего хозяина, она становилась на низшую степень семейной иерархии и каковы бы не были ее личные достоинства, она не могла пользоваться теми правами, которые предоставлены другим женам, взятым из свободного состояния. Для нее не было даже развода: муж-хозяин, мог продать, подарить, даже убить свою жену, если не имел от нее детей. Если же они были, то вместо развода он отпускал ее на волю, или выдавал замуж за другого, соблюдая при этом тот же трехмесячный срок и даже удаляя ее на это время из своего дома совсем. Во всяком случае, дети пленницы были лишены прав, присвоенных другим детям их отца. В случае же отпуска на волю, или выдачи пленной жены замуж, они могли, по желанию отца, остаться при нем или идти вместе с матерью.
По смерти мужа-хозяина, пленница-жена поступала в полное распоряжение его родственников, и если он не успевал дать ей свободу, или не оставил на этот счет завещания, то родственники могли продать ее, как простую невольницу.
Действию всех этих правил подлежит жена Шамиля, Шуаннет.
Наконец, вот постановление на счет несовершеннолетних пленниц христианок: до семилетнего возраста они жили в домах горцев на правах их собственных детей, только имена давали им мусульманские тотчас по вступлении в дом.
С семи лет их начинали учить молитвам и вообще наставляли в правилах мусульманской религии, однако без всякого принуждения.
С десяти лет до тринадцати, они подвергались за леность, или нежелание изучать свои будущие религиозные обязанности легким исправительным наказаниям.
С тринадцати до пятнадцати лет их подвергали за это наказаниям более жестоким.
В пятнадцать лет, пленная христианка должна была окончательно сделаться мусульманкою, в противном случае ее ожидала смертная казнь.
С пятнадцати лет, обращенная в ислам христианка, вступала во все вышеизложенные условия взрослой пленницы.
Все это ожидало несовершеннолетнюю девочку в обоих случаях: находилась ли она в плену со своею матерью, или без нее.
В случае выкупа или размена пленных, малолетние христианки возвращались горцам в тех только случаях, если были в плену вместе с матерями. В противном случае они оставались в горах для обращения к исламу.
Точно также поступали горцы в отношении христианских детей мужского пола.
26-го сентября. В происходившем сегодня разговоре, между прочим, открылось, что прапорщик милиции Даудиляу, о котором было упомянуто в предыдущем дневнике, – знает месторождение в Дагестане многих металлов и минералов, а потому может быть весьма полезен при геологических изысканиях и разведках.
30-го сентября. В доме Шамиля все здоровы, поправляется и Омар, о безнадежном состоянии которого домашний доктор Шамиля заявлял в прошедшем месяце. Сам Шамиль предался затворничеству больше, чем когда-нибудь: ожесточение, с которым он в последнее время начал читать свои книги, по словам его домашних, не имеет примера во всей прежней его жизни. Что бы не лишаться этого наслаждения ни на одну минуту, он устроился в своем кабинете таким образом, что отстранил всякую необходимость не только вставать, но и приподниматься на своем ложе для того, чтобы переменить книгу, или взять ту, которая нужна для справок.
Настроение свое он объясняет таким образом: «в наших книгах написано, что человеческий век определен Богом в шестьдесят лет, Гази-Магомет (Кази-Мулла) умер раньше этого возраста. Мне тоже остается жить не долго; поэтому я должен теперь думать как можно больше о том, что будет со мною после смерти; в книгах написано об этом в полной подробности, а кроме того, в них так много есть еще хорошего, что чем больше я их читаю, тем больше читать хочется».
Сын Шамиля, Гази-Магомет, говорит, что теперешнее исключительное расположение духа образовалось в нем со времени последней болезни, расположившей его к мнительности: он вообразил себе, что должен скоро умереть, и с тех пор начал приготовляться к смерти.
За октябрь 1860 года.
2-го октября. Известно, что племена, населяющие Кавказский перешеек, говорят бесчисленным множеством наречий, ни мало не похожих друг на друга, за исключением немногих Арабских и Русских слов, вошедших в состав языков в виде технических терминов по части религии, администрации и в некоторых других случаях. Шамиль говорит, что в Дагестане есть много селений, отстоящих одно от другого в 2-х – 3-х верс., где жители говорят столь различными наречиями, что не понимают друг друга. Всех наречий в Дагестане, по словам Шамиля, гораздо больше 40; в 20-ти деревнях Наибства Гази-Магомета, между которыми были в 15 и 20 дворов, жители говорили 11 различными наречиями, независимо общего почти всем Аварского языка.
О причинах этого вавилонского смешения языков, сообщено мне следующее поверье.
Знаменитый полководец Искандер Зюлькурнай (Александр Македонский), «покоривший весь свет и обошедший его с востока на запад, и с запада на восток», избрал Кавказ местом ссылки для негодяев всех наций, находившихся под его державою. Поселившись в новом отечестве, люди эти не изменяли своих старых привычек, и в сношениях между собою, а также и с туземцами, не замедлили обнаружить беспокойный свой характер, постоянно служивший поводом к неприязненным действиям между самыми близкими соседями. Враждебные их отношения поддерживались беспристрастным проявлениями насилия и своеволия, не стесняемых правительственными мерами, вследствие пренебрежения, с которым Искандер смотрел на свою Кавказскую колонию. Зародившаяся таким образом в населении колонии взаимная ненависть, при совершенном отсутствии международных сношений, замкнула жизнь горца в тесных пределах его деревни и, таким образом, способствовала к охранению местных наречий, а в характере народа утвердила те хищные стороны, проявление которых мы так часто видим теперь и которые образовали почти в каждой деревне множество партий, готовых растерзать друг друга на части.
Среди этой-то ненависти и этого кровопролития, получил свое начало известный обычай Канлы, который иначе кажется и не мог возникнуть.
Неудобства и недоразумения, порождаемые многочисленностью и разнородностью наречий в Дагестане, отчасти сглаживаются посредством Кумыкского языка, который на всем пространстве восточного Кавказа играет такую же роль, какую в Европе играет Французский язык: зная по-Кумыкски, можно без особых затруднений проехать по всему Дагестану, не имея переводчика, потому, что в каждом ауле какого бы то ни было общества наверное найдется несколько человек, говорящих по-Кумыкски.
С этим последним языком горцы знакомятся еще в детстве от пленных Кумыкских женщин, которые, будучи известны в Дагестане особенною способностью ходить за детьми, – обыкновенно исполняют в домах своих владельцев обязанности нянек, и даже им поручают полное воспитание детей, как это ведется и до настоящего времени в доме Шамиля.
6-го октября. Странным кажется то обстоятельство, что Шамиль которого можно назвать хорошим полководцем в горной и в особенности в народной войне, терпеть не мог так называемых военных хитростей. За двадцать пять лет войны с нами, он ни одного раза не употребил их, он не устроил ни одной засады, не сделал ни одной фальшивой диверсии с целью разделить наши силы. Все подобное он ненавидит от глубины души и считает ни больше и ни меньше как величайшею гнусностью, как делом в высшей степени недобросовестным, на которое и сам он никогда не покушался и подчиненным запрещал употреблять, из опасения навлечь на себя насмешки неприятеля и неуважение соотечественников.
Чаще всего приходилось ему делать подобные увещания известному Наибу Малой Чечни, а впоследствии Мудиру, Ахверды–Магома, который в противоположность Шамилю имел чрезвычайно сильную наклонность ко всякого рода военным хитростям.
— Эй, не делай этого, Ахверды-Магома! Говорил ему Шамиль: знаешь, какой конец будет твоим обманам: Русские перестанут уважать тебя; свой народ не будет тебе верить, да и я отступлюсь от тебя: ты мне будешь очень противен.
Впоследствии (в средине сороковых годов), Ахверды-Магома сознавался Шамилю, что с ним действительно случилось все то, что он предсказывал.
Эта черта прямодушия Шамиля опровергает составившееся у нас о нем невыгодное, и правду сказать, нелепое мнение.
21-го октября. Недели две тому назад, Шамиль объявил мне, что он хотя и поручил Гази-Магомету и Абдуррахману познакомить меня со всеми подробностями своего Низама, но в виду того, что Абдуррахман только грамотен, но по этой совсем не сведущ, а Гази-Магомет может объяснить один лишь текст Низама, да и то по всем отраслям управления; а почему та или другая статья постановлена, – того не знает, то по всем этим причинам изложение своего Низама во всей его подробности, он решился принять лично на себя, с тем однако условием, чтобы не стеснять его во времени и не требовать слишком точной последовательности в изложении, чего я просил от молодых людей, рассчитывая устранить этим большую часть затруднений по приведению частей Низама в систематический порядок.
Есть и другая причина, заставившая Шамиля принять этот труд на себя: зная, что многое их того, что между нами происходит, я описываю в газетах, – он опасается, чтобы не вкрались какие-нибудь ошибки в описании Низама, который, по его убеждению, в глазах света должен дать ему репутацию администратора.
Получив от меня полное согласие на объяснение Низамав в какое ему будет угодно время и в том порядке, какой придет ему в голову, – Шамиль передал мне, для первого раза, подробности Низама о наказании преступлений денежными штрафами, которые до тех пор в горах совсем не были известны. Но пержде этого, он счел нужным предупредить, что идея Низама и сущность каждой статьи его принадлежат одному ему, без всякого участия в создании их со стороны какого-либо другого лица, и только каждую свою мысль, предварительно обращения ее в статью Низама, он передавал на рассмотрение членов своего верховного совета (Дивана), которые были обязаны сообразить – не будет ли она в чем-нибудь противоречить основным правилам Корана. Без всякого сомнения противоречий никогда никаких не встречалось.
После этого вступления, Шамиль обратился к своему Низаму. До совершенного окончания изложения этого предмета, я буду придерживаться того порядка, в каком идет рассказ Шамиля.
Низам 1.
Денежный штраф.
Денежный штраф учрежден Шамилем лет восемь тому назад, именно – за три года до возвращения в горы сына его Джемаль-Эддина.
Денежный штраф обыкновенно сопровождался тюремным заключением и рассчитывался не днями, а ночами, полагая за каждую ночь, проведенную в тюрьме, т.е. в яме, по 20 к.с.
Денежные штрафы определялись Наибами, в распоряжении которых находились и суммы, составлявшиеся из денежных штрафов; хранились же они отнюдь не у Наибов, а у особых казначеев, избиравшихся из числа людей, известных целому обществу своею честностью.
Штрафные деньги расходовались по указаниям Наибов, которые были обязаны употреблять их на вспомоществование но бедным (в особенности же, на вооружение способных к войне, но недостаточных людей), и на уплату за труд и время своим рассыльным, не мюридам, а местным жителям, посылаемым в разные места с разными поручениями и вообще для передачи разного рода сведений. В пользу же Наиба, штрафные деньги не поступали.
Расход этих денег производился казначеем по надлежащему удостоверению в необходимости издержки, предложенной Наибом.
Денежному штрафу подвергались одни мужчины; женщины, как не имеющие своей собственности, от штрафа освобождались.
Денежный штраф был определен Шамилем для трех видов преступления: 1)за воровство,2)за уклонение от военной повинности, и 3) за умышленное прикосновение мужчины к женщине.
Случалось, что денежные штрафы налагались и в других случаях; но это было не что иное, как произвол Наибов, обращавших эти деньги в свою собственность, но рисковавших вместе с тем поплатиться за свое корыстолюбие местом, а подчас и головою.
1) Воровство. Денежный штраф за воровство введен Шамилем с той целью, чтобы избежать необходимости подвергать виновных наказаниям по правилам Шариата, определявшим их в следующей постепенности: за воровство в первый раз (без различия ценности украденного) – отсечение правой руки; во второй раз – левой; в третий – правой ноги; в четвертый – левой, и в пятый раз – отсечение головы. Хорошо знакомые Шамилю наклонности горцев внушали ему серьезное опасение, что если он станет придерживаться в отношении воровства точного смысла постановлений Шариата, – то население страны в самом непродолжительном времени значительно уменьшится, или, по меньшей мере, на половину будет состоять из калек. В основательности этого опасения можно удостовериться еще и теперь, побывавши в Анди и Гидатле, где из 3-х чел. один наверное без руки.
Вследствие строгости Шариата, Шамиль в своем Низаме вместо того определил: подвергать виновного в воровстве, как за первый, так и за второй раз, трехмесячному заключению в яму, с взысканием по 20-ти к.с. за каждую ночь заключения. За третий же раз следовала смертная казнь.
Исправительная мера, выражением которой служило двукратное заключение, распространялось только на тех преступников, доброе поведение которых в прежнее время удостоверялось их обществами. В случае же неодобрительного отзыва, виновный подвергался смертной казни за первое же воровство.
Нередко случалось, что по родственным связям, или из корыстолюбивых видов, Наибы отдаляли смертную казнь до четвертого раза, или же просто доставляли преступникам возможность скрыться от действия правосудия. Но подобное уклонение от действующих законов, проявлявшееся впрочем в немирном крае сплошь и рядом, не может служить обвинением для Шамиля, который со своей стороны вполне убежден в действительности своего Низама для исправления такого народа, как горцы. Он даже убежден, что существовавшие в продолжение последних 25-ти лет в горах постановления много облегчат предстоящий нам труд и что если бы Русские взяли в свое управление немирный край тотчас после Гази-Магомета или Гамзат-бека, – то наверное им не пришлось бы так легко справиться с горцами, как это можно сделать теперь.
2) Уклонение от службы. Налагая денежный штраф на людей, уклонявшихся от похода, или вообще от воинской повинности, Шамиль принял во внимание пословицу, составившуюся в последние десять лет существования Имамата: «лучше просидеть год в яме, чем пробыть месяц в походе». Пословица вылилась из уст народа под влиянием усталости и изнурения, порожденных войною, которая, по словам самого Шамиля, в последнее время опротивела большинству населения.
В прежнее время, до издания Низама, тюремное заключение весьма мало страшило горца: оно не расстраивало его домашних дел, лежавших обыкновенно на плечах жены и иногда дела шли без него даже лучше, нежели при нем. Не совсем свежий воздух ямы тоже не составлял для него особенной неприятности потому, что в некоторых обществах, где домашние животные проводят зиму в одном помещении со своими хозяевами, – атмосфера этого помещения с атмосферою ямы была совершенно одинакова. Наконец, если для некоторых преступных личностей тюремное заключение и составляло действительную неприятность, то она с лихвою вознаграждалась праздностью, склонность к которой привита и развита в горцах тою же войною.
Именно так понимал Шамиль взгляд горцев на тюремное заключение и на упомянутую пословицу. Чтобы изменить и притом без кровопролития порядок вещей, порожденный такими понятиями, Шамиль прибавил к тюремному заключению еще и денежную пеню, определив размеры этого наказания, как он думает, весьма справедливо: виновные в уклонении от службы подвергались аресту и штрафу в положение стольких дней, сколько находились в отсутствии их товарищи, назначенные в ту же командировку, в которую назначались они. Мера эта оказалась вполне действительною , и не только заботливые о своем хозяйстве люди бросили лень или упрямство и шли в назначенные им места беспрекословно, но и сами жены горцев, в ограждение своего хозяйства от неминуемого разорения, а уж по меньшей мере расстройства, – старались всеми силами убедить своих трусливых или упрямых мужей идти в поход; а иногда, указывали даже тайком места, где они скрывались.
3) Прикосновение к женщине. Прикосновение мужчины к телу и даже к платью женщины, по понятиям горцев, составляет для нее полное бесчестие; этим пользовались в прежнее время многие негодяи из желания отмстить на женщине или девушке неудачу своего волокитства; а иногда делали это из каких-либо иных побуждений. Во всяком случае, прямым последствием прикосновения было Канлы, и это встречалось прежде так часто, что Шамиль, говоря о Канлы за бесчестье женщины, назвал его нескончаемым Канлы.
Низам, определивший денежный штраф при тюремном заключении за прикосновение к женщине, порядком расхолодил блудливых байгушей и вместе с тем до некоторой степени оградил женщину от многих ужасов ее беспомощного положения: виновные подвергались заключению в тюрьму и штрафу на три месяца за первый раз; на четыре или на пять за второй, и смертной казни за третий раз.
Низам 2. О наследстве.
Оставшееся после умерших горцев имущество всегда вызывало бесчисленное множество споров между наследниками. Непосредственным к тому поводом было множество. Сложность и запутанность родственных связей, порождая нескончаемые тяжбы, затрудняли начальство, замедляли ход дела и ни мало не удовлетворяли тяжущихся. Все эти затруднения в особенности усиливались от Адата, к которому горцы нередко прибегали с общего согласия истца, ответчика и самого судьи; но потом, сторона, недовольная решением Адата, требовала обсуждения дела по Шариату. Наконец, новые наследники, появляясь разновременно неизвестно откуда и предъявляя свои права на имущество покойника, требовали обсуждения дела вновь. Через это дело затягивалось и запутывалось, что и заставило Шамиля принять к устранению сего радикальные меры.
Несмотря на то, что по делам по наследству для административной деятельности Шамиля предстояло обширное поле, он не ввел однако ни одного Низама. Тем не менее, он считает Низамом то свое распоряжение, которое навсегда отвратило горцев от Адата, и заставило их неуклонно следовать постановлениям Шариата, в котором положение и права наследников изложены в совершенной подробности на каждый случай. Дело здесь заключалось в том, что Дагестанское духовенство, разрешавшее тяжбы этого рода, не всегда успешно разыскивало в Коране приличные случаю постановления о наследстве, отзываясь неимением оных, или же перетолковывая их по своему, а это самое и побуждало горцев обращаться к Адату.
23-го октября. Сегодня пришло в Калугу известие о кончине вдовствующей Государыни Императрицы. Когда слух об этом дошел до Шамиля, он немедленно распорядился наложить на своих домашних траур, сообразно обычаю, существующему в горах.
Этот обычай заключается в следующем.
Траур налагается старшим в роде, или ближайшим родственником умершего. Без его разрешения, никто из близких и дальних родных покойника не может почтить его памяти, за исключением жены, которая надевает на себя траур немедленно.
Это общее правило для «простых» людей и для «узденей». В случае же смерти членов ханского рода, приказаний на этот счет не дожидаются. Все домашние и даже слуги покойного тотчас же облекаются в траур.
Первое условие траура – прекращение военных и всяких других враждебных действий, требующих огнестрельного оружия и пальбы, и удаление от себя лошади, на которую в продолжение траурного времени горцы не позволяют себе садиться. То и другое считается высоким знаком уважения живых к усопшим.
Вероятно, по этой самой причине, Шамиль не носил сам и запретил своим сыновьям и всем прочим членам своего семейства даже женщинам, носить траур по старшем сыне своем Джемаль-Эддине, говоря, что в книгах указания на этот счет не имеется и что траур есть не что иное, как Адат, которому если и позволительно придерживаться тем, кто следует указаниям Шариата, то разве в то время, когда у них нет никаких других занятий.
Другая принадлежность траура – изгнание из одежды и оружия мужчин всего дорогого, всего блестящего. Костюм женщин подвергается точно такому же изменению, с тем еще различием, что все составные его части должны быть черного цвета.
Траур продолжается до пятнадцати дней. Первый выстрел, сделанный старшим родственником, хотя бы на воздух, служит сигналом окончания траура.
При таких условиях, горцы не всегда и даже очень редко имели возможность налагать на себя полный траур. Чаще всего это исполнялось в обществах, более удаленных от театра войны. Но постоянное отдание почестей умершим учреждено сыном Шамиля, Гази-Магометом, между мюридами, бывшими в его распоряжении по званию Мудира. По смерти кого-нибудь из них, он налагал, при первой возможности, траур на себя и на товарищей умершего. Продолжительность этого траура, если не зависела от военных обстоятельств, – ограничивалась теми же пятнадцатью днями.
27-го октября. В Колыванском пехотном полку, штаб-квартира которого расположена в Калуге, состоит на службе один горец, уроженец сел. Ашильты, прежде называвшийся Хасаном-Хаджио. Взятый в плен еще в детстве, Хасан-Хаджио принял впоследствии Св. Крещение, вступил в нашу службу и неоднократно отличался под Севастополем, за что, кроме нескольких Высочайших наград, удостоился еще быть представленным Государю Императору. Теперь он служит под именем шт.-кап. Парамонова.
Шт.-кап. Парамонов познакомился с Шамилем с самого приезда последнего в Калугу. Он пользуется большим расположением его и бывает у него довольно часто; но о перемене религии не говорит, и даже старается скрывать это весьма тщательно.
Из разговоров с ним оказалось, что Шамиль хорошо знает все его семейство, принадлежащее к числу лучших и богатых в покоренном крае, а родной брат Парамонова Магомет, оставшийся в последнее время старшим в роде, служил у Шамиля в звании юзбаши (сотника) и известен ему как храбрый и распорядительный человек, но при том, как тайный приверженец Русских и явный не исполнитель тех постановлений Шариата, которые касаются строгости в образе жизни Магомет любил музыку, танцы и другие развлечения, положительно и строго запрещенные Шариатом и Шамилем. За все это Шамиль приказал его арестовать и предать смертной казни. Это было месяца за два до взятия Гуниба, но Магомет, предупрежденный заблаговременно родственниками, успел скрыться и передался к нам уже явным образом.
Третьего дня этот самый Магомет приехал в Калугу для свидания со своим братом, которого не видал уже более 20-ти лет. В билете, выданном начальником среднего Дагестана ген.-м. Лазаревым, он показан почетным жителем сел. Куцара Магометом Нуричаевым. Он старшина, или как себя называет, Пристав трех селений: Ашильты, Бетль и Карасу-Ахкент.
Невыгодное мнение, которое Шамиль получил о Магомете, бывши еще в Дагестане, отразилось при свидании с ним: оно было преисполнено холодности . Завязавшийся при этом разговор имел предметом теперешнее состояние покоренного края. Магомет рассказывал о мирных занятиях населения и о разных преобразованиях, которыми горцы, по его словам, вполне довольны, также точно как и положением своим вообще. Шамиль даже казался этим доволен, и по обыкновению не упустил случая выразить свою признательность за все, что сделано нашим Правительством лично для него и для недавно покоренного края, к блистательной будущности которого он высказал полное доверие. Кроме того, в его словах заключалась по-видимому искренняя похвала ген. Лазареву, так хорошо понявшему характер народа и действующему по указанию Правительства вполне сообразно с потребностями страны и ее населения. На другой день Шамиль показал Магомету весь свой дом, все свое хозяйство, книги и карету, на которую старался обратить особенное его внимание, как на предмет, недоступный понятиям Дагестана, и затем приказал ему сказать своим землякам, по возвращении домой, во-первых, чтобы они не верили глупым слухам о притеснениях и притязаниях которым подвергают его в России, а во-вторых, чтобы они вполне доверяли великодушию и доброжелательству Русского Правительства в отношении их края и их самих.
После того, Магомет тотчас же отправился вместе со своим братом в деревню за 30 верс. От Калуги, где расположена рота, которою тот командует.
В разговорах Магомет коснулся последних волнений в Ичкерии и Чечне. Руководителями этих движений он назвал трех бывших Наибов Шамиля: Байсунгура, Атабая и Умму. По его словам, Атабай замирится в самом скором времени, а Умма уж окончательно прекратил неприязненные действия, склонившись к тому вследствие убеждений бывшего при Шамиле в Калуге мюрида Хаджио, ныне состоящего на службе при ген. Лазареве.
Затем дело остановилось за Байсунгуром, который в настоящее время имеет в своем распоряжении уже более 300 чел. И находится с ними в окрестностях Беноя, переходя, сообразно движений наших войск, из лесов в самый аул, или из аула опять в ближайшие леса.
Рассказ свой Магомет заключил словами, сказанными однажды Шамилем и приведенными в одном из предыдущих дневников. Шамиль говорил, что хотя наступающая зима и даст возможность окончательно справиться с Байсунгуром, – но что во всяком случае уничтожение его шайки обойдется нам недешево потому, что Байсунгур не только сам не отдастся в руки живой, – но и сумеет передать энтузиазм своим людям, которые решились разделить его участь.
Слушая Магомета, сын Шамиля Гази-Магомет неоднократно прерывал его речь восклицаниями и жестами, когда упоминалось имя его друга Хаджио. Подвиги и успехи его возбуждали в бывшем Мудире непритворную радость и он, под влиянием этих ощущений, сказал как бы в ответ на последние слова Магомета, относительно трудности справиться с Байсунгуром: если бы я там был, – я бы справился с ним также легко, как Хаджио справился с Уммою.
Слова эти были сказаны полушутливым, полусерьезным тоном. Желая его поддержать, я спросил Шамиля, как он думает – справился ли бы его сын с Байсунгуром, или нет?
Подумав немного, Шамиль отвечал:
— Таш-адам Байсунгур! (камень человек Байсунгур!) что заберет себе в голову – ничем не выбьешь оттуда. Он правду говорил посланным полк. Черткова, что мертвые скорее услышат их, нежели он… А впрочем, Гази-Магомет его знает: он дело с ним имел.
В этом месте речь Шамиля была прервана каким-то посторонним вопросом и уже больше в этом вечере не возобновлялась.
Сегодня, разговаривая с Гази-Магометом о Кавказе, я воспользовался первым удобным случаем, чтобы спросить его, какое дело имел он с Байсунгуром.
Гази-Магомет отвечал, что незадолго до взятия нашими войсками Веденя, Шамиль получил известия, возбудившие в нем сомнение насчет верности Беноевцев; вследствие чего послал его с сильною партиею к Беною удостовериться в справедливости этих слухов, и во всяком случае взять аманатом самого важного, самого нужного для Беноевцев человека. Этим важным человеком оказался Байсунгур, отличавшийся знатностью рода и вместе с тем необыкновенным безобразием: рябой, одноглазый, с одной нагой, с одой рукой, искривленной в дугу – Байсцнгур, по словам Гази-Магомета и самого Шамиля чрезвычайно похож на шайтана. Указывая на свои глаза, на руки и ноги, Байсунгур говорил Гази-Магомету:
— Все эти раны и увечья я получил сражаясь против Русских и теперь я уже больше никуда не гожусь. Подумай: не будет ли тебе стыдно, что ты возьмешь в аманаты этакую дрянь? Возьми-ка лучше кого-нибудь другого, от кого можно ожидать проку больше, чем от меня.
Ответ Гази-Магомета заключал в себе и уважение к заслугам Байсунгура и тонкую лесть, весьма искусно связавшую наружное его безобразие с внутренними достоинствами и с причинами, от которых безобразие произошло. Вообще же, из слов Гази-Магомета, Байсунгур должен был заключить, что его следует считать самым красивым молодцом во всем Дагестане.
Таким обращением, Гази-Магомет вызвал со стороны Байсунгура большое к себе расположение. Но оно обратилось в чувство более сильное, когда Шамиль объявил ему, что убеждаясь его словами, он не хочет лишить Беноевцев их храброго Наиба; но имея надобность взять от них аманата, он считает в этом звании Байсунгура, которого оставляет дома, вполне доверяя его чести.
Выразив в то время Гази-Магомету благодарность, Байсунгур постоянно старался и потом пользовался всяким случаем, чтобы заявить ему свою симпатию.
Этим закончил Гази-Магомет историю знакомства своего с Байсунгуром. Я спросил его: не на этой ли симпатии он основывает успех дела, о котором говорил накануне.
Гази-Магомет отвечал утвердительно, и при этом повторил вчерашние слова со следующим добавлением: что если бы он был так счастлив, что мог бы надеяться на доверенность к нему нашего Правительства, и если бы ему позволили съездить на Кавказ для усмирения Байсунгура , то он ручается за полный успех этого дела, основывая его на убеждении что для замирения необходимо одно лицо, ручательство которого было бы в глазах Байсунгура надежным в неприкосновенности его и в устройстве его оседлости в Беное, а не в другом месте, куда, если признается нужным, можно будет перевести его с большим удобством нежели теперь, потому что единственное условие, которое может поколебать мрачную решительность Байсунгура, это обещание оставить его на жительстве там, где лежит прах его предков.
Что касается до ручательства, то оно тогда только будет иметь для него надлежащую цену, когда он получит его от самого Шамиля, или от кого-либо из членов его семейства.
Не находя приличным продолжать этот разговор, я прекратил его, согласившись с мнением, высказанным Гази-Магометом.
Со своей стороны, я считаю нелишним дополнить вышеизложенное следующими соображениями.
1) Предварительных совещаний между Шамилем и Гази-Магометом относительно «замирения» Байсунгура наверное не было: оно сделано последним экспромтом.
2) Желание представить каким бы то не было способом доказательства признательности и преданности Государю Императору развито у всех членов семейства Шамиля в высокой степени.
В самом Шамиле и в старшем его сыне оно развито, по очень понятным причинам, сильнее чем в ком-нибудь другом.
3) Этим объясняется причина высказанного Гази-Магометом желания, зародившегося с той минуты, в которую излилась на них Монаршая милость; оно росло и укреплялось в продолжение всего времени их плена, представляющего собою непрерывный ряд попечений, щедрость и внимания. Но, по отношениям пленников к нашему Правительству, оно могло выражаться только фразами, конечно задушевными, но тем не менее бесплодными. Теперь же, слушая о том, как Хаджио пользуется возможностью заслужить оказанные ему милости, Гази-Магомет, преисполненный желанием сделаться достойным того, что для него сделано, – не мог удержать своего чувства, и высказал то, чем проникнуты все его мысли; и
4) Ручательством верности Гази-Магомета, кроме врожденной в нем правдивости, могут служить его серьезная разумная личность, глубокая признательность к нашему Правительству и наконец чувство привязанности к жене и к отцу: первую он любит как жизнь свою, к последнему питает род обожания.
29-го октября. Шамиль и все члены его семейства здоровы. Сам он по прежнему усиленным образом занимается молитвами и чтением своих книг, разнообразя эти занятия постом; он постится постоянно три раза в неделю.
За ноябрь 1860 года.
7-го ноября. С последних чисел октября по 6-е ноября я был болен воспалением в легких.
Во время вчерашнего своего посещения, Шамиль предложил мне испытать средство, употребляемое в горах против простудного кашля, соединенного с затруднительностью в дыхании, чем именно я и страдал в последний период болезни. Средство это не что иное, как кипяток из обыкновенной речной воды, разбавленный сахаром. Составленное таким способом лекарство, принимается в довольно больших размерах, от одного до трех стаканов в один прием, вместо утреннего и вечернего чая, преимущественно же на ночь. О действительности этого медикамента «написано в книгах». Пользу его, именно при означенных условиях, а тем вернее при меньшем развитии болезни, испытали на себе все члены семейства Шамиля. Сам же Шамиль до такой степени убежден в действительности своего лекарства, что почти насильно заставил меня выпить два стакана кипятку, один за другим, почти не переводя дыхания, что впрочем при этом лечении составляет необходимое условие. Говоря вообще, средство это, не смотря на всю его невинность, весьма легко способствует облегчению страданий: оно возбуждает довольно сильную испарину, мягчит грудь, делает дыхание более свободным и все это производит в самое короткое время, так что больной чувствует облегчение в то время когда пьет свое лекарство, которое даже и на вкус совсем не противно.
Разговор наш естественно обратился к медицине горцев. Я спросил Шамиля, есть ли в горах люди, которые пользуются хорошею врачебною репутациею, чем обыкновенно лечат они своих пациентов и руководствуются ли каким-нибудь подобием теории; или по крайней мере, есть ли в их практике что-нибудь похожее на систему.
Ответ Шамиля заключался в следующем.
Как против холеры генеральным средством считается в горах холодная вода, – так против всех остальных человеческих недугов, за исключением ревматизма, огнестрельных ран и всякого рода ушибов и порезов, употребляются только три средства: кровопускание, рвотный камень, да еще вышеназванный кипяток с сахаром, лекарство впрочем аристократическое потому, что доступно не для всякого. Каждый горец по своему желанию выбирает из них любое, и возложив на него свои надежды, придерживается его или до окончательного прекращения болезни, или, смотря по ходу ее, меняя одно лекарство на другое.
Люд менее самонадеянные призывают к своей постели так называемых «Хакимов» (докторов), которые пользуют их точно также, как бы пользовались они сами. Поэтому разница между горцами врачами и не врачами заключается только в том, что первые принимаются за лечение больного с большею смелостью, нежели сделали бы это другие.
Совсем иное дело люди, врачующие раны и ушибы: их медикаменты несравненно разнообразнее; их познания гораздо основательнее и систематичнее, а результаты их лечения могли бы показаться невероятными, если бы не было в Дагестане еще множества людей, раны которых служат живым подтверждением сказанного. В числе их Шамиль, который всегда с особенным удовольствием открывает свою грудь и показывает сперва шрам на груди, обозначающий место, куда вошел штык, а потом другой шрам на спине, где штык вышел, пробив насквозь легкое. Одним словом, нет той раны огнестрельной, или от холодного оружия, которую Дагестанские медики не вылечили бы, за исключением ран смертельных, или того еще случая, когда при подании первоначального пособия потеряно слишком много времени. Но и тут мы видим исключение в лице того же Шамиля, который, получив смертельную рану, все-таки был вылечен тестем своим Абдул-Азизом, не смотря на то, что в продолжение 25-ти дней до его прибытия, пользовался услугами лекаря совсем неискусного и даже неизвестного землякам своим.
Примеры подобного излечения так многочисленны и так очевидны, что известные в совокупности могут представлять собою некоторого рода систему и даже авторитет, но во всяком случае нет возможности оказать искусству горских знахарей предпочтения пред наукою, истины которой открыты и признаны таковыми вследствие оценки, продолжавшейся целые тысячелетия. Однако, не подлежит сомнению и то, что раны, подобные вышеприведенной, наши доктора могут только лечить, но не вылечивать Преимущество практики горских врачей состоит в том, что после их лечения, тело пациента не подвергается никаким дурным последствиям, обыкновенно сопровождающим раны и в особенности огнестрельные. Блистательным подтверждением этого служит все тот же Шамиль, который, несмотря на штыковую рану и на свыше сорока других ран, важных и неважных, огнестрельных и от холодного оружия, – никогда не чувствовал ни малейшей ломоты и никакого другого неприятного ощущения, ни во время ненастной погоды, ни перед наступлением ее. Такого результата, конечно, не могут достигнуть ни наука, ни самые достойные представители ее; и в этом убедительным подтверждением служат десятки тысяч медицинских свидетельств, выданных нашим офицерам на получение за раны пенсиона: ни одно из них не обходится без описания страданий, которым непременно должны подвергнуться раненые, уже по окончательном залечении ран.
Из числа средств, употребляемых горскими врачами при лечении ран и ушибов, Шамиль назвал одно, которым пользовал его Абдул-Азиз: спуск, составленный из воска, коровьего масла и древесной смолы. О прочих медикаментах он отозвался таким образом, что в состав их входят разного рода растения, известные одним только врачам.
К числу этих медикаментов следует отнести и те, которыми горцы пользуют ревматизм. По словам Шамиля, их делается несколько, но он помнит только один настой из трав, который делается во внутрь и делает большую пользу. Сын Шамиля, Магомет-Шеффи, с великим энтузиазмом говорит о какой-то чудотворной мази, излечивающей ревматизм скоро и радикально. Шамиль отозвался, что не слышал о ней. Во всяком случае, если существует действительное средство против этой ужасной болезни, то оно конечно составляет величайшее благодеяние для страны, где так легко можно приобрести ревматизм, а тем более, что горцы, по совершенной небрежности относительно предохранительных против простуды мер и вследствие самих условий их быта, весьма способны к восприятию этой болезни.
Что касается хирургии, в пособии которой чаще всего нуждаются горцы, как народ по преимуществу воинственный, то нет на свете хирургов столь искусных как в Дагестане. Можно сказать, что горцы родятся хирургами. Живым подтверждением служат в этом случае население Анди и Гедатля, где есть так много людей, которым за воровство отрублены руки и которые, несмотря на то, пользуются завидным здоровьем. Хотя между ампутациею члена уже поврежденного и ампутациею члена здорового, существует большая разница, но и в этом последнем случае нужна не малая ловкость руки и верность глаза для того, чтобы при операции не произвести кровотечения, которого не остановит и искусство Абдул-Азиза. Тем не менее, Дагестан почти не представляет примеров, чтобы ампутированный субъект умер под ножом хирурга, как это нередко случается у нас.
Все операции, как бы сложны и затруднительны не были, если дагестанский хаким за них взялся, кончаются наверное благополучно. Изумление, которое обстоятельство это способно возбудить в европейском хирурге, конечно увеличится в большей степени, когда он узнает, что дагестанскому его собрату неизвестны ни корпусный, ни даже батальонный наборы, а что все вои операции и ампутации он совершает тем же кинжалом, которым режет барана, а подчас рубит и дрова. Поруч. Кавказского линейного № 10-го батальона Сухомлинову, попавшемуся, в 1854 году, в плен к Чеченцам, кинжалом приподнят был череп, чтобы достать пулю, пробившую ему лоб и засевшую внутри головы. Пулю достали, поручика вылечили, и он теперь еще жив и служит в том же батальоне.
Из всех горских хирургов, которых Шамиль знал в своей жизни, или только слышал о них, самою лучшею врачебною репутациею пользуются трое: Кунтлада-Магома (Магома из Кунтлады в Багуляле), Хусейн-Магома из Эрпели и Кудали-Магома из аула Кудали, между Чохом и Цудахаром. Этот последний столь же хорошо лечит и ревматизм. Все эти люди живы, и по всей вероятности, находятся каждый на своей родине.
В заключение своих слов Шамиль выразил убеждение относительно пользы, которую могли бы принести названые люди в фербантных отделениях наших госпиталей. По его словам, все трое с большою охотою согласятся на это за хорошую плату, которую он обозначил цифрою от 20-40 р.с. в месяц каждому.
10-го ноября. В 7-м номере журнала «Военный Сборник» за настоящий год помещена статья, под заглавием, «Несколько слов о нашей будущей деятельности на Кавказе». Об этом предмете, в названном сочинении изложено несколько весьма дельных предположений, и кроме того, перечислены некоторые меры, уже введенные в новое управление туземцами.
Зная, что все касающееся Кавказа очень интересует Шамиля, я сообщу ему сущность означенной статьи, рассчитывая при том услышать от него какие-либо замечания, выражающие взгляд его на новый порядок вещей и собственное его мнение о том: – что еще нужно для горцев.
Предложение мое оправдалось: Шамиль выслушал переданные мной подробности с величайшим интересом, и с такою же охотою высказал свои замечания. Вот они.
Прежде всего, он обратил внимание на судебную часть: на состав судебных мест и на порядок судопроизводства. Внимание это основано на глубоком убеждении в непомерной склонности горцев ко всякого рода тяжбам и ябедам.
Все, что я прочел ему об этом из Военного Сборника, – одобрено им безусловно, с таким впрочем замечанием, что если Кади будет решать дела без участия прочих членов народного суда, – то из этого произойдут неисчислимые злоупотребления со стороны этого самого Кади. Равным образом, сомневаясь в знании Русского генерала (начальника округа) постановлений Корана, Шамиль выразил предположение: – не будет ли он играть в суде уже слишком пассивной роли; на замечание мое, что при нем будет состоять переводчик и передавать ему о всех действиях Кади и прочих членов суда, – он высказал убеждение в необходимости иметь вполне добросовестных переводчиков, без чего следует ожидать столь же важных злоупотреблений, как и от Кади, если не окружить его действия самым строгим контролем. Но еще было бы лучше , если бы правила Шариата были переведены на Русский язык.
Гласность судопроизводства вызвала особенно горячую похвалу Шамиля, а освобождение туземцев на первое время от всяких податей и денежных сборов привело его решительно в восторг.
Объясняя ему судебную часть, я с намерением не сказал ничего о способе, каким будут решаться дела горцев. Шамиль тотчас заметил этот пробел и с явным нетерпением спросил, по Адату, или по Шариату будут судиться горцы?
Я уже знал его мнение о Шариате, и поэтому в ответ на его слова, назвал Адат. Шамиль покачал головою и сказал, что-то по-аварски сыну своему Гази-Магомету; потом, обратившись ко мне, объявил, что решение дел по Адату не хорошо: книги не позволяют, при Адате религия не будет крепка, и между Адатом и пренебрежением к Исламу весьма недалеко.
Наша религия тонкая, под конец заметил он: ногти не так обрежешь – грех.
И действительно в «книгах» поименованы три дня недели, в которые удобнее всего стричь ногти, с такою притом угрозою, что человека, остригшего ногти не в показанный день, – ожидает большое несчастие.
Шамиль заметно тревожился. С целью успокоить его, а вместе с тем, чтобы вызвать его к изложению иного взгляда на тот же предмет, я перевернул несколько страниц книги и сказал, что в этом месте уже положительно объясняется порядок судопроизводства, а затем передал ему текст статьи в настоящем его виде, то есть, что гражданские дела решаются народными депутатами по Адату: Кади же решает дела, подлежащие духовному суду.
Шамиль отозвался, что это несколько лучше, но что, по его мнению, если правительство думает когда-либо подчинить горцев законам, действующим в России, то самое лучше ввести их теперь, когда горцы с радостью готовы сделать в этом отношении всякого рода уступки, лишь бы навсегда избавится от ненавистного им Шариата.
— Теперь они, как бараны, – в заключении сказал Шамиль: – куда их не погони, они всюду пойдут без рассуждений. Впоследствии, когда они осмотрятся, с ними труднее будет сладить; разве уж в то время, когда у них совсем не будет оружия.
Предполагаемое статьею улучшение домашнего быта Чеченцев, посредством покупки у них для войск излишков от произведений земли, заслужило полное одобрение Шамиля, в особенности еще потому, что сбыт этих излишков предполагается на месте и что обыватели тотчас же будут получать за них плату. Только одного в этом случае опасается Шамиль: чтобы плата не производилась кредитными билетами. По его мнению, в первое время (он определил его от 2-х до 3-х лет), пока горцы не присмотрятся к бумажным деньгам и не привыкнут достаточно к Русским, – необходимо рассчитываться с ними звонкою монетою; иначе, следует ожидать большого неудовольствия, которое со временем обратится в положительное недоверие.
Относительно поощрения Чеченцев к земледелию, ради усовершенствований и введения улучшений по всем отраслям сельского хозяйства, Шамиль отозвался следующим образом. Чеченцы от природы имеют к земледелию такую сильную склонность, что в особых поощрениях, как ему кажется, надобности нет, но если Правительство признает по каким-нибудь причинам это необходимым, то он со своей стороны считает обязанностью предупредить, что поощрение или вспомоществования «секретные», как это предлагается в статье, – положительно вредны, потому, что тайна ни в каком случае соблюдена не будет, это не в характере Чеченцев, которые, не взирая на либеральные свои стремления, всегда готовы перебить друг другу дорогу и стать выше товарища в каком бы то не было отношении. В этом случае поощрение будет служить для получившего его самым основательным поводом считать себя лучше многих; вследствие чего тайна будет нарушена непременно, а вместе с тем и цель поощрения не будет достигнута, потому что поощрение, сделанное секретно от всех, без всякого сомнения породит в жителях взаимную зависть и недоверие к правительству.
Вместо этого, необходимо, по мнению Шамиля, выдавать всякого рода поощрения и вспомоществования, которые вероятно будут определены только достойнейшим, сколь возможно торжественнее, при большом стечении народа, стараясь, чтобы каждый человек слышал за что именно награжден его товарищ, точно также как и в обратном случае: за что другой товарищ подвергнут взысканию.
Самым лучшим средством для достижения цели правительства – приохотить население покоренного края ко всякого рода занятиям оседлой жизни, – Шамиль считает выставки произведения промышленности и сельского хозяйства, о которых я дал ему достаточное понятие. По его мнению, устройство их и премии, выданные публично с некоторою торжественностью, будут сильно щекотать самолюбие горцев, и скорее всего разовьют между ними соревнование. Тоже самое говорит он и о конских скачках, которые, как ему кажется, представляют собою не что иное, как те же выставки, только в другом роде.
В деле доставления беднейшей части населения средств к жизни через заработки или поденщину, Шамиль находит необходимым соблюдать величайшую осторожность, дабы не оскорбить в этих людях самолюбия. По его словам, в каждом селении Дагестана существуют свои особые обычаи, ни мало не похожие на обычаи ближайших соседей, и притом столь сильно вкоренившиеся в народе, что не взирая на всю нелепость некоторых – следует решительно предоставить уничтожение их времени и ходу событий. В виде примера, Шамиль рассказал про встречу двух женщин, из которых одна родом из Бартлохка (на карте Батлух), а другая из Хунзаха. Бартлохские женщины, принадлежащие к бедному классу, обыкновенно носят рубахи из сукна, ими же самими выделываемого. Хунзахские женщины, принадлежащие к тому же бедному классу, ходят совсем без рубах, прикрываясь одним тулупом как в зимнее, так и в летнее время. И вот две такие женщины встретились однажды в гостях у одной общей знакомой, жившей в другом селении. Во время разговора, тулуп хунзахской гостьи как-то распахнулся и открыл ее наготу. Бартлокхская гостья не замедлила подтрунить над нею и выразила при этом свое удивление замечанием: как-таки не иметь на себе решительно ничего и не носить, хотя бы такой красивой, удобной суконной рубахи, какая на ней!… Замечанием этим, хунзахская гостья оскорбилась и в свою очередь заметила, что «она не из таких нищих, чтобы носить суконные рубахи»… Дело в том, что обычаи, освященные временем и въевшиеся в население вследствие привычки и замкнутости жизни, имеют для горцев особенную прелесть и несравненно сильнее религиозных верований. «Скорее горец отступится от Ислама», говорит Шамиль, «нежели от своего обычая, хотя бы это был обычай ходить без рубахи».
Из всех обществ покоренного края, Гимринцы, Унцукульцы и Горные Чеченцы имеют между собою великое сходство по одной черте характера, общей всем трем народам. Об этой черте Шамиль выразился следующим образом:
— Они с голоду умрут все до одного человека, но не станут просить милостыни и не пойдут в услужение, если в нем будет хоть тень подчиненности.
В подкрепление слов своих, Шамиль рассказал о том, как в прошедшем году Наместник Кавказский, в проезд свой через какое-то селение в Дагестане, желая приласкать толпившихся неподалеку детей, позвал их к себе и потом приказал дать им денег. Но из всей толпы никто не кинулся за деньгами, за исключением двух мальчиков, которые потом терпели за это от своих товарищей жестокие насмешки.
Проводя параллель между этими поступком и известною страстью горцев к деньгам, которая развивается в них тоже с детства, Шамиль приходит к прежнему своему заключению об отвращении к подчиненности, существующей преимущественно в жителях названных мест. Но в тоже время, если представится возможность сделать труд этих людей вполне свободным, – Шамиль убежден, что все они будут работать как никто и каждый из них сделает столько, сколько не сделают пять уроженцев других мест.
Чтобы пособить им и доставить возможность быть полезными себе, обществу и Правительству, по мнению Шамиля, необходимо обратить на них особенное отеческое внимание, потому что оно должно быть сопряжено с некоторыми жертвами со стороны Правительства. Жертвы эти он предполагает впрочем в виде заимообразной выдачи необходимого количеств денег для устройства домашнего быта беднейшего населения, способного к земледелию и к другого рода промышленности. Эти люди, имея возможность сбывать свои произведения скоро и выгодно, – без всякого сомнения выплатят свой долг в непродолжительном времени. Но еще было бы лучше, если бы совершенно бедным людям часть этих денег выдавалась безвозвратно. Что касается другой части бедняков, неспособных к занятиям оседлой жизни (таких есть не мало), то Шамиль считает за лучшее обратить их в почтарей и всякого рода погонщиков, к чему они имеют особенную склонность. При таких условиях, Шамиль вполне уверен, что Правительство не будет иметь причин раскаиваться в участии, которое окажет жителям названных мест. А для того, чтобы вспомоществования эти (в особенности безвозвратные) дошли по назначению и принесли бы действительную пользу, – он считает необходимым не поручать этого дела Кадиям, Муллам и никому из туземцев, хотя бы он был генералом Русской службы, а вместо того, он считает самым лучшим собрать в каждом селении стариков и у них спросить об их беднейших и достойнейших односельчанах, после чего выдача этим людям денег должна быть произведена Русским начальником, без всякого опасения на счет злоупотребления милостью Правительства: деньги будут употреблены вполне сообразно назначению.
Затем, говоря о предстоящих населению покоренного края занятиях мирной жизни вообще, Шамиль между прочим сказал, что бездомных голяков в Чечне несравненно меньше, чем в Дагестане; и что насилия или принуждения к работе, хотя бы на основании контрактов, не должно быть нигде вообще, а тем менее на казенных работах, о которых покоренные народы составили себе самое невыгодное мнение из отзывов мирных туземцев, нередко встречавших в своих обязательствах с провиантскими чиновниками и с поставщиками всякого рода притеснения и убытки. Наконец, необходимейшим условием он считает расплату немедленную, без всяких прижимок, одною лишь звонкою монетою.
Конские скачки с призами, по мнению Шамиля, весьма полезны для побуждения горцев к более правильному уходу за лошадьми. С этой целью, у него тоже были учреждены скачки в Ведене и в нескольких других местах, с призами из его собственных денег, в три, пять и десять рублей. Мюридам вместо денег давали быка.
Такое же точно мнение имеет Шамиль и об учреждении ярмарок. В его время существовали базарные дни, по субботам и воскресеньям, в Короде, Ирибе, Сугратле и в некоторых (немногих) других местах; но этого он находит далеко недостаточным для теперешнего мирного состояния края.
Базарные дни следует учредить, как ему кажется, во всех тех местах, где есть расположение сколько-нибудь значительной части войск, и притом, не менее двух раз в неделю: мелкая торговля будет весьма много способствовать сближению Русских с горцами; точно также и ярмарки, если учредить их во всех торговых пунктах, ближайших к благоустроенным дорогам, – наверное будут способствовать ильному развитию в покоренном крае торговли и промышленности.
Здесь я предложил Шамилю вопрос: не будут ли полезны эти базары и ярмарки для распространения в народе бумажных денег? Шамиль отвечал: «Едвали. Горцы уж имели давно дело с фальшивым золотом и теперь наверное станут подозревать каждую бумажку, к тому же проверить ее они уже не имеет той возможности, которую представляла им звонкая монета».
Отрицательный ответ Шамиля заставил меня предложить ему другой вопрос, сущность которого уже давно меня занимала.
Об антипатии горцев к бумажным деньгам всем нам давно известно и без Шамиля. Правительство наше, находя в этом отвращении некоторую основательность, признало необходимым снабжать Кавказ звонкою монетою в возможно больших размерах, как верное средство к оживлению международных сношений. При недостатке звонкой монеты вообще, количество ее, требуемое Кавказом, без сомнения может быть до некоторой степени обременительным. Это самое и побудило меня объяснить Шамилю сущность и значение лажа, и потом спросить: не будет ли способствовать это средство (конечно в виде временной меры собственно для Кавказа) к изменению взгляда горцев на бумажные деньги, предполагая на каждый рубль от 2-4 копеек лажа.
Шамиль отвечал на это самым утвердительным образом и между прочим сказал, что прежде всех за это схватятся торговые люди, которые даже и в его время нередко хлопотали о размене серебра на кредитные билеты, имея при этом в виду, как удобство при закупке в Русских крепостях товаров, так и значительную уступку, которую они получали от владельцев бумажных денег. Так точно и теперь, следуя их примеру, и все остальное население охотно будет принимать ассигнации, имея в виду премию и легкость, с которою можно будет приобретать и сбывать эти выгодные деньги. В подтверждение вероятности своего предположения, Шамиль рассказал о том, как в одно время появились в горах в весьма значительном количестве Грузинские двухъабазники (40 коп. сер.), которых горцы совсем не хотели считать ходячею монетою. Дело это приняло вскоре сложные размеры, и наконец было представлено на разрешение Шамиля. Он решил его таким образом: приказал принимать эту монету повсеместно, только не за сорок, а за 30 коп. Распоряжение это было принято населением с великою радостью.
Все вышеизложенное, без сомнения, будет способствовать к сближению побежденных с победителями. Относительно же окончательного смягчения нравов, Шамиль говорит, что его следует ожидать только от молодого поколения, которое поэтому должно воспитываться на началах, не имеющих ничего общего с прежними.
По его мнению, воспитание горцев в кадетских корпусах едвали приносило пользу России. Оно не принесло пользы и родне этих воспитанников, в чем он имел случай удостовериться, судя по нескольким перебежчикам, воспитывавшимся в кадетских корпусах: лишенные возможности передать своим родичам хорошие стороны полученного ими воспитания, и чаще всего зарывая талант свой в землю, они не теряли ни одной минуты для обнаружения отрицательных качеств своего воспитания, что конечно неблагоприятным образом действует на горцев, вступающих с ними в непосредственные сношения.
Лучшим средством для воспитания детей в духе теперешних потребностей страны, Шамиль считает школы, расположенные в местах ближайших к их родине, так, чтобы родители воспитанников имели бы возможность лично видеть быт их и успехи в деле воспитания. При этом условии следует ожидать того, что горцы с большою охотою будут доверять воспитание своих детей Правительству. Вызвать же это доверие и принять на себя обязанность воспитания детей туземцев, Правительство должно желать ради того, чтобы воспрепятствовать им воспитывать молодое поколение в духе старого, а это самое и необходимо для окончательного и вполне разумного смягчения нравов побежденных и для постепенного слияния их с победителями.
В заключение, Шамиль высказал свой взгляд на передачу новых административных мер, предварительно введения их, на обсуждение почетных лиц от всех обществ.
— Если это действительно так, сказал он, и если новые постановления будут вводимы в том самом виде как (это) признают лучшим депутаты, то для Кавказа и для горцев больше ничто и не нужно, ваши дела с ними пойдут также хорошо, как и с Русскими… Только для депутатов, которые будут рассматривать новые законы, недостаточно одного «почета»: надо, чтобы прежде всего это были люди вполне добросовестные, очень хорошо знакомые с потребностями своей земли и своего общества. Выбор таких людей нужно предоставить населению и потом не брезгать депутатом, если он окажется низкого рода, или человеком молодым: я много раз убеждался, что между горцами «аксакалы» (старики, белобородые) всегда бывают ехидные и своекорыстнее молодых; для того, чтобы получить ничтожную выгоду, многие из них не задумаются продать свою родину. Молодые этого не сделают.
14-го ноября. Калужский помещик Рагозин предложил Шамилю в подарок собственного завода лошадь. Шамиль принял ее с величайшим удовольствием, потому что конь и оружие считаются в Дагестане самыми приятными, самыми почетными подарками.
Лошадь г. Рагозина была доставлена вечером. По случаю ненастной погоды, ее осмотрели только через несколько дней, причем с первого взгляда она поразила молодых горцев наружным сходством с лошадью горской породы. Они так долго искали такую и не могли нигде купить, что теперь неожиданностью этою были очень обрадованы. Больше всех казался довольным Магомет-Шеффи: лишь только вывели лошадь, он вскочил на нее неоседланную и начал скакать по двору. Но в первую же минуту его остановил громкий хохот товарищей и восклицания на Аварском языке. В сильной досаде соскочил он с лошади, бросил недоуздок и произнес несколько проклятий на том же Аварском языке, толкнул ногою лошадь и убежал в комнаты, сильно сконфуженный.
Оказалось, что лошадь г. Рагозина была кобыла, а не жеребец, и это самое было причиною досады Магомета-Шффи и смеха его товарищей.
В то время мне не удалось узнать причину досады. Я узнал о ней сегодня.
Все дело заключалось в том, что ездить на кобылах считается у горцев величайшим стыдом. Тот, кто будет замечен в этом неприличном поступке, подвергнется насмешкам на весьма долгое время. Таким образом, подарок г. Рагозина оказался е только бесполезным, но даже до того обременительным, что Шамиль приказал поскорее сбыть его, вследствие чего лошадь была отдана прежнему ее владельцу.
На вопрос мой, отчего езда на кобыле считается в горах постыдным делом, Шамиль отвечал вопросом же: «отчего жены бедных Хунзахцев не считают постыдным делом ходить без рубах»? Догадку мою, что это должно быть такой уж обычай, Шамиль подтвердил вполне, прибавив к тому несколько слов, выражавших убеждение его в бессмысленности многих дагестанских обычаев, кроме одного того, о котором шла речь.
Проникнутый убеждением, что нет действия без причины, я еще раз повторил свой вопрос.
— Да как таки ездить на кобыле, сказал Шамиль с видом глубокой уверенности: нельзя никак нельзя, совсем стыдно.
Больше ничего я не мог добиться, кроме одного, что в книгах об этом ничего не написано и предания народа тоже ничего не объясняют.
Тогда я предложил Шамилю вопрос: каким манером обычай этот вкоренился между такими истыми мусульманами как последователи Шариата, в то время, когда сам Пророк ездил на кобыле при жизни и будет впоследствии переезжать через Эль-Сыррат на кобыле Эль-Борак, которая будет послана ему для этой надобности самим Верховным Существом; и если сам Пророк не брезгал этим сортом лошадей, то с какой стати привередничают в этом случае люди обыкновенные.
Шамиль отвечал, что Пророк при жизни ходил пешком, ездил в экипаже, ездил и верхом, но на кобыле никогда не ездил, и через Эль-Сыррат он поедет совсем не на кобыле, а на катыре, по имени Эль-Борак.
Я сослался на наши книги, из которых вычитал то, что теперь высказал.
Шамиль возразил, что в наших книгах есть вообще много неверностей, а в отношении всего, что касается Ислама, в особенности. В заключение, заверив меня, что все сказанное им сущая правда, – он просил не верить тому, будто бы Пророк ездил, или будет ездить на кобыле.
Я дал ему слово, и даже обещал, к особенному его удовольствию, написать об этом «в газетах».
17-го ноября. В происходившем сегодня разговоре, между прочим было упомянуто имя Байсунгура. Припомнив, что Гази-Магомет хотел взять его аманатом, я спросил Шамиля, чем он руководствовался в то время, когда приходилось ему брать аманатов, и что принимал в соображение для того, чтобы сделать эту меру действительною.
Шамиль отвечал, что в аманаты брал он обыкновенно людей самых влиятельных в селении, или в обществе, с которым имел дело, и притом непременно зачинщиков, если мера эта вызывалась какими-либо беспокойствами. Брал он в аманаты и малолетних, но это случалось весьма редко: только в тех обществах, которые не возбуждали слишком больших опасений, или которые слишком были удалены от базиса военных действий, но во всяком случае, не иначе, как по его собственному выбору.
Девочек и женщин, аманатами он никогда не брал, но в случае побега главы семейства, он переселял его семью вглубь страны.
В случае измены кого-либо из родственников аманатов, этих последних он переводил тоже вглубь страны, чтобы не дать беглецу возможности прервать с немирным краем всякие сношения.
Если переходило на сторону Русских целое общество, или селение, то аманаты их никогда не подвергались худым последствиям, за исключением одного случая в 1842 году, когда Шамиль, получив известие об огромных приготовлениях с нашей стороны к наступательным действиям, предупредил смежные с нашими территориями общества о дурных последствиях для их аманатов в случае измены, или беспрепятственного пропуска через их земли Русских войск. Вскоре после того узнав, что родственники Гумбетовского аманата бежали, он собрал всех своих аманатов к берегу реки и приказав снять голову с Гумбетовца, объявил прочим, что всех их постигнет та же участь, если только изменят их родственники, или общества, к которым они принадлежали. С тех пор в обществах, выдавших аманатов, измены никогда не было.
Аманатов своих Шамиль обыкновенно отдавал частным людям, которые были обязаны содержать их и иметь за ними надзор. За то они освобождались от всяких повинностей, но за то, в случае побега аманатов, их подвергали денежному штрафу от 20-ти до 50-ти р.с.
В заключение Шамиль подтрунил немного над нашим способом брать аманатов и в особенности над тем, что нам в аманаты давали женщин и даже девочек, которые по понятиям горцев ничего не стоят и потому выдача их никого ни к чему не обязывает. Независимо того, горцы были убеждены (по крайней мере, я насилу в том разуверил самого Шамиля), что жен и дочерей своих они отдавали на поругание, а потому, чтобы избавиться от позора и вместе с тем отделаться от Русских, они употребляли некоторую хитрость; из слов Шамиля можно было заключить, что мы нередко брали таких лиц (даже и мужчин), от которых общества весьма желали избавиться сами, или же брали круглых сирот, неспособных ни в ком возбудить опасения за свою участь. От этого в прежнее время случалось, что мы встречали измену там, где меньше всего можно было ее ожидать по причине близкого расположения мирных аулов от наших крепостей, как например: Кули-юрт возле Грозной, аул Маки на половине пистолетного выстрела от Закан-юрта и другие. Вообще в этих словах Шамиля нельзя не признать много правды: живым подтверждением их служит известный всему Левому Крылу юродивый Юнуска, до сих пор проживающий в креп. Грозной и действительно неспособный возбудить за свою участь ничьих опасений.
Кроме того, Шамиль еще сказал, что не зная хорошо народов, с которыми приходилось нам иметь дело, мы невольно хотя и неминуемо должны были впадать в ошибки, но что мы могли однако ж и избегать их, если бы требовали в аманаты самых почетных и влиятельных людей, а не детей их. Это потому, что горцы очень твердо были убеждены в невредимости своих аманатов, как бы не провинились против Русских те, которые их выдали. Между тем, если бы аманаты были люди влиятельно и по возможности зачинщики, то как бы беспокойны населения не были, они никогда не начнут движения без своих коноводов, о чем, впрочем, было объяснено в дневнике за июль месяц.
18-го ноября. Сегодня, проверяя дневник 10-го числа, я спросил Шамиля: кого он разумеет под именем горных Чеченцев?
Шамиль отвечал, что это Шубуты (Шатоевцы) и Тадбуртинуы, страна которых называется Тадбурты или Чарбили (на карте Тадбутри), и еще немногие мелкие племена, живущие между Чеченскою плоскостью и Дагестаном.
Сказав это, Шамиль спросил в свою очередь и меня: знаю ли я, что это за народ Тадбуртинцы и не желаю ли, чтобы он рассказал мне о нем некоторые подробности, между которыми есть очень интересные. Я отвечал, что очень желаю, и тогда он рассказал мне следующее.
Тадбуртинцы – своевольнейшие разбойники из всех племен Чечни и Дагестана. Ни Гази-Магомет (Кази-Мулла), ни Гамзат-бек ничего не могли с ними сделать и никогда не имели на них ни малейшего влияния. Только Шамиль, явившийся к ним в первый раз в 1841 году (или, как он сам выражается, – спустя 1 1/2 года после рождения старшей дочери его Нафиссат), успел напугать их до того, что взяв без всякого сопротивления от них аманатов, заставил вместе с тем принять и Шариат.
До этого времени, Тадбуртинцы решительно ни к чему не были способны, кроме разбоев и воровства: пахать они не умели, точно также как не умели делать ничего другого. Женских отделений в их домах не было, мужчины, женщины и дети спали все в одном помещении, в крайней тесноте и таковой же неопрятности. Зиму обыкновенно проводили они, теплоты ради, вместе со своим скотом, от которого получали самый неприятный запах и вообще, по выражению Шамиля, жили они «донгуз кимик», как самые нечистые животные.
Назначенный к ним от Шамиля наибом Нур-Али выучил и приохотил их к земледелию, заставил изменить некоторые подробности домашнего быта так, что они отделили скот и приспособили жилища свои к зимнему времени. Разбои уменьшились на половину, и вообще Нур-Али, следовавший в своих действиях указаниям Шамиля, принес на этом поприще много пользы и сильно содействовал смягчению нравов этого совсем дикого народа.
Почти 3 года Тадбуртинцы вели себя, как нельзя лучше, исполняя довольно усердно требования Шариата, они беспрекословно слушались своего Наиба и охотно участвовали вместе с Шамилем во многих военных действиях против Русских. Но потом, вследствие нескольких поражений, лишивших Шамиля Казикумуха , Тадбуртинцы вообразили себе, что он пропал окончательно, и тотчас же отложились. Выгнав своего наиба, который едва даже успел спастись, они послали сказать Шамилю: «приди и возьми свой Шариат, мы его уже и в мешок уложили».
Не желая прибегать к силе, Шамиль несколько раз принимался уговаривать Тадбуртинцев покориться, но все было безуспешно. Наконец он решился строго наказать их. Собрав многочисленное войско и взяв с собою новые, только что отлитые орудия, с действием которых Тадбуртинцы еще не были знакомы (в своей стране), Шамиль отправился усмирять мятежных. Но и тут, подойдя к завалам, игравшим роль границы, – он раскинул на большое пространство свои войска, думая устрашить этим Тадбуртинцев; затем, не приступая к неприязненным действиям, еще раз послал парламентера с предложением покорится. Вместо того, он получил отказ, переполненный бранью и вообще в самых обидных выражениях.
Тогда Шамиль решился на такую меру, какой не применял ни к одному обществу ни прежде, ни после: он совершенно разорил Тадбуртинские укрепления, сжег все дома обывателей, угнал их стада и потом, когда уже решительно ничего у них не осталось и они увидели себя с женами и детьми лицом к лицу с многочисленными войсками Шамиля, – тогда произошла жесткая схватка, в которой принимал самое деятельное участие и Тадбуртинские женщины. В этом деле Шамиль, вынужденный принять личное участие, – собственной рукой убил пятнадцать человек. Наконец изнеможенные Тадбуртинцев, убедившись в невозможности дальнейшего сопротивления, – вышли на чистое место, положили оружие и сказали Шамилю: «ну, теперь давай опять свой Шариат».
Независимо желания Шамиля обратить Тадбуртинцев к покорности, что было необходимо вследствие географического положения их страны, – к жестким действиям против этого народа он был вынужден его хищническими наклонностями вообще и одним варварским обычаем в особенности. Впрочем обычай этот, основанный к тому же на глубоком убеждении в необходимости его, не может быть назван варварским безусловно, потому, что он есть не что иное, как проявление идеи вовсе не чуждой многим просвещенным умам образованного мира.
Дело состоит в том, что Тадбуртинцы от глубины души верят, что храбрые и разумные дети родятся только вне брака; потому похищение чужих жен и дочерей и обращение их в наложниц было в Тадбурты самым обыкновенным явлением, и даже делом первой необходимости. Таким образом, быть незаконнорожденным считалось у Тадбуртинцев в некотором роде особенною честью, как верный признак присутствия в таком человеке ума и храбрости.
Нередко случалось, что между похищенными оказывались родственницы похитителей, но эта безделица нисколько не останавливала последних. Законные жены похитителей вполне разделяли в этом отношении взгляд своих супругов, и в свою очередь, всегда были готовы произвести на свет героев и мудрецов.
До окончательного разорения селений Тадбуртинцев, жилища их строились в виде укрепленных башен из камня в пять этажей с бойницами, – они были решительно непреступны для самого многочисленного войска, если только не было при нем артиллерии. Внутренность этих крепостей имела следующее распределение. В нижнем этаже помещались лошади, рогатый скот и бараны, во втором кладовые, в третьем сам хозяин и его законная семья; в четвертом имущество всех членов семейства; и, наконец, наверху похищенные женщины, которые впрочем помещались иногда вместе с семьею похитителя; чувство стыда не было знакомо этим выродкам человечества.
Разместив таким образом всю свою собственность, Тадбуртинец всегда был готов встретить своих врагов, которых было у него не мало. Но он жил припеваючи, добывая средства к своему существованию способом, хотя неверным, но вполне любезным его сердцу.
Так вот какой народ Тадбуртинцы! В заключение сказал Шамиль, хуже этой дряни на всем свете нет. Русские должны мне спасибо сказать за то, что я немножко исправил их. Без этого, у вас было бы одно только средство справиться с ними: перестрелять всех до одного человека, как это делают с вредными животными. Впрочем, не одних Тадбуртинцев я сломил: бил я и Шубутов (Шатоевцев), бил и Ичкеринцев. Бил я их не за преданность к Русским: вы знаете, что они никогда не выказывали ее, а за их скверную натуру, склонную к разбоям и грабительству. Правду ли я говорю, – вы можете убедиться сами потому, что и вы теперь их бьете, не за преданность ко мне, а все за ту же склонность к разбоям, с которыми не хочется им расставаться. Только один Байсунгур не такой человек; и если до сих пор нельзя было кончить с ним, то верно потому, что какой-нибудь маленький начальник не умел с ним поладить.
Помолчав немного, Шамиль заключил свою речь следующею фразою:
Правду сказать, для смягчения характера горцев я употреблял жестокие меры: много людей убито по моему приказанию, но без этого невозможно было обойтись; другого средства с этим народом нет; если бы были на моем месте вы, – вы сделали бы то же самое; и я не боюсь дать за них ответ Богу.
Все слышанное от Шамиля заставило меня выразить предположение: не сделает ли после того ошибки тот, кто выкажет Тадбуртинцам слишком много участия, так как есть другие народности, более их достойные внимания и издержек. В отношении же Тадбуртинцев, судя по сделанному им же, Шамилем, отзыву, приличные были бы совсем иные меры, например переселение их по частям в разные места, где, видя перед своими глазами мирные занятия и мирное направление новых соотечественников, они скорее всего могли бы усвоить эти качества и себе.
Нет, сказал на это Шамиль: Тадбуртинцы теперь совсем не те, какими были двадцать лет назад: с тех пор они так переменились, что их узнать нельзя. Главною причиною к этому послужило, что я запретил им строить дома в виде крепостей; и теперь для хищничества своего они не имеют уж больше опоры. Остальное, что в них есть хорошего, – сделано моим Нур-Али мирным образом, посредством убеждений. И потому я уверен, что если и теперь найдется для них другой Нур-Али, да если не позволят им строить пятиэтажных домов, то пособие, которое им окажут, не пропадет даром. Правда, что хлебородной земли у них мало, но ее достаточно для большей части населения.
В заключение, я спросил Шамиля: не вздумают ли и теперь Тадбуртинцы возобновить прежний способ снабжения своей страны храбрыми людьми.
Нет, отвечал Шамиль, если не позволят им строить вместо домов крепостей, то этого никогда не случится. Впрочем, если бы слышал мои слова «Учь-гёз» (гр. Евдокимов), – он тотчас проверил бы их на деле и убедился бы, действительно ли нужно для этого народа то, о чем я говорю.
26-го ноября. В продолжение минувшей недели, Шамиль передавал мне дальнейшие подробности своего законодательства, известного под именем «Низама». Следуя принятому в предыдущем дневнике порядку, я отделяю один предмет от другого – цифрами.
Низам 4.
Брачные дела.
Первоначально Низам этот был установлен для одной Чечни, где, говоря собственными словами Шамиля, он застал множество девок с седыми волосами и совсем дряхлых стариков, весь свой век проживших холостыми. Причина этого явления заключалась в неимоверно больших размерах калыма (от 800 – 1,500 р.с.), которого большинство населения не в состоянии было внести, особенно при тогдашнем военном времени, препятствовавшем устройству домашнего быта частных людей. Прямым последствием такого порядка вещей были беспристрастные побеги молодых людей из родительских домов, безнравственность и убийства. Не смотря на то, что побеги завершались большею частью законным браком, – они все-таки признавались в общественном мнении бесчестьем и всегда возбуждали между двумя семействами ненависть, вызывавшую жестокое мщение. Сопровождавшие его смертные случаи не составляли Канлы, а были простым убийством, тем менее простительным, что оно распространялось одинаковым образом, как на любовников, так и на их родных, часто и не знавших о том, что случилось.
С целью избавить семейства от позора и напрасной гибели, а вместе с тем прекратить в стране беспорядки, Шамиль собрав из всех Чеченских обществ старшин и объяснив им всю несообразность существующего у них обычая и плачевные его результаты, – предложил избрать меры к устранению их не будущее время.
Доводами Шамиля старшины вполне убедились, но придумать средства против указанного им зла не могли, или не хотели. Тогда Шамиль предложил установить для калыма норму, которой придерживался сам Пророк, а именно: 10-20 р.
Зная очень хорошо, что грозный предводитель спрашивает их мнения о том, что давно уже обдумал и решил привести в исполнение, старшины изъявили полное свое согласие, но только просили прибавить к назначенной им цифре еще от 6-ти до 8-ми р., собственно для свадебных издержек.
Очень довольный тем, что дело обходится без затруднений, которые он справедливо надеялся встретить, – Шамиль поспешил сделать уступку и со своей стороны, приняв в соображение то обстоятельство, что спорные 8 р. не составляют для Чеченцев такой разницы, как для Дагестанцев.
Сделав то, что было нужно для доставления молодым людям возможности налагать на себя брачные узы мирным путем, – Шамиль в то же время принял меры, чтобы воспрепятствовать соединению их прежним способом.
Обыкновенно, беглецы любовники, оставляя родительский кров, спешили явиться в какой-нибудь аул, где только есть мулла, или просто грамотный человек, знающий обрядность всякого рода богослужения. Попросив его совершить над ними брачный обряд, беглецы становились супругами законными, которых не могла разлучить никакая сила.
В предупреждение этого, Шамиль постановил следующее: он запретил муллам совершать над беглецами брачный обряд, под опасением зашития рта; при поимке же беглецов, приказал немедленно разлучать их и возвращать в родительские дома, где на основании правил Шариата их, как совершивших блуд, подвергали ста палочным ударам и, затем, изгоняли на один год их деревни.
Постановление это оказалось вполне действительным: несколько зашитых ртов отбили у всех остальных мулл охоту совершать подобные браки, а молодые люди, лишенные возможности скрыться в местах своей родины от позорного наказания, могли теперь располагать только одним способом к достижению своих желаний: посредством побега к Русским. Но на это решались весьма немногие, и таким образом склонность Чеченцев совершать подобные браки была подавлена, хотя подобные случаи встречались , но редко.
Хотя Низамы свои Шамиль издавал для всего немирного края, но собственно брачный Низам был необходим более для Чечни потому, что в Дагестане размеры калыма, за редкими исключениями, были малы: так например в Шали за девушку определено было 12 гарнцев пшеницы; в Багуляле – одна саба (20 фун.) пшеницы или ячменя; в Унцукуле – 1 р.с.; во всех остальных селениях и обществах от 1 1/2 р.с. и выше, но все-таки в тех же небольших размерах.
Итак, будучи доволен Дагестанскими размерами калыма, вполне соответствовавшими его видам относительно увеличения народонаселения, Шамиль почти и не старался ввести этот Низам в Дагестане. Но когда сами Дагестанцы приняли его к руководству ради увеличения калыма, то Шамиль поспешил дополнить свой закон примечанием, предоставлявшим право уменьшать размеры калыма до бесконечно малой величины, если только будет на то согласие обеих сторон.
Сущность другого Низама по брачным делам заключалась в понуждении родителей или родственников совершеннолетних девиц к скорейшей выдаче их замуж, но это относилось только к людям, молодые родственницы которых известны были веселым характером . В отношении же девиц, не имевших в своем характере этой черты, Шамиль строго запретил употреблять силу, предоставляя замужество их соображению родственников и их собственному желанию.
Последний Низам приводился в исполнение следующим образом: наиб, или другой местный начальник, получив сведение о девице, одаренной веселым характером, – обыкновенно приступал к главе семейства с дружеским советом – похлопотать для своей родственницы о женихе. Если родственник был понятлив, то его отпускали с миром домой, в полной уверенности, что предложение будет исполнено в самом непродолжительном времени. Но случалось, что означенный родственник или упрямился, отстаивая свои права, или в виде препятствия представлял трудность найти жениха в своем околодке. Тогда наиб указывал на другие селения, где есть много молодых людей, которым нужно жениться, и затем каждому упрямцу давал месяц срока для выдачи родственницы замуж. Если через месяц совет наиба не был исполнен, то глава семейства подвергался заключению в яму, где и содержался до тех пор, пока девушка не выходила замуж.
Вот какие распоряжения сделал Шамиль относительно устройства возможно большого числа брачных союзов. Главная его мысль была избавить легкомысленных девушек от действия неумолимого закона, а семейства их от бесславия. Мысль прекрасная и, по словам Шамиля, вполне соответствовавшая характеру горцев и их потребностям; но мы уже знаем, до какой степени она была извращена наибами, обратившими ее в одну из отраслей своих доходов.
Низам 5.
По бракоразводным делам.
Брачные разводы совершались в Дагестане гораздо чаще, нежели в Чечне, а в селении Гимры чаще, нежели где-нибудь на свете. Обыкновенно случалось это во время сбора винограда и выделки вина. Из числа слишком четырех сот домов, составлявших в прежнее время сел. Гимры, – в двухстах наверное происходили сцены развода. Но не это побудило Шамиля дополнить изложенные в Шариате правила собственными постановлениями: настоящая причина заключалась в сознанной им необходимости отнять у недобросовестных мужей возможность произвола, повергавшего разведенных жен в безвыходное положение. Постараюсь объяснить отчего происходит это зло, и в какой степени действительна была мера, принятая против него Шамилем.
Калым есть не что иное, как плата или вено, цена невинности, которая считается у мусульман единственным достоянием девушки на земле, единственною ее собственностью, которую она может располагать по произволу. Поэтому, родители невесты, принимая от жениха калым, – отнюдь не продают ее, как многие из нас до сих пор думают, – а только берут на сохранение ее имущества, которое впоследствии может послужить ей, между прочим, средством к существованию при разводе, если не выйдет она замуж в другой раз, или по каким-нибудь причинам не будет жить в родительском доме. Следовательно, в деле супружества калым составляет фундамент, без которого не может быть воздвигнуто в горах это, и без того весьма шаткое, здание. Но не смотря не всю незначительность калыма, горцы по большей части не в состоянии внести перед свадьбою всего калыма за один раз. Часто случалось, что жених совсем не вносил калыма, а условившись предварительно насчет его ценности, обязывался уплатить его будущей своей жене впоследствии. Обеспечением в этом случае служило устное обещание, данное при совершении брачного обряда и заменяющее в горах всевозможные акты. Здесь нужно заметить, что показание четырех и даже двух свидетелей, в каком бы то не было деле, – составляет все, что нужно для произнесения окончательного судебного приговора. И вот данные, которые служат горцам основанием для притеснения разводимых жен.
Под влиянием винных паров, или под влиянием раздражительности, произносит горец роковое для женщины слово: «талак, талак, талак!» — и потом, придя в нормальное состояние, видит, что поставил и себя, и жену, и весь свой домашний быт в самое затруднительное положение; произнесенное при свидетелях слово «талак» имеет все условия законного акта; между тем, изгоняя жену, горец лишает свое хозяйство главного распорядителя, без которого оно существовать не может; и кроме того, выделяя разведенную всем, что ей принадлежит, – он расстраивает свой домашний быт окончательно.
Такие последствия обыкновенно сопровождают развод у людей недостаточных. Но и богатые горцы, по общей всем им склонности к корыстолюбию, а в особенности к тяжбам, – редко отпускают своих жен без всяких притеснений. Для того, чтобы избавиться от необходимости выдать жене все, что внесла она в дом мужа, и все что следует ей по условию, – горцы обыкновенно подготовляют (четырех) свидетелей, которые и подтверждают показание их, что «все находящееся у них в домах, или вообще все их имущество не принадлежит им, а продано, отдано, или взято на время». После такого заявления женщина теряет право на дальнейший иск и, оставляя дом мужа, вступает в самые неблагоприятные условия, которые в случае смерти или отсутствия ближайших ее родственников, обращаются, как уже сказано, в положение безвыходное.
Против этого то «нехорошего» обычая составил Шамиль свой Низам, пополняя им пробел в Шариате, где об этом ничего не упомянуто. Создавая свои законы, Пророк вероятно не предвидел уловки, которую изобретут Дагестанские его последователи в деле расторжения брачных союзов.
Для обеспечения участи разводимых жен и в ограждении их от мошенничества мужей, Шамиль велел признавать все движимое и недвижимое имущество, находящееся в доме горца, или в его руках, – неотъемлемую его собственностью впредь до окончательного удовлетворения жены; и только после этого, имущество его могло быть передано по принадлежности, согласно его показанию или удостоверению свидетелей.
По словам Шамиля, мера эта не только достигала предназначенной ей цели, но и заставила горцев смотреть на брачные узы и на расторжение их серьезнее, так что с распространением этого Низама, – брачные разводы сделались заметно реже.
Эту же самую меру употребил Шамиль и для обеспечения взаимных обязательств между честными людьми. Она была вызвана беспристрастным нарушением договоров в коммерческом и кредитном отношениях, что причиняло нескончаемые хлопоты правительству и порождало в стране важные беспорядки, подрывая окончательно взаимное доверие частных лиц.
Уловка, употребляемая горцами в этих случаях, та же самая, которую употребляют они в супружеских расчетах, т.е. кредиторам, заметившим, что должники получили возможность возвратить позаимствованные деньги, скотину или другие предметы, – отвечают, что находящиеся в их руках деньги, скотина и все остальное имущество им не принадлежит, а уже давно отдано такому-то; в чем и представляют нужное число подкупленных свидетелей. Из всего сказанного ясно видно, до какой степени страсть к обманам обуяла страну. Но и в этом отношении, Низам Шамиля произвел, по его словам, надлежащее действие.
Нельзя не заметить, что все изложенное резко противоречит со стремлением горцев к правдивости, о чем тот же Шамиль всегда отзывался с большою похвалою; так, что теперь нельзя сказать утвердительно, где именно заключается это противоречие: в характере ли горцев, или в словах Шамиля, высказывающего о них свое мнение с пристрастием весьма понятным после недобросовестного расчета, которым они закончили свой долговременный союз с ним?…
Во всяком случае, последняя мера составляет, по принятому нами порядку, Низам 6-й.
6-го декабря. Несколько дней тому назад, Шамиль получил от г. Военного Министра письмо, в ответе на свое собственное, в котором он выразил соболезнование о кончине в Бозе почившей вдовствующей Государыни Императрицы.
В письме г. Военного Министра заключалось уведомление, что Государь Император, по докладу Его Величества содержания письма Шамиля, Высочайше повелеть соизволил: благодарить его за выраженные им чувства.
Шамиль глубоко был тронут Монаршим вниманием. Ему очень хотелось выразить свои чувства, но от волнения долго не мог этого сделать. Наконец он сказал следующее:
— Я ничем не могу возблагодарить Государя за все Его милости, говорил он: – я только молюсь вместе с моим семейством о здравии и благоденствии Его. Но я чувствую, что этого недостаточно: душа моя просит облегчить ее таким делом, которое могло бы свидетельствовать, как много я люблю Государя и как нелицемерна моя признательность за все его благодеяния… У меня ничего нет, что было бы достойно Государя; но у меня есть два глаза, которые дают свет моей душе: я выну один и отдам его Государю.
Сегодня, разговаривая с приехавшим в Калугу полк. Богуславским, Шамиль объяснил, что под именем «глаз» должно разуметь двух его сыновей и что о принятии младшего из них, Магомет-Шеффи, в нашу службу, он намерен просить ходатайства г. Наместника Кавказского.
За январь 1861 года.
2-го января. Известно, что собаки признаются мусульманами животными нечистыми, хотя не в той степени как свинья. Прикосновение бывшей под дождем или вообще мокрой собаки к платью или к телу правоверного оскверняет платье и его самого, так что он уже не может молиться до тех пор, пока не вымоет одежду и сделает семь раз омовения сам.
Тоже самое соблюдается при прикосновении к мусульманину иноверческой женщины, а к его бороде мокрой шерсти одежды, которую он носит; поэтому Шамиль, показывающийся вне дома вообще очень редко, никогда не выезжает в то время, когда можно ожидать дождя или снега, на этом же основании в его доме нет и собак, настоящей причины чего я до сих пор еще не знал. Бывший недавно случай разъяснил это обстоятельство.
В одну темную ночь воры забрались в принадлежащий к квартире Шамиля сарай и похитили старую сбрую и несколько других вещей, впрочем не очень ценных, так что стоимость украденного не превышает 25-ти р. Поэтому поводу созван был семейный совет, на котором обсуживались меры, необходимые для предупреждения воровства в будущем.
Будучи приглашен на это совещание и спрошенный прежде всех, я отвечал предложением нанять ночного сторожа и завести собаку, ручаясь, что при этих условиях воровства в доме больше не случится.
Шамиль вполне был согласен с моим мнением, он при всем том признал за лучшее нанять и другого сторожа, вместо того, чтобы заводить собаку, так как в книгах написано, что «святой дух не войдет в тот дом, где есть собака».
И вот причина, по которой Мусульмане исключили собак из числа чистых животных.
7-го января. В Казикумухе есть небольшое селение Мачалах, вблизи которого случилось следующее происшествие, имевшее, по убеждению жителей, непосредственное, и как это будет видно, большое влияние на их стада баранов; живущая в народе легенда рассказывает об этом деле следующее.
Когда-то очень давно, три жителя дер. Мачалах отправились однажды по каким-то делам в соседнее селение; проходя мимо одной пещеры, они увидели трех неизвестных людей, расположившихся в ней для отдыха и подкреплявших свои силы мясом оленя, по-видимому недавно еще убитого, потому что разложенная возле незнакомцев кожа была совсем сырая, внутренняя ее сторона лоснилась синеватым глянцем, а глаза лежавшей на коже головы еще не успели закрыться.
Пожелав незнакомцам доброго аппетита, Мачалахцы получили приглашение разделить с ними трапезу. Приглашение было принято, Мачалахцы расположились возле своих гостеприимных хозяев, но прежде чем принялись они за пищу, один из незнакомцев обратился к ним с просьбою кушать мясо на здоровье, но костей не бросать на землю, а возвращать обратно для присоединения к прочим, сложенным в одной куче, которая тут же возле закусывающих и лежала.
Двое из Мачалахцев так и сделали и складывали попадавшиеся им кости на указанном месте, но третьему это требование показалось забавным и глупым, он много смеялся над этим и наконец, обглодав одну кость, выкинул ее из пещеры с такою силою, что даже никто не заметил куда она упала.
Поступок этот очень разгневал незнакомцев, все они тотчас же встали, сложили кости на шкуру оленя и потом, приподняв ее, начал трясти. Через несколько минут шкура и кости обратились в целого живого оленя, который немедленно выбежал из пещеры, хромая на ту ногу, в которой недоставало кости.
Указав Мачалахцам на это чудо, незнакомец, предлагавший условие, сказал им: «вы видите, что сделал этот человек! Пусть же зло, которое причинил он этому оленю, отзовется на всех баранах вашей деревне: с этих пор он иначе не будут появляться на свет, как хромыми. В их теле не будет той кости, которой недостает теперь у оленя».
Действие этого проклятия не прекращается до настоящего времени и теперь еще бараны, принадлежащие сел. Мачалах, все хромают на одну ногу.
В заключение, Дагестанская легенда говорит, что незнакомцы, наложившие печать проклятия на Мачалахских баранов, были святые, которых Бог посылает по временам обходить землю для исправления людских нравов и погрешностей в других отношениях, с тем, чтобы в случаях важных, они обращались бы за содействием к верховой силе.
8-го января. Подобно тому, как Мачалахские бараны за проступок одного человека несут на себе наказание в виде органического недостатка, – бараны сел. Ури, общества Мукк-ор в том же Казикумухе, отмечены совершенно противоположным образом: у всех у них одно ребро лишнее. Эти они обязаны одному из своих пастухов, по имени Вали-Абдулле, который жил еще не так давно, лет 30 тому назад. Добродетелями и святостью жизни Вали-Абдулла обратил на себя внимание верховного существа, которое, чтобы увековечить в памяти людей добрые дела угодившего ему человека, выразило эту свою волю на принадлежавших ему баранах.
Сверх того, Вали-Абдулла был избавлен от необходимости ходить к реке за водою для омовения: как только наступало время исполнить эту религиозную обязанность, – кувшин пастуха отправлялся к реке сам собою, черпал воду и возвращался домой.
Самые бараны Вали-Абдуллы никогда не заставляли себя ждать в то время, когда они были нужны для зареза: лишь только представлялась в этом надобность, очередные бараны отделялись от стада и сами бежали в то место, где их ожидал нож резника.
По всем этим причинам Вали-Абдулла считается в Казикумухе святым.
14-го января. По приглашению калужского помещика Жукова, Шамиль ездил вчера в сопровождении всех мужчин своего дома в дер. Росву, отстоящую от Калуги в четырнадцати верстах, для осмотра принадлежащего г. Жукову сахарного завода.
Результатом поездки было то, что Шамиль отказался навсегда пить чай с сахаром.
Возвратившись в Калугу, он имел со мной об этом предмете разговор, из которого видно, что вследствие доходивших до него слухов о том, как производится сахар, он уж давно еще в горах хотел от него отказаться, но в намерении своем был удерживаем книгами, в которых о способе производства сахара ничего худого не сказано. Теперь же он чувствует себя очень довольным, что может успокоить свою совесть, отказавшись от продукта, производство которого сопряжено с такою нечистою, что уже сама по себе она составляет «харам» – зло, запрещаемое книгами.
Оканчивая разговор, Шамиль выразил предположение о возможности добывать сахар их ягод тутовника и из стебля кукурузы, которые, по его мнению, должны даже заключать в себе гораздо более сахарного вещества, нежели свекловица; и кроме того, производство из них сахара вероятно будет сопровождаться большею опрятностью и не потребует таких аппаратов, которые способны возбудить в правоверном различные недобрые сомнения.
16-го января. Не смотря на то, что Шамиль с явным неудовольствием смотрит на легкомысленную жизнь младшего сына своего Магомета-Шеффи и на частые выезды его в гости, – однако сведения, производимые молодым человеком из сферы большого света, где он вращается, выслушиваются Шамилем через посредство Гази-Магомета с большим вниманием. В случаях важных или более интересных, он обращается к мне за подтверждением того или другого факта.
Таким образом, месяц тому назад, Шамиль предложил мне вопрос: – правда ли, что Наполеон III хочет сделать Абдель-Кадера падишахов Сирии, а вчера спрашивал: – правда ли, что бывший предводитель Кабилов отказался от этой чести?
На этот последний вопрос я отвечал, что в газетах действительно об этом пишут, а потому может быть оно и правда.
Если правда, сказал на это Шамиль, – то Абдель-Кадер очень хорошо сделал, что отказался. Он сделал так точно, как сделал бы я: мы с ним довольно поработали так точно, как сделал бы и я: мы с ним довольно поработали на людей; теперь надо работать для Бога, а стало быть для себя.
Помолчав немного, Шамиль продолжал:
— Я знаю, что этим моим словам едва ли кто-нибудь поверит; но они верны. Впрочем, есть два человека, которые поручатся в том, что я говорю правду: Гази-Магомет и Амир-Хан (бывший секретарь Шамиля). Они, да и не только они одни, очень хорошо знают, что я действительно не хотел быть Имамом; что люди плакали, просивши меня, что сам я плакал, отказываясь, и что если напоследок я и согласился на это, то единственно потому, что вполне убедился в невозможности Газавата, если не я буду руководить им. Когда я был очень болен (в 1840 или 41 году) и думал, что больше уж не встану, – тогда большие люди Дагестана вынудили у меня согласие на объявление Гази-Магомета наследником Имамской власти. Это случилось против всякого моего желания, после долгих и усиленных убеждений. Тем не менее, я строго приказывал моему сыну не брать на себя этой обузы; а при наступлении совершеннолетия непременно отказаться от нее, и если для этого будет нужно бежать из Дагестана, то чтобы бежал пожалуй хоть к Русским. Гази-Магомет здесь – спросил и его.
Трудно решить, с какою целью Шамиль рассказал об этом: видел ли он в этом естественную связь для завязавшегося разговора, или же хотел возобновить в моей памяти о своих миролюбивых стремления, о которых он уже давно не разговаривал, но я не считал удобным поддерживать начатый разговор и потому обратил его на другой предмет.
Во всяком случае, слова Шамиля, подвергнутые на месте прежней его деятельности должной поверке, могут, как мне кажется, послужить объяснением настоящего его взгляда на независимость Дагестана, которой он добивался, на существование в нем Имамской власти и на наследственность ее в его роде. Тогда осветят слова эти и личность объявленного наследника, остающуюся до сих пор более загадочную, нежели личность его отца.
18-го января. Сегодня мне случилось спросить Шамиля, пробовал ли он когда-нибудь произвести населению немирного края ревизию?
Полученный мною ответ был отрицательный. Шамиль говорит, что при беспристрастной убыли людей верного счета им нельзя было сделать; следовательно, ревизия была бы бесполезна, а разбросанные до чрезвычайности жилища горцев, особенно Чеченцев, делали ее невозможною.
Поэтому мысль произвести ревизию никогда ему и в голову не приходила; да к тому же он не видел от нее никакой пользы, кроме удовлетворения простого любопытства, в этом случае непростительного, потому что оно сопряжено с великим множеством хлопот. И когда на вопрос его – «к чему служит ревизия», я поименовал, между прочим, сбор податей и распределение воинской повинности, – он все еще удивлялся и никак не мог постигнуть этого предмета вполне. Ему все еще кажется, что наибы, дебиры и другие должностные лица, входившие в состав организованного им управления, должны были и без контроля исполнять все свои обязанности безошибочно и добросовестно, потому что это предписывается законом, который вместе с тем предписывает снимать и головы с людей, не исполняющих его предписаний. Без сомнения, отсутствие восприимчивости в таком умном человеке как Шамиль, происходит сколько от всегдашней замкнутости его жизни, столько же от излишней начитанности, и от безусловной веры во все прочитанное.
Однако мне удалось возбудить в нем интерес к предмету, о котором зашла у нас речь, и он даже рассказал мне, как однажды ему случайно довелось узнать о состоянии народонаселения Большой и Малой Чечни.
Это было именно в то время, когда происходило обезоружение Чеченцев. Оно производилось в следующих размерах: с каждых 10-ти домов по одному ружью и с каждого дома по одному серебряному рублю, всего таким образом отобрано 1,600 ружей и 16,000 р. По этой цифре можно было приблизительно судить и о численности всего населения. Впрочем, судя по отвращению Чеченцев ко всякой принудительной мере, а тем более в отношении оружия, Шамиль полагает, что в этом случае Чеченцы сильно покривили душою.
Увлекшись предметом разговора, Шамиль высказал под конец некоторые подробности, сопровождавшие обезоружение. Из этих подробностей видно, что отпадение в 1840 году Чечни столько же произошло по случаю обезоружения жителей, сколько вследствие неосторожности генерала, управлявшего этим делом. По словам Шамиля, означенный генерал, будучи однажды в веселом расположении духа, сказал своим приближенным, не замечая стоявших тут же Чеченских старшин: «мы взяли у Чеченцев их оружие, теперь остается только отобрать от их жен штаны, и тогда все будет кончено.»
Слова эти быстро облетели всю Чечню и подвинули ее жителей к решению, над которым до этого они долго колебались. Чеченцы призвали к себе Шамиля…
Верить рассказанному препятствует одно обстоятельство, которое весьма невероятно: каким образом генерал мог сказать приведенные слова в присутствии «многих» лиц и каким образом не заметил он между ними присутствия Чеченцев.
20-го января. Сегодня Шамиль рассказал мне о поминках по умершим горцам.
Каждый горец, перед смертью, непременным долгом считает сделать два дела: во-первых, испросить себе прощение у всех людей, причем он поименовывает в слух каждого члена своего семейства и каждого знакомого человека, и во-вторых, завещает своим родственникам устроить по нем поминки.
Поминки совершались обыкновенно осенью, когда скотина жиреет и мясо ее делается более вкусным.
Поминки бывают двух родов: бедные люди жертвуют на медресе (школу) одного быка или несколько баранов, чем и ограничивается вся процедура поминок. Богатые же поступают иначе: поминки их требуют нескольких быков и нескольких десятков баранов. Приготовленное на огне мясо режут на равные куски, разносят по всем домам селения и, отсчитывая куски по числу душ, живущих в каждом доме, просят кушать на здоровье и простить покойника – «не задерживать души его». При этом строго наблюдается, чтобы ни один дом не был пропущен, так как в поминовении должны участвовать все односельцы покойника от мала до велика. Со своей стороны и жители, считая дело это богоугодным, показывают число членов своего семейства вполне верно.
Это обстоятельство кажется Шамилю способным послужить хорошим средством для приведения в известность населения немирного края. По его мнению, горцы будут показывать число своих семейных гораздо вернее при этом условии, нежели в то время, когда в перспективе у них будет рекрутская повинность и всякого рода налоги.
Кроме изложенных способов поминовения умерших есть еще один, преимущественно употребляемый в Унцукуле. Родственники покойного собирают для этого 70чел., по большей части бедных, кормят их досыта обедом и в заключение просят прочесть за упокой усопшего молитву. Гости охотно соглашаются и каждый из них повторяет «ля илль ля илль ал-ла» ровно тысячу раз. Эти семьдесят тысяч возгласов считаются вполне достаточными для облегчения участи покойного в будущей жизни.
22-го января. Разговаривая сегодня со мною о ничтожестве женщин и основывая свои убеждения на показаниях мусульманских книг, Шамиль высказал, между прочим, что из всех женщин, когда-либо живших на свете, только четыре были действительно разумны, богоугодны и в будущей жизни наверное удостоятся райского блаженства. Из числа их, выше всех превозносится мусульманами «Мариам» Пресвятая Дева. Остальные были: Хадиджат, жена Пророка, Фатимат, его дочь и Ассиат – жена Фараона, гонителя Моисея.
Последняя пользуется уважением мусульман, во-первых, за то, что уверовала в Мосея, как в избранника Божия; а во-вторых, за мученическую смерть, приятную от мужа, которого она упрекала в пристрастии к идолопоклонству. Пристрастие же это под конец дошло до того, что он, подобно Александру Македонскому, вообразил себе, что сам он ни кто другой, как Бог, и на этом основании приказал воздавать себе Божеские почести. Кажется ясно, что в этом случае, также как и во многих других, мусульманские предания перемешали факты и вдались в анахронизм. Впрочем, если взять в соображение, что последователи Ислама, как люди склонные к мистицизму, гораздо более интересуются чудесами прежних времен, нежели простыми обыденными делами нынешнего века, то нельзя не предположить и того, что древне-исторические и доисторические факты разрабатывались мусульманскими учеными, быть может, с большою любовью с большим искусством, нежели делали это наши ученые; а такое заключение неизбежно приведет к вопросу: чьи воззрения боле логичны, чьи предания больше достоверны, наши или мусульманские?
Дочь Пророка Фатимат потому включена в число избранниц, что рождение ее последовало согласно желанию Маомета, просившего Бога даровать ему такого ребенка, которого он любил бы больше всех живых существ. Вскоре после этой молитвы родилась Фатимат. Пророк очень любил ее, между прочим за то, что она была чрезвычайно умна, «умнее всех в его семействе».
Хадиджат приобрела известность особенным даром прозорливости и страстною любовью к Магомету, имевшею в своем основании предвидение его судьбы. До сорокалетнего возраста Хадиджат отказывала всем женихам, дожидаясь того времени, когда Магомет получит возможность сделать ей предложение (он был беден, а она очень богата).
Прозорливость Хадиджат нередко выводила Пророка из затруднительного положения. В особенности она была полезна при установлении сношений между ним и ангелом Джабраилом, который, как известно являлся к нему по повелению Бога для передачи приказания, составивших в последствии основание Ислама – Коран.
О первом посещении Джабраила, мусульманские книги передают следующее.
Пророк имел обыкновение удаляться для молитвы из городского своего жилища в пещеру, расположенную в окрестностях Мекки. Однажды заметил он приближавшегося к пещере человека, который до того поразил его своим видом, что навел на него панический страх, и Магомет предался бегству; прибежав домой, Пророк долго не мог отвечать на вопросы удивленной Хадиджат. Обуявший его ужас был так велик, что усевшись поспешно возле жены, он как маленький ребенок жался к ней и сильно дрожал. Наконец, после долгих увещаний, Магомет передал ей о своем приключении и объяснил, что причиною его испуга было сомнение о том, добрый или злой дух к нему приближался. В заключение Магомет объявил жене, что человек этот здесь в их доме, стоит возле дверей и хочет войти в комнату.
Выслушав последние слова, Хадиджат приподняла бывшую на голове ее повязку и спросила – здесь ли еще этот человек? Магомет отвечал, что здесь, но только он поспешно удаляется от дверей. Тогда Хадиджат опустила повязку и снова спросила, ушел ли этот человек? Оказалось, что он не только не ушел, но воротился к дверям и сейчас войдет в комнату. Слова эти объяснили жене Магомета всю загадку: она сняла с головы повязку и поспешила успокоить Пророка, открыв ему, что напугавший его человек отнюдь не злой дух, а добрый и именно ангел Джабраил, который вероятно прислан Богом для передачи какого-нибудь повеления.
Затем Хадиджат опять надела свою повязку и убедила принять к себе посланника Божия без всякого страха.
25-го января. По объяснению наших ученых, «Мюршид» есть наставник в правилах Тарриката, или человек, «указывающий истинный путь», а «Мюрид» есть, человек, «желающий следовать по этому пути» .
Собственно мы так и понимали значение дагестанских Мюридов. Но сегодня Шамиль объяснил мне, что кроме этих Мюридов или, как он выразился, «Мюридов по Таррикату», в Дагестане были Мюриды еще другого рода, которых уже следует называть не «учениками», а «исполнителями», «приближенными»; этих последних он называет «Наибскими Мюридами».
Чтобы сделать понятною эту разницу, Шамиль объяснил мне обязанности каждого из этих Мюридов, а также условия, в которых находились люди, принимавшие на себя это звание.
Мюридом по Таррикату и Мюридом Наибским мог сделаться всякий желающий, без различия возраста (с 15 лет), состояния и умственных способностей. Желающий получить это звание должен был для этого явиться к известному преподаванием Тарриката Муршиду, или, что все равно, – одержимому болезнью «Зультат». Объявив ему желание «искать правильную дорогу», желающий получал указание – какие книги следует читать и на какие места в них нужно обращать особенное внимание. Сверх того, ему давали изустное наставление – как должен держать себя человек, желающий идти по стопам Пророка и удостоиться блаженства в будущей жизни, отказавшись от блеска и приманок настоящей.
Затем, будущий Мюрид отправлялся к себе домой, или же оставался в той деревне, где проживал избранный им наставник; но во всяком случае на собственном своем иждивении. С этой минуты он принимал название Мюрида и предавался единственно изучению Тарриката, устраняя от себя всякие другие житейские заботы. Только изредка являлся он к Муршиду за разъяснением своих недоразумений, а также и для бесед, в которых обнаруживались сделанные им успехи. Формального же испытания, которое давало бы другим людям возможность судить о степени познаний Мюрида, не было, и репутация этого будущего ученого окончательно составлялась все тем же наставником, на основании видений, представлявшихся ему во время пароксизмов болезни «Зультат». Шамиль, на вопрос мой относительно экзамена, сказал: Муршид без экзамена хорошо знает о способностях, усердии и познаниях своего ученика; сердце его скажет об этом вернее, чем простой человек узнает посредством испытания. Помнишь, что я говорил о «Зультат».
Судя по этому, трудно сомневаться, чтобы в составлении репутации Мюрида, как ученого, не принимали участие материальные проявления его усердия и преданности к Муршиду; и хотя выраженное мною по этому предмету предположение Шамиль безусловно отвергнул, но еще недавно он же сам, описывая характеристику некоторых проповедников Тарриката, рассказывал мне об одном из наиболее уважаемых, Абдуррахмане Хаджио Сугратльском, как о величайшем в мире корыстолюбце, которому если подарить все богатства земные, так и тогда он попросит еще «эки-шаги» (гривенник).
Мюриды, посвятившие себя Таррикату, считались в Дагестане лицами привилегированными и даже избавлялись от обязанности участвовать в Газавате. По словам Шамиля, немногие из таких Мюридов пользовались этим правом, а напротив, всякий кто имел возможность исполнить это богоугодное дело, непременно принимал в нем участие, за исключением разве тех, которые были заняты изучением самых высоких истин, – занятие несравненно важнейшее всякого Газавата. Сын же Шамиля Магомет-Шеффи говорит, что в последнее время Мюридами по Таррикату делались у них по большей части все лентяи, дармоеды и в особенности трусы, которые вечно были заняты тем, что гораздо важнее Газавата. К несчастию, все они пользовались в стране большим уважением и влиянием, которое тем более кажется непонятным, что это происходило в такой стране и в такое время, когда предметом первой необходимости для человека считалась храбрость, а предметом общего презрения – трусость. Между тем, Мюршиды и их Мюриды имели полную возможность скрывать настоящие свои побуждения, ничем не рискуя; со своей стороны, они весьма легко разжигали фанатизм и подвигали население у пожертвованиям, немевшим смысла, к мужеству, достойному лучшей участи.
Совсем другого рода человек был «Наибский Мюрид» и столь же различны были условия его быта, обязанности, которые он на себя принимал. Все познания его в книжной мудрости ограничивались чтением Корана и сознанием необходимости Газавата. Все его достоинства, физические и моральные, заключались в отсутствии физических недостатков, препятствующих владеть оружием, и в слепом повиновении своему Наибу, как бы бесчеловечны и нелепы не были его приказания. Вот все, что от него требовалось, независимо храбрости и удостоверения личности, которую, в случае неведения о том Наиба, свидетельствовали односельцы Мюрида.
За свою службу при Наибе Мюрид получал от него все, что необходимо для существования и для участия в войне. Ему даже давали лошадь, оружие и одежду, если он в них нуждался. Иногда Наибы содержали и всю семью Мюрида; у самого Шамиля это было всегдашним правилом .
Такие условия составляли лакомую приманку для людей, которым нечего было терять. Впрочем и люди богатые шли в Мюриды чуть ли еще не с большею охотою, имея в виду удовлетворение честолюбия, так как служба Мюридов считалась самой почетной в крае, а сами Мюриды, если не пользовались особенным уважением, то внушали страх, которому не чужды были и самые Наибы, видевшие в появлении у себя Мюрида что-либо недоброе. Отсюда начало той храбрости, которая свойственна одним Мюридам, и той глубокой преданности, которую они питали к Наибам, умевшим поддержать ее.
Это последнее чувство столь сильно развито в горце, особенно пока он еще молод, что составляет некоторым образом потребность его натуры.
Таким образом, положение Наибских Мюридов может быть довольно верное охарактеризовано, если назвать его почетною кабалою. Что касается Мюридов по Таррикату, то они очень похожи нВ наших монастырских послушников, конечно, в смысле духовном.
Наибские Мюриды составляют учреждение Шамиля; при прежних Имамах их не было, к учреждению их его побудила необходимость иметь под рукою верных людей для безотлагательного исполнения различных мер, требуемых исключительным положением страны и разновидностью элементов ее населения.
В заключение Шамиль разъяснил мне значение слова «Муртазсгет», которое, как мне казалось, употребляется у нас не совсем правильно. Так например, в одном из сочинений о Кавказе, говорится, что «Шамиль имел при себе постоянную стражу Муртазсгетов, состоявшую из людей известных ему своею преданностью, и преимущественно холостых. Число Муртазсгетов простиралось до 600 чел.».
Шамиль говорит, что в этих словах заключается четыре ошибки: во-первых, из людей, составлявших собственно его стражу (120 Мюридов и 12 десятников), он действительно знал многих, но только в лицо, а не по характеру; он даже знал некоторых по имени. Во-вторых, почетную стражу составляли Мюриды, значение которых объяснено выше; а Муртазсгетом назывался в Дагестане каждый воин не Мюрид. В Чечне же, это имя носили люди, посвятившие себя собственно кордонной службе и занимавшие караулы по всей границе немирной Чечни пикетами, а также у ворот и на вышках селений; за эту службу они получали от своих обществ особую плату, о которой будет сказано в статье о Низамах. В-третьих, Шамиль почти не знает холостых горцев, которым было бы более семнадцати лет. Известно, что он считал безбрачие развратом, или по меньшей мере поводом к нему; и потому, принимая все меры к устройству возможно большего числа браков, – он тем менее мог терпеть холостых людей возле себя. Если же и были при нем Мюриды бессемейные, так это не потому, чтобы они были холостые, а от того, что были настолько зажиточны, что могли содержать семейства и в свое отсутствие. Наконец, в-четвертых, цифру 600 Шамиль никак не признает верною, потому, что ни сам он, и никто из людей, стоявших в главе управления, не имели по этому предмету положительных сведений. Приблизительным же образом определяет число Мюридов «Наибских», сын Шамиля, Гази-Магомет, основывая свою догадку на распоряжении Шамиля, по которому Наибы (числом от 40-50-ти) не должны были иметь более двенадцати Мюридов, и то по мере действительной надобности; и принимая в соображение, что у него самого, по званию Мюрида, было только 20 Мюридов, а у многих Наибов не более пяти, – он думает, что число всех Мюидов не превышало четырех сот. В числе их находились и Мюриды Тарриката. Что касается численности последних, не принимавших участия в Газавате, то их было слишком много для того, чтобы иметь возможность их сосчитать.
28-го января. Сегодня сын Шамиля Гази-Магомет спросил меня, имеем ли мы средства узнавать о том, что случится в будущем с нами и с нашими предприятиями; какие перемены произойдут в известное время в природе; можем ли определить характер или вообще личность человека незнакомого и т.п.
В ответе своем, я рассказал ему вкратце об астрономии, астрологии, френологии, хиромантии и о различных способах гаданья. Но вместе с тем объяснил, что всему этому, за исключением астрономии, у нас верят только самые простодушные люди, преимущественно женщины, да и то не все.
На это Гази-Магомет возразил, что хотя будущее действительно известно одному Богу, но что нельзя отвергать также и присутствие в некоторых людях особой духовной силы, дающей им возможность, по известным данным, указывать будущее.
На вопрос мой – не о болезни ли «Зультат» он говорит, – сын Шамиля отвечал отрицательно и затем рассказал о способе, который употребляется в горах для гадания.
Гадальщиками по преимуществу являются Тадбуртинцы. Есть знатоки и между Чеченцами, но они далеко не такие мастера как первые, между которыми встречаются люди, изумляющие Дагестанский мир верностью своих предсказаний и пользующиеся поэтому известностью и почетом не только в своем обществе, но и в самых отдаленных уголках целого края.
Желая узнать мнение об этом Шамиля, я услышал с его стороны полное подтверждение слов Гази-Магомета; но вместе с тем, он поспешил оговориться, что сам он предсказаниям этим ни мало не верит. Между тем, сын его говорит, что и Шамиль и сам он, Гази-Магомет, неоднократно обращались за предсказаниями о задуманных экспедициях и о других делах общественных и семейных. Предсказания эти всегда были так верны, что впоследствии Шамиль и не предпринимал даже тех экспедиций, о которых предсказатель отзывался неблагоприятно. Однако он не послушал последнего предсказания. Оно было ему сделано во время следования из Веденя в Гуниб. Предсказание это так неблагоприятно, что гадальщик даже сказать Шамилю о нем затруднялся.
Все это действительно так и случилось, в заключение сказал Гази-Магомет: мы могли ожидать смерти во всех ее видах и всяких других несчастий; но того, что с нами случилось – никому и в голову не приходило.
Затем, исполняя мою просьбу, он сообщил мне об искусстве Тадбуртинцев следующие подробности:
Все принадлежности для гадания заключаются только в бараньей лопатке от правой ноги животного: по ней узнается вся подноготная не только каждого смертного, но и тайны самой природы. Поставив лопатку против света, и рассматривая обозначающиеся на поверхности ее различные черточки и линии, гадающий соображает их со своими знаниями и начинает читать в каких, например, условиях пройдет наступающее время года, какой урожай даст земля, не следует ли ожидать особенной болезненности между людьми и между скотом; настанет ли наконец вожделенный мир, или война примет еще большие размеры?
Для частных людей и их домашних дел, в бараньей лопатке есть особое отделение и особые знаки. Всматриваясь в них, знахарь наверняка говорит – чего должен ожидать хозяин или хозяйка барана, которому принадлежала лопатка: будет ли он счастлив в войне, в любви и в других начинаниях; сыном или дочерью обрадует замужняя женщина своего мужа; выйдет ли замуж девушка за приглянувшегося ей молодца, и наконец можно ли всем им рассчитывать на всякого рода прибыль, удовольствие и благополучие, или же должны они принять меры против тех напастей, которые так верно прописаны на л�